Янушевич Татьяна. Мое время

   В наши редкие встречи мы просиживали на кухне сутки сквозь, или вовсе уходили бродить по городу, за город, сидели в лесу у костра. Сначала одна, затем другая, мы проливались "с того самого места", - помнишь, тогда еще было.., а потом.., и до сего момента, ведь жизнь наша, хоть и порознь, выстраивалась чередой приключений.
   Свериться в опорных точках, в поступках, перебрать имена людей, встретившихся за промежуток, и что с ними стало дальше, чего узнала нового, как увидела, что чувствовала, когда лезла, когда падала, пропадала, да мало ли? - все заново пережить вместе, соединить свои неисповедимые пути в один, общий.
   В ряду обычных событий, что соскальзывают в прошлое, не успевая оформиться, приключение расширяет настоящий момент, полнит его до последнего пересказа, словно скрытый источник подпитывает водоем, - в него хочется окунуться и выскочить молодым для новых свершений. Не все же глупости мы растратили в детстве-отрочестве-юности.
   Совсем еще недавно в какой-то это было деревне, мы полезли со Светкой в колодец посмотреть, как днем видны звезды. По жребию мне выпало спускаться первой. А мы же всегда давали клятву, что ничего плохого с нами не случится. Вот примерно такой сложился у нас предварительный обряд.
   - Ой, что я придумала!.. Хотя нет...
   - Почему нет? Говори скорее!
   - Да нет, дурацкая идея... Ну ладно уж... Только поклянись сначала, что не станешь этого делать.
   - Конечно, клянусь. Давай говори!
   - Ну.., я подумала.., интересно было бы из колодца посмотреть на звезды...
   - Вот здорово! Жаль, что не я придумала. Сейчас же снимай с меня клятву или сама клянись, что не полезешь!
   Дальше мы заверяем друг друга, что не убьемся, и уже хлопочем вокруг объекта. Колодец запущенный, без бадьи. Вода поблескивает в глубине, толком не разглядеть своего отражения, сам же и загораживаешь свет. Осматриваемся вокруг, не помешал бы кто. Но эти деревенские задворки кажутся забытыми, сараи развалились, бурьян. Находим крепкую палку и припоясываем ее к цепи.
   - Морским узлом затягивай, а ты бабий вяжешь.
   Жребий брошен.
   В рикошетном дребезге, верхом на палке я лечу вниз, - в падении таком стремительном, отвесном - жуть и восторг. И ни единой мысли. Мы же не подумали, что Светке не удержать рукоятку ворота. А как она будет меня вытаскивать?..
   Воды оказалось по пояс. Холоднющая! Наверху маячит Светка, как нечеткое мое отражение. Мы орем друг другу неразбериху, в которой я глохну тут на дне, я смотрю, она навостряется спускаться по цепи, спасать, дурища эдакая, но судорожно, натужно затрещал старый ворот, и то, - двоих не вынесет Боливар.
   - Не засти небо, - кричу ей, - зачем лезли, забыла что ли...-ыла-ыла-оли-оли...
   Однако звезд не видно. Не видно, что небо вообще подернуто дымкой, это уж после мы задерем, наконец, головы, но сквозь дырку из земли, из глубины небо пугающе кажется бездной.
   Конечно, я выбралась все-таки, не зря же нас когда-то в школе заставляли лазать по канату. И страховали меня стенки сруба, гнилые, осклизлые, не приведи, Господи.
   Потом мы идем по деревне, какие-то выселки необитаемые. Уж на что нищими были деревни нашего детства, но в каждой луже нежилась свинья или чесалась о частокол, колготились куры, гуси тянули шипящие шеи, только уворачивайся, и ступить было нельзя, чтобы не подорваться на лепешке, когда коровы, густо пыля, возвращались с пастбища, их встречали бабы, ребятишки, загоняли во дворы свои...
   Пусто. Мертвенно. Над одной избой, нам показалось, теплится "картофельный дымок", - не может же быть, чтоб совсем уж никого. Постучались. Бабка вышла. Без любопытства оглядела нас мокрых.
   - Каво надо?
   - Бабушка, что это за деревня такая? Почему никого нет?
   - Да съехали все на центральную усадьбу. Хозяйства побросали. Магaзин не работает. Каво тут делать-то?
   - Как же вы одна живете?
   - А чо живем? Живем себе. Нас тут шесть стариков осталось, можа уж пять, Николаич совсем плохой. Чужак еще живет, если чо, людей позовет, закопают. Да. Хлеб завозят. Сахару, говорят, нету. Вот карточки, или как их, талоны отменили, так и нету. А куда денесси? Тут крыша своя, огород какой-никакой...
   Мы сунулись в другую избу. Бабка с дедом. Эти вроде повеселей, в дом, правда, тоже не позвали, но присели на завалинку. И тоже:
   - А каво делать? Живем. Сельмаг не работает...
   - Раньше-то что здесь было? Колхоз?
   - Колхоз, а как же. Оно и сейчас колхоз вроде. Жить только плохо. Избы ветшают, дорога разбитая. Ремонтировать не хотят. Кому мы нужны? Хлеб возят, правда, да. Там на краю чужак поселился. Фермер теперь называется, а по нашему - пасечник. Он и возит. Меду дает. Самостоятельный мужик, но чужак. Зачем он нам тут сдался?
   Уныло-то как, Господи. Тоска полынная. А каво делать? При таких нечаянных встречах и так разговор неглубок, о житье-бытье сего дня, но видно бывает, что за человек перед тобой, чем жив, каково его достоинство. А тут - ни достоинства, ни достояния, так, снулые персонажи опустевшей деревни.
   Интересно стало взглянуть на чужака.
   Дом его на отшибе сразу заметен. Пожилой дом, но подтянутый, бодрый, главное вот что, - окошки чисто вымыты, в них - приветливость.
   Рядом пасется, вспрыгивает спутанными ногами лошадь. Мы переглянулись, - вот бы ускакать! - мы же старые конники, то есть бывшие, бегали на ипподром.
   Двор подметен, постройки, под изгородью сложены тесаные брусья, колодец с журавлем.
   - Аккуратист, однако. Раз мотоцикл во дворе, должно быть, дома.
   Постучали, покричали, что-то нет хозяина.
   - Может, хватит уже в народ ходить?
   - Погоди, занятно все-таки.
   Отправились вдоль изгороди. Огород яркий, кустистый. Бессовестно сощипываем чужие малинки с выпирающих веток. Позади баньки видны ульи.
   - Наверное, там возится.
   И сразу выскочила на нас собака, щеголеватый псина сложного цветового состава, на морде - вежливый оскал, де, чем обязан? Но мы притормозились, пока не подошел хозяин.
   - Афон, ко мне! - поднял забрало сетки, - чем обязан?
   - Здравствуйте. Как поживаете? - вдруг ляпнула Светка.
   - Ничего, спасибо, - глаза его взблеснули хитрецой, - и погоды нынче стоят отменные.
   Мужик отнюдь не деревенский и не дачный, а сам по себе. Лицо острое, ясное. Голенастый. Штормовка на нем одета с элегантной небрежностью, какая отличала особое пижонство наших не намного старших братьев, будто человеку в вечернем костюме пришлось заниматься черной работой, но он этим нимало не смущен. А мы почему-то ожидали встретить старика, - слишком разыгрались в девчонок-хулиганок, впрочем, такими мы себе и представляемся.
   - Ладно, Афон, сделаем перерыв на обед, раз гости пожаловали.
   - Да нет, да мы...
   - Прошу, сударыни, в дом.
   И дом прост не по-деревенски, а как бы с экспедиционной необходимостью, или еще в мастерской так бывает: стол, стул, топчан, этажерка с книжками, и длинный стол вдоль стены, там - инструменты, железки, деревяшки, штучки всякие.
   Сели пить чай. Да так и просидели до последней электрички.
   Дмитрий Петрович. И нас он навеличивал, отчего беседа проистекала со старомодной степенностью.
   Вроде бы он не расспрашивал и сам не исповедовался, но слово за слово, про дела вокруг, про обстоятельства, про загнившую "перестройку"...
   А у человека добротного всегда найдется свое мнение.
   Про собаку Афона, Афанасия...
   - Можете угостить его, ничего, что со стола, он деликатный собакевич. Одно время я работал на приисках, и прибился к нам точно такой же пес Афоня. Он не заглядывал в глаза, а как бы вглядывался и, поймав контакт, шепотом говорил: "Афф", мол, - "все пустое, не журись". Этого моего Афона я подобрал щенком, сразу узнал, будто встретил сына старого друга.
   Про лошадей...
   Тут уж мы со Светкой не дали маху, рассказали про всю нашу конюшню и как скакали на Сивках-Бурках.
   Про пчел...
   - Пчелы, любезные дамы,... (и целый трактат о пчелах). У нас в детском доме была заведующая Марья Матвевна, мы ее очень любили. Она заболела и все шутила, что ухаживают за ней, словно за маткой, пчелки-слу-жанки. Тогда я впервые узнал, как устроена пчелиная семья. И у нас было похоже: старшие ребята работали, помладше - убирали дом, еще помоложе - следили за самыми малышами. А Марья Матвевна так и не поднялась...
   Про деревяшки. Показал нам разные фигурки смешных карликов.
   - Вот они и делают за меня всю работу, пока сплю, вы же знаете. Дед мой был замечательным мастером-краснодеревщиком, мебель делал, еще в Ярославле. Хорошо помню, мне ведь было уже восемь лет. В свободное время он вырезывал "Город шутников", из единого куска дерева. И рассказывал про каждого, - это все были его друзья-приятели и многочисленная родня, кого уже и в живых не осталось.
   Про железки инженерные...
   Слово за слово, и сложилась биография.
   Дед - старинный умелец, бабка - певица, рано померла, родителей новых советских инженеров посадили за "вредительство", восьмилетнего пацана отправили в приют, да еще в Сибирь, а сестренку - неизвестно куда, так и не смог ее разыскать, учился в нашей 42-ой школе...
   Ну уж, конечно, мы рассказали, как нас из нее выгнали за политическую неблагонадежность.
   Закончил Горный институт в Питере, им читал кристаллографию Илларион Илларионович Шафрановский, тончайшего интеллекта человек и настоящий дворянин старого образца...
   Действительно, не могло же у нас не оказаться общих знакомых! К нам тоже в университет приглашали Шафрановского провести курс кристаллографии. Он смог приехать всего на месяц. Остальные занятия сняли, и мы щелкали сингонии с утра до ночи. Все двадцать четыре студента сдали ему на отлично. Провожать пришли к поезду с цветами. Цветов тогда не бывало зимой, срезали примулы с окна. В каникулы ездили в Ленинград и навестили Иллариона Илларионовича. Знаменитый профессор водил нас по институту, по музею, представлял своим почтенным коллегам: "Это мои юные друзья из Новосибирска, помните, я Вам рассказывал..."
   Общие знакомые - будто опорные столбы в завязывающемся общении.
   Дмитрий Петрович не захотел остаться в аспирантуре, - это ж можно и заочно, а горнодобывающие заводы ждут, якобы, не дождутся специалистов. Ну и романтика Севера, Востока... Потом работал в Н-ском институте Горного дела,..., диссертации, чаепития, беспробудные празднества, мелкопоместные интрижки в лабораториях,..., дети выросли.., пенсия рано - в пятьдесят пять лет, мог бы еще работать, но как многие тогда в "застойные времена", ушел в "самоизгнание".
   - Душа не вынесла маразма.
   Купил за бесценок дом в деревне, - от суеты мирской не скроешься, но можно не участвовать, ну и поразмышлять полезно...
   Обыкновенная биография. Примечательно, как человек в ней располагается.
   Наше приключение с колодцем его позабавило.
   - Впрочем, не так уж глупо...
   И сказал вдруг:
   - За каждым человеком стоит судьба, и звезда его в колодце прошлого отражается.
   Больше мы со Светкой не выбрались в ту деревню. Но разговор не забылся.
   После Томаса Манна мы все заглядываем в "бездон-ный колодец", "даже в том случае, и может быть как раз в том случае, если речь идет о прошлом всего только человека, о том загадочном бытии, в которое входит и наша
   собственная, полная естественных радостей и сверхъестественных горестей жизнь, о бытии, тайна которого является альфой и омегой всех наших речей и вопросов"...*
   В том общем колодце прошлого оседают наши события, смешиваются, повторяются, совпадают. Мы облицовываем его камнями наших легенд. Истории вечный источник, свои, чужие, что было, было ли - не было, - сливается в зыбкой воде, но что бывало, бывает, и как оно бывает, - выносит память на поверхность настоящего дня.
   "Праздник повествования, ты торжественный наряд тайны жизни, ибо ты делаешь вневременность доступной. (...) И форма вневременности - это Вот Сейчас и Вот Здесь".*
   Наша легенда о том, как мы со Светкой лазали в колодец, тоже ушла в прошлое.
   Что еще сказал тогда Дмитрий Петрович? Кажется, так.
   Сколько бы ни носило тебя по земле, колодец твоего времени остается на месте, в него спускается цепь бесконечных превращений, из него ты черпаешь свои силы, а на краю сторожко стоит журавлик, однажды он поднимется к облакам и улетит вслед за журавлиной стаей.
   49. Между прочим
   Между прочим, у нас со Светкой не принято "преда-ваться воспоминаниям", это не вписывается в наш кодекс. Понятно, мы пересказываем порой своим детям познавательные подробности из богатого подвигами житейского опыта, как же иначе, если есть, чем похвастаться.
   Оглянувшись назад, далеко, до самого отрочества, можно разглядеть в невнятных его границах, что именно тогда начинаем мы активно формировать свое будущее. Хотя по беглому ощущению, между щедрым детством и разливанной юностью отрочество проскальзывает словно досадное ни то - ни се, оно само между прочим.
   Я стою сейчас где-то там... это чувство потерянности, неопределенное томленье... ведь было только что, совсем недавно... какое-то счастье, как данность, детство, будто приданое, положенное новорожденному, а весь мир дар волхвов, необычайно единый: дом, двор, простор остальной земли и небо с неизменной сменой закатов и восходов, невыбранные подружки, Женька моя на всю жизнь, - нам потребуется потом дистанция, чтобы заново обрести друг друга...
   Я стою в отрочестве, оказавшись вдруг один на один с этим инородным пространством, в хаосе разрозненных предметов, и всей своей гусиной кожей топорщусь от страха и зябкого отчуждения...
   Стою в дверях седьмого класса, где я - новенькая, еще это жгущее любопытство сдвоенных пар глаз. Я приехала из Фрунзе от Бати, посреди учебного года, в Женькин класс меня не взяли, - мы чересчур просились быть вместе. Посадили на свободное место к девочке, которая решила сразу показать свою обособленность. Она обмакнула перо в чернила и прочертила парту пополам.
   Я придвинула локоть строго к границе.
   Она резко подняла свою крышку, проверяя, не заступила ли я. Порылась, достала перочинный ножик и стала меланхолически резать черту раздела.
   Я вынула свой нож и пошла ей навстречу.
   К четвертому уроку траншея была густо удобрена чернилами, и мы уселись, сложив руки, как подобает примерным ученицам.
   Ни разу не повернув лицо к другой, чувствуем сначала лишь матерчатое нервное трение рукавов, агрессия скапливается на кончике локтя, вот уже острия уперлись-впились-сцепились, ни одна не уступает, сейчас как отдерну руку! - то-то она пролетит, повалится ... Похоже, коварная мысль одномоментна, - взглядываем прямо в глаза друг другу!.. Глазищи огромные, серые, нахальные, и так это по опаленному ободу глазницы видно, что от унижения она бы умерла... И я бы умерла.
   - Меняемся ножичками?..
   Дальнейшее наше знакомство со Светкой развивается по мальчишескому канону: наскок, еще наскок, вот так можешь? а вот эдак?
   Почему-то весь класс записали в стрелковый кружок. На стадион утром пришли только мы двое. Пустынный каток, и вообще непонятно, где здесь стреляют. Но уходить неохота. Мы в телогрейках, в штанах, выпущенных на валенки, в переодевании в самом - большие возможности. Носимся по льду, изображая фигуристов, валя-емся, кувыркаемся, выдрючиваемся, - каждая хочет показать себя, отличиться, отличаться, но тут же великодушное предложение сравняться. Карабкаемся на громадный сугроб трибуны, штурмуем эту снежную крепость с башней наверху, там будет наш штаб, - мы обмениваемся намеками, фразами из прочитанного, приноравливаясь к составлению хрестоматийной пары, например, Том Сойер и Гек Финн или Петя и Гаврик,..
   Вдруг за гребнем трибуны, внизу оказывается тир.
   - Можно нам пострелять?
   - Что ж, сбросите снег с крыши, заработаете по пять пулек.
   - О-о-о!
   А в марте мы увяжемся на боевые стрельбы в Заельцовский бор.
   Лежа на ватнике, щекой к прикладу, целюсь, целюсь, рука под стволом огромной винтовки ходит ходуном, в оптический глазок вплывает то одна мишень, то другая, в хмельном восторге солнечного припека, порохового дыма, талой земли, ружейного масла, этого ватника, замызганного многими сменами юных стрелков, такого родного...
   Мы вовсе не огорчены результатами. Уходим подальше в лес и разводим первый наш общий костер.
   - А все-таки я попала в мишень!
   - Нет, а я-то, четверку выбила!
   Каждую весну потом мы будем уезжать на трамвае до конца города, немножко пройти, и там есть такое болотце, где растут самые ранние цветы, похожие на толстыелютики. Возвращаясь домой, мы раздариваем желтыецветы кондукторше, пассажирам, билеты с нас даже не спрашивают.
   В городе у нас тоже масса дел. Изо дня в день город встречает нас неожиданный и большой, переменчивый в погодных настроениях и сезонных нарядах. В его улицах и постройках, в "нахаловках" , облепивших овраги, еще много свободы для воображения. Чердаки, подвалы, чужие заборы, подворотни напичканы событиями. Чем не событие, например, забраться на крышу, еще лучше - на купол театра, еще выше - на трубу кочегарки, и со-быть, то есть совместно быть с каждой железной скобой лестницы, пока лезешь, преодолевая препятствие и свой страх, и потом на верхушке собой охватить разом всю панораму. Или пробираясь под мостом через Обь, по его аркам и пролетам, со-единить берега. А то еще вплавь.., но ведь мы не можем сознаться, что реку нам не одолеть, и как раз мероприятие приходится на октябрь, когда главное испытание - зайти в ледяную воду.
   Однажды через дыру в глухой изгороди мы обнаружим ипподром, и нам не откажут за малолетство, тем более, что скаковая секция только возобновляется. Боже мой, слиться с лошадью, и мчаться, мчаться, - барьер! еще барьер! седлом под зад и летишь башкой в последний забор, препятствие называется "клавиши". Но это особый рассказ.
   Понятно, что для такого первобытного опробования собственных сил, для становления, нужен дружок, не просто соучастник, но другой я.
   Со Светкой мы во многом совпадали, и все же притяжение крылось в различии. Мы явились друг для друга как бы внешней средой.
   Про наш дом она рассказывала своей маме: комнаты огромные, коридорище, ковров нет, лампочки висят голые и на дверях никаких штор, письменные столы, полки с книгами.
   - Они что, в учреждении живут? - изумилась мама.
   А у Светки, в их жилой комнате, правда, со шторками и абажуром, с круглым столом посередине, - четыре кровати, застеленные серыми одеялками, приятно-мохнаты-ми, но такими, что сердце щемит. И нет чего-то, что воспринималось бы родным и похожим, как в квартирах моих детских подружек. У Светки два старших брата, мама маленькая с горько-ироническим подвижным лицом. За ними стоит легенда, как они жили раньше в "генеральском доме". У них была даже домработница, что воспринимается избыточно, словно "мениск" над полной чашей, да чего там, сами стены были устоем благополучия. В начале войны отец-генерал "пропал без вести", жуткие слухи перетряхнули сибирский тыл, генеральские семьи повыкинули на улицу. Маленькая отчаянная Елизавета Григорьевна подняла отчаявшихся жен на бунт, они взяли и заселились самовольно в новый офицерский дом, чином пониже, но выгнать их почему-то больше не решились.
   Это у них впервые услышала я выражение, дескать, "жен-щина бьется, бьется"...
   История Светкиной семьи отсоединилась во мне от книжных приключений, в которых герои с легкостью теряли все и возрождались из пепла, - здесь были реальные переживания, и Светкина мать билась, билась.
   Постепенно и другие многие легенды перешли в ранг социалистического реализма, мы ведь в закоулицахвстречали разнообразных людей. Дворники иногда нас гоняли, но чаще давали почистить тротуар, подолбить ломом, никто, конечно, не завязывал лом узлом, однако потенция силы таилась в самом слове. С электриками мы обходили подъезды, собирали перегоревшие лампочки, -это ж в каждой - взрыв!, если ее ударить об стенку. Мы пристраивали в кочегарки подобранных кошек и собак, потом навещали их с гостинцами, а одну овчарку подарили в детдом. Наши собеседники - старики на лавочках, шофера, извозчики еще тогда были, попутчики в электричке, а на вокзале!.., если потолкаться... Люди охотно рассказывали о себе, и мы охотно сопровождали их по извивам жизненного пути. Судьбы почти сплошь горькие, утраты, потери, мало кто возрождался заново, только тягостное преодоление невзгоды. И все же приключенческие атрибуты присутствовали: шрамы, наколки, гимнастерки, жаргонные словечки, фуражка с крабом, ложка в сапоге, финка, да мало ли? Маска, к примеру.
   Мы крутимся возле шапито. "Цирк приехал! Цирк приехал!" - ежелетний провинциальный праздник. Нам не удается проникнуть без билетов. Ходим кругами, - что бы такое придумать?.. Около служебного выхода курит клоун. Вмиг соображаем букетик с газона:
   - Здравствуйте, уважаемый Клоун, нам бы очень хотелось подарить Вам цветы от уважаемой публики прямо на арене, а нас вот не пускают... ?...
   Сквозь нарисованную улыбку на нас глядит измученный постный человек, вяло забирает пучок, медлит, мнется, вдруг достает трешку из манжета:
   - Быстро за портвейном, через пятнадцать минут выйду.
   Он судорожно потом, крючковато схватил бутылку и выглохтал половину:
   - Спрячьте пока.
   - А как же мы?
   - Ждите здесь.
   Вновь появился перед самым концом спектакля. Пустую бутылку в потеках грима сунул нам в руки:
   - Завтра придете?.., - с надеждой.
   Эта авантюра получила название "Как мы дружили с клоуном", ведь приключению необходимо название.
   Еще такое - "Иностранец на заборе".
   Мы со Светой провожаемся. Ну, известно: сначала она меня, теперь давай я тебя, и так далее. Уже поздно. На безлюдном Красном проспекте очень заметно один дядька пытается перелезть через загородку на аллее.
   - Вам помочь?..
   - О, пожалуйста, где зди-есь отель "Сибирь"?
   - Давайте, мы Вас проводим.
   Дядька большой, борода веером, говорит с сильным акцентом.
   - Вы иностранец? Speak English?
   - О, да, и-ес, Норвегия, или, мать ее, Дания, где-то так, симпозиум, наука, карашо, дева-шки, оча-аровати-елна-и ...
   В щечку мы все же позволяем поцеловать, - неловко уклоняться, у них, поди, так принято. Дядька явственно утрачивает русскую речь.
   Около гостиницы к нему кидается вдруг какой-то юркий, пьяненький, тычет в живот:
   - Ты куда подевался? Мы с ног сбились, а он тут с девками хороводится!
   Мы страшно возмущены:
   - Вот Россия! Даже с иностранцами не могут без фамильярности.
   - Да какой он иностранец!.. Постой-постой, это ж дочка Янушевича! Я к вам заходил перед совещанием, не узнала? А это Банников! О-ха-ха! Иностранец выискался! Охмурил девчонок. Мы только что с твоим батькой выпивали у Юрлова!
   - Янушевича? Дочка? Оча-аровати-ельно! - русским заплетающимся языком радуется Банников, - Вот так встреча! Александр Иванович мой старинный друг. До-обрый друже. Как соберемся все старики на банкете, то есть, на симпозиуме, на нас с ним ставки делают, кто кого переврет. Ма-астер! Снимаю шляпу...
   Или такое - "Слепой музыкант"...
   Нам нравится вслушиваться в чужие истории, кому-то удается помочь, чаще посочувствовать. Мы не вмешиваемся в жизнь людей, только смутно ощущаем, как их прошлое вкрадывается в наше будущее, едва уловимо меняя нас. Может быть, это всего лишь пластичность неустойчивой души или смена клеток в предопределенном росте, но отроческий максимализм наш отзывается на каждую встречу, как на откровение, и откровение это не только в том, что открывается внутреннему взору, оно требует действия, а действие рождает перемены.
   Слепой баянист давно завладел нашим интересом. Он играл в клубах, на танцплощадках, и самое доступное, - его приглашали на многочисленные концерты в день выборов. Поистине, этот день выливался в бесплатный праздник для старух и детей. На каждом агитпункте с раннего утра до позднего вечера одни артисты сменяли других, а на скудные рублики в буфете можно было купить мандарины. Мы выжидали нашего баяниста и следовали потом за ним неотступно. Он играл "Амурские волны", "Утомленное солнце" и много чего, редко в каком-нибудь небойком месте - "На сопках Маньчжурии". Мы со Светкой выставляли друг другу локоть - наш жест высшего восхищения.
   Однажды мы подкараулили возможность перевести любимого слепого через улицу, и он "попался на удочку".
   Его история: до войны учился в ленинградской консерватории, пошел на фронт не просто добровольцем, но горделиво воображал себя Римским-Корсаковым, был ранен, то есть нашпигован осколками и еще потерял глаза, долго валялся по госпиталям, пытался покончить с собой, но каждому хоть раз да попадется на пути человек, встреча с которым обернется вторым рождением, тот был военным врачом, сам не выжил...
   - Когда я совсем задурил, он рассказал под большим секретом, что есть на Валааме лечебница, где лежат инвалиды без рук - без ног, "для прогулки" их подвешивают в таких особых конвертах. Среди них есть оперный певец, и он поет... Висит на стенке и поет своим слушателям... Я завел себе баян, потому что долго еще вставать не мог. Главное было победить не столько немощность, сколько гордыню, смириться с тем, что композитора из меня не вышло.
   Недавно я снова встретила нашего "Слепого музыканта". Он играл в переходе метро, прохожие скупо бросали ему дешевые сотенные бумажки в раскрытый футляр. Ничего жалкого не было в его фигуре на раскладном стульчике, так же несколько кичливо откинута голова, и приплюснутые к переносице пустые глазницы обращены в какую-то даль: