Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются

   — Э, нет! Это мысль не с того конца. Попадет на фронт — подберут работу. А если такую философию, как ты, развести да опубликовать, много таких негодящих найдется: рад бы душой, да боюсь, пользы не принесу! Ничего, принесет!..
   — Откуда только такие люди берутся? — задумчиво сказала Таня, словно еще раз взвешивая сейчас все свое прошлое с этим человеком.
   — Оттуда, откуда и все, — сказал Малинин. — А вот такие люди, как ты, откуда, интересно? — Он остановился и поглядел ей в глаза. — Откуда такие глупые бабы бывают, что за таких мужиков замуж выходят? Не откуда он, а откуда ты такая?
   — Верно, глупая… — покорно сказала Таня.
   — Насчет матери не бойся, — сказал Малинин, когда они молча прошли еще несколько шагов. — Ее из ума не выпущу. Тянет она, конечно, сверх сил. Не только совесть, а и характер надо иметь, чтобы, смену отработав, недоедающему человеку еще идти и вокруг котлов да вокруг хлеба дежурить. А что делать? Слыхала, какая у нас история с завстоловой вышла, мать говорила?
   — Говорила. Сказала, что ей десять лет дадут.
   — Это, значит, наши бабы еще до суда ее приговорили.
   — А скоро суд будет?
   — Не знаю. Она не одна в деле. Еще трех спекулянтов забрали да мужа ее сегодня с поезда сняли. С мануфактурой. Он из Фрунзе сахар возил, отсюда — рис, а из Москвы — мануфактуру.
   — Он правда майор? — спросила Таня, вспомнив свою первую вчерашнюю догадку, что, может быть, это тот самый сахарный майор, которого она видела в Москве. Ей даже хотелось, чтобы это был именно тот самый, чтобы, кроме него, таких людей больше не было на свете.
   — Назывался майором, — сказал Малинин. — С ним долго говорить не будут. Петлицы сорвут, перед трибуналом поставят, высшую меру дадут, штрафбатом заменят — и давай воюй! А у этой стервы дети. А детей в детский дом брать придется. И придется им объяснять, где их мать и где их отец и почему мы их сиротами сделали… а не сделать нельзя. Значит, завтра улетаешь — это без перемен?
   — Без перемен.
   — Жаль. Хотел от тебя завтра еще раз пользу иметь. Сержант, Герой Советского Союза Рахим Ахмедов, здешний, ташкентский, после ранения на побывку приехал и третий день по заводам выступает; сообщили, что завтра в перерыв у нас будет. Возможно, Юсупов, секретарь ЦК, сам его привезет. Имел в виду, чтоб и ты на том митинге выступила. Ну да ладно, бывай! Ты теперь, как говорится, уже отрезанный ломоть. — Малинин крепко пожал Танину руку, посмотрел на расстилавшийся кругом залитый жидкою грязью заводской двор и вдруг сказал: — Взяла бы, что ли, меня с собой на фронт, а?..
   И была в его словах такая тоска и усталость и такое вдруг вспыхнувшее желание, ни о чем не думая, обо всем позабыв, уехать на фронт и поставить там жизнь ребром и сгореть, если придется, хоть за одни сутки, да с треском, а не с копотью, что Таня даже вздрогнула от его голоса.
   — Я бы с удовольствием, Алексей Денисович, — растерянно сказала она, совершенно не представляя себе, что вообще можно сказать в ответ на это.
   — Ты бы с удовольствием, и я бы с удовольствием, — сказал Малинин. — О наших удовольствиях после войны подумаем. Будь счастлива. — Он еще раз крепко пожал ей руку, повернулся и, ссутулив широкие плечи и закинув за спину руки, пошел к себе в партком.

27

   Захаров вошел в избу, мельком взглянул на поднявшуюся в углу с лавки маленькую женскую фигурку и, на ходу сваливая с плеча распахнутую бекешу, спросил у подскочившего помочь адъютанта:
   — Начальник штаба у себя?
   — Так точно.
   — Один?
   — Так точно.
   Захаров толкнул дверь во вторую половину избы.
   Серпилин, сидевший за столом над картой, недовольно поднял глаза: приказал адъютанту до тринадцати без крайней нужды никого не пускать.
   — Здравствуй, сиди. — Захаров тиснул Серпилину руку и сел напротив. — Как думаешь строить свои дальнейшие взаимоотношения с Батюком?
   — Как положено начальнику штаба армии с командующим.
   — Брось, — сердито сказал Захаров. — Я не формально, а по существу.
   У него у самого только что вышел крупный разговор с Батюком, и он еще не остыл. Сначала решил вызвать начальника штаба к себе, но передумал и зашел сам — хотел подчеркнуть, что дело не в форме.
   — Долго я еще буду болтаться между вами как главноуговаривающий?! Плохо подхожу для этой роли.
   — Отношения в целом, считаю, складываются нормально, — сказал Серпилин.
   Захаров исподлобья посмотрел на него. С минуту оба молчали.
   В общем-то, сказанное Серпилиным было близко к истине. Вопреки ожиданиям, он сработался с Батюком. И не потому, что сглаживал углы, а, наоборот, после двух резких стычек.
   После первой — еще до начала наступления — Батюк попробовал с ним расстаться, но в штабе фронта не посоветовали.
   После второй — уже в ходе наступления, когда командующий фронтом при докладе с первых же слов поддержал вариант решения, который отстаивал Серпилин, — Серпилин ни одним словом не дал понять, что Батюк был за другой вариант, даже бровью не повел. И Батюк оценил, понял, что начальник штаба хотя и ершист, но подсиживать не будет.
   После этого все шло более или менее нормально — до сегодняшнего утра.
   Батюк нервничал, хотел непременно первым, раньше соседей разрезать немцев и соединиться со сталинградцами, с 62-й армией. С вечера сам уехал в одну из своих отстававших дивизий — толкать, беспокоился, что 111-я, вырвавшаяся клином вперед, обнажила фланги. Требовал, — кровь из носа! — чтобы две соседние к утру вышли на один уровень с ней.
   А ночью ужо без Батюка, уехавшего на левый фланг, командир другой правофланговой дивизии доложил, что разведка боем подтвердила прочность немецкой обороны и в намеченные для ее прорыва сроки он не укладывается — не успел подтянуть артиллерию и подвезти боеприпасы, — и попросил у Серпилина добавить ему еще шесть-семь часов на подготовку.
   — А о чем раньше думали? — спросил Серпилин.
   — Метель подвела.
   Но это была от силы полуправда. Подвела не только метель. Подвел характер — не хватило решимости сразу же сказать командующему, что предложенный им срок нереальный.
   — Ждите, свяжусь с командующим и позвоню, — сердито ответил Серпилин и стал искать Батюка.
   Но Батюк все в той же метели где-то застрял — из одной дивизии выехал, а в другую не прибыл. Приходилось брать ответственность на себя.
   Серпилин в душе считал, что на активную операцию — удар в основание нашего клина — немцы при сложившейся обстановке не пойдут, и за фланги 111-й не боялся. А в то же время чувствовал по донесениям, что перед ее соседом справа действительно крепкий орешек. Немцы еще сильны. На легкий хлеб рассчитывать не приходится, и швырять под огонь пехоту, пока не соберешь артиллерийский кулак, бесцельно. Шесть-семь часов на это, пожалуй, жирно, но необходимый минимум надо добавить.
   Он позвонил в дивизию и от имени командующего разрешил отодвинуть срок наступления.
   Из-за этого, когда вернулся Батюк, и загорелся сыр-бор.
   За ночь ничего не произошло: по клину немцы не ударили, артиллерия уже подтянулась, и части дивизии вышли на исходные рубежи для атаки. Серпилин оказался прав, и Батюк это поникал. Но сам факт отмены его предыдущего приказания, хотя бы и от его имени, привел Батюка в бешенство.
   Серпилин понимал, что случай из ряда вон выходящий, но оправдывался тем, что внес коррективы, учитывая сложившуюся обстановку и донесение командира дивизии, что на его участке немцы обороняются исключительно упорно. С этим следовало посчитаться.
   — Значит, с фрицами считаешься — это для тебя основной фактор! — сказал Батюк.
   Серпилин сказал в ответ, что с силой сопротивления противника приходилось считаться всю войну, видимо, придется и впредь.
   — С фрицами считаешься! — яростно повторил Батюк. — А с командующим не считаешься! Приказ для тебя не приказ! Колхозник ты, а не начальник штаба!
   Он хряснул кулаком по столу и крикнул:
   — Уходи, не задерживаю!
   Серпилин откозырял и ушел к себе.
   Приказание, которое он отдал от имени командующего, так и не было отменено — на это у Батюка ума хватило. Наступление дивизии развивалось успешно, и это было самое главное, что не дало Серпилину потерять равновесие и выйти из себя.
   Но думать о том, как сегодня, подводя итоги дня, они сойдутся с Батюком и поглядят в глаза друг другу, было трудно.
   — Отношения, в общем, нормальные, — усмехнулся Захаров. — А в частности, командующий второй раз ставит вопрос: или ты, или он.
   — Перед кем? — спросил Серпилин.
   — На данный момент — передо мной. Люди жизни кладут, все отдают, чтоб на Сталинграде — точку, а вы склоки устраиваете! Коммунисты называется!
   — Не ожидал это от вас услышать.
   — Мало ли чего ты не ожидал! — огрызнулся Захаров. — Только нам и не хватает в разгар операции начальника штаба менять! Ты здесь полезен и сам это знаешь.
   — Я здесь полезен, пока провожу в жизнь то, что считаю верным и грамотным, — сказал Серпилин. — А если поставлю себя в положение, когда не смогу этого делать, то здесь я уже не полезен. Может, на другом месте и с другим командующим буду полезен, а здесь нет. Пусть снимет, если сможет. Обругал меня за то, что я с противником считаюсь. По сути, намекнул, что трус. Независимо от оценки противника, видишь ли, надо действовать. Кто и когда нас этому учил?
   — Подумаешь, обругал! — сказал Захаров. — Не барышня.
   — Вот именно, не барышня, а начальник штаба армии.
   — Мог бы понять, что нервничает он, — примирительно сказал Захаров. — Спит и видит первым с Шестьдесят второй соединиться!
   — Спит и видит! — сказал Серпилин. — Я это тоже сплю и вижу. Но безграмотно воевать из-за этого не буду. Из-за того, что соседи соединятся на час раньше, чем мы, войны не проиграем и Советскую власть не загубим. Трус я, видите ли, потому что боюсь лишние головы класть! А он по старинке каждого километра оголенного фланга боится и готов из-за этого «чудеса» творить. Так он — храбрый, а я — трус. Я считаюсь с тем, что немцы исключительно упорно и грамотно обороняются, — я трус! А он дрожит, что они нам клин подрежут, когда они на такие наступательные действия в данное время и в данном месте уже не способны, — он храбрый. Я, видишь ли, переоцениваю, а он… — Серпилин сердито махнул рукой.
   — Что замолчал? Договаривай.
   — Не положено по службе договаривать то, о чем подумал.
   — А ты договори. Все же лучше, чем в себе оставить. Тем более что мы вдвоем.
   Серпилин поднял глаза на Захарова и вздохнул:
   — Ну скажи мне сам, Константин Прокофьевич, раз мы с тобой действительно вдвоем. Говорит человек — пехота, пехота! Наша пехота способна чудеса творить! А сам, кроме пехоты, ничего не знает и ничем управлять не умеет, хотя и считается, что артиллерист, потому что во время оно шестью трехдюймовками командовал. Так что же, спрашивается, мы должное отдаем пехоте, когда требуем от нее, чтобы она без ума, с одним «ура» шла? Нет, я с ним эту песню хором петь не буду.
   — А кто тебя просит? — сказал Захаров. — Но ты для пользы дела все равно должен найти общий язык с командующим и сам знаешь это. Объяснять тебе, что ли? Маленький? Найди форму, чтобы выйти из этой свары. Раз ты умный, ты и найди.
   — Извини, — сказал Серпилин, — но меня учишь тому, чего сам не делаешь.
   — Неправда! Когда дело требует, делаю! Наступаю на горло собственной песне. Неправду говоришь и знаешь, что неправду. Подумаешь, обиделся — колхозником его назвали!
   — На колхозника-то я не обиделся, да в одном колхозе с Батюком тяжело состоять.
   — Ладно, — сказал Захаров. — К чему пришли в итоге?
   — К тому, что найду общий язык. Еще раз.
   — Говоришь — еще раз, а намекаешь — в последний? Так тебя понимать?
   — Нет, не так. — Серпилин вздохнул. — Еще раз, еще раз, еще много-много раз. Сколько раз потребуется, столько и найду. За счет своего самолюбия. Но не за счет чужой крови — этого не обещаю.
   — А я с тебя таких обещаний не беру. Подлец был бы, если б обещал.
   — А вот это уж не мне, а Батюку объясните.
   Он думал, что Захаров в ответ на эти слова разозлится, вскипит — это с ним бывало, — но Захаров не разозлился и не вскипел, а рассмеялся, вспомнив, как час назад схлестнулись с Батюком. Даже голос оба потеряли.
   — Пойду, — сказал он и встал. — Между прочим, язык твой — враг твой. Зачем вчера в столовой при Бастрюкове армейскую газету крестил? Он уже приходил ко мне и скулил и зубы показывал. Только мне и дела, что его обиды на тебя слушать!
   — А чего он обиделся? При чем он?
   — Как при чем? Как-никак заместитель начальника политотдела. Газета за ним числится.
   — Если так, жаль, что за ним, — сказал Серпилин. — А чего я такого сказал ему? Сказал, что в последние дни глупо пишем о немцах, словно они орехи — только щелкай да сплевывай. Так писать — значит не уважать ни себя, ни своих усилий.
   — Нашел кому говорить, — сказал Захаров. — Ты слово сказал, а он уже из этого целый талмуд вывел. Недооценка агитации и пропаганды и так далее. Даже прошлое твое ковырнул, стервец.
   — Ну и шут с ним. Мое прошлое известно. Вы лучше в его прошлом покопайтесь. Раз стервец, зачем держите?
   — А я его не держу. Он сам, как клещ, держится, — сказал Захаров. — Ну, окончательно пошел. — И, уже подходя вместе с Серпилиным к двери, остановился и спросил: — За фланги Сто одиннадцатой в самом деле не беспокоишься?
   Серпилин посмотрел на него. Видимо, этот вопрос возник в результате разговора члена Военного совета с Батюком.
   — Почему не беспокоюсь? Беспокоюсь — в той норме, в какой разум подсказывает. Но не сверх нее.
   Приоткрыв дверь, Серпилин вышел вслед за Захаровым в первую половину избы. Адъютант вскочил. Вскочил и еще кто-то в углу — маленький, в полушубке.
   — Значит, условились, Федор Федорович? Учтешь, что я говорил. — Захаров засунул руки в рукава бекеши.
   — Будет сделано, Константин Прокофьевич! — Серпилин еще раз посмотрел на вытянувшуюся в углу фигурку. — Прибыла все-таки. А ну, иди на свет. Чего прячешься?
   — Так точно, прибыла, товарищ генерал-майор. — Таня еле удержалась от желания броситься к нему и схватить его за руку.
   — А «майор» добавлять не обязательно. — Серпилин протянул ей руку и повернулся к застегивавшему бекешу бригадному комиссару. — Позвольте представить вам, товарищ член Военного совета. Военврач третьего ранга Овсянникова. Или, как мы ее, выходя из окружения, между собой звали, — маленькая докторша. Я говорил вам о ней, когда запрос посылал.
   — Действительно, маленькая. — Бригадный комиссар удивленно и осторожно, как малому ребенку, пожал ей руку крупной, толстопалой рукой. — Где только на вас полушубок подобрали?
   — А я его обрезала.
   — Испортила, значит, казенное имущество. Не остановилась перед этим. — Бригадный комиссар пробежал маленькими быстрыми глазами по Тане. — Действительно, маленькая докторша. Куда же мы ее теперь денем, раз прибыла? В санчасть штаба?
   — Эта в штаб не пойдет, — сказал Серпилин. — Этой подавай передовую. — И хотя он улыбнулся, в его словах был оттенок гордости за Таню, которая в штаб не пойдет.
   — Куда пошлем, туда и пойдет. — Бригадный комиссар пригладил на круглой голове короткие седые волосы и надел шапку. — Значит, условились? — еще раз повторил он, обращаясь к Серпилину.
   — Так точно, товарищ член Военного совета, — сказал Серпилин и, проводив его, повернулся к Тане. — Раздевайся в проходи, — кивнул он на открытую во вторую половину избы дверь и, не дожидаясь, пока она разденется, прошел первым.
   Когда Таня вошла, он уже сидел за столом.
   — Притвори дверь. Садись.
   Она села напротив него.
   — Долго меня ждала?
   — Долго.
   — Ничего не попишешь. Сперва приказал адъютанту никого не пускать до тринадцати часов. А потом начальство у меня сидело.
   — Ваш адъютант объяснил.
   — Ну как, была в театре?
   Вопрос был такой неожиданный, что она даже не сразу поняла, о чем он спрашивает, потом поняла и улыбнулась.
   — Была, спасибо.
   — Место никто не отнял? Ну и правильно, — сказал Серпилин. — Своего законного никому отдавать нельзя. Тем более ты теперь с таким орденом, что нос задирать можешь. Когда получила?
   — Через два дня после того, как вас видела.
   — А чего же не написала?
   Таня пожала плечами. Вспомнила, как колебалась тогда, в поезде, написать или не написать про орден, — и удержалась, не написала.
   Она сидела и смотрела на Серпилина, у которого теперь на груди был не один орден — тот старый, большой, с облупившейся эмалью, с которым он выходил из окружения, а еще два новых — Красного Знамени и Ленина.
   — Да, — сказал Серпилин, заметив ее взгляд. — Дела теперь у нас веселые. Немцев бьем и ордена получаем. Но работы вашему брату не убавляется. За каждый шаг платим, а шагать надо. Наступаем днем и ночью. Доводим дело до конца.
   — А я, когда летела, боялась, что у вас тут уже все кончилось.
   — Ты боялась, а мы надеялись. Когда начинали, думали — за неделю кончим, а сегодня уже третья пошла. Не сдаются! И сил у них, видимо, больше, чем разведчики думали. А на сколько больше — увидим, когда все бабки подсчитаем. Теперь до конца уже недалеко. Вот-вот должны надвое их рассечь.
   — Я вам как раз в первый день наступления написала. Еще ничего не передавали, а я как почувствовала. Наш поезд в Куйбышеве стоял.
   — А я, думаешь, не помню, что ты мне писала? — сказал Серпилин. — Я твое письмо и сам перечитывал, и члену Военного совета вслух читал. С письмами у меня теперь не богато, одно твое лежит. — Он выдвинул ящик стола, словно собираясь показать Тане лежавшее там письмо, и снова захлопнул его.
   И Таня впервые за время их разговора подумала не о себе, а о нем и о том, что у него умерла жена.
   — Вы, наверное, сильно переживаете, Федор Федорович?
   — Да, не проходит. — Он поглядел на Таню. — Вот женюсь на какой-нибудь молоденькой, вроде тебя, может, пройдет. — Сказал так, что она поняла: все это одни слова, ни на ком он не собирается жениться и даже не думает об этом. Сказал просто так. — Ладно, оставим эту тему, — помолчав, сказал он.
   — Давай о тебе. Писала мне, что хочешь в санчасть полка.
   — Да, если можно, — сказала Таня. — Если в госпиталь, так я и там могла в госпитале остаться.
   — Положим, госпиталь госпиталю рознь. — Серпилин покрутил ручку телефона и сказал в трубку: — Двадцатку найдите и соедините… Начсанарма сейчас разыщут, поговорю о тебе.
   — Только непременно в санчасть полка, хорошо?
   — А это уж как он скажет. Мои права на этом кончаются. Ты ко мне не в гости приехала. — Телефон зазвонил, и Серпилин взял трубку. — Хорошо. Придет — пусть позвонит. — Положил трубку, взглянул на часы и спросил: — Обедала?
   Она поднялась, подумав, что мешает ему.
   — Я поела на аэродроме. Я пойду там подожду, — она кивнула на дверь.
   — Ничего, посиди. У меня пятнадцать минут есть. Будешь мешать — сам прогоню. Расскажи про Ташкент. Недавно подарки оттуда привезли. В том число халаты. Солдаты рукава и полы подкорачивали — и под шинель, вместо ватника. Как там теперь, в Ташкенте, люди живут? Я давно там был, еще в первую пятилетку.
   — Трудно живут. — Таня стала рассказывать про завод и про мать.
   Серпилин слушал ее молча, подперев рукой щеку, но когда она сказала про «ударные» пончики, вдруг прервал:
   — Да, люди себя не жалеют. На все идут.
   — На все, — вздохнула Таня. — Я сама даже не до конца представляла, когда ехала туда. Только этого всего, наверное, нельзя говорить здесь, на фронте.
   — Почему нельзя? — сказал Серпилин. — Наоборот, можно и надо… Каждый раз, когда будет случай, говори! Хуже от этого воевать не будем. Лучше будем. Быстрей войну кончим. Думаешь, у людей на это сознательности не хватит? Хватит. — Он остановился, словно заколебавшись, говорить ли. — Вот тебе свежий пример. На Военном совете одно политдонесение обсуждали. Был тут частный успех, — с важной высоткой долго чухались, а потом все же взяли. Целый узел развязали. Командир минометной батареи на радостях двойную норму хватил — и залп в честь взятия! Задарма, не по цели. А командир дивизиона только два дня как с Урала после госпиталя прибыл. Ему донесли. Он на батарею и при всех солдатах — хрясь этого лейтенантика по роже. Замполит — донесение. Виновника — в штаб дивизии. Почему избил своего офицера? А он отвечает: «Я видел, какой кровью каждая мина достается. А он их зря, в воздух! Не признаю себя виновным! Я, говорит, не только ему рожу набил, а я этим среди бойцов разъяснительную работу провел!» Как быть? Дошло до Военного совета. Есть мнение — под трибунал. Есть мнение — понять и простить. А ты как бы решила?
   — Я бы, конечно…
   — Что — конечно?
   — Простила бы. Он ведь прав.
   — А раз прав — значит, рукоприкладство разрешается? — усмехнулся Серпилин.
   — Я сама… — Она хотела сказать, что сама чуть не застрелила того сахарного майора, но сдержалась и не сказала.
   — Что ты сама? Рукоприкладством занималась?
   — Нет. Я просто… А как вы решили?
   — Так и решили, как ты, — сказал Серпилин. — Даже я, на что этого не терплю. И то взял грех на душу.
   Серпилин посмотрел мимо. Таня оглянулась. В двери стоял адъютант.
   — Товарищ генерал, вы вызывали на четырнадцать часов помощника начальника оперативного отдела.
   — Раз вызывал, пусть заходит. Зачем спрашиваешь? Порядок знаешь. — Серпилин улыбнулся Тане. — Поделикатничал. Видит то, чего нет, там, где нет.
   Голос, раздавшийся у двери, заставил Таню повернуться во второй раз.
   — Товарищ генерал, подполковник Артемьев по вашему приказанию явился.
   В дверях стоял Артемьев.
   Серпилин поднялся, взял лежавшую на краю стола гармошкой сложенную карту и начал раскладывать ее. Артемьев, подойдя к столу с другой стороны, стал помогать ему.
   Таня сидела рядом, но Артемьев не смотрел на нее, хотя, еще когда он стоял в двери, она уже поняла, что он увидел ее.
   — Чего вскочила? — покосившись на Таню, спросил Серпилин.
   — Мешаю вам. — Таня взяла табуретку и отсела в сторону.
   — Поедешь в Сто одиннадцатую, — сказал Серпилин Артемьеву. — НП у них в тринадцать часов переместился вот сюда.
   — Кузьмич еще не сообщал, — сказал Артемьев.
   — Вам не сообщал, а мне сообщил. Видишь, куда он уже залез? Доносит, что слышит в тылу у немцев звуки боя и планирует на ночь выйти вот сюда. — Серпилин снова показал карандашом. — Рассчитывает в случае успеха к утру соединиться с Шестьдесят второй. Соседи справа и слева от него отстали, видишь, насколько? Но он доносит, что за фланги не боится и будет продолжать продвижение. Что будет продолжать — правильно. А как обеспечены фланги, все же посмотри своими глазами. Первым соединиться с Шестьдесят второй каждому хочется, поэтому допускаю, что излишне рискует. В этом случае настаивай на внесении необходимых по обстановке коррективов. Тактично. Он сам грамотный. Задача ясна?
   — Так точно, ясна.
   — Вопросы есть?
   — Если соединятся, какие будут приказания?
   — Если соединятся, лично удостоверься. Потом возвращайся.
   Артемьев шагнул от стола назад и бросил руки по швам.
   — Разрешите идти?
   И пока Серпилин разгибался от карты, весело подмигнул Тане. Но Серпилин разогнулся быстрее, чем он ожидал.
   — Что подмигиваете? Знакомы?
   — Так точно, знакомы.
   А знакомы — почему не здороваетесь?
   — Разрешите обратиться к товарищу военврачу.
   — Обращайтесь.
   — Здравствуйте! — Артемьев шагнул к Тане. — Вот уж не думал вас здесь увидеть.
   Говоря это, он на секунду задержал ее руку в своей.
   — Здравствуйте. — Она ожидала, что он скажет что-то еще. Но он уже отпустил ее руку и отступил на шаг назад.
   — Разрешите выполнять приказание?
   — Выполняйте.
   Тане показалось, что он хоть на минуту задержит Артемьева, даст им возможность поговорить. Но Серпилин почему-то не задержал его. И только когда Артемьев уже повернулся, Таня спохватилась и сказала ему вдогонку:
   — Я буду здесь, в армии. Я вас найду.
   Артемьев обернулся, словно что-то вдруг вспомнил и хотел сказать ей, но, встретив взгляд Серпилина, только коротко кивнул и вышел.
   — Ничего, сам найдет, коли ему надо. — Серпилин внимательно посмотрел на Таню. — Чего покраснела?
   — Ничего.
   — Давно с ним знакома?
   — Нет, недавно. В Москве. Я вместе с его сестрой была в партизанах. Он мне помогал в Ташкент уехать.
   — Только и всего? — Серпилин продолжал глядеть на нее.
   И Таня, преодолев нежелание смотреть ему сейчас в глаза, все-таки заставила себя и посмотрела.
   — Только и всего.
   — Тогда другое дело. А я было подумал: только увидел юбку — и уже подмигивает. От него можно ждать. Имел случай убедиться, что бабник.
   — Почему? Как раз нет!
   Серпилин опять внимательно посмотрел на Таню.
   — Много ты о нем знаешь! Еще недели не прошло, как прибыл, а уже одна нахальная бабенка за ним из Москвы вслед прилетела. Думал, жена, не допускал в мыслях другого, а оказалось, нет. На другое утро узнали — отправили. — Он усмехнулся. — И как только прорвалась, кого и как обкрутила, до сих пор выясняют! Его счастье, что, не спросясь его, прискакала и что офицер образцовый, жаль терять. А то бы расстался. Так что имей в виду на будущее: не женатый, но и не холостой.
   — А при чем тут я?
   — Тем лучше. — Серпилин взглянул на часы и крикнул адъютанта: — Еремин!
   — Слушаю вас, товарищ генерал.
   — Военврача подбросьте к начсанарму. Скажите Чепцову, чтобы свез. Два километра отсюда. — Это он сказал уже Тане. — Пока доберешься, видимо, уже поговорю с ним.