Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются

   «Из-за тяжелой обстановки!» Обстановка в самом деле была тяжелая. Может, и верно, в тот день нельзя было поступить иначе. Прочли приговор, поставили у стены Г-образного дома — да какая это была стена, одни развалины! — и расстреляли в присутствии представителей от всех рот… Все в один день: и начало и конец…
   Хорошо бы сегодня ни один человек не дрогнул. Никого бы не пришлось гнать вперед силой оружия! Хуже нет на свете, чем…»
   Он так привык к непрерывному грохоту артподготовки, что ему казалось, он думает в тишине. И когда все кончилось и наступила действительная тишина, он в первую секунду не заметил ее.
   — Ракету! — хрипло крикнул он, все еще не слыша своего голоса. Услышал слабый треск ракетницы рядом с собой, увидел взвившуюся над второй ротой другую ракету и, став валенком на ледяную приступку, вылез наверх.
   Еще заранее решил, что до первых немецких окопов пойдет сразу с цепью. Теперь оставалось делать то, что решил.
   Впереди, в трехстах метрах над вставшей дыбом землей, словно последние капли с крыш, один за другим упали три запоздалых снаряда. Это заметил уже на бегу, когда окоп остался позади.

20

   К трем часам дня третий батальон 332-го стрелкового полка решил на своем участке дневную задачу: первый рубеж немецкой обороны был прорван еще с утра и давно остался за спиной, а второй был окончательно занят только что — с чувствительными потерями. Какой приказ последует дальше, было еще неизвестно. В ожидании его закреплялись, а говоря проще, ввалившись в немецкие траншеи, приходили в себя после всего пережитого за шесть часов непрерывного боя.
   Впереди виднелась длинная, пологая высота. По ее скатам проходил теперь передний край третьей, еще не взятой нами немецкой позиции. Когда полтора десятка солдат вслед за командиром роты Караевым сгоряча выскочили из окопов и кинулись дальше, немцы засыпали их минами. Раненых вытащили, а двое убитых темнели впереди на снегу, на виду у всех. Чтобы зря не рисковать людьми, Синцов приказал дотемна не вытаскивать.
   Перед окопами лежало снежное поле, медленно повышавшееся к горизонту.
   Когда выбитые отсюда немцы густо побежали назад, к высоте, их накрыли на полдороге «катюшами». Трупы испятнали поле; и сама высота тоже была теперь не белая, а пятнистая, вся в подпалинах от залпов «катюш».
   Но бежали не все. Несколько группок засели в последней траншее и стреляли до конца. За таким огнем всегда чувствуется твердая рука. На дне окопа, среди других трупов, лежал труп немецкого полковника. Из снега дулом вверх торчал так и не выпущенный из мертвой руки автомат.
   «Этот, наверное, и заставил их тут драться до последнего», — подумал Синцов со злостью, вызванной собственными потерями. Уважение к таким вещам если и приходит — задним числом, а не в бою.
   Судя по количеству офицерских трупов, блиндажей, телефонов, обрывков втоптанного в снег разноцветного провода, здесь, куда вышла рота Караева, был штаб полка. Донести об этом пока не было возможности. Связисты еще тянули провод из той воронки, за полкилометра отсюда, где Синцов сидел перед последним броском. Они мешкали, но торопить их было неохота. Донести, что заняли штаб полка, — хорошо, но ведь не только ты донесешь, а и тебе сразу начнут приказывать. Бывают в бою минуты, когда хочется немного передохнуть, без связи с начальством.
   — Товарищ старший лейтенант, может, покушаете?
   Синцов обернулся. В бою некогда думать о мальчике, хотя несколько раз он видел его возле себя. А сейчас вдруг подумал, какой он все же худой и замерзший, зуб на зуб не попадает.
   — А что у тебя есть?
   — Консервы мясные.
   — А подогреть? — Синцов подумал, что на таком холоду консервы как стекло.
   — Есть сухой спирт.
   — Тогда валяй.
   Он подозвал командира роты Караева и сказал, чтобы прошел по окопам направо, проверил, как идет установка пулеметов на случай немецкой контратаки.
   — Налево сам пойду посмотрю.
   Солдаты, пригибаясь от ветра, жались к стенкам окопов. Кто перекуривал, кто шарил по немецким трупам. Один с треском грыз сухарь, крепкий как кусок столярного клея, другой, высыпав на ладонь патроны, щелкал трофейным «вальтером».
   Торопливая, жестокая отчаянность боя сменилась усталостью. В глазах солдат можно прочесть тот же вопрос, который есть и в тебе самом: «А теперь что? На сегодня все, или еще что-нибудь прикажут?..» И, конечно, хотелось, чтоб на сегодня — все.
   На карте-пятисотке все, что прошли, девять сантиметров. А в натуре первая позиция — из трех траншей, от первой до второй — четыреста метров, от второй до третьей — семьсот. Да два километра по открытому полю до второй позиции. А та снова из трех траншей, пока всю насквозь пропороли — еще полтора километра, и как ни перепахала все кругом артиллерия и во время артподготовки и потом, когда поддерживала, все равно из каждой траншеи — огонь. И дальше — больше, по нарастающей. Так что солдат понять можно: пока сквозь все это прошли, уже несколько раз за день превозмогли меру сил человеческих, и не хочется думать, что прикажут превозмочь еще раз.
   Поземка неслась над окопами в сторону немцев, на глазах забеляя мертвые пятна воронок и трупов.
   Хотя приказ закрепляться был отдан в первые же минуты, как только заняли последнюю траншею, пулеметы еще не были установлены. Пришлось прикрикнуть и заставить делать то, что приказано. Солдатам не хотелось возиться, устраивать новые пулеметные позиции, обращенные в сторону немцев. Сказывалась усталость после боя и мнение, что немцы навряд ли будут сегодня контратаковать, а мы не ночью, так утром все равно пойдем дальше и, стало быть, все труды зря.
   В конце траншеи, где надо было установить на оставшемся от немцев ледяном столе пулемет с круговым обстрелом. Синцов простоял несколько минут над душой у солдат, торопя их своим присутствием.
   Стоя здесь, он хорошо видел и большую высоту впереди, и продолжение немецких траншей, занятых слева отсюда ротой Лунина. Между теми окопами, где стоял он, и теми, что захватила рота Лунина, было метров четыреста открытого места. Немцы не строили тут сплошной линии. Ложбина хорошо простреливалась насквозь из глубины, с двух еще и теперь занятых немцами высот — с большой, дальней, и еще с одной, маленькой, метрах в семистах перед позициями роты Лунина.
   Глядя на эту маленькую высоту, торчавшую перед ротой Лунина, Синцов мельком подумал, что, взяв ее, мы окажемся на фланге у большой высоты. А раз так, потом и большая легче посыплется.
   Однако заставить себя думать об этом подробнее сейчас еще не хватало сил.
   Подумал о другом — о том, что Богословскому, который командует теперь ротой, после Лунина, убитого еще в начале атаки, на вторую позицию пора бы уже прислать в батальон связного с донесением.
   «Что он там канителится? Не хочет рисковать связным, чтобы засветло перебирался через эту наблюдаемую немцами ложбину?»
   Шел обратно по окопам, недовольный Богословским, который хотя и занял все, что приказано, но теперь что-то волынит с донесением, а вообще еще неизвестно, как он, оставшись за Лунина, справится в дальнейшем с ротой.
   Эта мысль смешивалась с другой — надо бы поскорей самому побывать там, в роте Богословского. А потом, оттеснив и ту и другую, пришла третья, главная мысль, мелькнувшая еще тогда, когда, ожидая установки пулемета, стоял и глядел на высотку перед позициями лунинской роты: «Хорошо бы взять эту высотку поскорей, не откладывая, едва стемнеет. Немцы ждут, что будем брать ее завтра утром или глубокой ночью, а надо взять сразу, пока считают, что еще подтягиваемся и готовимся. Взять неожиданно, малыми силами, без артподготовки. И делать это надо самому. И чтобы успеть до темноты примериться, посмотреть подходы к высоте, надо самое большее через полчаса, еще засветло, идти к Богословскому через эту открытую лощину».
   Он вернулся, отягощенный этой мыслью; отвертеться от нее было уже нельзя. Как ни трудна она была, как ни хотелось заменить ее другой, более легкой, — что на сегодня война уже кончилась, — он знал, что эта трудная мысль существует в нем и растет, и когда он додумает ее до конца, то все равно доложит о ней, не позволит себе не доложить. Хотя сам, противореча себе, будет при этом надеяться, что не разрешат, отложат до завтра.
   Мальчик на дне окопа грел две большие банки мясных консервов, пристроив их над двумя банками с сухим спиртом. Консервы были открыты, а поверх них, чтоб отмокли на пару, были положены сухари.
   Мальчик на чем-то сидел. Синцов сначала не понял на чем, а потом, увидев торчавшие из-под полушубка зимние немецкие боты, понял, что мальчик сидел на убитом немце, как будто так и надо.
   Караев стоял рядом и смотрел на банки с консервами и на горевший под ними спирт.
   По этому еле заметному на дне окопа огоньку чувствовалось, что темнеть еще и не начинало.
   — Проверили? — спросил Синцов.
   — Так точно, — сказал Караев и вдруг спросил: — Где Лунина-то убило? Вы сами видели?
   Синцов уже говорил ему, как и где убило Лунина, но то, что спросил Караев, был уже не вопрос, а пришедшее сейчас, в тишине, тоскливое желание сообразить, как же так: был человек, Лунин, и нет его, убит. А как убит? Как так убит?.. И Синцов, понимая это желание, повторил, что да, Лунин убит, когда брали вторую позицию, очередью, наповал, так что, наверно, и не успел подумать, что убит. Так и не дошел сталинградец до своего Сталинграда. И, говоря это, вспомнил белобрысую, чистую, не задетую смертью голову Лунина на снегу и свалившуюся с головы ушанку рядом; лицо с открытым глазом, одной щекой на снегу, и стрижку под бокс, и высоко, выше уха, подбритый висок… Да, так вот оно и было с Луниным, и больше сказать об этом нечего, потому что он и сам ничего другого не знает. Знает, что Лунин взял со своей ротой первую позицию, все три траншеи, и остался жив, а перед второй позицией, во время броска в атаку, был убит.
   Очень мало можно сказать о бое, когда он только что кончился, когда еще не было времени подумать о нем.
   Первая позиция была взята почти без потерь. А на следующей, в первой же траншее, оказался непогашенный пулемет, там и погиб Лунин… А он, Синцов, во время боя за вторую позицию был и в одной роте, и в другой, и в третьей. Поднимал залегших бойцов перед первой траншеей, а когда ее заняли и слева и справа, а здесь, в центре, у Караева, не заняли, пополз под огнем сюда, к Караеву, и дополз, и поднял вместе с ним роту, и многих на их глазах убило и ранило, но они все же влезли и в первую и во вторую траншеи.
   А потом надо было не останавливаться и наступать на третью. Но немцы сами пошли в контратаку, и вышла задержка. Ильин пошел к Чугунову, а он остался тут, у Караева, и ждал в снегу, в воронке, пока немцев еще раз обрабатывала наша артиллерия, и поднялся, и по пятам за последними снарядами вместе с ротой пошел и дошел до этих окопов…
   Все было… Чего только не было!.. Если вспомнить. Но в бою все чувства наскоро и некогда думать ни над чем, кроме дела, а над делом тоже надо думать сразу и коротко: или да, или нет!
   Было ощущение сделанного дела, и это и было главным воспоминанием боя. И еще второе воспоминание — о самом себе, — что остался жив. Сказать о себе, что некогда было бояться, потому что командовал батальоном, было бы неправдой. На то, чтоб бояться, все равно оставалось время.
   А все остальное — кроме общего чувства боя и сознания, что жив, — пока, на первых порах, память сохраняла только в клочках и обрывках.
   Среди этих клочков и обрывков было и мертвое лицо Лунина с высоко подбритым виском, и сосущее, тошнотное чувство, когда немцы пошли в контратаку и вдруг показалось: могут столкнуть… И злой голос Туманяна по телефону, когда ты задержался: «Где вы находитесь? Немедленно собирайтесь — и вперед, вперед…» И собственный злой ответ: «А мне собраться, как голому подпоясаться…» И короткое чувство обиды, смешанной с чувством вины, и еще один бросок под огнем по снежному полю… И еще один обрывок: минометчики, ведущие огонь, и женщина, та самая, о которой говорили ночью, — рослая, с широкой спиной, с выбившимися из-под ушанки на ватник золотыми волосами, опускает двумя руками мину в ствол миномета. А потом, через час, уже на другой позиции, минометчики, которых разметало прямым попаданием снаряда, так что трудно смотреть, и эта женщина, тоже мертвая среди мертвых, опрокинутая на снег, с разорванным телом и нетронутым лицом… Когда она была еще жива, он видел ее только со спины, а тут увидел ее лицо на снегу — мертвое, с закушенной губой, с открытыми глазами. Увидел мельком и пошел дальше, потому что было некогда, надо было идти дальше…
   И еще: пять пленных немцев навстречу и с ними молоденький солдат, озабоченно просящий: «Разрешите я сам доведу». — «Почему сам?» — «А то они убегут»…
   И еще один солдат, в поле на снегу, и приходится долго тыкать его наганом в спину, чтоб встал…
   И еще один солдат, во взятом окопе, отпихнувший тебя от смерти, и немец, убивший этого солдата и застреленный тобой в упор и упавший прямо на тебя, мертвой рукой, как плетью, выбив из пальцев наган…
   И еще что-то, чего не можешь вспомнить, но что вертится и вертится в голове. Какая-то яма, в которую ты вдруг падаешь на бегу среди поля, и, уже падая, ловишь сбитую пулей ушанку… И в ноздрях стойкий, тяжелый запах дымного, отравленного порохом снега. Такого дымного, что не лезет в рот, несмотря на жажду… И еще что-то… Что? Сейчас не сообразить…
   — Вместе с ним одно училище окончили, — вдруг донесся голос Караева.
   Да, это говорит Караев. Да, да, верно. Он слышал еще ночью, что им с Луниным повезло — окончили одно училище и попали в один батальон…
   — Согрелись, можно кушать…
   Это сказал мальчик. Рукавицей обернул банку с консервами и поднял с огня.
   «В чем он все время тащил эти две банки, в полушубке, что ли?»
   — Пойдем, комбат, в землянку. Хотя и разбитая, но все же без ветра, теплей.
   Это сказал вылезший из землянки Ильин. Оказывается, он уже пришел от Чугунова.
   «А что та минометчица убита, он еще не знает, я ему не говорил».
   — Как у Чугунова?
   — Все в порядке.
   — А со связью?
   — Еще волынят. Послал Рыбочкина — ускорить.
   Синцов не сразу вспомнил, кто такой Рыбочкин. «Ах, да, Рыбочкин — это адъютант батальона…»
   — Тогда будем есть, — сказал Синцов.
   — Зайдем в землянку, — повторил Ильин.
   — Потом, сейчас неохота. — Синцов озабоченно повторил: — Что же связь не тянут?
   Он пока не хотел заходить в землянку, потому что решил, как только на проводе окажется Туманян, попросить у него разрешения сделать с той малой высоткой перед ротой Лунина то, что задумал. Если разрешение будет дано, незачем разнеживаться в тепле, все равно придется идти в роту. Другое дело, если отложится до утра…
   Он вытащил финку и подцепил на кончик ножа кусок плававшего в жирном бульоне мяса. Есть не хотелось, но приятно было, что мясо горячее. Перед тем как передать банку Ильину, захотелось хлебнуть бульона; огляделся, у кого есть ложка. Но мальчик уже вытащил ложку из валенка и вытирал вынутой из полушубка тряпицей.
   — Нате, товарищ старший лейтенант.
   Синцов съел несколько ложек и протянул банку и ложку Ильину.
   — Что-то вы мало, — сказал Ильин.
   — С меня хватит. — Синцов заметил, как Караев быстро управляется со второй банкой, и кивнул на мальчика: — Повару оставь.
   — Может, хотите немного?.. — спросил Ильин. — У моего ординарца — с собой.
   Синцов мотнул головой.
   — Пока бой, не пью. — Сказал и заметил мелькнувшее в глазах Ильина удивление: «А что, разве на сегодня не закончили?»
   Война так складывает отношения между подчиненными и начальником, что не все принято спрашивать вслух. Но вопрос все равно остается вопросом, и раз заметил его в глазах, надо ответить «да» или «нет».
   — Слушай, Ильин, — сказал Синцов, беря Ильина за плечо и отводя его немного в сторону. — Тут на сегодня один план созрел, как твое мнение?..
   И, начав излагать, понял: уже не отступится, даже если у Ильина будет другое мнение. И в этой решимости — не только чувство своей правоты, но и откуда-то взявшееся предчувствие легкой удачи.
   Ильин выслушал и не возразил. Но вместо комбата предложил в исполнители себя. То ли из самолюбия, то ли из привычки брать на себя все трудное, что встретится.
   — Тебе своих дел хватит, на тебе две роты останутся, — сказал Синцов. — А вот разведчиков собери, сколько наскребешь, и пошли туда, ко мне.
   Ильин кивнул, но в его глазах задержался молчаливый вопрос: «Уже сейчас собирать разведчиков, считая дело решенным, или ждать, когда комбат свяжется с командиром полка?»
   — Собирай, — махнул рукой Синцов. — И разведчиков, и ординарцев, и всех, кто подходящие. Чтоб человек пятнадцать было, кроме тех, кто в роте.
   И, сказав, подумал, что своего ординарца с собой не возьмет, оставит тут. Все-таки ребенок. Одно дело ходить хвостом за командиром в обороне, а другое дело — в бою. За день больше, чем за месяц, нахлебался! Как бы ни плакал, завтра же отправить в тыл.
   — Слушай, Ильин, — окликнул он Ильина, который уже двинулся выполнять поручение.
   Ильин повернулся.
   — Проследи, чтоб горячая пища была, а то старшины пропасутся в тылу до ночи…
   — У нас так не заведено, товарищ старший лейтенант. Все будет в порядке. Разрешите идти?
   — Иди.
   Едва ушел Ильин, как в окоп рядом с Синцовым спрыгнул Рыбочкин, адъютант, и за ним связист с телефоном и катушкой.
   — Наконец-то, — сказал Синцов. — Еще бы до ночи прочухались.
   — У него напарник, оказывается, раненый. Пока… — начал было объяснять Рыбочкин, но Синцов прервал его:
   — Потом объясните. Ставьте телефон, — и указал на вход в блиндаж.
   Он вошел в блиндаж вслед за адъютантом и связистом и чуть не упал, споткнувшись о труп, лежавший поперек входа. В блиндаже горела коптилка, но после дневного света ничего не было видно.
   — Эй! — крикнул Синцов, высунувшись из блиндажа. — Хоть блиндаж-то очистите. Все же КП!
   В блиндаж влезли усатый старик, ординарец Ильина, и мальчик, они вытащили из блиндажа труп.
   — Офицер? — крикнул вдогонку Синцов.
   — Офицер, с крестом, — отозвался снаружи мальчик.
   «Все же много их сегодня набили, — подумал Синцов. — Главное, конечно, артиллерия, но и мы тоже. В несколько раз больше, чем сами потеряли».
   — Все еще чухаетесь со связью? — нетерпеливо спросил он.
   — Готово, — сказал связист.
   Слышно было плохо, провод где-то заземлило. На том его конце, против ожидания, оказался не Туманян, а Левашов.
   — Объявился, пропащая душа! — закричал Левашов и весело выматерился по телефону. — Где находишься?
   Синцов доложил, где находится и что в этом узле обороны пять больших блиндажей, — очевидно, тут был штаб немецкого полка. Сейчас все они, конечно, дыбом, но один-два можно будет привести в порядок.
   — Вот и хорошо! — сказал Левашов. — Командир полка вернется — свой КП перенесем к тебе, а тебя вперед выпихнем.
   — Вперед — некуда. Впереди немцы. А где командир полка?
   — Ушел в первый батальон, комбата менять. Комбат на мину нарвался, все хорошее настроение испортил… Корреспондент там, у тебя?
   — Какой корреспондент? — спросил Синцов, вспомнив, что, когда взяли первую немецкую траншею, заметил неподалеку от себя обоих корреспондентов, а с тех пор не видел ни того, ни другого.
   — Очкарик у меня, — сказал Левашов. — А старший политрук должен быть у тебя. Очкарик за него беспокоится.
   — Не видели.
   — А ты поищи, ты за него отвечаешь.
   — Слушаюсь. А где начальник штаба?
   — Где-то передвигается, — сказал Левашов. — Со старого места снялся, а сюда еще не пришел. Зачем он тебе?
   Синцов решил не дожидаться возвращения Туманяна и доложил Левашову свой план: сразу после наступления темноты тихо, без артподготовки, взять высоту перед ротой Лунина. Объяснил, что, как только возьмем ее, сразу нависнем на фланге у той, другой, большой высоты.
   — Подожди, сейчас по карте посмотрю. — Левашов с минуту молчал. — Так, ясно, вижу. В успех веришь?
   — Не верил — не просил бы разрешения. — Синцов окончательно расставался с подавленным, но еще существовавшим в душе желанием, чтобы атаку отложили до завтра.
   — Раз так — не возражаю! Но если почувствуешь, что уперся, остановись, не клади зря людей.
   — Ясно, — недовольно ответил Синцов: то, что сказал сейчас Левашов, говорить было лишнее: все это слова, хотя и хорошие, а все равно слова.
   — Корреспондента найди! — крикнул в телефон Левашов. — Под твою ответственность.
   — Мне некогда, я в роту ухожу.
   — Все равно под твою ответственность.
   — Прикажу искать. У меня все.
   — Ладно, готовься. Но перед началом позвони, еще раз запроси «добро» у командира полка.
   Синцов вышел из блиндажа и удивился тому, как сильно резанул в глаза свет. Пока был в блиндаже, думал, что на дворе начало сереть, а оказывается, еще совсем светло. И нужно через несколько минут идти по этому свету через вон ту, хорошо просматриваемую немцами белую ложбину.
   — Синцов! — услышал он радостный окрик, повернулся и увидел подходивших к нему по окопу Люсина и Завалишина.
   — Здорово! — все так же громко крикнул Люсин, подойдя вплотную к Синцову, и с силой потряс его руку, как будто они сегодня еще не виделись.
   — Так рад, что ты живой, не представляешь себе! — И в этих словах «не представляешь себе» была откровенная просьба забыть все, что было между ними. Вчера делал вид, что ничего не было, а сегодня просил забыть. Считал, что, раз весь день пробыл в батальоне и подвергался тем же опасностям, что Синцов, все старое этим списано. «Ну и черт с тобой, списано так списано!» — глядя в сиявшее радостью лицо Люсина, подумал Синцов.
   — Все о вас спрашивал, где вы, — кивнув на Люсина, сказал Завалишин.
   — Слушай, Завалишин. — Синцов пропустил эти слова мимо ушей. — Мне некогда, я ухожу, а ты позвони замполиту полка и сообщи, что нашелся корреспондент, а то он звонит, беспокоится.
   — Беспокоится! — довольно хохотнул Люсин. — Пусть не беспокоится! Мы с тобой и не в таких переделках были и не пропали!
   — А вы куда? — спросил Завалишин.
   Синцов коротко объяснил.
   — Разрешите с вами пойти? — спросил Завалишин.
   — Пока Ильин не пришел, будь тут, — сказал Синцов. — А там решите вместе с ним, по обстановке.
   — Ну, а я с тобой пойду, — сказал Люсин.
   — Это пока лишнее, — сказал Синцов.
   — Почему лишнее?
   — Ну, этого мы обсуждать не будем. Лишнее — значит лишнее, — отрезал Синцов и повернулся к Завалишину. — Сейчас же позвоните.
   Мальчик поднял автомат и повесил на шею.
   — Со мной не пойдешь, — сказал Синцов.
   — Почему?
   — Без «почему». Останешься.
   — А я, когда с капитаном Поливановым…
   — С капитаном Поливановым было одно, а со мной другое. В блиндаже порядок наведи, пока меня нет. Понял?
   Он ничего не добавил, повернулся и пошел, взяв с собою связным чужого усатого пожилого ординарца.
   Уже вылезая из окопа, еще раз подумал: как все же светло! Но для того и шел, не откладывая, чтоб быть на месте.
   Ординарец Ильина, вылезший из окопа вслед за Синцовым, шел сзади молча; раз комбат приказал, значит, надо идти за ним. Да и как иначе — в одиночку комбату ходить в бою не положено.
   Сначала шли в рост, глубоко проваливаясь в снегу. Потом, когда с дальней высоты стеганул пулемет, легли и шагов тридцать ползли. Потом поднялись и побежали, но по-настоящему бежать глубокий снег не давал. Пулемет опять стеганул очередью, стреляли снова с дальней высоты, наудачу, почти на предельную дистанцию.
   А на ближней высотке молчали, кто их знает почему. Может, не хотели напрашиваться на ответный огонь.
   Когда прошли половину ложбины, она стала понемногу мелеть. Но и на самом открытом, опасном месте, где Синцов ожидал, что стеганут еще раз, все сошло благополучно. Немцы больше не стреляли.
   За перекатом вздохнули спокойно. Маленькое, издали незаметное глазу понижение местности закрывало от немцев и делало последние сто метров безопасными. Еще не успели дойти до окопов, как оттуда вылез и пошел навстречу Богословский.
   — А мне донесли: идут! Побежал сам поглядеть: кто? Оказывается, вы…
   — Почему до сих пор не донесли о выполнении задачи? — недовольно прервал его Синцов.
   — Полчаса, как отправил посыльного с запиской. Считал, что вы уже…
   — Куда вы его послали? Назад, что ли, к черту на кулички?
   — Назад, где вы раньше были.
   — Думать надо, — сказал Синцов. — Разве я могу, по обстановке, находиться сейчас за полтора километра от переднего края? А кроме того, когда уходил от вас, предупредил: буду у Караева.
   — Наверно, в горячке недослышал, товарищ старший лейтенант.
   И Синцов понял по лицу Богословского, что не врет, правда — или недослышал, или не понял. Да и действительно, была в тот момент такая каша
   — Лунина убило, роту только что принял, — мог и упустить.
   Они уже спрыгнули и шли теперь по окопу.
   — Связи у немцев много взяли?
   — Много, — сказал Богословский. — Телефонист целую катушку намотал.
   — Ну и тяните ее скорей, откуда я пришел. Исправляйте ошибку! Да пусть прямиком тянет, мы прошли, и он пройдет. Мне связь нужна. Какие потери?
   Богословский доложил о потерях, которые понесла рота под его командованием при взятии последних двух траншей. Потери были небольшие; это облегчало решение предстоящей задачи.