Валери П.. Об искусстве

одолевает мучи­тельный сон? Разве не правда, что само солнце возвра­щает нас
к жизни и что мы вздыхаем свободно при виде твердых тел?.. А с другой
стороны, не на сон ли и сновидения мы уповаем, надеясь, что они развеют
пе­чали и унесут заботы, которые тяготят нас в мире днев­ном? Так
устремляемся мы от одного к другому, среди ночи взывая к свету и заклиная
мрак, когда нас озаря­ют лучи; тревожимые жаждой знания, слишком счастливые
в своем неведении, мы ищем в существующем ле­карства от несуществующего и в
несуществующем -утешения от существующего. Мы углубляемся поочеред­но в
реальное и в иллюзорное; и в конце концов у души не остается иного
прибежища, кроме истины, слу­жащей ей оружием, и лжи, облачающей ее в
доспехи.
Эриксимах. Ну что же, пусть так... Но не страшит ли тебя, милый Сократ,
некий вывод, который следует из этой мысли?
Сократ. Какой же?
Эриксимах. Тот, что истина и ложь направлены, в сущности, к одной
цели... Одна и та же сила, по-раз­ному проявляясь, делает нас лживыми или
прямодуш­ными; и как холод в черед с теплом то на нас ополча­ются, то нас
оберегают, так же ведут себя истинное и ложное -- и так же действуют
противоположные влече­ния, с ними связанные.
Сократ. Это сущая правда. Но что поделать. Так хочет жизнь; ты знаешь
лучше меня, что она ничем не брезгает. Она использует любые средства, только
бы, Эриксимах, никогда ничем не разрешиться. А это зна­чит, что все
разрешается ею самой... Не есть ли она то загадочное движение, которое силой
происходящего беспрерывно перевоплощает меня в то, что я есть, и которое
тотчас относит меня к моему неизменному двой­нику, дабы я сочетался с ним и
дабы, по необходимо­сти воображая, что его узнаю, я мог существовать!.. Она
подобна танцующей женщине, которая сказочно преоб­разилась бы в совершенно
иное, не женское, существо, если бы в своем прыжке могла унестись к облакам.
Но так же, как ни наяву, ни во сне мы не можем уйти в бесконечность, так и
она неизбежно становится самой собой, перестает быть пушинкой, птицей, идеей
-- сло­вом, всем тем, чем хотелось быть флейте, чьим была она голосом, ибо
та же земля, которая ее извергла, вновь ее призывает и, вся трепещущая, она
возвращается к своей женской природе и своему другу... ².
Федр. Чудо!.. Волшебник!.. Поистине чудо! Тебе дос­таточно вымолвить
слово, чтобы желаемое явилось на свет!.. В самом деле, как если бы из твоих
животворных уст вылетала пчела за пчелой, -- вот перед нами крыла­тый хор
прославленных танцовщиц!.. Воздух поет и гудит предвестиями орхестрики!..
³ Все светильники про­буждаются... Бормотание спящих переходит в
востор­женный шепот; и на стенах, колеблемых пламенем, ди­вятся, мелькают
огромные тени пьяниц!.. Взгляните-ка на эту стайку, одновременно ребячливую
и серьезную!.. Они влетают, как духи!
Сократ. Клянусь богами, светлые танцовщицы!.. Ка­кой живой и изящный
пролог к совершеннейшим мыс­лям!.. Руками они говорят, а ногами словно бы
пишут. Сколько точности в этих созданиях, которые с таким искусством владеют
своими упругими силами!.. Все мои трудности испаряются, и нет во мне больше
тяго­стных недоумений, -- с такой радостью отдаюсь я дви­жению этих фигур!
Сама истина здесь -- игра; можно подумать, что знание обрело себя в действии
и что мысль сочеталась внезапно с вольными грациями... Взгляните на эту!..
Самая легкая, она более всех рас­творилась в безукоризненной четкости... Кто
она? В ее поступи дивная твердость уживается с неподражаемой гибкостью....
Она пережидает, находит, чеканит размер с такой точностью, что, стоит мне
закрыть глаза, я столь же внятно вижу ее слухом. Я тянусь к ней, ее настигаю
и никак не могу с ней расстаться; стоит мне заткнуть уши и на нее
посмотреть, я невольно слышу кифары, -- настолько слилась она с ритмом и
музыкой ⁴.
Федр. Мне кажется, та, что тебя восхищает, -- это Родонита.
Сократ. В таком случае ухо Родониты неизъяснимо связано с ее стопой...
Какая четкость!.. Ветхое время наполнилось в ней юными силами!
Эриксимах. Да нет же, Федр!.. Родонита -- другая, удивительно нежная:
глаз не устанет ею любоваться.
Сократ. Но тогда как же зовется это легкое и уп­ругое чудо?
Эриксимах. Родония.
Сократ. Ухо Родонии неизъяснимо связано с ее стопой.
Эриксимах. Я ведь знаю их всех -- вместе и пооди­ночке. Могу назвать
вам все их имена. Они складыва­ются в небольшую поэму, которую легко
запомнить: Нипс, Нифоя, Нэма; Никтерида, Нефела, Нексида; Ро-допита,
Родония, Птила... Что касается маленького уродливого танцора, его зовут
Неттарион... Но царица Хора еще не появилась...
Федр. Кто же царствует над этими пчелками?
Эриксимах. Изумительная, несравненная танцовщи­ца --
Атиктея!⁵
Федр. Как ты их знаешь!
Эриксимах. Все эти прелестные существа носят по нескольку разных
именОдними их наделили родите­ли, другими -- наперсники...
Федр. Это ты -- наперсник!.. Ты слишком хорошо их знаешь!
Эриксимах. Я знаю их более чем хорошо, и в ка­ком-то смысле еще лучше,
чем знают себя они сами. О Федр, разве я не врачеватель?.. Во мне, через
меня проходит тайный обмен всевозможных тайн врачева­ния и всяческих тайн
танцовщиц! Они обращаются ко мне по каждому поводу. Вывихи, нарывы,
сердечные горести, самые различные превратности их ремесла (в том числе и
превратности необходимые, которые объяс­няются великой подвижностью их
занятия) -- и зага­дочные их недуги; даже ревность, искусству она обяза­на
или же страсти, -- и даже сны!.. Знаешь ли ты, что подчас танцовщице
достаточно нашептать мне свой тягостный сон, и я, например, могу ей сказать,
какой зуб у нее испорчен?
Сократ. О поразительный человек, узнающий по грезам болезни зубов, так
ты, может быть, думаешь, что у философов все зубы гнилые?
Эриксимах. Да сохранят меня боги от укуса Сок­рата!
Федр. Смотрите-ка лучше, что делает этот лес рук и ног!.. Несколько
женщин творят сотни вещей. Сотни светильников, сотни мелькающих перистилей
-- беседки, колонны... Образы тают, уносятся... Это -- рощица с сотнями
прекрасных рук, взвиваемых дуновеньями му­зыки!
Какой еще сон, Эриксимах, способен выразить столько смятений, столько
рискованных метаморфоз на­ших душ?
Сократ. Да ведь это, дорогой Федр, не сон, а пря­мая его
противоположность!
Федр. Но я во сне... Мне грезится нега, которая без конца себя множит в
сплетениях, в круговороте девиче­ских форм. Мне грезятся невыразимые
соответствия, ко­торые связывают в душе чередования, белоснежные взмахи этих
мерных конечностей и голоса этой приглу­шенной музыки, как будто вобравшей в
себя и в себе уносящей весь видимый мир... Как некий сложный мус­катный
запах, я впиваю пеструю смесь этих чарующих Дев; и дух мой блуждает в этом
лабиринте граций, где каждая то исчезает с одной из подруг, то появляется
снова с другой.
Сократ. Пойми же, о чувственная душа, что перед тобою нечто
противоположное сну и чуждое всякой слу­чайности... Но что еще, Федр, может
быть противопо­ложно сну, если не какой-то другой сон?.. Зоркий,
сос­редоточенный сон самой Мысли!.. И что, в таком случае, могло бы
пригрезиться Мысли? Если бы Мысль гре­зила -- напрягшись и выпрямившись, с
настороженным взглядом, со сжатым ртом, скрепив печатью свои ус­та, -- разве
не то же она бы увидела, что видится нам теперь: этот мир точных сил и
совершенных иллю­зий?.. Сон-то сон, но сон, весь исполненный соразмер­ности,
весь пронизанный стройным порядком, весь -- из действий и связных
периодов!.. Кто знает, какие мы ви­дим здесь царственные Законы, которым
грезится, буд­то они явили себя в ясных ликах и сошлись воедино, дабы
показать смертным, как реальное, призрачное и отвлеченное могут сливаться и
строить целое волею Муз?
Эриксимах. В самом деле, Сократ, эти образы -- бесценный клад. Не
считаешь ли ты, что мысль бес­смертных есть именно то, что мы видим, и что
эти сон­мы благородных подобий -- бесконечных чередований, замен,
превращений, которые на глазах у нас вторят друг другу и друг из друга
выводятся, -- делают нас причастными божественной мудрости?
Федр. Как чист, как изящен этот маленький розовый храм, который они
образуют, собравшись в кружок! Он вращается медленно, как сама ночь!.. Он
рассыпается -- рассыпаются девушки, туники взлетают, и кажется, это боги
надумали новое!..
Эриксимах. Божественная мысль разлилась теперь пестрым множеством
радужных стаек; она снова и снова рождает их сладостные порывы -- нежные
вихри, в ко­торых тела, сливаясь по два и по три, не могут уже
раз­лучиться... Одна из них кажется пленницей. Ей не вы­браться больше из
этих волшебных сплетений!..
Сократ. Но что это с ними?.. Они столпились, они убегают!..
Федр. Они устремились к дверям. Они склоняются В приветственном
поклоне.
Эриксимах. Атиктея!.. Атиктея!.. О боги, трепетная Атиктея!
Сократ. Она вся из воздуха!
Федр. Пташка!
Сократ. Тело без плоти!
Эриксимах. Бесценное!
Федр. О Сократ, можно подумать, что она внимает каким-то незримым
фигурам!
Сократ. Или же отдается какому-то благородному жребию!
Эриксимах. Смотри, смотри!.. Она начинает -- ты видишь? -- совершенно
божественным шагом. Это -- простая круговая ходьба... Она начинает с вершин
сво­его искусства; с естественной легкостью она проходит высотами, которых
достигла. Эта вторая натура беско­нечно далека от первой, но она должна
точь-в-точь на нее походить.
Сократ. Как никто, наслаждаюсь я этой великолеп­ной свободой. Все
девушки замерли, как зачарованные. Те, что играют, вслушиваются в свои
звуки, не отрывая от нее глаз... Они отдаются происходящему и как буд­то
хотят еще приумножить совершенство сопровожде­ния.
Федр. Одна из них, кораллово-розовая, диковинно изогнулась и дует в
огромную раковину.
Эриксимах. Длинная флейтистка тесно сплела свои тонкие ляжки и,
вытягивая изящную ногу, отбивает такт... О Сократ, что ты думаешь о
танцовщице?
Сократ. Это крохотное существо, Эриксимах, наво­дит на размышления...
Оно собирает, уносит в себе ту силу величия, которая была рассеяна в каждом
из нас и таилась незримо в участниках этого пиршества... Простая ходьба -- и
перед нами богиня, а мы -- почти боги!.. Простая ходьба, простейшее
чередование!.. Как если б она воздавала пространству великолепием множимых,
строго тождественных действии и чеканила пяткой звонкие слитки движения. Она
словно числит, отсчитывает кружочками чистого золота то самое, что мы
бездумно растрачиваем грубой монетой шагов, ког­да движемся к некой цели
⁶.
Эриксимах. Она позволяет нам, дорогой Сократ, осознать наши действия,
ясно показывая нашим душам то, что наши тела совершают слепо. Озаренные ее
пос­тупью, безотчетные наши движения кажутся нам под­линным чудом. Одним
словом, они дивят нас, как это и быть должно.
Федр. Так значит, ты находишь в этой танцовщице что-то сократическое,
раз она учит нас, посредством ходьбы, немножко лучше себя понимать?
Эриксимах. Ну конечно. Ведь наши шаги настолько легки для нас и
настолько привычны, что мы никогда не удостаиваем их особого внимания и даже
не заме­чаем странности этих движений. Лишь увечные и па­ралитики в своей
немощи восхищаются ими... Так что мы просто не помним о них, когда они ведут
нас, как им это свойственно; они зависят от места, от цели, от настроения и
состояния человека, даже от освещения дороги; мы же их расточаем совершенно
бездумно. А теперь присмотритесь, как шествует Атиктея по этой
безукоризненной, чистой, свободной, слегка пружиня­щей глади. В это зеркало
своих усилий она мерно ро­няет чередующиеся упоры: пятка клонит тело к
носку, затем другая стопа, опускаясь, его подхватывает, устремляет вперед, и
все повторяется сызнова; а тем временем ее прелестная маковка чертит в
застывшем мгновении гребень кудрявой волны.
Поскольку в каком-то смысле это гладь абсолют­ная, -- ее ведь очистили
от всего, что может вызвать сбивчивость или заминку, -- этот царственный
шаг, ко­торый сам себе служит единственной целью и в котором не остается
ничего лишнего, становится совершен­нейшим образцом.
Замечаешь ли ты, какое изящество, какую невозму­тимую безмятежность
поселяет в душе широта ее бла­городной поступи? Этот размах шагов
согласуется с их частотой, которая в свой черед непосредственно вы­текает из
музыки. А с другой стороны, частота и дли­на тайно связаны ростом...
Сократ. Ты так хорошо об этом говоришь, ученейший Эриксимах, что я
невольно вижу то, что подсказывает твоя мысль. Я вижу женщину, которая своим
движени­ем рождает во мне ощущение неподвижности. Я сле­жу лишь за
неизменностью ритма...
Федр. Она останавливается в кругу этих соразмер­ных граций...
Эриксимах. Сейчас вы увидите!..
Федр. Она закрывает глаза...
Сократ. Вся она -- в этих закрытых глазах, вся -- в затаенности
ожидания, где осталась наедине со сво­ей душой... Она чувствует, как ее
существо разрешает­ся неким событием.
Эриксимах. Приготовьтесь же... Тише, тише!
Федр. Восхитительный миг... Но эта тишина -- само противоречие... Как
удержаться и не воскликнуть: "Ти­ше!"
Сократ. Поистине девственный миг. А следом -- дру­гой, когда нечто
должно оборваться в душе, в ожида­нии, в каждом из нас... Нечто --
оборваться... И вместе с тем это -- как вяжущий узел.
Эриксимах. О Атиктея! Как ты изумительна в этом преддверии!
Федр. Кажется, снова в ней разливается нежная музыка, -- снова, но
по-иному... Расправив ей крылья, она...
Эриксимах. Музыка заменяет ей душу.
Сократ, В эту минуту, которой вот-вот предстоит умереть, вы, о Музы,
всемогущие владычицы!
Как сладостно замирают дыхания и сердца!.. Тя­жесть свергается к ее
ногам; и этот длинный покров, который упал совершенно бесшумно, все
объясняет. Тело ее можно видеть только в движении.
Эриксимах. Глаза ее вернулись к свету...
Федр. Насладимся же этим ускользающим мигом, когда в ней возникает
новый порыв!..
Так, подойдя к краю крыши, птица вдруг отрывает­ся от прекрасного
мрамора и уходит в полет...
Эриксимах. Больше всего на свете я люблю то, что должно наступить; даже
в страсти я не нахожу ничего, что могло бы затмить своей прелестью ее самые
пер­вые ощущения. Всякому времени дня я предпочитаю зарю. Вот почему я с
таким упоением наблюдаю, как занимается в этой смертной божественное
движение. Смотрите!.. Оно уже брезжит в этом скользящем взгля­де, который
неудержимо клонит чело и нежные ноздри к озарившемуся плечу... И вся
прекрасная цельная жи­ла ее гладкого мускулистого тела постепенно
натяги­вается, извивается, -- вся, от стопы до затылка, трепе­щет... Она
исподволь обозначает явленье рождающего­ся прыжка... Она не даст нам
вздохнуть, пока вдруг не взметнется, отозвавшись, как молния, на
долгожданный и неожиданный всплеск громозвучных кимвалов!..
Сократ. Наконец-то она входит в царство неповтори­мого и проникает в
мир невозможного!.. До чего же, друзья мои, наши души едины перед этим
чудом, равно для них явным и неодолимым!.. Как дружно впивают они
прекрасное!
Эриксимах. Вся она обращается в танец и вся от­дается подвижной стихии!
Федр. Полными смысла шагами она сперва как буд­то стирает с земли всю
усталость и все неразумие...
И вот она строит над нами себе жилище: точно свива­ет гнездо в своих
белых руках... А теперь вам не ка­жется, что стопами она ткет под собой
неразличимый ковер ощущений?.. Крест-накрест и снова крест-накрест она
оплетает землю мгновениями!.. О, какой дивный узор, как искусно работают ее
быстрые пальцы: они набегают, уносятся, они сходятся и расходятся, и друг
друга преследуют, и разлетаются!.. Как легки они и как проворны, эти чистые
мастерицы радостей утраченного времени!.. Эти ноги воркуют и ссорятся --
точно две голубицы!.. Точка пространства заставляет их спорить, словно
какое-то зернышко!.. Они разом вскипают и -- еще, еще раз -- сталкиваются в
воздухе!.. ⁷ Клянусь Му­зами, ни к чьим ногам я так не тянулся
устами!
Сократ. Дело в том, что твои уста завидуют красно­речивости этих
волшебниц! Тебе хотелось бы чувство­вать свои слова легкокрылыми, как эти
ноги, и укра­шать свою речь столь же живыми фигурами, как их прыжки!
Федр. Мне?..
Эриксимах. Да ведь он помышлял об одном: ему чудилось, что он нежно
клюет этих резвых голубок!.. И все от страстного увлечения, с каким он
отдается зрелищу танца. Что может быть естественней, Сократ, и что --
непритворно загадочней?.. Наш Федр совсем ослеплен великолепными стойками и
пируэтами Атик­теи; он их пожирает глазами, он к ним тянется всем существом;
он чувствует, он уверен, что по губам у не­го пробегают легкие ониксы!..
⁸ Не оправдывайся, ми­лый Федр, и прошу тебя, не смущайся... В
том, что ты ощущаешь, нет ничего беспричинного и ничего вполне ясного, --
следовательно, ничего, что расходилось бы в какой-то мере с обычаями нашей
живой машины. Раз­ве мы не представляем собой некую органическую ди­ковину?
Не является ли наша жизненная система некой действующей бессвязностью и
неким движущим беспорядком?.. Разве впечатления, желания, мысли не
сочетаются в нас самым непреложным и самым непос­тижимым образом?.. Какое
несоответствие причин и следствий!..
Федр. Но ведь сам ты прекрасно растолковал то, что я испытывал
безотчетно...
Сократ. В самом деле, дорогой Федр, твое волнение можно понять. И сам
я, чем больше смотрю на эту по­разительную танцовщицу, тем более отдаюсь
размыш­лениям о чудесном. Понять не могу, как сумела при­рода наделить эту
хрупкую и тщедушную девушку столь чудовищной силой и живостью. Геркулес,
обра­тившийся в ласточку, -- существует ли такой миф?.. -- И как удается
этой головке, совсем крохотной и тугой, как молодая сосновая шишка, с такой
четкостью порож­дать эту неистощимую перекличку всех ее членов и эти
головокружительные порывы, которые она творит и множит, то и дело их
прерывая, черпая их из музы­ки и тотчас вынося их на свет?
Эриксимах. А я думаю о силе насекомого, которое неуемным трепетанием
крыльев поддерживает над зем­лей свою тяжесть, свой звенящий клич и
решимость!..
Сократ. Эта вот вьется в сетях наших взглядов точ­но пленная мушка. Но
моя пытливая мысль бежит по ткани за нею следом, стремясь поглотить ею
создан­ное.
Федр. Значит ли это, дорогой Сократ, что ты нас­лаждаешься только тем,
что находишь в себе самом?
Сократ. О друзья мои, что же такое, в сущности, танец?
Эриксимах. Разве он не то, что мы видим?.. Что, по-твоему, может
объяснить танец лучше самого танца?
Федр. Наш Сократ не успокоится, пока в каждой вещи не выловит душу -- и
даже душу самой души!
Сократ. Но что же такое танец и что могут пове­дать шаги?
Федр. О, прошу вас, давайте еще бездумно понас­лаждаемся очарованием
этих движений!.. Направо, на­лево, вперед и назад, вниз и вверх, -- кажется,
что она расточает дары, ароматы, благовония и поцелуи, что саму свою жизнь
она отдает каждой точке небесной и мировым полюсам...
Она чертит узоры и розы, подвижные звезды и маги­ческие круги... Она
летит из кольца, как только оно сомкнется... Она летит, настигает видения!..
Она сор­вала цветок, и он сразу же обернулся улыбкой!.. О, как хочет она
разуверить нас этой безмерной легкостью в том, что действительно
существует!.. Она заблудилась в лабиринте звуков, она хватается за какую-то
нить... Милосердная флейта стала ее избавительницей! О, ме­лодия!
Сократ. А теперь кажется, что ее обступили призра­ки... Она дарит им
жизнь, от них ускользая; но стоит ей повернуться, нам чудится тотчас, что
она является взору бессмертных!
Федр. Не есть ли она душа всякого вымысла -- беглянка, порхающая изо
всех щелей жизни?
Эриксимах. Ты думаешь, что она хоть что-либо об этом знает? Думаешь,
кроме высоких подскоков, бат­манов и антраша, которые она в свое время
выучила путем долгих усилий, она притязает еще на какие-то чудеса?
Сократ. В самом деле, можно взглянуть на вещи и в свете этой бесспорной
истины... Холодный взгляд легко счел бы ее одержимой -- эту диковинную
неуемную жен­щину, которая то и дело вырывается из своей собствен­ной
оболочки. Между тем как ее обезумевшие конеч­ности словно бы рвут друг у
друга землю и воздух, ее голова, запрокинувшись, влачит по полу распущенные
волосы; ее нога оказалась на месте ее головы; и ее па­лец чертит во прахе
какие-то знаки!.. В конце концов, что это значит?.. Стоит только душе
опомниться и от­решиться, как в этом комическом буйстве она увидит лишь
нечто странное и отвратительное... Если угодно, душа моя, все это просто
нелепо!
Эриксимах. Так значит, ты можешь по настроению понимать или не
понимать, видеть по своей прихоти прекрасное или смешное?
Сократ. Это было бы совсем неплохо...
Федр. Хочешь ли ты сказать, дорогой Сократ, что твой рассудок готов
уподобить танец некоему чужест­ранцу, чей язык он презирает и чьи манеры
кажутся ему дикими, даже, может быть, неприличными, а то и вовсе бесстыжими?
Эриксимах. Порою рассудок представляется мне способностью нашей души
ничего не понимать в на­шем теле!
Федр. Однако я, Сократ, наблюдая за танцовщицей, познаю множество самых
разных вещей и множество связей между вещами, которые тотчас сливаются с
мо­ей собственной мыслью и, можно сказать, как бы мыс­лят за Федра. Я
открываю в себе такие прозрения, к ко­торым бы ни за что не пришел, одиноко
общаясь со своей душой...
Только что, например, мне казалось, что Атиктея выражала собой
любовь... Какую любовь?.. Не ту и не эту, не какое-то преходящее
увлечение!.. Правда, она и не думала изображать влюбленную... Никакой
пан­томимы, никакого театра! Нет-нет! К чему, друзья мои, разыгрывать роль,
когда есть движение и размер -- то, что в реальности более всего реально?..
Итак, она выра­жала само существо любви!.. Но что же оно такое?.. Из чего
оно состоит?.. Как его определить, как пере­дать словами? Мы прекрасно
знаем, что душа любви представляет собой непреодолимое различие влюблен­ных,
тогда как нежная ее плоть есть не что иное, как общность их вожделений. И,
стало быть, нежные ли­нии, божественные прыжки, изящные неподвижные стойки
призваны рождать в танце такое универсальное существо, у которого нет ни
лица, ни тела, но которое обладает силой, временем и уделом, которому даны
жизнь и смерть; которое, собственно, и есть не что иное, как жизнь и смерть,
ибо желание, если оно разгорелось, не знает ни сна, ни минуты покоя
⁹.
Вот почему одна -- единственная танцовщица способ­на явить его взорам в
своих прекрасных движениях. Все, Сократ, все в ней было любовью!.. В ней
были ша­лости, слезы и ребяческие притворства! Чары, горес­ти, приношения; и
внезапные радости, и сомнения, и печально роняемые шаги... Она славила все
чудеса разлуки и близости; и порою казалось, ее овевали не­вообразимые
бедствия!.. А теперь посмотрите вы на нее и воздайте хвалу Афродите! Не
правда ли, она вдруг превратилась в настоящую морскую волну?.. То тяжелее,
то легче своего тела, она взметается, словно бьет о скалу, -- и опадает
лениво... Это плещет волна!
Эриксимах. Федр непременно хочет уверить нас, что она нечто изображает.
Федр. Как ты считаешь, Сократ?
Сократ. Изображает ли она что-либо?
Федр. Ну да. Ты согласен, что она нечто изобра­жает?
Сократ. Ничего, милый Федр. И все, Эриксимах. Любовь, как равно и море,
и саму жизнь, и мысли... Вы разве не чувствуете, что перед нами не что иное,
как чистый акт бесконечных метаморфоз? ¹⁰
Федр. Ты знаешь, божественный Сократ, с каким иск­ренним, с каким
безраздельным доверием вручил я се­бя твоей несравненной премудрости, с тех
пор как с тобой познакомился. Я не могу тебя слушать, не веря тебе, и не
могу тебе верить, не гордясь в то же время собой, своей верой в тебя. Но
слышать, что Атиктея ни­чего своим танцем не выражает, что он не является
прежде всего изображением любовных восторгов и ча­ровании, для меня просто
невыносимо...
Сократ. Да ведь ничего столь ужасного я пока еще не сказал!.. О друзья
мои, я все время вас спрашиваю, что же такое танец; оба вы это как будто
знаете, -- но знаете каждый свое! Один говорит, что в танце нет ни­чего,
кроме танца, что он только то, что видят здесь наши глаза; другой непременно
хочет уверить, что та­нец нечто изображает и что, стало быть, он отнюдь не
только в себе самом, но главным образом -- в нас. Что до меня, друзья, мое
сомнение не убывает!.. Мысли мои изобильны, что никогда не служит хорошим
знаком!.. Изобильны, сбивчивы и одинаково неотвязны...
Эриксимах. Ты сетуешь на свое богатство!
Сократ. Избыток ведет к неподвижности. А я, Эриксимах, жажду
движения... Мне нужна теперь та легкая сила, которая присуща пчеле и которая
в свой черед является самым ценным сокровищем танцовщи­цы... Мой разум
нуждается в такой силе и в таком нап­ряженном движении, благодаря которым
насекомое мо­жет повиснуть над морем цветов; которые делают его звонким
властителем пестрого множества их головок; которые, повинуясь ему, относят
его то к одной, то к другой -- то к какой-нибудь розе, красующейся чуть
поодаль; и которые позволяют ему коснуться ее, от нее устремиться или ее