Янушевич Татьяна. Мое время

   кисель, плохие краски.
   В искажении, в кривости стекла есть что-то оби-идное, в слезливой размазанности "и-и", когда закупорена окнами, сижу дома, гулять не пускают, наказана или больна.
   Только поймала по линии берега полное отражение опрокинутых деревьев, так что и стволы не сломились, но легли в одну гладь и соединили небо с водой, как ветер смял озеро в рябь.
   Очарование
   Смотреть в пламя огня,
   на бегущую воду, на плывущие в небе облака.
   Слушать шелест травы.
   Зимнее окно.
   Самое очаровательное - начало сказок.
   В них ничего не начинается сначала,
   все берется ниоткуда.
   "Когда-то"... Когда же? Может, никогда?
   "Однажды" ... Когда же? Может быть, всегда?
   Жили были старик со старухой ...
   Или царь, и у него было три сына ...
   Жили-были...
   Однажды жила я.
   Самое страшное
   Палец проваливается в гниль картошки...
   Температурный сон: что-то неосязаемо Большое...
   Когда у Мамы дрожат губы, сдерживается не заплакать.
   Когда я увидела, задрожали губы у Папы
   это было самое катастрофичное...
   Спящее стариковское лицо.
   Страшно смотреть в узкую глубину колодца,
   вообще, страшно смотреть в любую глубину.
   Или вот еще какая история:
   Мы с Папой одни дома.
   Он усаживает меня перед собой и говорит эту сакраментальную фразу:
   - Поговорим как мужчина с мужчиной...
   после которой всегда возникает волнение и настороженность: будет что-нибудь неприятное для меня, захочется плакать и не хотеть;
   но во фразе есть что-то от скрещивания шпаг, есть напряженность пружинки, а в паузе потом - любопытство мое преобразуется в готовность к подвигу,
   так вот ...
   - Мне нужно уйти на 2 часа по делу. Смотри на часы. Когда большая стрелка сделает два круга, я приду. Если ты останешься одна, я каждый день буду приносить тебе конфетку ...
   Конечно, я остаюсь. Он уходит.
   Я сажусь перед часами и жду.
   Позже я всегда любила эту тему парного портрета:
   есть одно лицо и отсутствие второго лица.
   Второе место не занято никем другим, так как ждут именно его, поименного отсутствующего.
   И связь осуществляется через динамический
   предмет накала ожидания
   часы, окно, дорога, ...
   Часы старые стенные, без домика и кукушки, какие я видела позже и полюбила, но с бутафорским жестяным теремком и ржавыми стрелками.
   Оказалось, что часы я раньше вовсе не знала. Они, если бы я умела назвать, представлялись каким-то магическим знаком, каким отмечены людские жилища. Предназначенности их я не понимала, и до поры оставалась равнодушной. Есть редкие предметы, - к ним ребенок как бы нелюбопытен, именно к часам он относится так, словно выжидает откровения.
   Вглядываясь в часы, я услышала, что они живут, в них стучит свое сердце, и стрелки передвигаются, подчиненные, - маленькие руки.
   Это было прекрасно. Это был ритм - первая радость детского осознания пульса. Меня схватил восторг, вскрыл мои синхронные точки, - мы бились в один мелодичный такт, и стрелки, накапливая повторность, рождали протяженность.
   Первое - восторг. Второе всегда разрушение.
   Я подставила стул, залезла и стала крутить стрелки,
   их во что бы то ни стало нужно было остановить,
   или понять, почему остановить нельзя.
   Стрелки обломились.
   Я скатилась со стула и уставилась на часы.
   На меня смотрел ужас.
   Оно, что-то, не переставало стучать, неуловимо длясь, но
   видеть это уже было запрещено. Оно продолжалось без меня. Рукоощущение стрелок пропало. На меня смотрел Ужас круглым курносым часовым лицом.
   Люцифер... я еще не знала, что это, но слово слышала...
   Люцифер был в лице циферблата.
   Я забилась в угол и рыдала до последних сил,
   до дна, до сна.
   И во сне за мной гнался страх.
   Я выбежала на дорогу...
   и увидела пустой часовой теремок.
   Укрылась в нем, дверку притворила и тихонько пошла...
   ......
   - А вот и я, - это Папа вернулся.
   Я поверила ему навсегда. Много лет потом, встречая Папу с работы, находила в его кармане конфету. Это было несомненно, как обязательность времени.
   ЧАСТЬ ВТОРАЯ
   ГАРМОНИКИ ВРЕМЕНИ
   1. Домик в лесу
   Сколько помню себя, всегда помню папины рисунки, что он рисовал мне в детстве. Вернее, это был один и тот же рисунок: Домик в лесу.
   Охотничья избушка на берегу озера. А позади - горы, заросшие лесом. По горам шагает папа с ружьем. Дым от его папиросы тоненько струится в небо. Здесь, возле избушки мама хлопочет у костра, варит чай со смородиной, печет лепешки в золе. Мы с Ленкой, моей сестрой, собираем ягоды-грибы, и цветы распускаются нам в рост. Иногда мы сидим с удочками на берегу озера... Папа рисует уток, как они выплывают из-за острого гребешка осоки, вон сверкнуло зеркальце на крыле селезня, а на плоских волнах качаются кувшинки и тень ястреба, что парит в зените неба. Там, подальше в тростниках замерла белая цапля, голову закинула на спину, клюв уложила на змеиную шею, - сейчас клюнет рыбину! А вот поднимаются над водой огромные круглые листья, словно солнечные зонтики, между ними нежно-фарфоровые розовеют чашечки лотоса.
   Папа раскрашивает рисунок рассказом. Такое озеро есть на Дальнем Востоке, озеро Ханка, около города Спасска, где папа провел свое детство.
   "Ребятишками мы любили крутиться у отца в мастерской, напильник подать, угадать, когда понадобится метчик, а старшие братья уже помогали сверлить ружья. Батька славился в Спасске, как лучший ружейный мастер. Охотники приходили к нему со всего края. Приносили гостинцы. Рассказывали. Кто медведя взял на берлоге, кто рысь выслеживал да счастливо отделался. Даже рябчика добыть, и то ведь не просто. Батька не прерывая работы, сам кое-что добавлял, он тоже был страстным охотником. Весной по воскресеньям мы ходили с ним за цветами, позднее за ягодами, за орехами, и конечно, с ружьем, - авось дичь подвернется.
   Особенно я любил рассказы об озере Ханка, о рыбаках и охотниках, что жили на островах среди зыбучих болот, об отчаянных контрабандистах, о Мартыне, который сам себе руку отрубил из принципа. У него был домишко на гриве, куда угоняли на лето скот-молодняк.
   Когда мне исполнилось двенадцать, батька отпустил меня с соседями. Мешки и Никочаловы погнали своих телок. У нас-то никогда скота не было, кроме охотничьей собаки.
   Через болото шли с большим трудом, выбирая тропы, отмеченные вехами пучок тростника завязан. К вечеру только добрались. Грива узкой полосой тянется по краю озера километров на тридцать. Там порядочный дубовый лес, луга отменные. И одинокая стоит избушка Мартына. Когда он здесь поселился, откуда взялся? На Востоке не принято расспрашивать.
   Встретил нас пожилой мужик, красивый, ладный, кудрявая борода подстрижена, правой руки нет, культяпка чистой тряпкой обернута. Встретил радушно. И хатка у него ладная, дворик подметен, грядка с луком, сарайчик, поленница.
   Ночью подошли еще двое из чужого села. Набрали дров с поленницы, сварили себе, тут же у костра выбросили объедки.
   Утром, когда все ушли с телятами на выпас, я остался в хатке, дремлю, слышу, - Мартын ходит по двору, хозяйствует, сам с собой разговаривает:
   - Вот, Мешки, Никочаловы - хорошие люди, понимают, дров принесли, за собой прибрали... А эти не видят что ли... Мне не жалко... Но ведь одна рука - все равно не две... Эх, дурак-дурак, сам себе руку отрубил..."
   "А дело было так. Привезли в очередной раз хану. Это рисовая водка, и возили ее из Манчьжурии в деревянных ящиках. Обычно на баркасе братьев Крыловых. А верховодил знаменитый контрабандист Лапа. Спрятали подле хаты Мартына в тростниках. Один из братьев пошел по деревням оповещать. Пока ходил три дня, этим делать нечего, пьют, байки травят. Мартын - заядлый рассказчик, свои несусветные истории начинал всегда исподволь:
   - Долго ли коротко, мужики, а былого не выбросишь. Завелся в наших местах Дядюшка-Полосатый. Раз приметил я совсем свежий след вдоль канавы. Дай, думаю, на лодке обгоню его и подкараулю. Мне хорошо слыхать, где он есть, - птицы взгомонились все, цапли поднялись, орут, а молодые так прямо тявкают, как собачонки. Ну, устроился в засаду, жду. Вижу из камышей ломится голов семь кабанов, - вот, значит, за кем Дядька охотится. Дал я им пробежать, а тут и Сам выскакивает, уже не таится, настигает, видать все рассчитал, - там впереди топь. Я изготовился, целюсь, - бить-то верняком надо. Ан, что такое? Секач возьми да поверни назад и прямиком на меня несется, да матерый, да зубастый. А я и перед тигромуже весь открыт. Ну, думать некогда, едва в сторону успел сигануть. Усатый в аккурат на то место прыгнул, где я только что был. И в ту же минуту вепрь на него наскочил, пропорол брюхо. Только и сам не ушел, остались оба в смертных объятьях. Пришлось мне на лодке не одну ходку сделать, пока перевез. Богатая добыча. Ну и заряд сберег...
   Эту историю я потом сам от Мартына услышал. А те не поверили, засмеяли. Мартын никогда не божился, но была у него своя приговорка:
   - Не верите? Сейчас отрубаю себе правую руку,
   та-ще обухом помну, коли не верите.
   Смеются. Мартын принес со двора топор. Гогочут. А Лапа еще подначивает, допились-то на третий день до чертиков. Мартын взял топор в левую руку, другую положил на чурбак и отхватил по локоть да еще обухом хотел... тут и свалился.
   Мне позднее приходилось бывать у Мартына. И всегда он встречал гостей душевно. Приятнейший был человек и достойный. Шутник, балагур, всю ночь мог плести свои небылицы:
   - Мужики, так ли этак, а от былого не отбояришься, - брал он разгон. И знал ведь до тонкостей повадки птиц и зверей. А если кто высказывал сомнение, вскидывался:
   - Не верите? Сейчас отрубаю себе руку...
   но уже с горькой иронией.
   Жил Мартын на гриве спокойно, присматривал за скотом. Платили ему рубль с головы, либо пуд муки. Рыбачил, ставил силки, мог бы и жить безбедно...
   Как-то зимой убили Мартына. Будто бы хунхузы, разбойники. Но поговаривали, что это Поспелов. Был такой в Спасске крутой мужик. Батька его не любил, звал говновозом. На том и нажился. Что-то хотел затеять на гриве, предлагал Мартыну пять тысяч рублей. Тот отказался:
   - Что мне твои тысячи? За зиму я их пропью, а куда потом безрукий?..
   В студенчестве уже, через год после гибели Мартына, я снова попал на Ханку. Захотелось сходить на гриву. Избушки Мартына там не оказалось, вместо нее - большой пятистенный дом. Вошел. На стене висит лист бумаги и красным карандашом написано:
   "Объявление.
   Граждане и товарищи! В доме имеется стол, лавка,
   на полке две миски, пять ложек, вилка, соль.
   Прошу пользоваться, но ничего не ломать.
   Проситель Иван Поспелов"
   В доме я не остался. Отошел подальше и переночевал
   у костра."
   Папа рассказывал многие истории. Когда-нибудь я попробую их повторить. Еще он любил пересказывать приключения, которые сам читал в детстве. Увлекательные это были книжки - приложение к "Ниве". Особенно Луи Буссенар. Его герои даже в пылу охоты за носорогом, например, не забывают сунуть в карман отстреленную гильзу, чтобы потом последовало поучительное объяснение, как ее заново зарядить, а также описание носорога, места его обитания и другие биографические подробности. И что уж совсем замечательно для подростка, - герои составляют сокровенную пару: один - Андрэ, взрослый, богатый, независимый, отменный стрелок и охотник, все умеет и все знает; другой - парнишка, парижский воробушек Фрикэ, ловок, отважен, весел, балагур и фантазер.
   Папа передал мне сказку своего детства.
   Рисунком, рассказом, любовью к природе, умением в ней бытовать. Рядом с ним я научилась разводить костер, заряжать медные гильзы, научилась никогда не стрелять без нужды, ходить по лесам, болотам, по горам...
   И так незаметно следом за ним я вышла за рамку рисунка в настоящий мир, где живут люди, похожие на Мартына или на Поспелова, и совсем иные, разные.
   В школьные годы я ездила с папой в экспедиции, а на первую студенческую практику мне удалось попасть на Дальний Восток, на Сахалин.
   Добрались до места работы, до стоянки, и вот что я вижу:
   Избушка на берегу речки, лес, сопки... в розовых лучах восхода. Из леса выходит высокий бородач с ружьем и трубкой в зубах, идет чуть враскачку, как папа, идет через речку, наклонился и выхватил рыбину из воды прямо руками, рыба блеснула в розовых лучах...
   А хозяйка на крыльце стоит, ожидает, заслонилась ладонью от солнца...
   Он еще зайца достал из сумки и тогда только вынул труб-ку, засмеялся вдруг радостно, радужно, всеми зубами:
   - Вот и гостью будет чем встретить! А поможет на кухне, станет товарищем.
   Зайца я разделала по всем правилам. Это ведь тоже вписывалось в мой детский рисунок.
   Бородач - Миша, радист. Мы с ним сразу подружились и стали вместе ходить на охоту.
   Идем, пересвистываемся, - рябчика ведь тоже не просто добыть. Вдруг вижу, из кустов выламывается бурая башка! Стоп! - себе думаю, - не палить, перезарядить ружье картечью, только руки немножко дрожат, остальное все правильно, только и Бурый ждать не стал, скрылся в зарослях...
   Зато вечером у костра каждый красочно вспоминал, сколько раз ходил на медведя.
   - Так ли этак, мужики, а вот что было на самом деле..., - и я рассказала, как папа убил медведя в Саянах. То была медведица, и очень опасная, как говорили местные, - у нее охотники забрали медвежат из берлоги. Она уже задрала одного парня. Папа встретил ее вдруг и сначала только ранил. В левом стволе у него всегда картечь на случай, а в другом мелкая дробь, - они ведь обычно стреляют птичек для исследований. Папа проскочил в развилку двух берез, дескать, медведица бросится за ним и застрянет, а он успеет перезарядить. Однако та побежала вокруг, да быстро. Это только в побасенках медведи встают на задние лапы и неуклюже танцующей походкой подставляются охотнику. В общем, выстрелить папа успел почти в упор и едва отскочил в сторону, когда она упала и рвала еще корни когтями.
   - Ну, а ты что бы делала с одностволкой, если бы ранила? - спросили меня всерьез, забыв, как только что сами хвастались.
   - Ножом бы добила, - не сморгнула я.
   Мой простой нож стали уважительно передавать из рук в руки, а шофер наш Ванюша предложил:
   - Меняемся на японский штык? В свинью идет, как в теплое масло.
   И за мной потянулось:
   - Танька, полезли во-он на ту скалу!
   - Танька, в заливе акула у берега близко, давай скорее!
   И я плыву за акулой с японским штыком в зубах..; лезу в болото за уткой-подранком; поднимаюсь на сопки, чтобы увидеть кабаргу; продираюсь сквозь бамбук, сижу на зорьке в камышах или просто иду по лесу, слушаю птиц и смотрю, как сквозь листву пробиваются дымные солнечные столбы...
   Здесь, на Сахалине и потом в других экспедициях, особенно на охоте, я старалась подражать папе. Как бы сверяясь с ним, я попадала внутрь своих событий, и постепенно из них составлялся мой собственный рассказ, рисунок моей жизни, где по горизонту, по вершинам гор шел папа, и дым от его папиросы тоненько струился в небо.
   Постепенно же складывался и мой дом.
   Это был дом моего детства -- мамин дом, куда приходили, приезжали и жили там мои друзья; папин дом во Фрунзе, куда я буду приезжать с друзьями; дома друзей по разным городам, ставшие моими; не временные вовсе палатки на стоянках в полевых походах; зимовья, где охотники оставляют сухари и спички для случайных путников; вокзалы моих бродяжеств; ... - такой широкий круговой дом стал моей жизнью. В середине этого подвижного кольца навсегда остался домик моей мечты, как на давнем папином рисунке - обозначение места, точка обитания внутри пространства гор и лесов, в мире природы, знак Земли обетованной, обещанной...
   Но ведь папа и рисовал мне, то есть обещал всю Землю... и учил, как на ней жить.
   А папа всегда выполнял свои обещания.
   Бывает ли большее волшебство, чем исполненное обещание? Осуществление желания, мечты - это блаженное, праздничное событие, это чудо.
   Папины события - всегда воплощение, свершение.
   Он так располагался в мире вещей, что казалось, он сам творит свое время. Каждое действие, движение, каждое слово его и жест наполнены смыслом, красотой и обаянием игры. Даже когда он просто сидел в кресле с книжкой или лежал на траве у костра, шевелил прутиком угли... Все это было событием, с которым он совпадал своей живой энергией, и в котором выявлялась светлая предназначенность личности.
   И вещный мир вокруг него сохранялся цельным в первозданной нетронутости так, что каждый миг казался вечностью неизбывной и всегдашней.
   Мы с папой - в одной из точек Земли, в горах Тянь-Шаня. Он ведет меня в то место, которое когда-то назвал "Раем". Мы поднимаемся по красным обнаженным скалам. Теснятся, громоздятся гладкие плоскости, отблескивают сталью. Мы проходим узкими щелями, по текучим осыпям, поднимаемся, выше, выше, уже последний тупик. Проход перекрыт водопадом, из него вылетает синяя птица, через стекло воды видно ее гнездо...
   - Это ворота в мой Рай, - смеется папа и проходит сквозь водяной пласт.
   Нам открывается небольшая долина в разомкнутом амфитеатре мраморных скал. С той стороны - пропасть. Резкий приподнятый край порос мятой и кружевной сухой горной полынью. Их смешанный запах густо стоит над пропастью, как над котлом с кипящим зельем. Там, в глубине, в горячих струях миража неразличимы спирали нашего пути.
   Долина покрыта мелкой рассыпчатой травой. Бежит ручей и успокаивается в неглубоком бассейне из красного известняка. Дикие яблони, алыча, кустарник в чайных розах шиповника.
   Рай! Настоящий Рай!
   - Ну, отдыхай. Надо что-то добыть на ужин. Здесь водятся вяхири, папа уходит.
   А я опускаюсь возле бассейна на мелкие камешки, я обволакиваю их собой мягко и согласно, прижимаюсь лицом к траве, чувствую ее шевеление, нежное покалывание...
   я слышу, Он зовет меня, силюсь проснуться,
   ... зовет меня...
   Он называет меня именем моей мамы Руфины...
   и я хочу отозваться
   я вижу свои руки, это руки моей мамы, как я их помню на моем детском теле, и потом утрами на моей щеке, на моих губах, когда я прощалась с ней...
   это ее тело, Руфины, каким я помню его на молодых фотографиях, с красивыми ногами, и маленькие ступни с высоким взъёмом, словно она приподнялась на цыпочки и хочет лететь...
   я слышу, Он зовет меня...
   и Она отделилась от меня и пошла к нему, легкая, словно летела, и тени их слились в одну за яблонями...
   я еще помню, еще помню, Она успела прошептать:
   - За год до твоего рождения твой Отец привел меня сюда...
   2. Может быть...
   В сумерках еще слышны были лесные шорохи, вскрики птиц, прошелестела полевка в сухой траве, метнулась тень совы. Стемнело. Настал час тишины. Деревья плотно сдвинули стволы, сомкнули ветки. Здесь, под стогом - два силуэта в отсветах костра: Он и Она.
   Я, кажется, могу увидеть их теперь...
   На речке Кисловке, недалеко от Томска...
   А раньше будто сбивало другое, удалое, шумное:
   - На речке Кисловке, ты помнишь... ?!
   - А помнишь, я-то, ка-ак пальну!.. - Костя Юрлов, Глотов дядя-Тигр, и папа с ними, на каждом застолье вспоминают, хвастаются, галдят, сами уже старики...
   - А Толька-то, Толька, помнишь?..
   И Толя, бабушкин сын, тогда был с ними.
   Студенты, неразлучные друзья, "папины ребята". Папа уже постарше, преподавал им в Томском университете зоологию.
   Сокровенное это счастье дружбы потом, при воспоминаниях..., чтобы не быть прямо названным, оно требует иного обозначения, как бы пометки, именем речки, например. Заветная Кисловка - место их довоенной юности. Они бегали туда на охоту после занятий, всего-то восемь километров. Иногда им сигналил-светил костер, - папа мог уйти пораньше, ждал, грел чай в котелке, а то и жарил на углях рябчика...
   - Ты помнишь, как я ..! Ты помнишь ..? - и глаза разгораются мальчишеской удалью.
   Мое детское почтение к папиным друзьям не позволяет представить их "ребятами".
   А мама слушает, как они хорохорятся, не мешает, только улыбается, - у ней свое...
   Теперь, когда стихли их голоса, я тоже могу различить иное...
   Ночь сомкнула небо и землю, в темноте желтый огонек кажется спрятанным в ладонях. Там, у костра, под куполом стога два силуэта: Он и Она...
   Я смотрю на них отсюда, из своего возраста.
   Они сидят у костра на расстеленном плаще. Это тот самый плащ, в котором папа приехал из Спасска. Их дво-их с Колькой Красовским, первых комсомольцев, направили учиться в Томск. Провожали всем городом, собрались на митинг у вокзала. В университете их сначала даже не разделяли, - оба длинные, в брезентовых плащах, всегда вместе - "друзья из Спасска", - это ведь у каждого на языке: "штурмовые ночи Спасска", словно позывные.
   Папа поправляет прутиком угли, разливает по кружкам чай... Он рассказывает, наверное, о Дальнем Востоке, об озере Ханка...
   Мама сидит, обняв колени... Она умеет так удивительно слушать. На ней круглая ушаночка, сшитая из старого воротника. Мама потом не раз говорила, что человек умеет все сделать сам, когда нужно. И почему-то всегда вспоминала эту шапчонку, - студентами они сильно бедствовали, одежду не на что было покупать, она взяла и сшила себе шапку, все девчонки завидовали...
   Я будто вижу, как аккуратно она шьет, стежок к стежку, откусила нитку, сверкнули зубки, нитка на миг прилипла к пухлым ее губам в детских трещинках, шапку примерила, - ах, как хороша! - лоб высокий, брови вразлет, посадка головы шляхетская...
   Они сидят рядышком на плаще, смотрят в огонь. Там, разбросив фантастические свои корни, полыхает старый пень, в трухлявой сердцевине выгорела пещера, по раскаленным сияющим сводам вспыхивают-вьются черным узором древние письмена. Вдруг коряга дрогнула, как большая зверина, и рухнула, стряхнув огненные брызги. Они отпрянули, расхохотались.
   Мама достала кисет, ловко свернула самокрутку и подождала, пока папа поправит костер, поднесет ей головешку. Прикурила. Она уступает папе ухаживать за очагом вовсе не потому, что не умеет, но так человек сильный и благородный не мешает другому сильному и красивому, не нарушает таинство жеста. Ведь мама тоже с детства любила костер.
   Мама, наверное, рассказывает о своем детстве, о Семипалатинске, о замечательном своем отце. Это удивительно, как он оказался в Казахских степях, Готфрид Христофорович, дед мой, родом из Австро-Венгерской империи. Почему-то его как раз могу легко представить себе, словно любимого литературного героя из маминой повести, хотя детских фотографий у него вообще не было.
   ... Вот они стоят с братом, накрепко держась за руки, братья-близнецы. Какие-то люди решают их судьбу, ведь они остались сиротами. Брата забирает польская семья, а деда устраивают в немецкое семейство.
   Мальчики намертво сцепили пальцы, так что косточки побелели. Они понимают только, что их хотят разлучить... Потом дед в незнакомом доме, в темном закутке, как слепой зверок, тычется мокрой щекой в ладошку, будто в ней еще теплится невнятная память о доме родном, о брате, о четырех общих годах жизни... А что осталось еще? - горький вкус чужих рук на зубах, когда их-близнецов отрывали друг от друга. Может, их даже перепутали, но один стал на польский манер - Ружевский, а другой - Розентретер по-немецки.
   Отсюда мы исчисляем мамин род.
   Еще я хорошо представляю деда беспризорником, бродягой. Он немного подрос, может быть, лет до десяти-двенадцати, и убежал из приемной семьи. Конечно, он никогда не жаловался и не рассказывал, как с ним обходились. А злобы или обиды в его характере вообще не было. Зато потом он несколько лет вольно путешествовал по всей Европе.
   Похожие приключения мы в его же возрасте с упоением вычитывали у Диккенса, еще эти замечательные детские книжки: "Без семьи", "Рыжик", "Маленький оборвыш".
   Однако, чтобы переживания сделались живыми, нужно бывает чувственное совпадение, которое всегда рядом. Ведь не можем мы вслед за путником увидеть Париж, Венецию или Краков, воображение рисует лишь смутные образы. Но стоит вспомнить, например, жесткий стукоток по брусчатой мостовой, и словно бы сам входишь в старинный город... Тогда уж на месте памятники и дворцы...
   Или бежишь вдоль обшарпанных стен, прячешься в зловонных подвалах, крадешься окраинами, будто спасаешься от погони, ах! как вкусен потом будто-украденный пирожок с ливером...
   Или по проселочной дороге топаешь, все равно ведь в которой стране, одинаково чавкает грязь в рваном башмаке.., или рыхлая теплая пыль щекочет босые пальцы...
   А когда ранним утром вылезешь из чужого стожка, на щеке долго еще сохраняется травяной узор - как бы знак Земли...
   И, конечно, костер, этот непременный дорожный очаг... Может быть, дед с другими парнишками греется там в лесу темной ночью, - мы ведь одинаково смотрим в огонь, дед мой и я: старый пень полыхает, раскинув скрюченные корни, между ними выгорела сияющая, сверкающая пещера...
   Или может быть, это уже позднее, у костра сидят вместе дед и моя молодая бабушка, которую я тоже не знала, мамина мама Надежда... под Семипалатинском в сосновом ленточном бору...
   К тому времени дед уже отбродяжил. В Россию он "за-скочил по пути" в Америку, куда обычно направлялись за удачей свободные люди. Ему захотелось напоследок посмотреть Санкт-Петербург. Город столь заворожил его, что он решил остаться. Там он успешно закончил фельд-шерские курсы, и одна английская компания пригласила его поехать в Казахстан на рудники.
   Дальше я могу видеть деда уже на фотографиях. Правда теперь, вынырнув из мира фантазий, не совсем уместно называть его дедом. Этот красивый человек с благородной осанкой - Готфрид Христофорович, мамин папа.
   Вот групповой портрет: служащие компании на фоне рисованного леса, подтянутые, в строгих костюмах, а штиблеты зарылись в настоящий снег. Лица как бы с иностранным акцентом, элегантные бородки и кончики усов вздернутые кверху, - быва-алые молодые люди...