Симонов Константин Михайлович. Солдатами не рождаются

   Она взяла у него сверток и до самого метро шла рядом с ним молча. Он хотя и прихрамывал, но шагал так размашисто, что она еле поспевала.
   — А кто вам убирает? — вдруг спросила она, когда уже они втиснулись в набитый вагон.
   — Не то, что вы подумали, — сказал он и усмехнулся. — А теперь расскажите: что у вас стряслось на Сретенке?
   Спросил с улыбкой, и она тоже начала рассказывать как о смешном, а не о страшном. И он расхохотался, когда она сказала про выдранные из книги листы с антилопами.
   — Это она для такого дела Брэма не пожалела. «Жизнь животных». Действительно, жизнь животных!
   Расхохотался так заразительно, что Таня тоже рассмеялась вместе с ним и сказала:
   — Может быть, они и сейчас еще там ползают…
   — Ну, а дальше, дальше-то что?
   Тогда она, перестав смеяться, рассказала все до конца.
   — А когда уже с вещами выходила, вдруг испугалась, подумала: выйду, а они на меня набросятся и задушат! Даже, стыдно признаться, «вальтер» на боевой взвод поставила.
   — Ну, а что они?
   — А их, оказывается, в передней не было. Я вышла, а этот хромой как высунет голову из столовой, увидел меня — и обратно. Чуть не прищемился! Напрасны были все мои страхи!
   Она улыбнулась, но он оставался серьезным.
   — Значит, Нади не было там с ними?
   — Ну что вы, — сказала Таня. — Она, наверное, и не представляет себе этого. Когда они днем приехали, она с этим, с мужем своей матери, знаете как разговаривала — просто с презрением! Нет, она совсем другая, чем они. По-моему… — осторожно добавила она, вспомнив свою утреннюю стычку с ним.
   Они вышли из метро и пошли переулками к Усачевке. На углу, около закрытой булочной, стояла женщина и колотила кулаком в запертую дверь. Ударила в последний раз, безнадежно махнула рукой и пошла по переулку, странно нагибаясь на каждом шагу.
   — Хлебную карточку, наверное, потеряла, — сказал Артемьев. — В ноябре старушка, что у меня убирает, тоже хлебную карточку потеряла. И всего за неделю до первого числа. Я ей из пайка хлеб принес, а все равно сколько слез было! Нам, военным, хорошо, нас обязаны при всех случаях накормить, а гражданским — жуть как тяжело. Какие сволочи все же! — без паузы, со злобой сказал он.
   И Таня поняла, что он вспомнил про этих, там на Сретенке.
   — Конечно, если потянут к ответу, будут крутить: «На базаре купили, за свои деньги!» Пусть даже так, все равно сволочи… Если сахар не ворованный, значит, деньги ворованные. А если не ворованные, значит, с кого-то вместе со шкурой содранные. А иначе им и быть неоткуда.
   — А люди стараются, — вдруг сказала Таня, даже остановившись от волнения, вызванного собственными мыслями. — Стараются, за Родину воюют… Так что же, неужели мы и их тоже защищаем, этих вот?
   — А как же, конечно! — сердито сказал Артемьев. — Все, что у нас за спиной осталось, — все и защищаем. И их тоже.
   — Я бы знаете как делала? Вылавливала бы таких спекулянтов — и прямо на фронт!
   — А что проку с них на фронте?
   — Нет, подождите. — Таня была увлечена своей идеей. — Я бы построила полк и поставила их перед строем… И чтобы про них вслух прочитали, как они спекулировали, и пусть потом фронтовики с ними что захотят, то и сделают.
   — Да, чувствуется в вас партизанская закваска.
   — А вы не смейтесь, — Таня упрямо мотнула головой, — по-моему, как раз так и надо, как я вам сказала. А этот майор, — с ненавистью вспомнила она, — еще мне «товарищ военврач» крикнул, по стойке «смирно» хотел поставить! А у самого рожа как у этого у миллионера из «Золотого теленка», розовая, а брови белые. Прямо бы так ему в рожу и выстрелила, если б хоть шаг ко мне сделал. А еще военный, в форме!
   — Да какой он, к черту, военный! Вы что думаете, как форму надел, так и свят перед Родиной? — усмехнулся Артемьев. — Замаскировался, сволочь, от войны в военную форму! Не такой уж редкий случай. Поедете — еще увидите.
   — Не хочу и видеть! — воскликнула Таня. — Лучше я прямо здесь в военкомат пойду и на фронт уеду.
   — Ладно дурака валять… Пошли, чего остановились? — сказал Артемьев, подтолкнув ее. — Пошли, пошли… Мать, а может, и отец ждут вас там, в Ташкенте… Совесть у вас есть или нет? Вы же телеграмму дали. Да будь у меня старики живы, я бы в отпуск после ранения по шпалам к ним пошел, не то что…
   — А может, ваша мама жива, зачем вы так про нее, как про мертвую? — почти суеверно сказала Таня.
   — Все может быть… — хмуро сказал Артемьев.
   Узнав о смерти Маши, он уже не верил, что мать жива.
   — Вот мы и дошли…
   Сюда, к этим воротам, когда-то, после их последнего разговора втроем с Надей, его подвез на машине пьяный Козырев. В мае тридцать девятого, ровно тысячу лет назад!
   — Видите, почти месяц не был, а полный порядок, — сказал Артемьев, когда они вошли в квартиру. — Свет горит, мебель стоит, пол чистый… В керосинку керосин налит, и спички рядом лежат. А Марья Герасимовна, которая все это в порядке содержит, знает меня тридцать лет и три месяца, столько, сколько на свете живу. А мать мою знала сорок лет. А сыновья у Марьи Герасимовны — один старше меня, а другой моложе, и оба убитые. А я живой… Недавно заполнял анкету, написал: мать пропала без вести. Вот какие дела, дорогой товарищ доктор! Начальнику своему не скажу, а тебе скажу: не прощу себе того, как эта война началась…
   — Почему себе?
   — А кому же? Моя же мать без вести пропала, мою сестру казнили… Кого же проклинать, с кого начинать? С себя, наверное, больше не с кого! Поняла?.. Ничего ты не поняла.
   Но Таня поняла самое главное: что надо помочь этому человеку справиться с набросившимся на него одиночеством.
   — А ну ее, эту вашу квартиру!.. — сказала она. — Вы же мне сами говорили, что не любите заходить сюда, не надо было и сегодня… из-за меня. Поедем прямо на вокзал, там где-нибудь сядем и покушаем. И кипятку там достанем. Пошли! — Она потянула его за рукав.
   — Нет, не пойдем, товарищ доктор, — улыбнулся он, посмотрев на нее, — с вами мне и здесь не страшно. Это так, под настроение попало, а вообще-то я не такой уж чувствительный, скорей напротив. Война из меня сухарей насушила…
   Он снял с плеча вещевой мешок и, не дожидаясь, что ответит ему Таня, стал расстегивать шинель.
   — Идите на кухню, хозяйничайте. Еще накочуетесь по вокзалам, успеете. Этот сверток весь в расход пускайте. Ну что, долго еще колебаться будем? Решение принято! — сказал он, видя, что Таня, положив сверток на табуретку, все еще стоит, не расстегивая шинели.
   — Да, конечно, принято, — задумчиво сказала Таня и расстегнула верхний крючок шинели. — А из кого война сухарей насушила, тот этого не замечает. Это вы неправду про себя. А надо — правду. Кому это нужно, бояться этого!
   Забрав с табуретки сверток, она пошла по коридору в кухню.
   — Где у вас там выключатель?
   — Слева от двери.
   — А светомаскировка есть? — спросила она уже в дверях кухни.
   — Есть.
   Он посмотрел ей вслед и, когда она повернула выключатель, увидел в знакомом узком проеме кухонной двери полку с кастрюлями. Покойный отец смастерил эту полку своими руками вскоре после вселения в квартиру, и он хорошо помнил, как и когда это было. Отец прибивал полку, стоя на коленях на кухонном столе, а он стоял рядом, вытянувшись, одной рукой поддерживал полку, а другой подавал отцу гвозди. Было это в двадцать седьмом году, во время забастовки английских горняков. Было ему четырнадцать лет, и не было тогда еще ничего: ни конфликтов на КВЖД, ни Хасана, ни Халхин-Гола, ни финской войны, ни этой… И что их всех ждет впереди, никто в этой квартире даже и не догадывался…
   — Вот вы говорите, чтоб все друг другу сообщать, что в голову приходит, всю правду; а вот мне в голову пришло, что это не вы, а мать там, на кухне, посудой гремит. Это тоже надо вам говорить?
   — Не знаю, — ответила она из кухни. — Если легче молчать, молчите.
   — Нет, мне легче говорить. — Пройдя по коридору, он встал в дверях кухни. — Встретил позавчера школьного товарища, были когда-то пацанами, а сейчас — генерал, и вся семья погибла, аттестат некому высылать. И мне тоже некому. Пока вы мне про сестру не сказали, я все еще про самого себя не думал, что мне аттестат высылать некому. А теперь думаю!
   — А я должна была вам это сказать, раз нашла вас. Разве можно скрывать такие вещи!
   — Это верно.
   — Я сосисок только половину сварю, а остальные вам оставлю.
   — Варите все, — сказал он. — У меня аппетит здоровый, при любом настроении.
   — Почему вы на Наде не женились? — не поворачиваясь к нему и продолжая заниматься своим делом, спросила она.
   — А разве она вам, пока вы квартиру с ней убирали, всех подробностей не доложила?
   — Никаких подробностей она мне про вас не докладывала. Только сказала, что виновата перед вами.
   — Врет. Ни в чем она не виновата. Просто не любила меня. Даже лучше, что ничего из этого не вышло.
   — А почему вы и потом ни на ком не женились?
   Он молчал, потом рассмеялся.
   — Почему вы смеетесь?
   — Потому что, когда хочешь на такой вопрос совершенно правдиво ответить, в устах мужчины звучит как-то смешно. Но все равно, скажу: без любви жениться не хотел. Это неудачливые барышни обычно так о себе говорят: хотела выйти замуж только по любви! Не надо заставлять человека говорить все, что он думает, смешно получается.
   — Ничего смешного, — сказала Таня, открыла крышку чайника с заваркой и понюхала. — Уже заварился. Крепкий, как до войны. Сказали, чтоб я ничего не жалела, вот я и не пожалела…
   — Сейчас, — сказал он. — Только позвоню, будет ли машина, чтоб знать, в каком темпе ужинать.
   — Оказывается, у вас даже телефон, — как о чуде, сказала Таня, когда он, позвонив и узнав, что машина придет, вернулся на кухню.
   Она за два месяца на Большой земле все еще никак не могла привыкнуть, что в квартирах бывают телефоны, что на дверях висят почтовые ящики, что люди отправляют друг другу письма и телеграммы.
   — Не было телефона, выключили, — сказал Артемьев. — Но у меня в Управлении связи один друг еще с Халхин-Гола, и я, когда думал, что иногда тут ночевать буду, попросил его сделать. Ладно, будем ужинать! Водки, правда, всего четвертинка!
   — А я вам еще «тархуна» достану, мне тетя Поля свой дала, — поспешно сказала Таня.
   — Нет, «тархун» по дороге на харчи менять будете.
   Он открыл четвертинку и только тут заметил, что она не поставила себе рюмки.
   — Если в мою пользу экономите, так я пошутил, что четвертинки мало.
   — Не потому. Я позавчера слишком много выпила портвейна, до сих пор ничего не хочется.
   — Тогда на дно, чтоб чокнуться.
   Она молча подставила чашку и обрадовалась, что он и правда налил совсем немного.
   — За ваше свидание с отцом и матерью! — Артемьев чокнулся и выпил.
   — Боюсь, что отец умер. Как получила телеграмму с одной маминой подписью, все об этом думаю…
   — Подождите, стойте… — остановил он ее. Он был полон добра к ней, и ему захотелось сделать для нее чудо. — Хотите, попробуем сейчас позвонить вашим родителям?
   — Но это же невозможно, — ошеломленно сказала Таня.
   — А мы возьмем да попробуем… — Он встал из-за стола. — У вас в телеграмме адрес был.
   Она все так же ошеломленно вытащила из кармана телеграмму и протянула ему.
   — «Караванная, девять», — вслух прочел он. — Может, они там и живут в общежитии при заводе? Кого на заводе больше знают: отца или мать?
   — Отца. Мать перед войной не работала.
   — А вы пока сидите, чего встали? Это еще долгая песня.
   Она опустилась обратно на табуретку, но, когда он уже был в дверях, окликнула его:
   — Подождите…
   — Ждать некогда, — сказал он. — Или звонить, или нет.
   — Нет, нет, звоните, это я просто так… все не могу себе представить…
   Она услышала через дверь, как он, вызвав какого-то полковника Харитонова, уговаривает его дать Ташкент, партком завода, который помещается на Караванной, девять.
   — Ничего! Мне не найдут, а ты скажешь — тебе найдут… Потому и прошу тебя, что невозможно… Ну, что тебе объяснять — нужно, значит, нужно… Нет… Партком вызываю, при чем тут женщины?.. Большое тебе спасибо, Николай! Утром улетаю на Донской. Первый же трофейный «вальтер» тебе пришлю…
   Таня сидела и слушала; сначала чуть было не вскочила и не остановила его, чтобы не уговаривал: зачем это?.. А потом, когда он сказал «Спасибо, Николай!», подумала о муже, который тоже Николай, и даже не о нем, а о том, что почти никогда не думает о нем. Даже странно, до чего она не думает о нем!
   Артемьев вернулся с радостным лицом. Он был доволен, что ему, кажется, удастся совершить чудо для этой женщины.
   — Может быть, вы ему мой «вальтер» подарите? — спросила Таня, когда Артемьев снова сел напротив нее за стол. — Он у меня трофейный, не записанный за мной.
   Ей было бы жаль, если б он согласился, но она все-таки предложила.
   — Еще чего! Там, на Донском, этого добра, когда немцы сдадутся, через голову будет…
   — А вы думаете, они сдадутся? — спросила Таня.
   — А что же им делать?
   — А мы там в тылу их ни разу в плен не брали. — Таня задумалась, потому что вспомнила, как Каширин, единственный раз за все время, изматерил ее, когда она пожалела двух захваченных в бою немолодых немцев из карательного батальона, пожалела и предложила что-то несуразное.
   «Значит, тебе их жаль? — сказал тогда Каширин. — А мне их не жаль?.. Ты у меня за них просишь! А мне у кого просить? У царя небесного? Кто за чужой счет добрый, тот сволочь. Уходи… А то тебе самой прикажу их…»
   Немцев из карательного батальона расстреляли, а Каширин потом неделю не говорил с нею. Обиделся, что напомнила ему о его жестокости, вынужденной, но уже привычной. Значит, и у него самого душу свербило от этого, иначе не обиделся бы, просто обругал бы, и все…
   А теперь, если окруженные в Сталинграде немцы сдадутся, их будет много, очень много, так много, что трудно себе представить…
   Хотя последние месяцы в газетах все время писали о тысячах и тысячах пленных, Таня плохо представляла себе целые тысячи взятых в плен немцев… Тысячи взятых в плен наших она видела — их взяли в октябре под Вязьмой, видела их издали на шоссе. А потом, когда она уже была в подполье и жила у Софьи Леонидовны, весной, в марте, большую колонну наших пленных гнали через Смоленск по их улице… И это было самое страшное и жалкое, что она видела в своей жизни, — раздетые, обмороженные пленные, которых гнали по улице, а она стояла рядом на тротуаре и ничего, ровно ничего не могла для них сделать: ни дать им кусок хлеба, ни помахать рукой, ни улыбнуться, ни заплакать, — ничего. А теперь мы сами берем в плен немцев, много немцев… Радуясь этой мысли, она все равно еще не могла привыкнуть к ней.
   — Чего задумались? — спросил Артемьев. — А то я все сосиски съем, вам не оставлю.
   — Скажите, — она подумала о Серпилине, но не назвала его имени, — у меня есть полевая почта одного генерала. Если написать, чтоб он мне вызов прислал прямо туда, в Ташкент, в санитарное управление округа, чтобы мне именно к нему попасть, в медсанбат или в санчасть полка… Может это выйти?
   — Зависит от должности и натуры генерала. Вы сперва до Ташкента доберитесь. — Артемьеву почудилось, что зазвонил телефон, он было поднялся и снова сел. — Послышалось… О чем будем говорить, пока Ташкент не дадут?
   — А вы верите, что дадут?
   — Дадут.
   — О чем хотите.
   — Вы правда замужняя? — спросил Артемьев. — Или это тетя Поля при мне так, на всякий случай, сказала?
   — Правда замужняя. А почему вы спросили?
   — А вы же сами меня агитировали: что придет в голову, то и говорить. Пришло в голову: почему вы ни разу о муже хоть из приличия не вспомнили?
   — Не вспомнила, потому что не вспоминается… Вот сейчас, когда вы про немцев говорили, вспомнила, как наших пленных через Смоленск гнали, и про брата вспомнила, что он на войне, а про мужа не вспомнила, хотя с ним тоже все могло быть… Он, как и я, врач, наверно, с первых дней на фронте.
   — Не обязательно.
   Она пожала плечами. Ей казалось, что это обязательно.
   — Мы почти разошлись с ним перед войной, — помолчав, сказала она. — Можно даже считать, что разошлись.
   Она была не в настроении говорить о своем муже и сердилась, что Артемьев зачем-то спросил о нем. И хотя то, что она сказала в ответ, было совершеннейшей правдой, но это выглядело так, словно она спешит объяснить, что свободна. А не сказать этого она не могла. Раз он спросил ее про мужа, она хотела, чтобы он знал правду. А еще лучше было бы, если бы вообще не спрашивал…
   Он почувствовал это, внимательно посмотрел на нее и заговорил о себе.
   — Как видите, у меня никого на свете нет, — сказал он голосом, от которого она вздрогнула. — Вот мы сидим тут с вами на кухне, а я вспоминаю, как накануне отъезда на Халхин-Гол, получив назначение, но еще не зная, что через неделю буду уже ранен, пришел сюда, а мать стояла вот здесь, где вы сейчас сидите, и стирала белье. Настроение было у меня и скверное и хорошее, скверное потому, что известная вам Надя выходила замуж не за меня, а за другого, а хорошее потому, что ехал туда, куда хотел. А мать стояла, стирала и молчала. И я ее спросил: «Что же ты молчишь, ничего мне не говоришь, я ведь уезжаю!» А она ответила: «А что с тобой говорить, надо в дорогу тебя собирать!» И собрала меня в дорогу в последний раз, больше и не собирала и не видала, потому что отпусков нам с Дальнего Востока не давали.
   — Вы на Донском фронте будете?
   — Да.
   — В какой должности?
   — Если не обманут, начальником штаба дивизии, а нет — пойду на полк, кем раньше был…
   Он не договорил: Таня вскочила, — она первой, потому что больше, чем он, ждала этого, услышала далекий звонок в комнате.
   Он заторопился вслед за ней к телефону и, сняв трубку, сделал ей рукой знак подождать. Слышимость была плохая, он все время кричал. Его соединили с парткомом завода, и он стал кричать, чтобы ему вызвали к телефону Овсянникова, бывшего парторга сборочного цеха.
   — А вам лучше знать, где он теперь у вас работает… А вы проверьте! — кричал он по телефону. — Как так не знаете, какой же вы дежурный по парткому, если парторга цеха не знаете? Тогда давайте мне Овсянникову… — Он сделал движение пальцами, и Таня поняла и подсказала ему: «Ольга Ивановна!» — Ольгу Ивановну. Работает у вас на заводе Овсянникова Ольга Ивановна? Так… — И, не отнимая трубку, закивал Тане, что работает. — Вот и зовите ее, раз близко… Я ждать буду, только пусть трубку кто-нибудь держит, а то разъединят… — И, прикрыв рукой трубку, сказал Тане: — Пошли за твоей матерью, сказали: в литейке работает, недалеко от парткома.
   — А что про отца сказали?
   — Говорит, не знаю такого парторга, я человек новый.
   Он услышал что-то в трубке и сердито крикнул:
   — Не разъединяйте! Москва говорит…
   Таня снова хотела спросить его об отце, но, удержав себя от этой бессмыслицы, закусила губу, прислонилась к стене и стала ждать. Она стояла зажмурясь и еще два или три раза слышала, как Артемьев повторял громким, злым голосом: «Не разъединяйте, Москва говорит…» И вдруг, все еще с зажмуренными глазами, почувствовала прикосновение его руки:
   — Скорее!
   И, схватив трубку, закричала:
   — Мама, мама!..
   Сначала ничего не услышала, только шуршание в трубке, а потом далекий, слабый голос:
   — Это я, Овсянникова, что такое?
   — Это я, мама, я, Таня… мама!.. — А в трубке опять ничего не было слышно. — Мама… мама!..
   Артемьев сначала стоял рядом с ней, готовый вмешаться и помочь, если что-нибудь будет не так, а потом, поняв, что помощь уже не нужна, ушел на кухню.
   — Да, мама… да, да! — кричала Таня. — Все хорошо, все хорошо… Как папа? Когда? Ох… боже мой! Где? Как Витя? Когда?
   Несмотря на закрытую дверь, все это было слышно, и Артемьев сидел на кухне и жалел, что устроил этот полный непоправимостей разговор по телефону. А Таня там, в комнате, все еще кричала:
   — А извещение было?.. А? — Потом, очевидно, отвечала на вопросы: — Не знаю точно, наверное, дней через семь… Ты не встречай… Я знаю, я найду… Нет, не встречай, я сама найду… Что, что?.. Вернулся? — И несколько раз настойчиво, отчаянно повторила: — Нет, нет, я запрещаю тебе… Нет… Не хочу, нет… — А потом снова: — Мама, мамочка… Мама!..
   «Разъединили», — подумал Артемьев, услышав, как лязгнула о рычаг трубка.
   Таня вернулась в кухню притихшая, оглушенная. Он не стал расспрашивать ее. Того, что слышал, было достаточно, чтобы понять: ничего хорошего. Он ждал, а она сразу, как вошла, опустилась на табуретку, сидела и молчала, тяжело дыша, словно после долгой и трудной ходьбы.
   — Отца схоронили, — наконец сказала она, — в прошлом году, а брат убит в позапрошлом. Мама живет одна. Сказала мне: ты меня и не узнаешь! Почему я ее не узнаю?
   — Ну, изменилась, постарела, это, наверное, хотела вам сказать, предупредить заранее.
   — Да, конечно, — согласилась Таня и тревожно вскинула голову. — Но почему же, почему я ее не узнаю?
   Эти слова беспокоили ее и пугали.
   — А муж мой жив, — помолчав, сказала она, — а я даже сразу не поняла, когда мама сказала: Николай твой здесь, в Ташкенте. Только потом поняла, что это о нем.
   — Хоть что-нибудь хорошо!
   — А что хорошего? — рассеянно сказала Таня.
   — Хотя бы то, что жив. Лучше как-никак, чем если б убит был! — сердито сказал Артемьев.
   — Да, конечно, конечно, — снова покорно и рассеянно согласилась Таня. — Хорошо, что не убит. Мама сказала, что он нигде и не был. — И вдруг, подняв глаза на Артемьева, спросила: — Так что же теперь, когда я опять на фронт уеду, свой аттестат ему туда, в Ташкент, высылать?
   — Про аттестат — бабьи глупости! — сказал Артемьев. — Аттестат матери будете высылать.
   — Хорошо, пускай бабьи глупости, ну а понять меня вы можете? — со злым отчаянием в голосе спросила она.
   — Мало ли что человек в тылу. Сам факт еще ничего не говорит.
   — А понять меня вы все-таки можете или нет? — настойчиво повторила она.
   — Понять могу.
   «Да, я баба, баба, я несчастная баба, — хотелось крикнуть ей, — но я все равно хочу счастья, а не мужа в тылу, который только тем и хорош, что жив! Да, может быть, он остался там в тылу просто потому, что у него так вышло. Но мой отец умер, мой брат убит, а он и нигде не был, и я узнала все это сразу, только что, за одну минуту, и я не могу думать о нем, забыв о них, и не могу поверить, что он нигде не был только потому, что так вышло, и мне странно представить себе, что я должна теперь радоваться и ехать к нему, раз он мой муж и раз он жив, жив, потому что нигде не был. Поэтому я и крикнула: „нет“, когда мама сказала, что будет встречать меня вместе с ним. И я не могу представить себе, что опять, как до войны, лягу с ним в одну постель. И не могу всего этого объяснить вам. Никому не могу объяснить. А вам тем более».
   — Очень любили отца?
   — Да, очень. Больше всех на свете! — сказала она. И это было правдой, хотя она сейчас думала не об этом.
   — А я знаете как любил своего отца! — сказал Артемьев. — Когда он умер, я первые полгода на его токарный станочек, что он к подоконнику приладил, смотреть не мог. А потом одно на другое, война на войну — и забыл, привык и даже почти не вспоминаю. Как будто это в порядке вещей, что его нет. Так и у вас будет. Как бы ни любили, все равно будет.
   «Ну, чего утешаешь! Чего ты меня утешаешь? Самому, что ли, лучше? — испытывая к нему горькую благодарность, подумала Таня. — Я хоть к маме еду. А у тебя вообще никого. И сам уже два раза ранен, а на третий — возьмут и убьют! Полетишь завтра на фронт, а послезавтра убьют. Очень просто. Так и бывает. Убьют — и все!» — упрямо повторяла она про себя, хотя все ее существо сопротивлялось этой такой простой и обычной во время войны мысли.
   — Посидите здесь, я сейчас приду, — сказал Артемьев, который, так и не дождавшись от нее ответа, не знал, радоваться или бояться за нее, что она сидит, молчит и не плачет.
   Он вышел, а она почти сразу же, как только он вышел, заплакала. Встала, подошла к висевшим на стене старым ходикам и с треском подтянула за цепочку гирю. Но маятник все равно не закачался, и ходики не пошли, и на кухне снова стало так тихо, что она заплакала от этой тишины…
   Но когда Артемьев вернулся, она уже не плакала, а стояла у стола и завертывала обратно в бумагу все, что осталось от ужина.
   — Уже ехать? — спросила она.
   — Да, надо спускаться.
   — Куда это положить?
   — Пока в руки возьмите, — ответил он, но, когда они перешли из кухни в переднюю и оделись, он опустился на одно колено и развязал ее вещевой мешок. — Давайте сюда, войдет.
   — А может, разделим? Вам ведь самому лететь!
   — Лететь — не ехать, — весело сказал он, потянув у нее из рук сверток, сунул в мешок и, завязав, вскинул мешок на плечо. — А надвое мы ваше курево разделим. Вы, я вижу, курец слабый, две за вечер, а мне своих до утра не хватит.
   Она заторопилась, полезла в карман шинели за папиросами, но он остановил ее:
   — Потом, на вокзале.
   У самой двери лежал рюкзак, которого здесь не было, когда они входили.
   «Так вот чего он уходил, — подумала Таня. — Собирал свои вещи», — и вслух спросила у него:
   — С собой, в дорогу?
   Он не ответил, наверное, не расслышал.
   — Давайте я хоть это понесу, — сказала Таня. — А то мой мешок тяжелый. Тетя Поля заставила все ваши консервы взять.
   Он посмотрел на нее, потом на рюкзак, хотел, кажется, что-то сказать, но не сказал и, прикинув рюкзак на руке, протянул Тане.
   Рюкзак был совсем легкий, и она закинула его за одно плечо, так же как Артемьев ее вещевой мешок.