Валери П.. Об искусстве

Федр. То, что позволяет ему без усилий возвыситься над своею природой.
Сократ. Без усилий? Над своей природой?
Федр. Ну да.
Сократ. Без усилий? Как это возможно? Над своей природой? Что это
значит? Я невольно воображаю че­ловека, который пытается взгромоздиться себе
на плечи. Не допуская подобной нелепости, я спрашиваю тебя, Федр: как это
возможно -- перестать быть собой, а за­тем снова облечься в свое естество? И
может ли это вдобавок произойти безболезненно?
Я знаю, конечно, что исступление страсти, избыток вина или необычайное
действие тех паров, которые вдыхают пифии, заставляют нас, как говорится,
быть вне себя; и еще лучше я знаю по личному несомнен­ному опыту, что наши
души умеют воздвигнуть себе в недрах времени святилища, для него
недоступные, веч­ные изнутри, хотя и эфемерные по отношению к приро­де, --
святилища, где они, наконец, отождествляются с собственным знанием, где они
вожделеют к собственной сущности, где они ощущают себя порождениями
желан­ного -- и отзываются светом на его свет, безмолвием на безмолвие,
расточая себя и себя восполняя, но ничего не заимствуя у материи мира, ни у
мгновений. Они по­добны тогда тем сверкающим точкам покоя, которые во время
бури движутся в море среди бушующих волн. Но чем мы становимся в этих
пучинах? Они обязаны жизни, которую прерывают...
Однако эти чудеса, эти погружения и экстазы нис­колько не проясняют мне
удивительной загадки красо­ты. Я не в силах связать эти крайние состояния
души с жизнью нашего тела или с наличием предмета, кото­рый их вызывает.
Федр. Все потому, о Сократ, что ты постоянно ищешь лишь в себе самом!..
Ты, кого я всегда считал лучшим из людей; ты, что был в жизни и остался в
смерти прекрасней самой прекрасной вещи на свете; о великий Сократ, --
восхитительное уродство и всемогу­щая мысль, -- обращающий яд в напиток
бессмертья; ты, который, уже холодея, уже мраморный половиною тела, но
другою -- еще не безгласный, обращался к нам дружески с божественной речью,
-- позволь мне ска­зать, чего тебе, может быть, в твоем опыте не хва­тало.
Сократ. Учиться мне, конечно, слишком поздно. Но все же говори.
Федр. Одного, Сократ, одного тебе недоставало. Ты был человеком
божественным, и, возможно, ты совсем не нуждался в чувственных красотах
мира. Ты едва за­мечал их. Я знаю, конечно, что тебе не были чужды ни
безмятежность долов, ни великолепие городов, ни бегу­щие струи, ни нежная
сень платана; но все это остава­лось для тебя лишь неким далеким фоном твоих
разду­мий, живописным простором твоих сомнений, благодат­ной ареной твоих
незримых шагов. И поскольку пре­красное уводило тебя далеко в сторону, ты
всегда видел в итоге нечто иное.
Сократ. Человека и его разум.
Федр. В таком случае не встречал ли ты в своей жизни людей, которые
поражали тебя своей удивитель­ной страстью к формам и образам?
Сократ. Конечно.
Федр. И которые вместе с тем могли с кем угодно сравниться по уму и
достоинствам?
Сократ. Разумеется!
Федр. Как же ты ставил их -- выше или ниже фило­софов?
Сократ. Смотря по обстоятельствам.
Федр. А сам их предмет? Допускал ли ты, что он не меньше -- а может, и
больше -- достоин изучения и любви, чем твой собственный?
Сократ. Не в предмете их дело. Я не могу помыслить, чтобы Высшее Благо
существовало во Множестве. Но что для меня темно и необъяснимо -- это то,
что люди, столь чистые разумом, чтобы достигнуть своего высшего состояния,
нуждаются в чувственных формах и телесных чарах.
Федр Однажды, дорогой Сократ, мы об этом бесе­довали с другом моим
Эвпалиносом.
-- Федр, -- говорил он, -- чем больше я размышляю о своем искусстве,
тем больше им занимаюсь на деле; чем больше я мыслю и действую, чем больше
терзаюсь и радуюсь как архитектор, тем полнее, тем с большим восторгом и
ясностью ощущаю себя.
Я растворяюсь в долгом своем ожидании; я вновь нахожу себя в изумлении,
которое сам в себе порождаю; так, раз за разом, ступень за ступенью, я
созидаю в сво­ем безмолвии себя самого; и я прихожу к такому един­ству своей
воли и своих сил, как если бы данное мне естество я превратил в творение рук
человеческих.
-- Приученный строить, -- улыбаясь, добавил он, -- я, мне кажется,
выстроил и свое собственное существо.
Сократ. Строить себя и себя познавать -- разве это не одно и то же?
Федр.... и он продолжал:
-- Я добивался точности в мыслях, чтобы, явствен­но выводимые из
рассмотрения сущего, они станови­лись, как бы сами собой, актами моего
искусства. Я распределил свое внимание, я перестроил порядок задач; я
начинаю там, где прежде кончал, -- дабы еще в чем-то выиграть... Я скуп в
мечтаньях; я воображаю, как если бы уже творил. В бесформенном пространст­ве
своей души я никогда теперь не созерцаю тех приз­рачных зданий, которые так
же далеки от действи­тельных, как химеры и горгоны -- от настоящих
живот­ных. То, что я мыслю, осуществимо; и то, что я осуще­ствляю,
соотносится с мыслимым... ⁵ И потом... Ты помнишь, Федр, --
помолчав, продолжал он, -- этот малень­кий храм, который неподалеку отсюда я
воздвиг Герме­су? Если б ты знал, что он для меня значит! Там, где прохожий
видит лишь стройный портик -- самый обыч­ный: четыре колонны, простейший
стиль, -- там заклю­чил я воспоминание об отраднейшем дне моей жизни. О,
сладостная метаморфоза! Никто не знает, что этот изящный храм заключил в
себе мысленный образ некой девушки из Коринфа, которую я счастливо любил. Он
в точности воспроизводит пропорции ее тела ⁵. Для меня он живой!
Он возвращает мне то, что я вложил в него...
-- Так вот, -- сказал я, -- откуда в нем эта неизъяс­нимая прелесть. В
нем явственно видится чье-то живое присутствие: юный цвет женщины, грация
очарователь­ного существа. Он пробуждает какое-то смутное воспо­минание,
которое не находит своего предмета; и эти проблески образа, которого ты
хранишь полноту, прон­зают душу и не дают ей покоя. Представь же себе, что,
стоит мне только отдаться воображению, я готов упо­добить его какому-то
брачному гимну со звуками флейт, который исходит, мне кажется, из самых моих
глубин.
Взгляд Эвпалиноса исполнился нежной приязни.
-- О, как ты меня понимаешь! -- сказал он. -- Никто еще не был так
близок к моему демону. Я охотно бы поделился с тобой всеми своими секретами;
но для одних я и сам не найду подобающих слов -- так они невыразимы; другими
же -- я рискую наскучить тебе, ибо они требуют знания совершенно особых
приемов и навыков моего искусства. Могу лишь сказать тебе, к какой истине
или даже тайне ты прикоснулся, когда го­ворил только что по поводу моего
юного храма, о зву­ках музыки, о пении и флейтах. Ответь же мне (пос­кольку
ты так тонко чувствуешь архитектуру), не замечал ли ты, проходя по этому
городу, что есть в нем безгласные здания, есть здания говорящие и что
кое-ка­кие, самые редкостные, поют? Причем эта одушевлен­ность или же немота
не вызваны ни назначением зда­ний, ни даже их обликом. Это зависит от дара
строи­теля или от расположения Муз.
-- Теперь, послушав тебя, я и сам в этом мысленно убеждаюсь.
-- Слушай же дальше. Те здания, которые не гово­рят и не поют, достойны
только презрения. Это -- всего лишь мертвые глыбы; они несравнимы даже с
груда­ми щебня, которые возы подрядчиков сбрасывают на стройке; ведь эти
груды могут хотя бы развлечь наблю­дательный взгляд прихотливыми формами --
смотря по тому, как они упадут... Те постройки, которые лишь го­ворят, --
если они изъясняются внятно, я их ценю. Здесь, говорят они, сходятся купцы.
Здесь -- совещаются судьи. Здесь -- стонут узники. Здесь --
любострастни­ки... (Тут я заметил, что среди зданий этого рода я встречал
весьма замечательные. Но Эвпалинос не слы­шал. ) Эти торговые ряды, эти суды
и тюрьмы -- если строитель свое дело знает -- говорят удивительно ясно. Одни
из них зримо притягивают подвижную, непрестан­но меняющуюся толпу; они
выставляют навстречу ей портики и перистили; множеством входов, удобными
лестницами они зовут ее устремиться в обширные, хо­рошо освещенные залы,
собираться кружками, окунуть­ся в кипение дел... Зато дома правосудия должны
гово­рить взору о строгости и беспристрастии наших зако­нов. Им подобает
величие: обнаженные массы, мощные неприступные стены. Безмолвие этих голых
фасадов ед­ва нарушается изредка то угрозой некой таинственной двери, то
печальными знаками толстой решетки, кото­рую вдруг замечаешь в сумраке
узкого окна. Здесь все звучит приговором, все свидетельствует о возмездии.
Камень торжественно оповещает о том, что скрывается за его толщей;
стены неумолимы; и эта громада, кото­рая вся служит истине, решительно
провозглашает свое суровое назначение...
Сократ. Моя тюрьма отнюдь не была столь ужас­ной... Мне кажется, это
было всего лишь унылое, само по себе безразличное место.
Федр. Как можешь ты так говорить!
Сократ. По правде сказать, я почти ее не замечал. Я видел лишь моих
друзей, бессмертие -- и смерть.
Федр. И меня не было рядом!
Сократ. Платона тоже... И Аристиппа... Но зал был переполнен: я не
видел стен. Каменный свод в вечер­них лучах окрашивался в бледно-розовый
цвет... При­знаться, дорогой Федр, я знал в своей жизни только од­ну тюрьму
-- собственное тело. Но вернемся к твоему другу. Я думаю, он собирался
поведать тебе о самых прекрасных зданиях; именно это я и хотел бы услышать.
Федр. Изволь, я продолжу.
Эвпалинос описывал мне великолепие тех исполин­ских сооружений, которые
нас восхищают в портах. Они простираются далеко в море. В сверкающей,
осле­пительной белизне их объятий мирно дремлют укрытые гавани. Усеянный
роем бесшумных галер, этот покой нерушим под защитой их грозных валов и
раскатистых волноломов. Высокие башни, где всегда кто-то бодрст­вует и где в
непроглядные ночи пляшет, бушуя, пламя сосновых шишек, озирают простор с
пенистой оконеч­ности мола... Отважиться на такие работы значит пос­порить с
самим Нептуном. В воды, которые мы хотим огородить, надобно сбрасывать горы
породы. Неверным глубинам моря и монотонным ударам его набегающих полчищ,
которые гонит и опережает ветер, нужно проти­вопоставить могучие глыбы,
добытые в глубинах зем­ли... О, эти порты, -- говорил мне мой друг, --
сколько света уму в этих необозримых портахКак точны они в каждом своем
усилии! Как растворяют их в своем деле!.. Но чары морской стихии и
архитектуру причуд­ливых берегов даровали строителю боги. Все здесь
способствует чувству, которое пробуждают в душе эти благородные, наполовину
естественные сооружения: чистота открывающегося горизонта, забрезживший или
тающий парус, завороженность пучиной, близость опас­ностей, сверкающий порог
неведомых земель и даже сама ненасытность людей, готовая смениться суеверным
страхом, когда, ей отдавшись, они ступают на борт ко­рабля... Это поистине
дивные зрелища; но превыше все­го должны ставить мы то, что искусство
воздвигло без внешней помощи! Коль скоро мы обрекаем себя весьма тягостному
усилию, нам нужно на время забыть о ра­достях жизни и непосредственном
наслаждении. Все прекрасное непременно безжалостно...
Тут я прервал Эвпалиноса, сказав ему, что не впол­не эту мысль понимаю.
Он ответил, что истинная кра­сота точно так же редка, как человек, способный
сде­лать над собою усилие, то есть избрать себе некое "Я" и заставить себя
ему следовать. И, возвращаясь к прерванной мысли, он продолжал развивать ее
золотую нить:
-- Перехожу, наконец, к шедеврам, в полной мере обязанным одному
человеку, -- тем, о которых я гово­рил тебе, что они кажутся нам поющими.
О Федр, пустые ли это были слова? Те слова, кото­рые мимоходом
вставляются в речь, внезапно ее рас­цвечивают, но по размышлении непременно
окажутся вздором? Нет же, Федр, нет!.. И когда в связи с моим храмом ты стал
говорить о музыке (первый -- и не­произвольно), тебя осенило божественное
подобие. Этот союз двух идей, которые сами собой, в безотчетном движении
голоса сплелись у тебя на устах, эта как будто случайная связь столь
различных явлений выз­ваны дивной необходимостью; и хотя вряд ли возмож­но
продумать ее во всей глубине, но ты смутно ее ощу­тил во всей ее
очевидности. Представь же ясно, каким должен быть смертный, достаточно
чистый, достаточно здравый, проницательный и упорный, достаточно
воору­женный Минервой, чтобы осмыслить до самых глу­бин своего существа --
и, значит, до самых глубин дей­ствительности, -- это странное уподобление
видимых форм эфемерным слияниям вереницы созвучий; поду­май, к каким он
пришел бы всеобщим и тайным ис­токам; какой достиг бы заветной точки; какого
бога обрел бы в своем собственном естестве! И ежели, нако­нец, утвердившись
в состоянии этой божественной двойственности, он решит возвести некий
монумент, чей величественный и чарующий образ будет прямо обязан чистоте
музыкального звука или же сообщит душе впе­чатление несмолкающего аккорда,
-- представь, Федр, какой это должен быть человек! Вообрази эти здания!.. И
какое -- для нас -- блаженство! ⁷
-- А ты, -- спросил я, -- ты это себе представляешь?
-- Да и нет. Да -- как мечту. Нет -- как знание.
Эти мысли тебе помогают?
Да -- как толчок. Да -- как мерило. Да -- как тер­занье... Но я не в
силах связать как следует анализ и экстаз. Порой я близок к этой бесценной
власти... Однаж­ды я уже почти ощутил ее -- но это было, впрочем, как
обладание возлюбленной во сне. Я могу рассказать тебе лишь о приближении к
этому совершенству. Едва разли­чив его, я, милый Федр, мгновенно
преображаюсь, как вяло провисающий канат, когда его натянут. Я сам себя не
узнаю. Все ясно, все кажется легко достижимым. В моем внутреннем взгляде
проносятся и запечатлевают­ся бесконечные построения. Я замечаю, что моя
жажда прекрасного, отождествившись с моими неведомыми возможностями, сама по
себе рождает фигуры, ее уто­ляющие. Все существо мое отдается влечению... И
тог­да появляются силы. Ты ведь знаешь, что душевные си­лы диковинно
вырастают в ночи... Посредством иллю­зии они достигают полной реальности. Я
зову их, я заклинаю их своим безмолвием... И вот они здесь, во всем своем
блеске и во всей обманчивости. В их взоре, в их диадемах равно лучатся
истинное и ложное. Меня слепят их дары, меня овевают их крылья... Федр, вот
где опасность! Вот что мучительней всего на свете!.. О, решающий миг и
глубочайшее противоборство!.. Вместо того чтобы принимать эти чрезмерные и
непос­тижимые милости такими, как они есть, какими их единовластно вскормила
великая жажда моей души, какими они безотчетно возникли в высшем ее
упова­нии, -- мне надобно, Федр, им воспрепятствовать и зас­тавить их ждать
моего сигнала. Снискав их благодаря некой паузе моей жизни -- дивной заминке
моего обыч­ного времени, -- я хочу сверх того расчленить нерасчле­нимое и
ослабить и задержать рождающиеся Идеи... -- О несчастный, -- сказал я, --
что можешь ты сде­лать в единый миг?
Быть свободным. В этом мгновении, -- продолжал он, -- сокрыто многое...
в нем есть все; ибо все то, че­му посвящают себя философы, проходит меж
взглядом, встречающим некий предмет, и знанием, которое взгля­ду
наследует... дабы слишком поспешно его предмет исчерпать.
Я тебя не понимаю. Ты, значит, пытаешься проти­водействовать этим
Идеям?
Так нужно. Я не позволяю им утолять меня, я хочу отсрочить чистую
радость.
-- Зачем? Откуда в тебе эта немилосердная сила? -- Ибо самое для меня
важное -- добиться, чтобы предстоящее, во всей мощи своей новизны,
удовлетворя­ло разумным требованиям прошедшего. Как выразить­ся яснее?..
Послушай: я встретил однажды красивый розовый куст, с которого сделал
восковой слепок. За­тем я погрузил этот слепок в песок. Быстрое время пе­сет
розам бесследную гибель, и пламя мгновенно воз­вращает воску его
бесформенную природу. Зато, когда воск улетучится из своей жгучей и
обреченной формы, струя огненной бронзы сольется в затвердевшем песке с
полым подобием каждого лепестка...
-- Я понял, Эвпалинос! Эта загадка прозрачна; твой миф нетрудно
истолковать.
Эти свежие розы, которые гибнут у тебя на глазах, -- не есть ли они
само сущее и сама бегущая жизнь?
Что касается воска, который лепили твои искусные пальцы, меж тем как
твой взгляд погружался в венчики и переносился с цветущей добычей к работе,
-- не прав­да ли, это образ привычного тебе труда, изобильного связями твоих
действий и твоих обновляющихся наблю­дений? Огонь -- это Время, которое
легко могло бы испепелить, развеять в бескрайнем мире и эти живые розы и
твои восковые, если бы в существе твоем не хранились, каким-то загадочным
образом, формы твое­го опыта и тайная крепость его разумения... Наконец,
льющаяся бронза -- это, уверен я, не что иное, как твои несравненные силы
души и кипящее состояние некоей вещи, которая рвется к жизни. Это пламенное
изобилие разошлось бы бесплодным жаром, истаяло в своих бес­численных
превращениях, не оставив после себя ниче­го, кроме слитков или беспорядочных
струй, если бы ты не умел устремить его по неисповедимым каналам, дабы оно
полнило, застывая, четкие формы твоей пре­мудрости. Значит, твое существо
непременно должно раздваиваться и становиться в единый миг горячим и
холодным, жидким и твердым, свободным и скованным -- розами, воском и
пламенем, формой и металлом Ко­ринфа ⁸.
-- Сущая правда! Но, как я уже тебе сказал, я лишь пытаюсь к этой цели
приблизиться.
-- Как же ты действуешь?
Как удастся.
Но скажи мне, как ты пытаешься?
Ну так слушай... Я не совсем представляю, как объяснить тебе то, что не
ясно и мне самому... О Федр, когда я вынашиваю в себе здание (все равно --
богам оно предназначено или же человеку), когда я любовно ищу его форму,
стремясь построить предмет, который бы радовал взгляд, обращался к мысли,
удовлетворял чувству меры и всевозможным условностям... скажу те­бе странную
вещь: мне кажется, что мое тело по-своему в этом участвует... Пойми меня.
Наше тело -- изуми­тельный инструмент, но я убеждаюсь, что смертные,
ко­торые все им располагают, в полной мере его не ис­пользуют. Все, что они
в нем черпают, -- это боль, нас­лаждение и необходимые действия, в числе
которых и акт самой жизни. То они с ним сливаются, то на вре­мя о нем
забывают: и, порою -- животные, порою -- чистые духи, они сами не ведают,
какие всеобщие свя­зи в себе содержат и из какого чудесного состоят на­чала.
А ведь через него они сопричастны тому, что ви­дят и осязают: они -- камни,
они -- деревья; ощущения­ми, дыханием они обмениваются с материей, в которую
погружены. Они проникают в нее, и они ею проникнуты; они весомы -- и
подъемлют тяжести; они движутся -- и несут в себе добродетели и пороки; и,
когда они пог­ружаются в грезы или туманные сны, они перенимают природу
струящихся вод, уподобляются праху и тучам... Порою же они полнятся и
разражаются молниями!..
Однако душа их, в сущности, не умеет использовать это естество, с
которым она соседствует и которое она пронизывает. То она слишком спешит, то
запаздывает, как будто стремится избегнуть живого мгновения. Оно приносит ей
сотрясения и толчки, заставляя ее уходить в, себя и скрываться в своей
пустоте, где она окружает себя туманами. Но я поступаю иначе; наученный
своими ошибками, я произношу с полной ясностью, я мыслен­но повторяю с
каждой зарей:
"О мое тело -- ты, что ежемгновенно напоминаешь мне о том складе моей
натуры, о той гармонии твоих органов, о тех строгих пропорциях твоих частей,
кото­рые тебя живят и позволяют тебе утвердиться в круго­вороте вещей, --
исполнись моих трудов, поведай мне глухо веленья природы, поделись со мною
великим ис­кусством, каким ты проникнуто и какому ты следуешь: искусством
противостоять бегу дней и справляться с превратностями. Дай обрести в твоей
цельности созна­ние истинно сущего; просвети, напитай, укрепи мои мыс­ли.
Как бы ты ни было эфемерно, мои видения во сто крат эфемерней. Ты живешь
чуть дольше нашей фан­тазии; ты платишься за мои поступки, и ты искупаешь
мои ослепления. Живое орудие жизни, ты для всех нас единый предмет,
сопоставимый с вселенной. Ты всегда пребываешь в фокусе ее сферы, о
двойственный центр созерцания всего звездного неба! Ты истинная мера сущего,
тогда как в душе своей я нахожу лишь его об­личье. Она знает его столь
поверхностно, что в своей заносчивости готова подчас причислить его к своим
грезам; она сомневается в солнце... Влюбленная в свои зыбкие порождения, она
мнит себя созданной для не­исчислимых реальностей; она воображает
существо­ванье иных миров; ты, однако, ее вразумляешь и дер­жишь ее, как
якорь -- корабль...
Вкусив твоего вдохновения, моя мысль, о милое те­ло, не устанет отныне
взывать к тебе, как и ты, я на­деюсь, будешь дарить ее своими силами, своими
внушениями и своими множественными пристрастиями. Ибо мы с тобой нашли
наконец возможность сплотить­ся, и нерасторжимый узел наших различий должен
стать нашим общим детищем. Мы занимались каждый сво­им. Ты жило, я грезил.
Мои безбрежные грезы завер­шались неизмеримым бессилием. Но это творение,
ко­торое я замыслил теперь и которое без нашей воли не­мыслимо, -- пусть оно
вынудит нас сочетаться и воз­никнет из самих наших уз! Но это тело и этот
дух: это неодолимо живое присутствие и это зиждущее отсутст­вие, которые
спорят о своем первородстве и которые следует наконец примирить, это
конечное и это бесконеч­ное, которые мы привносим каждый по-своему, --
не­обходимо теперь слить их в некоем стройном порядке; и ежели волей богов
они действуют сообща, ежели они обмениваются сообразностью и изяществом,
красотой и долговечностью, линиями дополняя движения и мысля­ми -- числа,
значит, они обрели свое истинное отноше­ние, свое действительное бытие.
Пусть же они сойдут­ся, пусть найдут общий язык в материи моего искусст­ва!
Камни и силы, контуры и массы, свет и тени, ис­кусные соподчинения, иллюзии
перспективы и реальные тяжести -- таковы продукты их тесных сношений, чьим
прибытком да будет в итоге немеркнущее сокровище, которое я зову
Совершенством!" ⁹

ДУША И ТАНЕЦ

Эриксимах. О Сократ, я умираю!.. Пробуди во мне мысль! Зарони идею!..
¹ Дай вдохнуть твоих острых загадок!.. Это нещадное пиршество
превосходит всякий мыслимый аппетит и всякую правдоподобную жажду!.. Что же
это за состояние, которое, придя на смену прекрасным вещам, в удел получает
пищеварение!..
Моя душа уже лишь греза вещества, которое одолева­ет самое себя!.. О
вещи прекрасные и слишком прек­расные, заклинаю вас: остановитесь!.. Увы, с
самых су­мерек отданы мы во власть наилучшему в мире, и это убийственное
наилучшее, умножаясь во времени, не дает нам ни минуты покоя... Я, наконец,
погибаю от безум­ной тоски по вещам сухим, и серьезным, и всецело
ду­ховным!.. Позволь же мне расположиться рядом с то­бою и Федром, чтобы,
решительно отвратившись от этой неистребимой пищи и этих неиссякаемых урн, я
мог протянуть навстречу вашим словам державный кубок моего разума. О чем вы
беседовали?
Федр. Пока ни о чем. Мы наблюдали, как едят и пьют нам подобные...
Эриксимах. Но Сократ, конечно, все время о чем-то размышлял... Разве
может он наедине с собой пребывать в одиночестве и безмолвствовать в самих
глубинах ду­ши? На сумрачных берегах этого пиршества он тайком улыбался
своему демону. Что шепчут твои губы, доро­гой Сократ?
Сократ. Они тихонько нашептывают: человек, при­нимающий пищу, --
справедливейший из людей...
Эриксимах. А вот и загадка, которая пробуждает в уме такой аппетит...
Сократ. Они говорят: человек, принимающий пищу, равно питает в себе
доброе и дурное. Всякий кусок, который в нем тает и растворяется, придает
сил его добродетелям, как он тождественно придает их и его порокам. Он
кормит его тревоги, и он насыщает его надежды; наконец, в свой черед в нем
черпают свою законную долю страсти и мнения. Любовь нуждается в этой пище
так же, как ненависть; наша радость и на­ша горечь, наша память и наши
помыслы по-братски делятся единой субстанцией этого корма. Что ты ска­жешь
об этом, сын Акумена?
Эриксимах. Я скажу, что с тобою согласен. Сократ. Так послушай, о
врачеватель. Затаив вос­хищение, я любовался работой этих кормящихся тел.
Все они, сами того не ведая, по справедливости выделя­ют положенное каждой
возможности жизни и каждому семени смерти, какие в себе содержат. Они не
ведают, что творят, но творят они это, как боги.
Эриксимах. Я давно уже замечаю: все, что человек вбирает в себя,
повинуется вслед за тем прихотям су­деб. Можно сказать, что гортань -- это
порог свое­нравных потребностей и органической тайны. Там кон­чается воля и
строгое царство знания. Вот почему я от­казался в своем искусстве от всяких
неверных снадо­бий, которые большинство врачей предписывает самым разным
больным; я ограничиваюсь очевидными средст­вами, которые природа сочетает
попарно.
Федр. Каковы же они?
Эриксимах. Их восемь: тепло и холод; воздержание и его
противоположность; воздух, вода; покой и дви­жение. Это все.
Сократ. Но для души их только два, Эриксимах.
Федр. Какие же?
Сократ. Истина и ложь.
Федр. Почему это?
Сократ. Разве они не связаны, как сон и бодрство­вание? Разве ты не
стремишься очнуться и не тянешь­ся к прозрачной ясности, когда тебя