Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются

   — Меня? Нет… Хотя и пьяный был, а знал, что ногами по себе ходить не дам, застрелю.
   — А потом?
   — Что потом? Лучше в землю лечь, чем по ней битым ходить. Покалечил Богословского, сволочь!
   — Вон даже как! — удивился Синцов.
   — Не в том смысле, — сказал Ильин. — До этого не допустили. А что тебя мерзавцем и предателем крестят, думаете, легко пережить? Позволяем, чтоб людей калечили, а потом сами удивляемся: трус! На Барабанове поставили точку, а Богословский психанул и напился в доску. Левашов как ни хорош, а тут не разобрался, он пьяных вообще не терпит, тем более что с Барабановым нахлебался горя. Откровенно говоря, товарищ старший лейтенант, неохота больше на эту тему… Скоро дойдем.
   Из темноты выросла фигура шедшего навстречу человека.
   — Кто? Ильин? — баском спросил человек.
   — Я, товарищ комиссар, — отозвался Ильин, — идем с новым комбатом.
   — Добро! — Человек скинул рукавицу, протянул руку Синцову. — Замполит Триста тридцать второго Левашов. — И сразу же сунул руку обратно в рукавицу. — Сегодня, однако, мороз!
   — А мы рассчитывали вас увидеть в батальоне, товарищ комиссар, — сказал Ильин.
   — Сам рассчитывал, — сказал Левашов, — да вот в штаб полка вызвали. Не то приятность, не то неприятность, у Туманяна по голосу разве разберешь. Кто-то заявился на нашу голову. Только бы не звуковещательная, а то начнет предлагать фрицам сдаваться — и прощай солдатский сон! — Он рассмеялся. — Пошел! Да, Ильин, комбат еще не в курсе дел, поэтому говорю тебе. Беседовал с вашим Богословским, взял с него слово не принимать вплоть до победы ни утром, ни днем, ни вечером ни гвардейской, ни армейской… Вы меня обманули насчет второго случая, а он сам признался. Что обманули — не прощу, а что сам признался — дает надежду. А Завалишину я сказал: еще раз случится — пиши мне официально. Писанины не терплю, но на сей раз требую. А не напишешь — шкуру сдеру! А то опять пожалеет, интеллигент паршивый!
   — Почему паршивый? — спросил Синцов.
   — А какие же еще интеллигенты бывают, кроме как паршивые? Если и ты из них, то извиняюсь.
   — Я из них, товарищ комиссар.
   — Шучу, — сказал Левашов. — Просто присказка такая глупая. От бывшего командира полка Барабанова заразился…
   И, еще раз повторив: «Пошел!», скрылся в темноте.
   — Вот вам и Левашов, — сказал Ильин, когда они прошли несколько шагов. В голосе его послышалась любовь к тому ушедшему в темноту человеку.
   — А Барабанов ваш, вижу, был кругом дуб, в выражениях не стеснялся! — сказал Синцов.
   — Выражения — полбеды, — сказал Ильин. — Мы и сами бываем неласковые. Хотя, между прочим, ввели у себя в батальоне — не материться. Как вы насчет этого?
   — Раз так, буду придерживаться, — сказал Синцов. — Давно ввели?
   — Месяц. Еще при Тараховском завели такую странность.
   — А чья инициатива? — спросил Синцов, подумав о «паршивом интеллигенте» — замполите.
   — Моя, — сказал Ильин.
 
   Землянка штаба батальона, против ожидания Синцова, оказалась просторной, с солидным накатом над головой.
   — Старая, немецкая, КП их батальона был, — входя, пояснил Ильин. — Только ход теперь с другой стороны пробили.
   В землянке сидели восемь офицеров, все они поднялись при появлении Синцова.
   Синцов, как только вошел, подумал, что вяло привставший немолодой низенький старший лейтенант с равнодушным широким лицом и есть Богословский, но оказалось, что это контрразведчик, уполномоченный Особого отдела, или, как его теперь называли, «Смерша»; говорили, что это новое название — сокращенное от слов «смерть шпионам» — придумал сам Сталин. А Богословский, наоборот, был на вид самый бравый из всех присутствующих, высокий и стройный. Здороваясь, он, как олень, вздернул красивую горбоносую голову. Вздернул как бы даже с вызовом: «Что бы там тебе про меня ни говорили, а я вон какой!»
   Замполит Завалишин действительно был самый настоящий «паршивый интеллигент»: щуплый, плохо побритый, в толстых сильных очках.
   «Наверно, ограниченно годный», — подумал Синцов.
   Адъютант батальона был высокий вихлявый парень с торчащими усиками, из тех, что, как назло, не растут, хоть поливай их утром и вечером.
   На крупном пучеглазом багровом лице командира пулеметной роты была написана такая старательность, что Синцов невольно вспомнил слова Туманяна — «способен на ложь».
   Старший лейтенант — минометчик, о котором Ильин по дороге сказал «старик, из запаса», был совсем не старик, а дюжий спокойный сорокапятилетний дядя. А впрочем, по арифметике лет он и верно годился в отцы и Ильину, и адъютанту батальона, и обоим командирам стрелковых рот. Эти двое были похожи друг на друга, как братья: одинакового среднего росточка, одинаково сегодня, перед наступлением, одним и тем же парикмахером безжалостно обкорнанные под бокс, и оба с чубчиками, как футболисты, только один с льняным, а другой с черным.
   «Левый край, правый край…» — про себя повторял Синцов черт его знает откуда влезшие в голову слова довоенной песенки. И еще подумал, глядя на выстриженные затылки и на чубчики: сколько на его собственных глазах уже сложено этих лейтенантских голов на многострадальной русской земле!
   — А где Чугунов? — спросил Ильин.
   — У Чугунова замечено движение перед боевым охранением. Просил разрешения остаться в роте, — сообщил Богословский.
   — Комроты-три находится у себя, — доложил Ильин Синцову, как бы ставя этим докладом точку на своем прежнем положении человека, исполнявшего обязанности командира батальона.
   «Вот с ними и воевать», — подумал Синцов и пригласил офицеров сесть.
   Долго говорить о себе не считал необходимым; не входя в подробности, сказал, что воюет с начала войны, в разное время был и на взводе и на роте; с октября по декабрь командовал в Сталинграде батальоном.
   — Слышал, что Герой Советского Союза капитан Поливанов был сильным командиром батальона. Буду стремиться в меру сил заменить его на этой должности, а в остальном надеюсь на вас и личный состав батальона.
   Сознавая трудность своего положения перед людьми, только что понесшими потерю, чувствовал, что надо бы сказать по-другому, но не смог преодолеть свою сдержанность. Раньше, до войны, легче сходился с людьми, но ни того, что война вычеркнула из тебя, ни того, что вписала, видно, не перепишешь.
   По отношению к собравшимся было два чувства: хотелось понять каждого, но и задерживать людей надолго было нельзя, особенно командиров рот. Да и вполне поймешь людей все равно только в бою.
   Чтобы не затягивать разговора, спросил у командиров рот лишь о том, что хотел услышать лично от них: о настроении людей и понимании завтрашней боевой задачи.
   Потом взял у Ильина карту и с карандашом в руках прошелся с каждым по его боевому участку, уточнил, как оценивают противника и местность. Вместе с Ильиным и минометчиком посмотрел схемы огня — и своего и поддерживающего.
   Карту все читали грамотно, неприятных неожиданностей не было, за исключением одной: командир пулеметной роты Оськин в ответ на вопрос, где будет находиться завтра во время боя, бойко отчеканил: «Где прикажете!» За этой бойкостью чувствовалось: или заранее не думал, или уклонился от прямого ответа. Станковые пулеметы, согласно приказу, отданному еще Поливановым, были приданы стрелковым ротам повзводно, и командир пулеметной роты мог при желании болтаться во время боя и где-то сзади.
   Услышав «где прикажете». Синцов ответил, что до утра прикажет, оглядел всех и сказал:
   — У меня все. Какие будут вопросы?
   В землянке было неправдоподобно тепло, один бок печки раскалился докрасна. Синцов снял ватник и, расстегнув меховую безрукавку, чтобы перепоясаться под ней ремнем, поймал взгляд адъютанта. Адъютант смотрел на ордена.
   «Ладно, — подумал Синцов. — Пусть видит. Заработано не чужим горбом».
   — Будут вопросы или нет?
   — У меня есть, товарищ старший лейтенант, — сказал командир стрелковой роты с льняным чубчиком.
   — Слушаю.
   Синцов заглянул в полевую книжку и, чтобы среди всего, что надо помнить, не забыть и этого, мысленно повторил: «Лунин, Лунин, Лунин».
   — В каком районе Сталинграда вы воевали? Я сам сталинградский.
   Вопрос не относился к предстоящему, а впрочем, относился. Воевать предстояло вместе, и не только он разглядывал их, но и они его.
   — Мамаев курган знаете?
   — Еще бы!
   — Сначала там, а потом северней. В районе баков, знаете?
   — Так это ж до Волги всего ничего!
   — Да, всего ничего, — сказал Синцов. Сколько ни пришлось вытерпеть за эти месяцы, когда за спиной оставалось «всего ничего», но сейчас если он чем и гордился в жизни, так именно этим. — Занимали своим батальоном три дома на левом фланге дивизии.
   — Весь батальон — три дома, — не то восторженно, не то недоверчиво сказал второй, черненький, лейтенант.
   Фамилию этого Синцов уже запомнил, фамилия была нерусская — Караев.
   — На батальон — три дома, а на дивизию — двадцать, — сказал Синцов. — Был у нас случай, уже в ноябре, командир дивизии рассказывал: ему позвонил с того берега сам командующий фронтом и спрашивает: «Наступаешь?» — «Наступаю». — «Доложи, каким флангом и в каком направлении наносишь удар?» А командир дивизии ему отвечает: «На правом фланге, товарищ генерал-полковник, наношу удар в направлении сверху вниз, потому что дом уже занял, а в подвале еще немцы. А на левом фланге — в направлении снизу вверх, потому что первый этаж наш, а второй — их…»
   Все засмеялись. Синцов тоже улыбнулся. Он хотел дать понять этим рассказом, какая обстановка была там у них, в Сталинграде.
   — Значит, в газетах похоже на правду писали, товарищ старший лейтенант,
   — сказал молчавший до этого командир минометной роты с тем хорошо понятным каждому фронтовику чувством, когда от души хочется верить, что все прекрасное, написанное в газетах про других, есть полная правда, но до конца поверить в это мешает сознание, что полной правды о том, что видел и пережил лично ты сам, наверное, никому, кроме тебя самого, не дано прочувствовать до конца.
   — Большей частью похоже, — ответил Синцов. — От нас самих зависит. Когда хорошо воюем, почему и всей правды про нас не написать?
   Сказал и посмотрел в сторону особиста.
   «Если хороший мужик, как был у меня Зотов, не придашь значения, а если, как Федяшкин, каждое слово на крючок, — бери для начала».
   — Еще какие вопросы?
   Вопросов больше не было.
   Командиры стали вылезать из-за стола.
   — Жаль, вы, товарищ старший лейтенант, тут у нас утром не были, — надевая шинель, сказал Караев так, словно от Синцова зависело, быть или не быть тут утром. — Через нас парламентеры ходили, на шинелях — погоны новые. Красота!
   Он говорил с еле заметным акцентом, мягко и стремительно — не говорил, а танцевал.
   «Или дагестанец, или осетин, а может, кабардинец, — подумал Синцов. — Надо будет потом спросить».
   — У нас погоны новые, а у немцев песня старая — не сдаются, и все! — сказал замполит Завалишин.
   — А вы что, всерьез думали, что они тут же возьмут и сдадутся? — повернулся к нему Синцов.
   Завалишин протер очки и задумчиво посмотрел на Синцова.
   — Думал. А вы нет?
   — Я не думал, — сказал Синцов.
   — А я думал. Ведь не просто для очистки совести к нам парламентеров посылали. Значит, допускали такую возможность?
   — Это, положим, верно, — согласился Синцов, хотя сам не допускал такой возможности.
   — Ничего, товарищ политрук, — сказал Караев. — Так и так за неделю от них мокрое место оставим!
   Синцов сегодня уже в третий раз слышал это слово — «неделя». Одно из двух: или так действительно запланировано и просочилось сверху, или это была шедшая снизу солдатская молва, рожденная сознанием собственной силы.
   Когда командиры рот, уходившие вместе, теснясь, задержались у выхода из землянки, Синцов краем уха услышал, как Лунин сказал Караеву:
   — А сколько у нас жил командир взвода?.. Почти и не жил…
   Так и застряла в памяти эта последняя неизвестно по какому случаю сказанная молодым веселым голосом фраза.
   Командир минометной роты Харченко задержался последним у выхода и спросил:
   — Разрешите обратиться?
   — Слушаю вас.
   — Колебался, говорить ли с первого раза, товарищ старший лейтенант. У меня девушка в минометном расчете, сержант Соловьева. Санинструктор батальона была, перевели ко мне по ее личной просьбе. Тараховский приказал, и Поливанов подтвердил. А я возражал и сейчас возражаю. Прошу отчислить ее от меня куда хотите.
   — Почему? — спросил Синцов.
   — Завтра бой.
   — А что, она себя плохо показала?
   — Нет, не плохо. Но девушка она. Жалею.
   — Она сама упорно просилась на это место, — сказал Завалишин.
   — Много она, дура, понимает, где ее место, — упрямо сказал Харченко. — Жалею, потому что бой. Прошу отменить приказ.
   — Ничего. Она сама заявила, что у минометчиков ей не страшно, — усмехнулся Ильин, и Синцову показалось, что усмешка эта относится к чему-то, о чем он еще не знает.
   Но Харченко не обратил внимания на слова Ильина, даже глазом не повел. Стоял и ждал, что скажет комбат.
   «Может, и в самом деле не место», — подумал Синцов, но начинать в первый же день с отмены приказа двух комбатов не захотел. Тем более девушка сама добивалась — такие чаще всего упрямы.
   — Позже разберемся, а пока берегите по силе возможности.
   Харченко откозырял и вышел.
   — Исключительно добросовестный, но немного боязливый, — сказал Ильин о Харченко после его ухода.
   — Не сказал бы, — раздалось из угла землянки.
   Это были первые за все время слова, сказанные уполномоченным.
   — Что имеете в виду? — повернулся к нему Синцов.
   — Имею в виду, что вполне на месте и пользуется в роте авторитетом. А что не бахвал — так это не обязательно.
   В его словах был оттенок вызова. Видимо, уполномоченный больше сочувствовал спокойному поведению такого же, как он, средних лет человека, чем молодому задору Ильина.
   — Я не говорю, что Харченко плох, но ему всегда кажется, что страшней его минометных позиций на земле места нет. Дело делает, но внутри себя все время переживает, — сказал Ильин.
   — А переживать никому не запрещено, — сказал уполномоченный.
   «Нет, ты, кажется, ничего, дядя, — подумал Синцов, — хорошо бы не ошибиться!»
   — Ничего с ней, с этой Соловьевой, завтра не сделается, — сказал Ильин.
   Уполномоченный поднялся.
   — Если у вас нет ко мне вопросов, пойду. У меня свои дела в ротах.
   — Значит, не к себе людей вызываете? Сами к ним ходите? — спросил Синцов.
   Сказать так дернуло за язык одно воспоминание, но, не договорив, уже пожалел: «Зачем задираешься? Даст отпор — и будет прав».
   Но лицо особиста осталось равнодушным.
   — Как когда, — сказал он. — А что?
   Теперь, раз начал, надо было договаривать до конца.
   — Сидел у меня одно время в батальоне уполномоченный. Засел, как гвоздь, в землянке, и вызывал к себе днем под обстрелом то одного, то другого.
   — Ну и что? — тем же ровным голосом спросил уполномоченный.
   — Ничего. Пожаловался его начальству, попросил отозвать.
   — Отозвали?
   — Отозвали.
   — Ну и правильно, — сказал уполномоченный. — Так если ничего ко мне нет, я пошел.
   «А что у меня к тебе может быть? — молча кивнув, подумал Синцов. — У меня свои дела, у тебя свои».
   Уполномоченный медленно надел полушубок и ушанку — наверно, не хотелось, как и всякому другому человеку, идти из тепла на холод — и вышел.
   «Спокойный мужик», — сочувственно подумал Синцов. Он любил спокойных людей.
   — Хорошо натопили, — сказал Ильин. — Верно, товарищ старший лейтенант?
   — Даже слишком, — сказал Синцов. — Дров не жалеете.
   — Напоследок ободрали все, — сказал Ильин. — До последнего. Все равно нам здесь больше не жить, завтра вперед пойдем.
   Синцов посмотрел на часы. Времени уже много. А надо еще и к артиллеристам, и в роты, хотя бы в одну, из которой не пришел ее командир
   — Чугунов.
   «Да, Чугунов». Он заглянул в полевую книжку, чтобы проверить, не ошибся ли.
   — Сходите к Чугунову, — обратился он к адъютанту, — узнайте, что там у него, и передайте, что я позже сам приду, пусть не отрывается от своих дел.
   Можно было и просто позвонить по телефону, но подумал об адъютанте: «Пусть сбегает, долговязый, нечего ему тут все время толочься».
   Адъютант радостно сказал: «Есть!» Этому выскочить на мороз, видимо, ничего не стоило. Он кинулся к висевшему на стене полушубку, и Синцов только тут заметил, что адъютанта еще и мужчиной-то не назовешь. До чего же он голенастый, длиннорукий, даже плечи еще не развились по-настоящему!
   — Неплохой парнишка наш Рыбочкин, — сказал Ильин, когда адъютант вышел.
   — Только умываться его пришлось заставить. Когда пришел, вижу: два дня не умывается, три дня не умывается. Спрашиваю: «Ты чего не умываешься?» А он говорит: «А я думал, на войне не умываются»…
   — Шутка, что ли?
   — Нет. Вполне серьезно, — рассмеялся Ильин. — Пришлось учить, как маленького. Дело знакомое. Я только за год до войны педтехникум окончил. «А ну, покажите ваши руки?» Так и с нашим Рыбочкиным.
   Он говорил об адъютанте, как о маленьком, и имел на это право. Чувствовал себя старше его на полтысячи дней войны.
   Синцов, обратившись к Богословскому, задал ему несколько вопросов по занимаемой должности. С ответами Богословский не мялся; что было положено знать — знал, только отвечал слишком звонко, напряженно, как бы стремясь подчеркнуть, что он не тот, каким командир батальона мог заранее счесть его с чужих слов.
   — Как видите завтра свое место в бою?
   Богословский ответил, что Поливанов еще утром приказал ему с начала наступления находиться с первой, левофланговой ротой — толкать Лунина.
   — Толкут воду в ступе, — не удержался Синцов. Знал на своей шкуре, как редко в бою обходятся без этого слова, но все равно не любил его.
   — Если приказание не отменяется, то разрешите, пойду туда с ночи. — Богословский выждал, не добавит ли комбат еще чего после слов о воде и ступе.
   — Что ж отменять, — сказал Синцов. — На первые часы боя приказание верное, а там но обстановке. Идите. Толкайте, а верней — помогайте бой организовать. Мне лично так больше нравится.
   — Мне тоже, товарищ старший лейтенант, — дернул головой Богословский.
   Когда он ушел и остались втроем, Ильин вспомнил:
   — А вы ужинали?
   — Уже перехотел, — сказал Синцов и удержал вскочившего Ильина. — Потом, когда из роты вернемся.
   — А когда пойдем?
   — Да вот сейчас и пойдем.
   — Тогда разрешите отлучиться.
   Ильин надел ушанку и выскочил из землянки в одной гимнастерке.
   — Насчет того, что про нас пишут и чего не пишут, зря высказались, — вдруг сказал Завалишин.
   — При особисте зря или вообще зря?
   — Вообще зря.
   — А вы что, журналист, что ли, — обиделись?
   — Нет, я не журналист.
   — А я как раз журналист, в далеком прошлом, — сказал Синцов.
   — Вот не думал, — сказал Завалишин. — Думал, вы кадровый.
   «Кто его знает, может, хочет польстить? Если так — зря».
   — Возможно, я бываю резок, — сказал Синцов, посмотрев на замполита. — Жизнь так научила, хотя и не сразу. Если привыкнете — спасибо, а не привыкнете — что поделать. С прошлым замполитом жил по-братски.
   — Что ж, — сказал Завалишин, — по-братски так по-братски. Авось найдем общий язык, я, говорят, человек мягкий.
   — Мягкий — это плохо.
   — Ну, не до такой степени, чтоб плохо, — чуть заметно усмехнулся Завалишин.
   И Синцов вспомнил то, что говорил про него Бережной.
   — Мне в полку сказали, что за время боев в батальоне тридцать человек в партию принято.
   — Да, приняли много, но и потеряли… — Завалишин не договорил.
   — А на сегодня?
   — На сегодня, с вами считая, двадцать девять.
   — Да, арифметика тяжелая.
   Завалишин вздохнул.
   — Бои. А когда бои, сами знаете: коммунисты, вперед! — со всеми вытекающими… А кто к этому не готов, зачем его в партию тянуть? Для цифры?
   — Ваша фамилия мне знакома, — сказал Синцов. — Только не могу вспомнить.
   Завалишин пожал плечами.
   — Декабрист был такой, Завалишин. У нас тут в батальоне два декабриста
   — я да Лунин!
   — Уж не потомки ли, часом? — рассмеялся Синцов.
   — Лунин навряд ли, а я, видимо, да.
   — Замполит — из дворян. Этого со мной еще не бывало.
   — Чего на свете не бывает. Правда, дворянином я только до пяти лет был, больше не успел.
   — Значит, как и я, с двенадцатого? А мне показалось, старше. — Синцова почему-то обрадовало, что они с замполитом однолетки.
   — Ужин подготовят на три ровно, — сказал Ильин, входя.
   — А не рано?
   — Успеем. И сходим и вернемся.
   Синцов стал надевать ватник.
   — Вы здесь, на телефоне, — сказал он Завалишину. — Мы в третью роту, потом на НП к артиллеристам и домой.
   — Можно найти полушубок, — предложил Ильин.
   — Пока не требуется, — сказал Синцов. — Где санчасть?
   — Как водится, под боком, — сказал Ильин.
   — Когда вернемся, вызовите фельдшера, хочу знать, как подготовился к завтрашнему. Санчасть по штату?
   — По штату. Фельдшер, два санинструктора, четыре санитара, сани, лошадь.
   — Штат ясен. А пол?
   — Пол последнее время кругом мужской, — улыбнулся Завалишин. — За исключением, кажется, лошади. Была Соловьева санинструктор, теперь — минометчица.
   — Кстати, — Синцов вспомнил выражение лица Ильина, когда они говорили об этой девушке с командиром минометной роты, — там у нее ничего не происходит с Харченко, не из-за этого он волновался?
   — Ничего подобного, — ответил Ильин и покраснел.
   — Вопрос исчерпан, — сказал Синцов, не пожелав обратить на это внимания. — Пошли.

18

   Луны не было, но небо к ночи посветлело, и стояла такая тишина, что казалось, хруст шагов по ходу сообщения отдается и у нас и у немцев.
   Впереди, там, куда шли, простучала длинная очередь и сразу вдогонку вторая, короткая, и еще раз длинная, последняя.
   Бил немецкий ручной пулемет. Синцов узнал бы его и во сне и спросонья.
   — У Чугунова? — спросил Синцов.
   — Да.
   — Сколько тут ходу?
   — По прямой мало, но мы немного огибаем высотку.
   — Что скажете о командире роты?
   — Человек трудящийся. Только учудил недавно. Когда эту высоту взяли, три контратаки было. И на третью ночь все же выбили Чугунова. Он был злой на это, и, когда восстановил положение, оказывается, — мы уже потом узнали — собрал роту и принял клятву: что бы ни было — высоту держать! А кто в другой раз отойдет, тому живым не быть. На другую ночь опять контратака, и один боец, Васильков, сбежал в тыл. Ну, куда в тыл? Не дальше кухни. Свои же ротные его и вернули. Тогда Чугунов, никому ничего не доложив, собрал представителей взводов на суд: что с этим Васильковым делать? Приговорили: расстрелять. Когда приговорили, Чугунов спрашивает: «Может, на первый случай простим? Пусть докажет». А солдаты свое: расстрелять! Строго подошли. Чугунов им свое, а они свое. Конечно, он на своем настоял, но уже с трудом. Завалишин — на политрука роты: кто допустил самосуд? Левашов — на Завалишина…
   — И чем кончилось?
   — А ничем не кончилось. Рота высоту держит, солдат воюет, оправдывается. Я уж спрашивал Чугунова, что он имел в виду: солдата спасти, чтобы до трибунала не дошло, или в самом деле имел в виду его расстрелять, а в последний момент пожалел? Молчит, не объясняет. Характер тяжелый. Вот уж именно Чугунов!
   — Значит, его не сняли, а вам всем досталось, — сказал Синцов.
   — Мне-то боком, — сказал Ильин, — а Поливанову с Завалишиным холку намяли. Ясное дело! Раз заслонили своего командира роты, значит, весь удар по ним. Однако все же на своем настояли.
   — И Завалишин тоже? — спросил Синцов о замполите.
   — А он, между прочим, упрямый, — сказал Ильин. — Иногда такой человечный человек, что просто за него неудобно: приказывает, как просит, только что «пожалуйста» не говорит. А иногда упрется — не сдвинешь! За Чугунова — горой. Вчера ему рекомендацию в партию дал. Уже после всего.
   В маленькую землянку к Чугунову едва влезли. В ней и так теснилось несколько человек. Чугунов подал команду «смирно», оттеснил заслонявшего его Рыбочкина, сделал полшага вперед и отрапортовал Синцову по всей форме.
   — Что у вас за стрельба была? — спросил Синцов, сверху вниз глядя на маленького, невидного, утонувшего в полушубке и валенках командира роты, которого после слов Ильина «вот уж именно Чугунов!» ожидал увидеть совсем другим.
   — Фрица взяли!
   Синцов повернул голову и увидел стоявшего между двумя солдатами тощего немца в натянутой на уши дырявой пилотке. Немец стоял навытяжку, руки по швам, и глотал слюну, двигая небритым кадыком. В правой руке, в худых черных пальцах, была зажата горбушка хлеба.
   — Уже кормите? — сказал Синцов.
   — Дали, — виновато сказал Чугунов и, объясняя свою доброту, добавил: — Перебежчик.
   — По нем стреляли?
   — Не совсем, товарищ старший лейтенант. Разрешите доложить?
   — Докладывайте.
   — Заметили шевеление перед передним краем. А потом прекратилось и больше не наблюдалось. Даже подумали: почудилось. А вот он, — Чугунов показал пальцами на одного из солдат, — уверял, что наблюдает. Разрешил ему сползать за передний край. Сползал и обнаружил.
   — Так какой же это перебежчик? — сказал Синцов. — Наоборот, разведчик.