Янушевич Татьяна. Мое время

   торгуют сковородками,
   окручивают лентами
   округлых дунек ...
   И даже девы бледные
   уходят хохотуньями
   от скоморохов...
   Миша Кулаков разрисовывает двери и потолок, и вместе с полосатыми обоями получается замечательный балаганчик. Генрих, как бы нехотя, рассказывает свои "Камчатские подвиги", о том же, как он на спор нырял с "Ласточкиного гнезда", мы сами прочитали у Битова.
   Дальше я вижу нас с Фицей и Горбом в поезде. Мы едем на зимние каникулы к Нинкиным родителям на Лену. Поезд тащится еле-еле, пропуская скорые и товарняки.
   - Потому наш поезд и зовётся "Труженик", что на всех станциях стоит, - балагурит проводник, - когда-то "Сто-лыпиным" называли, потом переименовали в "Максима Горького", писатель ведь что? - самый бедный у нас был..., - а улыбочка ехидная у проводника, у дяди Василия, как он всем нам уже представился.
   - Ещё называли "Красный с хвоста", однако не привилось, не всяк сразу сообразит, а крылатое словцо не любит долгой мысли. Теперь вот имя дали "130-ый". Ровно и без обид.
   Дядя Василий крутится около нас, оттого ли, что хохочем без удержу, или слушаем его охотнее других да подливаем ему в стакан портвейного вина.
   - Так он ведь что? Под голову полено, подушку - в ноги.
   - Кто он? - а на то и расчёт был, чтоб спросили.
   - Да ходок. Всю Сибирь прошёл. А Сибирь что? Одна вода да болотa.
   Я замечаю, что возле Фицы всегда кто-нибудь задержится, засидится.
   - Дядь Василь, а ещё что смешное расскажи...
   Но дядя Василь уже скис, притулился к Нинке, приголубился.
   - Ну ладно, тогда я тебе спою.
   Зве-ни-и, гре-ми, бубен-чик мо-ой,
   Играй-те стру-ны, плачь-те де-вы,
   А я вам пе-сенку спо-ю-у,
   Как шут влю-блё-он был в ко-ро-леву....
   Мы с Горбом по заледенелой тропинке между сугробами таскаем воду в школу, там Нинка моет полы, распевая во всё горло, а мать с отцом как-то бестолково топчутся, - им непривычно, что делают их работу, сразу кажутся беспомощными, и распорядок нарушен.
   Нинкин отец, "Старый Фиц", как все его здесь зовут, не такой уж старый, но вся его зрелая жизнь прошла в лагерях, - поди, докажи, что ты не немец, а хохол, - и остался он тщедушным морщинистым подростком. Мать даже во время войны не хотели брать на работу, - а ведь какие молодые были! А как мечтали!... На лeднике колола лёд ломом да грузила баржи. Одна подняла троих детей.
   Вечером сидим в хате, не зажигая света, у печки, у растворённой дверцы, ужинаем, беседуем. Вдруг мать тихонько заводит, словно продолжая разговор:
   Спуска-ется солн-це за сте-пи,
   Вда-ли зо-ло-тит-ся ко-вы-ль..
   И резко так закричал:
   Коло-о-дни-ков звон-кие це-пи
   Вздыма-а-ют доро-жну-ю пы-ль
   заголосил отец, мальчишеский его голос залился, - то ли хохочет то ли плачет.
   А мать низко ведёт и всё рассказывает, рассказывает:
   Иду-т о-ни с бри-тыми лба-ми,
   Шага-а-ют они тя-жело-о..
   Нинка вторит матери, но осторожно басит, не прорывается и вовсе замолкает, когда отец, не выдерживая этой тягучей угрюмости, пускается мелким бесом:
   Динь-дон, динь-дон..
   И дальше прибаутки в перепляс, импровизируя на лету.
   А то замолчат надолго. И мы не смеем. Смотрим сквозь растворённую дверцу на огонь в печке, угли пересыпаются прогорают.., вдруг снова вспыхнет язычок ярко, будто очнётся, и пойдут плясать тени по низенькой хате, Нинка обнимает стариков своими большими руками - присмиревшая великанша.
   А вот мы с Фицей на Дальнем Востоке, на дипломной практике. Я вижу Нинку на Курилах, как она там шагает по островам крупной гренадёрской поступью на фоне дымчатых гор с усечёнными макушками. На горной тропе она смотрится эмблемой: в штормовке, с рюкзаком, постукивает молоточком, обычные атрибуты, обезличивая, они возвышают до образа. Неважно, что геологи во множестве работают на равнинах, да и в горах не всегда есть надобность лезть на вершину, но какой же нормальный человек не полезет? Хотя бы для того, чтобы почувствовать высоту. Нинка подымается на вулкан Тятя, чтобы заглянуть в кратер, и я вижу завершённую фигуру - "Геолог в горах".
   Потом она приезжает на Сахалин, где может видеть меня в камералке в портовом городе Корсакове, в казармах разместилась наша сейсмическая экспедиция.
   Полевой сезон заканчивается, на базу возвращаются подводные лодки и тральщики, на которых работают москвичи, и местные съезжаются наземные отряды. Встречи, кутерьма и суета, братания, сборы.
   И общий выход в матросский клуб на гастролирующий здесь Москонцерт. Там второе отделение ведёт Кира Смирнова, а мы с Нинкой уже знаем, что она поёт песни Новеллы Матвеевой.
   Терпеливо пережидаем халтурные номера, даже жонглёры и акробаты у них дают представление, и вот, наконец, Кира Смирнова поёт романсы и блестящие исполняет пародии. Раскланивается под щедрые аплодисменты, занавес, ещё на бис...
   И вдруг перекрывая всё зычный раздаётся Фицин рёв:
   - Даёшь Новеллу Матвееву!
   Интеллигентная наша экспедиция замерла в ошеломлении, ну а матросы, те вообще были всем довольны.
   - Дорогие мои! - закричала в зал Кира Смирнова, - мне очень приятно слышать здесь имя Новеллы Матвеевой, её ведь даже в Москве мало кто знает. Действительно, я приготовила двадцать две её песни. Но... вы понимаете, для них нужен особый, отдельный вечер. Если хотите, мы сможем снова встретиться.
   Сказано, осталось сделать. И мы уже караулим у служебного выхода. Там покуривают артисты, таскают в автобус амуницию, какие-то двое начинают охмурять нас с Фицей.
   - Нет, нет и нет. Нам нужна только Кира Петровна. Она обещала...
   - Да и мы чего хотите пообещаем..., - дядьки из кожи вон не верят, что вовсе нам не интересны. Суют какие-то свои заграничные программки, дескать, тоже не лыком шиты, и надо же, - один из них оказывается знаменитым Сигизмундом Кацем. Нинка снисходительно намурлыкивает "В лесу прифронтовом".
   Из дверей стремительно выбегает Кира Петровна, вся - вихрь, и этот её вздёрнутый носик:
   - Обещала, конечно, обещала. Завтрашний вечер ваш, девчонки. Только найдите гитару.
   Экспедиция собралась в казарме, устроили отменный стол, а гитару раздобыли у матросиков, с пышным бантом, правда, с обломанными ручками колков.
   Ловко орудуя плоскогубцами, Кира Петровна настро-ила гитару, и вот её энергический голос ударил в самое сердце:
   Ка-кой большо-й ве-тер
   На-пал на наш ос-тров
   Сорвал с домо-в кры-ши
   Как с молока-а пе-ну
   И потом проникновенно до озноба:
   Ви-и-ди-шь зелёным ба-рхатом от-ли-ва-я
   Мо-о-ре лежит спокой-не-е, чем зем-ля-а
   Ви-ди-шь, как-будто лом-тик от ка-ра-ва-я
   Ло-о-дочка отломи-лась от ко-ра-бля
   . . . . . . . . . . . .
   Ранним утром мы провожаем Киру Петровну до гостиницы, идём гурьбой по пустынному городу, она взахлёб пересказывает кинофильм "Добро пожаловать или посторонним вход воспрещён", который, похоже, не выпустят на экран.
   Прощаемся, прощаемся.
   - До встречи в Москве. Пароль "Сахалин".
   - Пароль "Сахалин".., - говорю я в трубку, когда мы с Нинкой уже в Москве, на каникулах, решились позвонить в последний день. Говорю с готовностью сразу же нажать на рычаг, - ведь одно дело на Сахалине...
   - Девчонки! - слышу я самый верный отзыв, - как здорово, что вы объявились! А мне тут все в голос трендят, ну конечно, одно дело на Сахалине... Как, сегодня уезжаете?... Где же вы раньше были? Ладно, ладно, приходите прямо сейчас, отменяю репетицию.
   Её дом как бы и должен быть на Сретенке. Старомодная квартира, словно из "бывшей" литературы. К тому же угощение приносит половой из ресторанчика снизу. С нами ещё Игорь Галкин и Эмма Зеликман, экспедиционные друзья-москвичи.
   Разговор схватывается легко и сразу, с той откровенностью, что бывает у давних знакомых после разлуки. Кира Петровна поёт нам, рассказывает про Новеллу Матвееву с такой особенной нежностью, снимая жалобные моменты хохмами:
   - Она же путешествует по Москве пешком, с зубной щёткой и термосом, если далеко, то заходит к знакомым переночевать. Не переносит транспорта. И никогда не видела моря... Заболевает от вида качающейся воды даже в миске.*
   Мы слушаем запись их "Парного концерта". В углу всё время маячит влюблённая тень Игоря Кнушевицкого. Наташка, дочка, охотно декламирует к месту и вообще отцовы, то есть Заходеровские стишки:
   Что мы знаем о лисе?
   Ничего, и то не все.
   А на прощанье Фица тоже дарит песню нашего академгородского менестреля Женьки Шунько:
   Доро-га доро-о-га
   Легла-а далеко-о,
   Как до са-мой послед-ней звез-ды,
   Как жаль, что немно-го
   Как жа-ль, что немного
   Оста-лось во фля-ге воды-ы...
   Вместе с Фицей мы ещё несколько раз в Москве. Из Сибирского далека столица возносится для нас, будто Олимп, его венчают всё новые имена: Полина Георгиевна, Кузьма, Юра Злотников, Павел Юрьевич, Женя Фёдоров, Коля Смирнов, Лесскис Георгий Александрович,...,
   Вблизи же наши приезды - как варварские набеги, не опустошительны, но разгулянны и хмельны.
   Нинка - богатырица берёт в полон не мечом, так буйным огнём своих песен. Бражка льётся через край, в общем, океан-девица.
   Ещё этот дополнительный восторг, - откуда бы такой девке взяться! ведь он неистребим, столичный снобизм, дескать, что у них там может быть в глубинке? И Фица с бескорыстным лукавством разыгрывает провинциальную наивность и народную простоту:
   - Мы бабы жильные!
   Впрочем, действительно, плутает "в большом городе" и с деревенской страстью "катается" на метро и на лифте:
   - Чтоб дух зашёлся, когда кабина падает вниз!
   Фица поёт. Её водят из дома в дом, куда приглашают хормейстеров послушать её диковинный голос.
   - Экзоти-ический диапазон! - всплескивает одна руками.
   Нинка голосит и на улицах, а что нам, - Москва по колено! Э-эх, вдоль по Питерской, да вкрест ей по Миусской!..
   У Полины Георгиевны Фицу записали на магнитофон. Господи, хоть что-то осталось. На ту же плёнку потом будет читать стихи Кузьма.
   Кто ж тогда мог подумать? Что скоро они уйдут от нас, один за другим...
   А как-то ещё ездили на дачу все вместе. Там огромная в лесу поляна в ромашках. Нинка вышла на круг и запела, и я где-то сбоку приплясываю.
   Поёт и поляны ей мало.
   И конечно любимую свою песню, которую пронесла она от Сахалина до Прибалтики:
   И сно-ва доро-о-га
   Клу-бит под нога-ми солё-ную пы-ль,
   И молит-ся Бо-гу
   И мо-лит-ся Бо-о-гу
   У-ста-лы-й ко-вы-ы-ль...
   Оборвавшись на самой высокой ноте...
   Как бывает, словно взлетишь вдруг, когда кабина лифта резко сорвётся вниз, и душу свою едва успеваешь поймать в горле.
   47. Приключенческий роман
   Тогда на дипломную практику на Сахалин я прибыла уже, как завзятый путешественник, с ружьём и трубкой в зубах, с готовностью к приключениям.
   До Корсакова мы ехали на грузовике вдоль берега моря, по самой кромке, по накатанному песку, и языки прибоя слизывали след.
   К морю спускались пади, кое-где сопки обрывались скалами, чередовались заливы и мысы, ожидание уплотнялось, - вот, вот, сейчас, за тем углом!... Что откроется?... Или внимание рассеивалось в однообразном повторении, словно время утратило свой смысл, и ты вместе с равнодушной стрелкой следуешь по кругу, по одному и тому же кругу...
   Вдруг за поворотом возник город: портовый ковш, причалы, корабли, ещё я успела заметить банк и ресторан тут же на набережной, по инерции несколько магазинчиков, потом на загадочном пятачке "Пять углов" город развернулся и поскакал по некрутым сопкам вглубь острова.
   На подъезде к казармам, где разместилась экспедиционная база, дорога выгнулась, будто упёрлась в близкий горизонт. Видно, только что подремонтированная, глазурованная слегка асфальтом, она сверкала на солнце. В вершинной точке из дороги торчала "чёрная рука" - резиновая перчатка, то ли случайно залипшая, то ли строители повеселились. Но каждый раз потом, когда мы ходили мимо, она обязательно кого-нибудь хватала за ногу, а ведь это почему-то всегда смешно, если споткнёшься.
   В казарме в большой комнате нас набилось много, - камеральные дамы из Москвы и Южно-Сахалинска. Где-то в море уже шли взрывные работы, а мы в первый день обустраивались. Дамы забавно суетились и ссорились, занимая места по стенкам. Я поставила свою раскладушку в центре.
   - Можно мне рядом?... - тихонько спросила девушка, - а то как-то неуютно...
   На меня смотрели черные, или даже фиолетовые, знакомые глаза..., я ахнула, - девушка из "Римских каникул"! Наташка Лившиц.
   - А ты мне сначала показалась зеленым чулком, в зелёных брюках и с трубкой, - скажет мне потом Наташка, когда мы, конечно, подружимся, и ночи напролёт будем шептаться обо всём на свете.
   К тому времени наши дамы расквартируются поудобнее у местных жителей, а наши раскладушки так и останутся стоять вплотную посреди пустой комнаты. Здесь же мы поставим походные столики для работы. И ещё нам останется казённая плитка и большой чайник.
   - Девочки, угостите чаем, - будут забегать к нам москвички.
   - Девчонки, как насчёт чайку, - будут заглядывать к нам сахалинянки и фыркать, - ну, эти москвички!...
   А по всем углам у нас будут жить кошки и собаки, - дамы ведь обычно жалеют бездомных животных, а девать их куда?
   - Девочки, пусть пока у вас побудет, потом я обязательно заберу в Москву. Настоящая японская кошечка, видите, хвост какой!
   Но это позже.
   А в первую ночь, только все угомонились, в двери, в окна загрохотали кулаки:
   - Эй, есть кто живой?
   - Женщины, тихо, не открывайте. Там бандиты какие-то. Таня, приготовьте на всякий случай ружьё, - и головы в бигудях попрятались под одеяла, ведь наутро ждали мужчин из моря.
   - Повымерли что ли? Выходи кто-нибудь!
   Я вышла, прихлопнув плотно дверь за собой. В темноте их казалось жуть как много, впереди маячила огромная фигура в капитанской форме и рядом бородач с окаянными глазами под высоким лысым лбом.
   - Дочка, дай стакан. Спирту полно, гостей - вон сколько, а выпить не из чего.
   И уже совсем галантно поднес мне первой:
   - Выпей за знакомство.
   Так и познакомились. Капитан подводной лодки - Забиров и сотрудник Института физики Земли - Зеликман. Оказывается, корабли уже пришли, спирту, действительно, полно, - не пить же одним, и эти пираты угнали автобус и понабрали матросов, блуждающих в самоволке.
   До утра бузили на базе, а чуть свет они увели меня с собой в порт. С тральщиков кричали-приветствовали Забирова, всеобщего любимца, легендарного капитана, которому даже начальство спускало лихие подвиги. Он провёл меня по своему Наутилусу, там в каюте уже собралась компания.
   - Дочка, наливай! Сначала себе. Молодцом! Бороде. Мне. Теперь можно остальным.
   "Остальные" смотрели на меня во все глаза, особенно одна, - у неё были очень любопытные круглые очки на круглых щеках:
   - Интересно у них принято в татарском семействе...
   Наташка Ермакова, Ермачиха Тимофеевна, кстати, пить она умела похлеще меня.
   Вечером повалили все в ресторан.
   От пирса тянется странная шеренга девиц, я не сразу поняла, выкрашенные, будто в витрине вывешенные... Моряки хватают их с краю по одной и прямым ходом "в ресторацию", конечно, ведь суда заходят в порт на ночь, а то и всего на пару часов.
   И гремит из репродуктора:
   Деньги советские
   Крупными пачками...,
   модная тогда у радио-хулиганов песенка.
   Портовый-фартовый город Корсаков.
   - Вот, официанточку нашёл, - представил меня экспедиции Эмма Зеликман, - дурочка, но ничего, на кухне справится, посуду помоет...
   Учёные мужи, всё больше мои ровесники-студенты, но бородаты и "обветрены как скалы", приглашают наперебой танцевать, кто ущипнет, кто в щёчку чмокнет:
   - И чего тебе этот лысый дед? Вот я -а-а!..
   То-то у них вытянутся лица, когда мы встретимся на базе. А в городе меня потом будут останавливать оркестранты, когда Эм уедет:
   - Простите, Вы ведь та девушка с трубкой? А где Ваш экзотический бородач?
   Эм заказывает музыку. Я смотрю, ведь он здесь в экспедиции вовсе никакой не начальник, но он заказывает музыку.
   Мне кажется, я попала в приключенческий роман.
   Мы уходим с Эмом на берег, к морю. В какой-то момент раньше, может, когда наши глаза встретились, у нас вспыхнул спонтанно, как это бывает у двух людей, затеялся разговор, бесконечный разговор... как о чём? - о себе, о мире, и как мы вместе этот мир воспринимаем.
   Он якобы желчен и зол, как велит ему жизненный опыт. Я восторженно влюблена во всё вокруг. Думаю, он немножко дразнит меня...
   Но ведь это егo родня один за другим сгинула в 30-х годах. Но ведь это егo, добровольца, семнадцатилетнего парнишку-еврея на фронте посылали вперёд, в спину ему целились свои же.
   Я, конечно, верила ему, однако такой он озорной злоязычник, что просто не может быть злым. Ну и не все же вокруг негодяи!
   Мы бродим по берегу, поднимаемся в сопки, возвращаемся в город. Там заглядываем в книжные магазинчики, в комиссионные лавки, разыскиваем скупки.
   - Подожди, увидишь, какой там кладезь уникумов, тебе ведь этого и подавай.
   В первой же скупке, притаившейся в старом японском доме, выставлен в витрине штопор с корявой ручкой. "Цена 0,1 коп." - значится на клочке в косую линейку.
   - Заверните нам десяток, пожалуйста.
   - Он у нас в одном экземпляре.
   - Тогда на оставшуюся сумму приложите ценник.
   - Не могу, это государственная бумага.
   - Хорошо, берём так, сдачи не надо.
   В другой скупке по такой же цене нам удалось накупить целую гирлянду "менингиток" - шляпок из краше- ных в ядовитые цвета куричьих перьев. На улице Эм раздаривал их прохожим, приплетая затейливые истории. Никто не отказался, а кто и поспешил поведать, как он обойдётся с подарком, состав семьи, краткую биографию и вообще взгляды на жизнь
   - Ну вот видишь, как же ты "не любишь людей"? Да они готовы бежать за тобой.
   - Чур меня, чур!..
   Мы заходим в кафе. Во всю стену плакат:
   "У нас всегда кофе с коньяком!"
   - Пожалуйста, два коньяка, кофе можно совсем не давать.
   - Без кофе не подаём.
   - Хорошо, два кофе, коньяк отдельно.
   Через десять минут:
   - Повторите пожалуйста.
   Через десять минут:
   - Два кофе с коньяком, пожалуйста.
   Через десять минут:
   - Два ко...
   - Возьмите хотя бы булочки, только что испекли.
   - Хорошо, и два кофе с коньяком.
   На столе у нас теснятся чашки с кофе, булочки, уже какие-то пирожные, ..., а разговор длится, длится...
   - Видишь, вон зашла краля, сама себя боится, а ведь всех презирает.
   - Эм, но ведь это с испугу. Девушка, можно Вас пригласить за наш столик?
   Выяснилось, что девушка Валя - из села, привезла какие-то отчёты по животноводству, в первый раз, трусит, конечно. А ещё у неё сегодня день рождения, но поехать было некому...
   Мы дарим ей книжку стихов.
   - Три кофе с коньяком, пожалуйста. А для Вас, хорошая девушка Валя, все эти именинные постряпушки. Поздравляем!
   В общем, кафе досрочно закрылось на обед, и персонал присоединился к празднику.
   - Нет, послушайте, я ему говорю, - коньяк без кофе не подаём. А он, главное, - хорошо, два кофе, пожалуйста... Ха-ха-ха! И так три часа к ряду.
   - А я, - булочки, говорю, свежие, а он...!
   День ли, ночь, мы бродим по городу, уходим в сопки, сидим у костра, спускаемся к морю. Там, на отливе корейцы собирают водоросли, ловят креветок. Мы тоже собираем всякую всячину: поплавки от сетей, японские игрушки, башмаки, бутылки,..., гоняемся за крабиками, - они так смешно затаиваются среди камней,...
   Незаметно оказываемся мы в беседе с корейцами, и уже у кого-то в хижине, а родня его осталась в Японии, сам бежал...; а у другого - угнали всех в Казахстан...; но вот у них есть свой писатель известный, Ким, отсюда, да ..., всю правду пишет...
   День ли, скорее ночь... Из темноты выходит девица, просит закурить.
   - Парнишки, вас двое, а я одна. Пойдёмте со мной!
   Эм считывает с моей пылающей физиономии острейший интерес и всё тот же всеобъятный восторг:
   - Что ж, веди. Как величать то?
   - Маринка.
   Таких множество в Корсакове старых брошенных японских домов, двухэтажные с галерейками, обшарпанные, стёкла выбиты, обрывки толя хлопают на ветру, но там-сям окно завешено тряпкой, или мерцает свеча.
   В таком вот доме нас и встретили отчаянным визгом, объятиями. В полумраке, в кромешном дыму маячат тени девиц и матросов, там, в глубине кровать..., - Батюшки святы! Так ведь это притон! А ты будто другого чего ожидала? - отвечает мне бесовское сверканье в Эминых глазах, его облепили девицы:
   - Девушки, не всё сразу, будем дружить, вот у меня тут гостинец для вас....
   - Ах, какой молоденький, без усов! - это, оказывается, ко мне, Красавчик, наливай, выпьем на брудершафт.
   На второе колено мне плюхается ещё одна Маринка, они все здесь почему-то Маринки, целует меня:
   - Выбирай скорее, красюк, сейчас ложе освободится, а может втроём попробуем?...
   Я что-то несу несусветное, совсем обалдели бабы, не признают, подливаю им, разыгрывая бедового парня, ну а дальше-то как быть?...
   Эм вовремя стряхивает с меня девок:
   - Всё, Маринессочки, побаловались и хватит. Море зовёт. В следующий раз.
   - А ты говоришь, Вселенная дна не имеет. Полюбопытствовала? - Это уже мне, на улице.
   Мы бродим по городу, по берегу моря, кругами, кругами. Те три дня, что оставались Эму до отъезда, спрессовались, будто это один непрерывный рассказ, и мы в нём сразу участвуем, всё, что было, срослось с тем, что есть, судьбы чужих людей вплавились в нашу нераздельную тоже сейчас жизнь, и только музыка беспрерывного разговора льётся, течёт и никуда не приводит.
   Эм приезжал на Сахалин в отпуск, просто потому, что ещё не бывал здесь, ну и поработал заодно. Перед отъездом он препоручил меня некоему Игорю Галкину, застёгнутому в костюм до строгого воротничка:
   - Сбереги девчонку, Дядька, чтоб не захлестнулась.
   Он мне не очень понравился, - вот ещё, Дядька!
   Потом, когда нужно было что-нибудь выяснить по работе, постучишь к нему в комнату, а оттуда:
   - Простите, я не одет.
   То есть, это он, значит, без галстука.
   С Наташкой Лившиц мы бегаем по утрам в порт, купаемся в ковше, потом непременно выпиваем на базарчике, на "Пяти углах", а базар и есть пятый угол, выпиваем по стакану варенца; занимаемся своими практикантскими делами; помогаем камеральным дамам обрабатывать материал, те нас слегка осуждают, но с удовольствием пьют хороший кофе, который присылает Эм; ночами мы уже болтаем во весь голос, никто не мешает, и я впервые узнаю о Полине Георгиевне и Кузьме.
   Однажды утром мы слышим, как Галкин мечется по казарме и причитает:
   - Никого нет, Боже мой, где все? Нужно принимать взрыв, а я один!
   - Ну не совсем уж один..., - выходим мы с Наташкой, и ещё Ермачиха.
   А действительно, сигналы идут через семь минут, тут только поспевай.
   И поспели, и всё мы чётко отработали, и вечером Игорь Галкин пригласил нас в кафе, и сделались мы замечатель-ными друзьями, читали стихи, пели.
   Потом ходили с моим ружьём в походы, встречали Нинку Фицу, познакомились с Кирой Смирновой, и ещё много раз встречались в Москве. А Игорь стал любимым гостем у нас в Новосибирске. Ну, с ним вообще получилась необъятная дружба, вместе с множеством его родственников и знакомых, но об этом своя история.
   "Прошли годы", - как принято выдержать паузу в романе. Я снова попала на Сахалин.
   Иду по Корсакову. Вот здесь мы спотыкались об резиновую перчатку, асфальт сделали новый, а казармы наши снесли, матросский клуб сохранился, нет "Пяти углов", забавно, тут и всегда-то был просто перекрёсток, но вот базарчика больше нет,...,
   Иду по берегу, на отливе корейцы собирают водоросли..., заливы, мысы, заливчики... За этим мысом мы с Эмом чуть не утонули. Попали в зону прибоя, вроде и близко к берегу, а никак не выберешься, уже выбиваемся из сил. Я вижу, какие у него глаза, будто ему в общем-то всё равно, и вдруг сверкнул в них, как опомнился, этот его шалый огонёк:
   - Танька, не смей тонуть, а то мир не узнает о твоей непобедимой любви! Держись за плечо.
   - Вот ещё, сама выплыву. Держись ты за моё плечо.
   А за дальним мысом хижина была, развалилась, помер, наверное, рыбак, как его звали?..
   Казалось бы, никуда не девались те приключенческие слова: остров, корабли, пирс, деньги советские,..., ресторация, притон, отлив, креветки, прибой,..., море, небо, земля, и мы на ней..., и над всем этим ещё словно марево - флёр влюблённости...
   Но события вокруг них отодвинулись, разредились в давности, забавные и в общем-то не особенно замечательные. Калейдоскоп эпизодов, ткань возможного повествования, фабула. Были, как полагается, герои, даже чуть не умерли в один день. Были товарищи, - о! это уж непременный элемент жанра, были нечётко обозначенные враги. Но что ещё необходимо приключенческому роману?
   Подвиг. Преодоление.
   Вот, может, потому и не получилось завершённого произведения.
   Герои распределились по частным, но собственным своим романам.
   Товарищество осталось. Не зря наши с Наташкой раскладушки поместились когда-то рядом, - они густо обросли новыми героями.
   Подвиги, верно, тоже были, как же без подвигов?
   Одно только постоянное преодоление себя чего стоит....
   С Эмом мы как-то редко теперь встречаемся. Недавно мы с Игорем Галкиным и Наташкой навестили его в больнице. Обнялись. Совсем не изменился, ну чуть больше стало седины в его свирепой бороде, так же глядят на меня с окаянным лукавством, печальные его, библейские глаза, его незрячие теперь глаза.
   - Танька, повторю тебе свой страшный секрет: я тебя люблю.
   - Конечно, Эм. И я тебя люблю.
   48. Колодец
   Свои приключения необходимо бывает пересказать потом, что мы и делаем, живописуя их всем и каждому, а то и развлекаем целую компанию на светском рауте. Но есть особенный слушатель, длительный. Он может просидеть с тобой и ночь, и две, сколько потребует повествование доскональных подробностей. Он проживает их эпизод за эпизодом, ведь это его собственные приключения, только приключились они по случайности не с ним, а с тобой. Это может быть, например, школьная подружка Светка, с которой когда-то мы совершили массу подвигов, потом нас развело по разным городам, однако запас дружбы не был исчерпан.