Страница:
нашим "Я", все состояния которого она кратчайшим путем для него
формулирует, что ее эстетические достоинства (созвучия, ритм, образные
резонансы и т. д. ) постоянно игнорируются и становятся неощутимыми. В
конце концов к ним начинают относиться, как к трению в механике
(исчезновение каллиграфии).
В. Поэзия, искусство речи, следственно, знаменует необходимость
противоборствовать утилитарности и современному нарастанию этой последней.
Все, что усугубляет ее отличие от прозы, идет ей на пользу.
Г. Таким образом, поэт -- в отличие от композитора, чьих преимуществ он
лишен, -- должен творить, каждым творческим актом, мир поэзии, что
означает: психическое и аффективное состояние, при котором речь сможет
выполнять роль, в корне противоположную своей функции обозначения того, что
есть, или было, или же будет. И если обиходная речь изглаживается,
стирается, как только цель (понимание) достигнута, речь поэтическая должна
стремиться к сохранению формы.
Д. Итак, значимость не является для поэта важнейшим и, в конечном
счете, единственным фактором речи: она лишь один из ее компонентов. Работа
поэта осуществляется посредством операций над качественной сложностью слов,
-- иначе говоря, через одновременную организацию звука и смысла (я
упрощаю... ), подобно тому как алгебра оперирует комплексными числами.
Читатель простит мне это сравнение.
Е. Равным образом элементарное понятие словесного смысла поэзию
удовлетворить не может: я не случайно упомянул мимоходом о резонансе. Я
хотел обратить внимание на психические эффекты, порождаемые комбинациями
слов и словесных форм, вне зависимости от их синтаксических связей,
благодаря двустороннему (и, значит, не синтаксическому) действию их
соседствования.
Ж. Наконец, поэтические эффекты, как и все прочие чувственные и
эстетические эффекты, всегда мгновенны.
К тому же поэзия постоянно "in actu" *. Поэма обретает жизнь лишь в
момент своего прочтения, и ее реальная ценность неотделима от этой
обусловленности исполнением. Вот почему всякое преподавание поэзии,
пренебрегающее искусством произношения и декламации, абсолютно лишено
смысла.
* В действии, актуальна (латин. ).
Из всего этого следует, что поэтическое творчество есть совершенно
особый вид художественного творчества, что объясняется природой языка.
Благодаря этой сложной природе зачаточное состояние поэмы может быть
самым различным: какая-то тема или же группа слов, несложный ритм либо
(даже) некая схема просодической формы равно способны послужить тем
семенем, которое разовьется в сформировавшуюся вещь 3.
Эта равноценность первоэлементов -- факт, заслуживающий особого
упоминания. Перечисляя их выше, я забыл, однако, отметить самые
поразительные. Белый лист бумаги; минуты праздности; случайная описка;
погрешность в чтении; перо, которое приятно держать в руке.
Я не стану входить в рассмотрение сознательной работы и в анализ ее
конкретных операций. Я хотел лишь представить, в самых общих чертах, область
поэтического творчества в собственном смысле слова, которую не следует
путать, как это делается постоянно, с областью произвольной и беспредметной
фантазии.
Живопись
Назначение живописи неясно.
Будь оно определенным, -- скажем, создавать иллюзию видимых предметов
либо радовать взгляд и сознание своеобразным мелодическим размещением
красок и форм, -- проблема существенно упростилась бы и, без сомнения, было
бы больше прекрасных произведений (то есть произведений, отвечающих
конкретным требованиям), но исчезли бы вовсе творения необъяснимой
красоты.
Совсем не нашлось бы таких, которые исчерпать невозможно.
Я останавливаюсь перед изображением Спящей Венеры и сначала гляжу на
картину с некоторого расстояния.
Этот первый взгляд приводит мне на память выражение, которое любил
повторять Дега: "Гладко, как хорошая живопись".
Выражение, которое комментировать трудно. Отлично его понимаешь, стоя
перед одним из прекрасных рафаэлевских портретов. Божественная гладкость:
никакого иллюзионизма; ни жирности, ни густоты, ни застывших бликов;
никаких напряженных контрастов. Я говорю себе, что совершенства достигает
лишь тот, кто отказывается от всяческих средств, ведущих к сознательной
утрировке.
Глаза мои снова вглядываются. Я возвращаюсь к "Спящей Венере". Картина
изображает белую полную фигуру. Кроме того, я вижу отличное распределение
света и тени. Кроме того, я вижу подбор красивых деталей и великолепных
кусков: гладкий живот, мастерское, восхитительное сочленение руки с плечом,
определенная глубина голубоватого с золотом ландшафта. Кроме того, я вижу
систему валеров, красок, изгибов, поверхностей: картину соотношений,
присутствие богини, акт искусства... Не будь этого совокупного
разнообразия, никакая поэзия не ощущалась бы 1.
В этой множественности существо дела. Она противостоит чисто
абстрактной мысли, которая следует собственной логике и сливается со своим
объектом. Стоит ей сбиться с пути, как ее уже не отыщешь.
Художник, однако, сочетает, наслаивает, организует в своем материале
массу влечений, помыслов, обусловленностей, исходящих из каждой точки
разума и естества. Он должен был поочередно сосредоточиваться то на своей
модели, то на палитре, красках, тонах, то на обнаженной плоти, то на
впитывающем холсте. Но все эти самодовлеющие направленности с неизбежностью
связывались в акте живописи; и все эти раздельные, дробные, безостановочные,
повторяемые, прерывистые, ускользающие моменты на глазах у него вырастали в
картину.
Следовательно, искусство есть эта внешняя комбинация живого и
действенного многообразия, чьи акты откладываются, сходятся в материале,
который разом их претерпевает, который противится им, который их стимулирует
и преобразует, -- который дразнит, распаляет и может порой осчастливить
художника.
Хотя каждое усилие этого последнего направлено к простой однозначной
цели, хотя каждое из них может быть сформулировано и соответствует какой-то
абстракции, в своей совокупности они приходят к удивительному результату,
восстанавливая живую конкретность, сообщая художнику, этому первому
зрителю, богатство, качественную сложность всякой реальности, многообразие
и даже внутреннюю неисчерпаемость данной вещи, -- и все это благодаря
чувственным и символическим эффектам восприятия красок.
Создания искусства свидетельствуют о личностях более точных, лучше
владеющих своим естеством, своим взглядом, своими руками, ярче отмеченных,
выраженных, нежели те, кто, видя законченную работу, не догадывается о
предшествовавших поисках, исправлениях, безнадежностях, жертвах,
заимствованиях, уловках, о долгих годах и, наконец, о счастливых
случайностях -- обо всем исчезающем, обо всем скрытом, рассеянном,
впитанном, утаенном и отрицаемом, -- обо всем, что отвечает природе
человеческой и противостоит жажде чудесного, -- в которой, однако, заложен
важнейший инстинкт этой самой природы.
В любом бесполезном занятии нужно стремиться к божественности. Либо за
него не браться.
Музыка довольно быстро меня утомляет, и тем быстрее это происходит,
чем глубже я ее чувствую. Ибо она начинает мешать тому, что во мне только
что породила, -- мыслям, прозрениям, образам, импульсам.
Редкостна музыка, которая до конца остается тождественной себе -- не
отравляет, не губит ею же созданное, но питает то, что породила на свет --
во мне.
Я делаю вывод, что истинным ценителем этого искусства, естественно,
должен быть тот, кому оно ничего не внушает.
Балет по-прежнему является едва ли не единственным искусством
чередования красок.
К нему-то, стало быть, и следует обращаться, если мы хотим передать
восход или закат солнца.
Прекрасные творения суть детища своей формы, каковая рождается прежде
них.
Ценность творений человеческих заключается отнюдь не в них самих, но в
развитии, которое они получают от прочих людей и от последующих
обстоятельств.
Мы никогда не знаем наперед, будет ли такое-то произведение жить...
Это лишь более или менее жизнеспособный зародыш; он нуждается в
определенных условиях, а условия эти могут помочь и слабейшему.
Есть произведения, которые создаются своей аудиторией.
Другие -- сами создают свою аудиторию.
Первые -- отвечают потребностям средней природной чувствительности.
Вторые -- создают искусственные потребности, которые сами удовлетворяют.
Величайшее искусство -- это такое искусство, подражания которому
оправданны, законны, допустимы и которое ими не уничтожается и не
обесценивается, -- как равно и они им.
Нет ничего более личностного, более органичного, нежели питаться
другими. Но нужно их переваривать. Лев состоит из переваренной баранины.
Боязнь смешного. -- Кошмар банального. -- Стать диковиной; остаться
незамеченным. -- Две пропасти.
Исключительное пристрастие к новизне знаменует упадок критической
мысли, ибо судить о новизне произведения -- самое легкое дело.
Классические произведения -- это, быть может, такие произведения,
которые способны застыть, не умирая и не разлагаясь; и было бы любопытно
обнаружить, распознать в принципах, правилах, нормах или канонах искусств
так называемых классических эпох волю к самосохранению, сокрытую в идее
совершенства и законченной формы.
Наши ученики и наши преемники открыли бы нам в тысячу раз больше истин,
нежели наши учителя, если бы наше долгоденствие позволило нам увидеть их
работы.
Литература
В конце концов, всякая книга есть лишь фрагмент внутреннего монолога
автора. Человек -- или душа -- говорит с собой; из этой речи автор нечто
выбирает. Его отбор обусловлен его самолюбием: в такой-то мысли он себе
нравится, в другой -- ненавидит себя; в этом умственном калейдоскопе его
гордость, его интересы кое-что черпают, кое-что отметают; и то, чем
стремится он быть, производит отбор в том, что он есть. Таков неизбежный
закон.
Будь нам доступен весь этот монолог, мы бы сумели найти достаточно
точный ответ на самый четкий вопрос, который законная критика может
поставить себе по поводу данного произведения.
Критика, -- если она не сводится к мнениям, зависящим от ее прихотей и
ее вкусов, иными словами, не сосредоточена на себе, воображая, что занята
произведением, -- критика, выносящая оценку, должна заключаться в сличении
того, что автор намеревался создать, с тем, что он создал в
действительности. Тогда как значимость произведения определяется частным и
неустойчивым отношением между этим последним и неким читателем, личная,
внутренняя заслуга автора характеризуется отношением между ним и его
собственным замыслом; эта заслуга зависит от дистанции, их разделявшей; она
измеряется трудностями, выявленными при достижении поставленной цели.
Но даже сами эти трудности в известном смысле являются исходным
созданием автора: они -- создание его "идеала". Это внутреннее создание
опережает, сковывает, задерживает, теснит создание чувственное,
порождаемое цепью действий. Именно в эти моменты воля и интеллект подчас
обращаются с природой и ее силами, как наездник с лошадью.
Критика, будь и сама она идеальной, должна высказываться лишь об этой
заслуге, поскольку от всякого человека можно требовать только того, что он
намеревался исполнить. Автора должно судить лишь по собственным его
законам, почти не участвуя в этой оценке, как бы посредством суждения, от
нас не зависящего, ибо задача состоит только в том, чтобы сравнить создание
с замыслом.
-- Вы хотели написать книгу?
Написали вы ее? Чего вы добивались? Стремились ли вы к какой-то высокой
идее или же просто искали реальных выгод -- успеха у публики, крупных денег?
А может быть, вы преследовали постороннюю цель: обращались лишь к
нескольким вашим знакомым или даже к кому-то одному, чье внимание вы решили
привлечь, прибегнув к печатному произведению?..
Кого вы хотели развлечь? -- Кого восхитить, с кем сравниться, кого
исполнить безумной зависти, кого озадачить и кого преследовать по ночам?
Скажите, почтенный автор, кому вы служили -- Мамоне, Демосу, Цезарю или же
самому Богу? Быть может, Венере, а может быть, всем понемногу?
Обратимся же к вашим средствам... и т. д.
Писать безупречно на французском или на другом языке -- это, по
убеждению ученых, иллюзия. Я не вполне с ними согласен. Иллюзией было бы
верить в существование органичной и определимой чистоты языка...
Определяемой его наглядными, для всех бесспорными свойствами. Язык --
продукт статистический и обновляющийся. Применяясь к известным нормам,
каждый вносит в него что-то свое, его суживает, обогащает, по-своему
воспринимает его и им пользуется... Необходимость взаимопонимания --
единственный закон, умеряющий и тормозящий его искажение, возможность
которого обусловлена произвольностью связей знаков и значимостей, его
составляющих. В каждом конкретном случае язык может быть уподоблен некой
системе условностей, для большинства людей бессознательных, чьи
конститутивные нормы мы, однако, подчас обнаруживаем, как это бывает
всегда, когда мы узнаем новое слово.
Никакой чистоты во всем этом нет; есть лишь весьма беспорядочные
явления, которые подавляются либо сдерживаются в своих крайностях
исключительно нашей потребностью в общении, нашим автоматизмом и нашей
склонностью к подражанию.
Но возможна -- и существует реально -- чистота условная, каковая, при
всей своей условности, не лишена, однако, известных достоинств. Эта чистота
предполагает прежде всего определенную правильность, что значит
соответствие условностям письменным (знание и применение которых отличают
людей образованных). Менее очевидны другие стороны этого чистого
целенаправленного языка, который доступен не всем; я не стану подробно их
перечислять. Сюда относятся сознательные ограничения, которых мотивы
объяснить нелегко; кое-какие эффекты, в которых мы себе отказываем;
внутренняя гармоничность высказывания, поиск которой нас так увлекает;
наконец, постоянство заботы о четкой связности элементов внутри каждой фразы
и отдельных фраз внутри каждого абзаца.
Существуют, однако, люди, обладающие вполне здоровым слухом и все же
неспособные отличить звук от шума.
Писать по-французски со всей безупречностью -- это обязанность и
удовольствие, которые несколько скрашивают скуку письма 2.
Синтаксис -- это способность души.
В чем больше человеческого?
Некоторые полагают, что жизнеспособность произведения зависит от его
"человеческих" свойств. Они стремятся к правдивости.
Однако что может сравниться по долговечности с произведениями
фантастическими?
В неправдоподобном и сказочном больше человеческого, нежели в реальном
человеке.
Взгляд автора на свое произведение. Иногда лебедь, высидевший утенка;
иногда утка, высидевшая лебедя.
Всякий поэт будет в конце концов оцениваться по тому, чего стоил он как
критик (свой собственный).
Величие поэтов -- в умении точно улавливать словами то, что они лишь
смутно прозревают рассудком
Об одном современном писателе: Его проявления великолепны, но его
сущность ничтожна.
Вдохновение есть гипотеза, которая отводит автору роль наблюдателя.
Если бы птица знала определенно, о чем она поет, зачем поет и что -- в
ней -- поет, она бы не пела.
Она утверждает в пространстве точку своего тела, она бессознательно
возвещает о том, что следует своему назначению. Необходимо, чтобы она пела
в такой-то час. -- Никому не известно, что она испытывает от собственного
пения. Она отдается ему со всею серьезностью. Серьезность животных,
серьезность детей во время еды, влюбленных собак, неприступное,
настороженное выражение у кошек. Как будто в этой рассчитанной жизни не
остается места для смеха, для иронической паузы.
Поэтическая мысль есть такая мысль, которая, будучи выражена в прозе,
по-прежнему тяготеет к стиху.
Выражение подлинного чувства всегда банально. Чем мы подлинней, тем мы
банальней. Ибо необходимо усилие, чтобы избавиться от банальности.
Но если человек настоящий дикарь или же если чувство настолько сильно,
что вытесняет в нас даже банальность, даже память о том, что диктует в
подобном случае обыкновение, тогда безотчетный отбор в языке может волею
случая принести слова действительно прекрасные.
Совершенство есть защита. Поставить совершенство между собой и другими.
Между собой и собою же.
Нужно быть легким как птица, а не как перо.
"Красочный" стиль. Украшать стиль. Действительно украсить стиль
способен лишь тот, кому доступен стиль обнаженный и ясный.
То, что ты пишешь играючи, другой читает с напряжением и страстью.
То, что ты пишешь с напряжением и страстью, другой читает играючи.
Чтобы любить славу, нужно высоко ценить людей, нужно верить в них.
Человек, который никогда не пытался сравняться с богами, не вполне еще
человек.
Статуи и слава суть формы поклонения предкам, каковое есть форма
невежества.
Неистовые.
Всякая одержимость в литературе носит оттенок комизма. Оскорбление --
самая легкая и самая традиционная форма лирики.
У книг те же враги, что и у человека: огонь, влага, животные, время --
и их собственное содержание.
Обнаженные мысли и чувства столь же беспомощны, как обнаженные люди.
Нужно, стало быть, их облачить.
London-Bridge.
Не так давно, проходя по Лондонскому мосту, я остановился, чтобы
взглянуть на любимое зрелище: великолепную, мощную, изобильную гладь,
расцвеченную перламутровыми пеленами, возмущаемую клубящимся илом, смутно
усеянную роем судов, чьи белые пары, подвижные лапы, странные жесты,
раскачивающие в пустом пространстве ящики и тюки, приводят в движение
формы и оживляют взгляд.
Я замер на месте, не в силах оторваться; я облокотился о парапет,
словно влекомый каким-то пороком. Упоительность взгляда держала меня, всей
силой жажды, прикованным к великолепию световой гаммы, богатства которой я
не мог исчерпать. Но я чувствовал, как за спиной у меня семенят, несутся
безостановочно сонмы слепцов, неизменно ведомых к своей насущной жизненной
цели. Мне казалось, что эта толпа состояла отнюдь не из отдельных личностей,
имеющих каждая свою историю, своего особого бога, свои сокровища и изъяны,
свои раздумья и свою судьбу; я воображал ее -- безотчетно, в сумраке моего
тела, незримо для моих глаз -- какой-то лавиной частиц, совершенно
тождественных и тождественно поглощаемых некой бездной, и я слышал, как
они монотонно проносятся по мосту глухим торопливым потоком. Я никогда не
испытывал такого одиночества, смешанного с гордостью и тревогой; то было
странное, смутное ощущение опасности, кроющейся в этих грезах, которым я
предавался, стоя между толпой и водой.
Я сознавал себя виновным в грехе поэзии, который совершал на Лондонском
мосту.
Это косвенное чувство беспокойства нелегко было сформулировать. Я
угадывал в нем горький привкус неясной вины, как если бы я грубо нарушил
некий тайный закон, хотя совершенно не помнил ни своего прегрешения, ни
даже этого правила. Не был ли я внезапно исторгнут из лона живущих, -- в то
время как сам лишал их всякого бытия?
(Эти последние слова заиграли во мне на мотив какой-то воображаемой
арии... )
В каждом, кто обособляется в себе, есть что-то от преступника. Грезящий
человек грезит всегда вопреки царству смертных. Он отказывает ему в его
доле; он отдаляет ближнего в бесконечность.
Этот дымящийся порт, эта грязная и величественная вода, эти бледные
золотистые небеса, оскверненные, пышные и печальные, так неодолимо
воздействовали на мое естество, так могущественно его завораживали, что,
погруженный в сокровища взгляда, овеваемый этим потоком людей, наделенных
целью, я становился существенно от них отличным.
Каким это образом прохожий вдруг исполняется такой отрешенности и в
нем происходит такое глубокое превращение, что из мира, состоящего почти
всецело из знаков, он мгновенно переносится в мир, построенный почти всецело
из значимостей? 3 Все сущее внезапно утрачивает по отношению к
нему свои обычные эффекты; и механизм, понуждающий нас узнавать себя в этом
сущем, теряет всякую силу. Предметы лишаются обозначений и даже имен; тогда
как в самом обычном своем состоянии окружающий нас мир может быть с пользою
заменен миром символов или помет. Вы видите этот мир стрелок и надписей?..
In eo vivimus et movemur *.
* В нем мы живем и движемся (латин. ).
Но подчас наши чувства, рождая какой-то необъяснимый восторг, своим
могуществом помрачают все наши познания. Наше знание испаряется, как сон, и
мы вдруг переносимся в какую-то совершенно неведомую страну, в самое лоно
чистой реальности. Как если бы в совершенно неведомой стране мы внимали
незнакомой речи, находя в ней лишь поражающие слух созвучия, ритмы, тембры и
интонации, -- то же самое мы испытываем, когда предметы теряют внезапно
всякий общеполезный человеческий смысл и наша душа поглощается миром
зрения. Тогда, на какое-то время, имеющее пределы, но лишенное измерений
(ибо бывшее, будущее и должное быть суть лишь пустые символы), я есть то,
что я есть, я есть то, что я вижу, одновременно присутствуя и отсутствуя на
Лондонском мосту.
Мысль двупола: она сама себя оплодотворяет и вынашивает.
Стихотворение должно быть праздником Разума. Ничем иным оно быть не
может.
Праздник -- это игра, но торжественная, но упорядоченная, но
знаменательная; образ чего-то для нас необычного, некоего состояния, при
котором усилия становятся ритмами, возмещаются.
Когда мы нечто славим, мы это нечто запечатлеваем или воссоздаем в
самом чистом и самом прекрасном его выражении.
В данном случае это способность речи и феномен ей обратный -- единство
и тождество вещей, которые она разделяет. Мы отбрасываем ее немощи, пороки,
обыденность. Мы приводим в систему все возможности речи.
Праздник закончен -- ничто не должно остаться. Зола, смятые
гирлянды...
В поэте:
слух говорит, уста внемлют;
порождает и грезит мысль, сознание;
выявляет сон;
следят образ, видимость;
творят отсутствие и пробел.
Поэзия
есть попытка представить либо восстановить средствами артикулированной
речи то единое или же многое, которое смутно силятся выразить крики, слезы,
ласки, поцелуи, вздохи и т. д. и которое, очевидно, стремятся выразить
предметы, поскольку им присуща видимость жизни или скрытой
целенаправленности 4.
Это нечто иначе определить невозможно. Оно сродни той энергии, которая
расточает себя в непрерывном приспособлении к сущему...
Поэзия есть не что иное, как литература, сведенная к самому существу ее
активного начала. Ее очистили от всевозможных идолов, от натуралистических
иллюзий, от вероятного смешения языка "истины" и языка "творчества" и т. д.
И эта по-своему творческая, условная роль языка (каковой между тем
возник из потребностей практических и безусловных) становится предельно
явственной благодаря хрупкости или произвольности сюжета.
Сюжет стихотворения так же ему чужд и так же необходим, как человеку
-- имя.
В то время как интерес прозаических сочинений как бы оторван от них и
рождается из усвоения текста, интерес поэтических произведений от них
неотделим и обособиться от них не может.
Лирика есть развернутое восклицание.
Лирика есть поэтический жанр, предполагающий голос в действии --
голос, чей непосредственный источник либо возбудитель заключен в вещах, коих
присутствие видимо или ощутимо.
Долго, долго человеческий голос был основой и принципом литературы.
Наличие голоса объясняет древнейшую литературу, у которой классика
позаимствовала форму и восхитительный темперамент. Все наше тело
представлено в голосе; и в нем же находит опору, свой принцип устойчивости
наша мысль...
Пришел день, когда люди научились читать глазами, не произнося и не
вслушиваясь, в результате чего литература изменилась до неузнаваемости.
Переход от внятного к ускользающему -- от ритмического и связного к
моментальному -- от того, что приемлет и чего требует аудитория, к тому,
что приемлет и схватывает на странице быстрый, алчущий, неудержимый взгляд
5.
Все качества, которые можно выразить с помощью человеческого голоса,
должны изучаться и выказываться в поэзии.
"Магнетизм" голоса должен находить выражение в необъяснимом,
сверхточном единстве идей и слов.
Главное -- непрерывность красивого звучания.
Идея Вдохновения содержит в себе следующие идеи: То, что дается даром,
наиболее ценно. То, что наиболее ценно, должно даваться даром. И еще одну:
Больше всего гордись тем, что меньше всего тебе обязано.
Какой позор -- писать, оставаясь глухим к языку, слову, метафорам,
связности мыслей и интонаций, не понимая структуры развития произведений, ни
формулирует, что ее эстетические достоинства (созвучия, ритм, образные
резонансы и т. д. ) постоянно игнорируются и становятся неощутимыми. В
конце концов к ним начинают относиться, как к трению в механике
(исчезновение каллиграфии).
В. Поэзия, искусство речи, следственно, знаменует необходимость
противоборствовать утилитарности и современному нарастанию этой последней.
Все, что усугубляет ее отличие от прозы, идет ей на пользу.
Г. Таким образом, поэт -- в отличие от композитора, чьих преимуществ он
лишен, -- должен творить, каждым творческим актом, мир поэзии, что
означает: психическое и аффективное состояние, при котором речь сможет
выполнять роль, в корне противоположную своей функции обозначения того, что
есть, или было, или же будет. И если обиходная речь изглаживается,
стирается, как только цель (понимание) достигнута, речь поэтическая должна
стремиться к сохранению формы.
Д. Итак, значимость не является для поэта важнейшим и, в конечном
счете, единственным фактором речи: она лишь один из ее компонентов. Работа
поэта осуществляется посредством операций над качественной сложностью слов,
-- иначе говоря, через одновременную организацию звука и смысла (я
упрощаю... ), подобно тому как алгебра оперирует комплексными числами.
Читатель простит мне это сравнение.
Е. Равным образом элементарное понятие словесного смысла поэзию
удовлетворить не может: я не случайно упомянул мимоходом о резонансе. Я
хотел обратить внимание на психические эффекты, порождаемые комбинациями
слов и словесных форм, вне зависимости от их синтаксических связей,
благодаря двустороннему (и, значит, не синтаксическому) действию их
соседствования.
Ж. Наконец, поэтические эффекты, как и все прочие чувственные и
эстетические эффекты, всегда мгновенны.
К тому же поэзия постоянно "in actu" *. Поэма обретает жизнь лишь в
момент своего прочтения, и ее реальная ценность неотделима от этой
обусловленности исполнением. Вот почему всякое преподавание поэзии,
пренебрегающее искусством произношения и декламации, абсолютно лишено
смысла.
* В действии, актуальна (латин. ).
Из всего этого следует, что поэтическое творчество есть совершенно
особый вид художественного творчества, что объясняется природой языка.
Благодаря этой сложной природе зачаточное состояние поэмы может быть
самым различным: какая-то тема или же группа слов, несложный ритм либо
(даже) некая схема просодической формы равно способны послужить тем
семенем, которое разовьется в сформировавшуюся вещь 3.
Эта равноценность первоэлементов -- факт, заслуживающий особого
упоминания. Перечисляя их выше, я забыл, однако, отметить самые
поразительные. Белый лист бумаги; минуты праздности; случайная описка;
погрешность в чтении; перо, которое приятно держать в руке.
Я не стану входить в рассмотрение сознательной работы и в анализ ее
конкретных операций. Я хотел лишь представить, в самых общих чертах, область
поэтического творчества в собственном смысле слова, которую не следует
путать, как это делается постоянно, с областью произвольной и беспредметной
фантазии.
Живопись
Назначение живописи неясно.
Будь оно определенным, -- скажем, создавать иллюзию видимых предметов
либо радовать взгляд и сознание своеобразным мелодическим размещением
красок и форм, -- проблема существенно упростилась бы и, без сомнения, было
бы больше прекрасных произведений (то есть произведений, отвечающих
конкретным требованиям), но исчезли бы вовсе творения необъяснимой
красоты.
Совсем не нашлось бы таких, которые исчерпать невозможно.
Я останавливаюсь перед изображением Спящей Венеры и сначала гляжу на
картину с некоторого расстояния.
Этот первый взгляд приводит мне на память выражение, которое любил
повторять Дега: "Гладко, как хорошая живопись".
Выражение, которое комментировать трудно. Отлично его понимаешь, стоя
перед одним из прекрасных рафаэлевских портретов. Божественная гладкость:
никакого иллюзионизма; ни жирности, ни густоты, ни застывших бликов;
никаких напряженных контрастов. Я говорю себе, что совершенства достигает
лишь тот, кто отказывается от всяческих средств, ведущих к сознательной
утрировке.
Глаза мои снова вглядываются. Я возвращаюсь к "Спящей Венере". Картина
изображает белую полную фигуру. Кроме того, я вижу отличное распределение
света и тени. Кроме того, я вижу подбор красивых деталей и великолепных
кусков: гладкий живот, мастерское, восхитительное сочленение руки с плечом,
определенная глубина голубоватого с золотом ландшафта. Кроме того, я вижу
систему валеров, красок, изгибов, поверхностей: картину соотношений,
присутствие богини, акт искусства... Не будь этого совокупного
разнообразия, никакая поэзия не ощущалась бы 1.
В этой множественности существо дела. Она противостоит чисто
абстрактной мысли, которая следует собственной логике и сливается со своим
объектом. Стоит ей сбиться с пути, как ее уже не отыщешь.
Художник, однако, сочетает, наслаивает, организует в своем материале
массу влечений, помыслов, обусловленностей, исходящих из каждой точки
разума и естества. Он должен был поочередно сосредоточиваться то на своей
модели, то на палитре, красках, тонах, то на обнаженной плоти, то на
впитывающем холсте. Но все эти самодовлеющие направленности с неизбежностью
связывались в акте живописи; и все эти раздельные, дробные, безостановочные,
повторяемые, прерывистые, ускользающие моменты на глазах у него вырастали в
картину.
Следовательно, искусство есть эта внешняя комбинация живого и
действенного многообразия, чьи акты откладываются, сходятся в материале,
который разом их претерпевает, который противится им, который их стимулирует
и преобразует, -- который дразнит, распаляет и может порой осчастливить
художника.
Хотя каждое усилие этого последнего направлено к простой однозначной
цели, хотя каждое из них может быть сформулировано и соответствует какой-то
абстракции, в своей совокупности они приходят к удивительному результату,
восстанавливая живую конкретность, сообщая художнику, этому первому
зрителю, богатство, качественную сложность всякой реальности, многообразие
и даже внутреннюю неисчерпаемость данной вещи, -- и все это благодаря
чувственным и символическим эффектам восприятия красок.
Создания искусства свидетельствуют о личностях более точных, лучше
владеющих своим естеством, своим взглядом, своими руками, ярче отмеченных,
выраженных, нежели те, кто, видя законченную работу, не догадывается о
предшествовавших поисках, исправлениях, безнадежностях, жертвах,
заимствованиях, уловках, о долгих годах и, наконец, о счастливых
случайностях -- обо всем исчезающем, обо всем скрытом, рассеянном,
впитанном, утаенном и отрицаемом, -- обо всем, что отвечает природе
человеческой и противостоит жажде чудесного, -- в которой, однако, заложен
важнейший инстинкт этой самой природы.
В любом бесполезном занятии нужно стремиться к божественности. Либо за
него не браться.
Музыка довольно быстро меня утомляет, и тем быстрее это происходит,
чем глубже я ее чувствую. Ибо она начинает мешать тому, что во мне только
что породила, -- мыслям, прозрениям, образам, импульсам.
Редкостна музыка, которая до конца остается тождественной себе -- не
отравляет, не губит ею же созданное, но питает то, что породила на свет --
во мне.
Я делаю вывод, что истинным ценителем этого искусства, естественно,
должен быть тот, кому оно ничего не внушает.
Балет по-прежнему является едва ли не единственным искусством
чередования красок.
К нему-то, стало быть, и следует обращаться, если мы хотим передать
восход или закат солнца.
Прекрасные творения суть детища своей формы, каковая рождается прежде
них.
Ценность творений человеческих заключается отнюдь не в них самих, но в
развитии, которое они получают от прочих людей и от последующих
обстоятельств.
Мы никогда не знаем наперед, будет ли такое-то произведение жить...
Это лишь более или менее жизнеспособный зародыш; он нуждается в
определенных условиях, а условия эти могут помочь и слабейшему.
Есть произведения, которые создаются своей аудиторией.
Другие -- сами создают свою аудиторию.
Первые -- отвечают потребностям средней природной чувствительности.
Вторые -- создают искусственные потребности, которые сами удовлетворяют.
Величайшее искусство -- это такое искусство, подражания которому
оправданны, законны, допустимы и которое ими не уничтожается и не
обесценивается, -- как равно и они им.
Нет ничего более личностного, более органичного, нежели питаться
другими. Но нужно их переваривать. Лев состоит из переваренной баранины.
Боязнь смешного. -- Кошмар банального. -- Стать диковиной; остаться
незамеченным. -- Две пропасти.
Исключительное пристрастие к новизне знаменует упадок критической
мысли, ибо судить о новизне произведения -- самое легкое дело.
Классические произведения -- это, быть может, такие произведения,
которые способны застыть, не умирая и не разлагаясь; и было бы любопытно
обнаружить, распознать в принципах, правилах, нормах или канонах искусств
так называемых классических эпох волю к самосохранению, сокрытую в идее
совершенства и законченной формы.
Наши ученики и наши преемники открыли бы нам в тысячу раз больше истин,
нежели наши учителя, если бы наше долгоденствие позволило нам увидеть их
работы.
Литература
В конце концов, всякая книга есть лишь фрагмент внутреннего монолога
автора. Человек -- или душа -- говорит с собой; из этой речи автор нечто
выбирает. Его отбор обусловлен его самолюбием: в такой-то мысли он себе
нравится, в другой -- ненавидит себя; в этом умственном калейдоскопе его
гордость, его интересы кое-что черпают, кое-что отметают; и то, чем
стремится он быть, производит отбор в том, что он есть. Таков неизбежный
закон.
Будь нам доступен весь этот монолог, мы бы сумели найти достаточно
точный ответ на самый четкий вопрос, который законная критика может
поставить себе по поводу данного произведения.
Критика, -- если она не сводится к мнениям, зависящим от ее прихотей и
ее вкусов, иными словами, не сосредоточена на себе, воображая, что занята
произведением, -- критика, выносящая оценку, должна заключаться в сличении
того, что автор намеревался создать, с тем, что он создал в
действительности. Тогда как значимость произведения определяется частным и
неустойчивым отношением между этим последним и неким читателем, личная,
внутренняя заслуга автора характеризуется отношением между ним и его
собственным замыслом; эта заслуга зависит от дистанции, их разделявшей; она
измеряется трудностями, выявленными при достижении поставленной цели.
Но даже сами эти трудности в известном смысле являются исходным
созданием автора: они -- создание его "идеала". Это внутреннее создание
опережает, сковывает, задерживает, теснит создание чувственное,
порождаемое цепью действий. Именно в эти моменты воля и интеллект подчас
обращаются с природой и ее силами, как наездник с лошадью.
Критика, будь и сама она идеальной, должна высказываться лишь об этой
заслуге, поскольку от всякого человека можно требовать только того, что он
намеревался исполнить. Автора должно судить лишь по собственным его
законам, почти не участвуя в этой оценке, как бы посредством суждения, от
нас не зависящего, ибо задача состоит только в том, чтобы сравнить создание
с замыслом.
-- Вы хотели написать книгу?
Написали вы ее? Чего вы добивались? Стремились ли вы к какой-то высокой
идее или же просто искали реальных выгод -- успеха у публики, крупных денег?
А может быть, вы преследовали постороннюю цель: обращались лишь к
нескольким вашим знакомым или даже к кому-то одному, чье внимание вы решили
привлечь, прибегнув к печатному произведению?..
Кого вы хотели развлечь? -- Кого восхитить, с кем сравниться, кого
исполнить безумной зависти, кого озадачить и кого преследовать по ночам?
Скажите, почтенный автор, кому вы служили -- Мамоне, Демосу, Цезарю или же
самому Богу? Быть может, Венере, а может быть, всем понемногу?
Обратимся же к вашим средствам... и т. д.
Писать безупречно на французском или на другом языке -- это, по
убеждению ученых, иллюзия. Я не вполне с ними согласен. Иллюзией было бы
верить в существование органичной и определимой чистоты языка...
Определяемой его наглядными, для всех бесспорными свойствами. Язык --
продукт статистический и обновляющийся. Применяясь к известным нормам,
каждый вносит в него что-то свое, его суживает, обогащает, по-своему
воспринимает его и им пользуется... Необходимость взаимопонимания --
единственный закон, умеряющий и тормозящий его искажение, возможность
которого обусловлена произвольностью связей знаков и значимостей, его
составляющих. В каждом конкретном случае язык может быть уподоблен некой
системе условностей, для большинства людей бессознательных, чьи
конститутивные нормы мы, однако, подчас обнаруживаем, как это бывает
всегда, когда мы узнаем новое слово.
Никакой чистоты во всем этом нет; есть лишь весьма беспорядочные
явления, которые подавляются либо сдерживаются в своих крайностях
исключительно нашей потребностью в общении, нашим автоматизмом и нашей
склонностью к подражанию.
Но возможна -- и существует реально -- чистота условная, каковая, при
всей своей условности, не лишена, однако, известных достоинств. Эта чистота
предполагает прежде всего определенную правильность, что значит
соответствие условностям письменным (знание и применение которых отличают
людей образованных). Менее очевидны другие стороны этого чистого
целенаправленного языка, который доступен не всем; я не стану подробно их
перечислять. Сюда относятся сознательные ограничения, которых мотивы
объяснить нелегко; кое-какие эффекты, в которых мы себе отказываем;
внутренняя гармоничность высказывания, поиск которой нас так увлекает;
наконец, постоянство заботы о четкой связности элементов внутри каждой фразы
и отдельных фраз внутри каждого абзаца.
Существуют, однако, люди, обладающие вполне здоровым слухом и все же
неспособные отличить звук от шума.
Писать по-французски со всей безупречностью -- это обязанность и
удовольствие, которые несколько скрашивают скуку письма 2.
Синтаксис -- это способность души.
В чем больше человеческого?
Некоторые полагают, что жизнеспособность произведения зависит от его
"человеческих" свойств. Они стремятся к правдивости.
Однако что может сравниться по долговечности с произведениями
фантастическими?
В неправдоподобном и сказочном больше человеческого, нежели в реальном
человеке.
Взгляд автора на свое произведение. Иногда лебедь, высидевший утенка;
иногда утка, высидевшая лебедя.
Всякий поэт будет в конце концов оцениваться по тому, чего стоил он как
критик (свой собственный).
Величие поэтов -- в умении точно улавливать словами то, что они лишь
смутно прозревают рассудком
Об одном современном писателе: Его проявления великолепны, но его
сущность ничтожна.
Вдохновение есть гипотеза, которая отводит автору роль наблюдателя.
Если бы птица знала определенно, о чем она поет, зачем поет и что -- в
ней -- поет, она бы не пела.
Она утверждает в пространстве точку своего тела, она бессознательно
возвещает о том, что следует своему назначению. Необходимо, чтобы она пела
в такой-то час. -- Никому не известно, что она испытывает от собственного
пения. Она отдается ему со всею серьезностью. Серьезность животных,
серьезность детей во время еды, влюбленных собак, неприступное,
настороженное выражение у кошек. Как будто в этой рассчитанной жизни не
остается места для смеха, для иронической паузы.
Поэтическая мысль есть такая мысль, которая, будучи выражена в прозе,
по-прежнему тяготеет к стиху.
Выражение подлинного чувства всегда банально. Чем мы подлинней, тем мы
банальней. Ибо необходимо усилие, чтобы избавиться от банальности.
Но если человек настоящий дикарь или же если чувство настолько сильно,
что вытесняет в нас даже банальность, даже память о том, что диктует в
подобном случае обыкновение, тогда безотчетный отбор в языке может волею
случая принести слова действительно прекрасные.
Совершенство есть защита. Поставить совершенство между собой и другими.
Между собой и собою же.
Нужно быть легким как птица, а не как перо.
"Красочный" стиль. Украшать стиль. Действительно украсить стиль
способен лишь тот, кому доступен стиль обнаженный и ясный.
То, что ты пишешь играючи, другой читает с напряжением и страстью.
То, что ты пишешь с напряжением и страстью, другой читает играючи.
Чтобы любить славу, нужно высоко ценить людей, нужно верить в них.
Человек, который никогда не пытался сравняться с богами, не вполне еще
человек.
Статуи и слава суть формы поклонения предкам, каковое есть форма
невежества.
Неистовые.
Всякая одержимость в литературе носит оттенок комизма. Оскорбление --
самая легкая и самая традиционная форма лирики.
У книг те же враги, что и у человека: огонь, влага, животные, время --
и их собственное содержание.
Обнаженные мысли и чувства столь же беспомощны, как обнаженные люди.
Нужно, стало быть, их облачить.
London-Bridge.
Не так давно, проходя по Лондонскому мосту, я остановился, чтобы
взглянуть на любимое зрелище: великолепную, мощную, изобильную гладь,
расцвеченную перламутровыми пеленами, возмущаемую клубящимся илом, смутно
усеянную роем судов, чьи белые пары, подвижные лапы, странные жесты,
раскачивающие в пустом пространстве ящики и тюки, приводят в движение
формы и оживляют взгляд.
Я замер на месте, не в силах оторваться; я облокотился о парапет,
словно влекомый каким-то пороком. Упоительность взгляда держала меня, всей
силой жажды, прикованным к великолепию световой гаммы, богатства которой я
не мог исчерпать. Но я чувствовал, как за спиной у меня семенят, несутся
безостановочно сонмы слепцов, неизменно ведомых к своей насущной жизненной
цели. Мне казалось, что эта толпа состояла отнюдь не из отдельных личностей,
имеющих каждая свою историю, своего особого бога, свои сокровища и изъяны,
свои раздумья и свою судьбу; я воображал ее -- безотчетно, в сумраке моего
тела, незримо для моих глаз -- какой-то лавиной частиц, совершенно
тождественных и тождественно поглощаемых некой бездной, и я слышал, как
они монотонно проносятся по мосту глухим торопливым потоком. Я никогда не
испытывал такого одиночества, смешанного с гордостью и тревогой; то было
странное, смутное ощущение опасности, кроющейся в этих грезах, которым я
предавался, стоя между толпой и водой.
Я сознавал себя виновным в грехе поэзии, который совершал на Лондонском
мосту.
Это косвенное чувство беспокойства нелегко было сформулировать. Я
угадывал в нем горький привкус неясной вины, как если бы я грубо нарушил
некий тайный закон, хотя совершенно не помнил ни своего прегрешения, ни
даже этого правила. Не был ли я внезапно исторгнут из лона живущих, -- в то
время как сам лишал их всякого бытия?
(Эти последние слова заиграли во мне на мотив какой-то воображаемой
арии... )
В каждом, кто обособляется в себе, есть что-то от преступника. Грезящий
человек грезит всегда вопреки царству смертных. Он отказывает ему в его
доле; он отдаляет ближнего в бесконечность.
Этот дымящийся порт, эта грязная и величественная вода, эти бледные
золотистые небеса, оскверненные, пышные и печальные, так неодолимо
воздействовали на мое естество, так могущественно его завораживали, что,
погруженный в сокровища взгляда, овеваемый этим потоком людей, наделенных
целью, я становился существенно от них отличным.
Каким это образом прохожий вдруг исполняется такой отрешенности и в
нем происходит такое глубокое превращение, что из мира, состоящего почти
всецело из знаков, он мгновенно переносится в мир, построенный почти всецело
из значимостей? 3 Все сущее внезапно утрачивает по отношению к
нему свои обычные эффекты; и механизм, понуждающий нас узнавать себя в этом
сущем, теряет всякую силу. Предметы лишаются обозначений и даже имен; тогда
как в самом обычном своем состоянии окружающий нас мир может быть с пользою
заменен миром символов или помет. Вы видите этот мир стрелок и надписей?..
In eo vivimus et movemur *.
* В нем мы живем и движемся (латин. ).
Но подчас наши чувства, рождая какой-то необъяснимый восторг, своим
могуществом помрачают все наши познания. Наше знание испаряется, как сон, и
мы вдруг переносимся в какую-то совершенно неведомую страну, в самое лоно
чистой реальности. Как если бы в совершенно неведомой стране мы внимали
незнакомой речи, находя в ней лишь поражающие слух созвучия, ритмы, тембры и
интонации, -- то же самое мы испытываем, когда предметы теряют внезапно
всякий общеполезный человеческий смысл и наша душа поглощается миром
зрения. Тогда, на какое-то время, имеющее пределы, но лишенное измерений
(ибо бывшее, будущее и должное быть суть лишь пустые символы), я есть то,
что я есть, я есть то, что я вижу, одновременно присутствуя и отсутствуя на
Лондонском мосту.
Мысль двупола: она сама себя оплодотворяет и вынашивает.
Стихотворение должно быть праздником Разума. Ничем иным оно быть не
может.
Праздник -- это игра, но торжественная, но упорядоченная, но
знаменательная; образ чего-то для нас необычного, некоего состояния, при
котором усилия становятся ритмами, возмещаются.
Когда мы нечто славим, мы это нечто запечатлеваем или воссоздаем в
самом чистом и самом прекрасном его выражении.
В данном случае это способность речи и феномен ей обратный -- единство
и тождество вещей, которые она разделяет. Мы отбрасываем ее немощи, пороки,
обыденность. Мы приводим в систему все возможности речи.
Праздник закончен -- ничто не должно остаться. Зола, смятые
гирлянды...
В поэте:
слух говорит, уста внемлют;
порождает и грезит мысль, сознание;
выявляет сон;
следят образ, видимость;
творят отсутствие и пробел.
Поэзия
есть попытка представить либо восстановить средствами артикулированной
речи то единое или же многое, которое смутно силятся выразить крики, слезы,
ласки, поцелуи, вздохи и т. д. и которое, очевидно, стремятся выразить
предметы, поскольку им присуща видимость жизни или скрытой
целенаправленности 4.
Это нечто иначе определить невозможно. Оно сродни той энергии, которая
расточает себя в непрерывном приспособлении к сущему...
Поэзия есть не что иное, как литература, сведенная к самому существу ее
активного начала. Ее очистили от всевозможных идолов, от натуралистических
иллюзий, от вероятного смешения языка "истины" и языка "творчества" и т. д.
И эта по-своему творческая, условная роль языка (каковой между тем
возник из потребностей практических и безусловных) становится предельно
явственной благодаря хрупкости или произвольности сюжета.
Сюжет стихотворения так же ему чужд и так же необходим, как человеку
-- имя.
В то время как интерес прозаических сочинений как бы оторван от них и
рождается из усвоения текста, интерес поэтических произведений от них
неотделим и обособиться от них не может.
Лирика есть развернутое восклицание.
Лирика есть поэтический жанр, предполагающий голос в действии --
голос, чей непосредственный источник либо возбудитель заключен в вещах, коих
присутствие видимо или ощутимо.
Долго, долго человеческий голос был основой и принципом литературы.
Наличие голоса объясняет древнейшую литературу, у которой классика
позаимствовала форму и восхитительный темперамент. Все наше тело
представлено в голосе; и в нем же находит опору, свой принцип устойчивости
наша мысль...
Пришел день, когда люди научились читать глазами, не произнося и не
вслушиваясь, в результате чего литература изменилась до неузнаваемости.
Переход от внятного к ускользающему -- от ритмического и связного к
моментальному -- от того, что приемлет и чего требует аудитория, к тому,
что приемлет и схватывает на странице быстрый, алчущий, неудержимый взгляд
5.
Все качества, которые можно выразить с помощью человеческого голоса,
должны изучаться и выказываться в поэзии.
"Магнетизм" голоса должен находить выражение в необъяснимом,
сверхточном единстве идей и слов.
Главное -- непрерывность красивого звучания.
Идея Вдохновения содержит в себе следующие идеи: То, что дается даром,
наиболее ценно. То, что наиболее ценно, должно даваться даром. И еще одну:
Больше всего гордись тем, что меньше всего тебе обязано.
Какой позор -- писать, оставаясь глухим к языку, слову, метафорам,
связности мыслей и интонаций, не понимая структуры развития произведений, ни