Страница:
Вычисляв Иваныч, как его любовно прозвали между собой сотрудники, вполне разделял социалистические постулаты: кадры решают все, и труд - это подвиг.* При этом ему нравилось организовывать не только собственные метаморфозы, - с каждым другим он преображался заново.
Славик вообще любил плоть жизни, то есть бытие во всех его ненасытных формах. Величайшее наслаждение он извлекал из обустройства своих подчиненных и сторонних наперсников, которых последовательно втягивал в свою Вселенную. Я не успела глазом моргнуть в знак согласия, как он перехватил меня на блудных путях в "Цезаревых психиатрических лабиринтах" и пожизненно прикрепил к себе через договорные работы в НГУ в воль-ном "боковом" статусе вечного советника. Конечно, Берила не был столь наивен, чтобы объять всю нашу необъятную страну, хотя необъятное, но нечто совсем иное, его бесконечно влекло и возбуждало. Он планомерно втискивал свою Радлению в советскую действительность, исповедуя вторую аксиому чудесного: "для желания нет предела и нет невозможности, и смысл желания только в его исполнении, в абсолютном достижении цели".
Реализация требовала стратегии. Кабинет начальника ВЦ, выстроенный из бывшего туалета, был завешен блок-схемами. Если их умело расшифровать, то можно проследить широкий фронт деятельности. Мы посмеем приоткрыть только некоторые из них.
"Интеллектуальный потенциал" - стрелки ведут в архивные закрома различных организаций и в потайные ящики начальственного стола, где на тактических картах отмечены приятельственные и неприятельственные исследовательские твердыни (особо выделены точки опоры для "Д"), а также указаны разведочные маршруты. Не без ложного хвастовства сознаюсь, что однажды мне удалось захватить "языка" - разухаживавшегося случайного авиа-попутчика, который впоследствии расположил к нам влиятельный столичный институт.
"Оборудование" - здесь добавим лишь, что наше
предприятие на протяжении многих лет оснащалось с избытком новейшей техникой. А за удачливых добытчиков Чебурашку и Гену, чьи имена останутся навеки скрытыми от посторонних, при каждом производственном за-столье пили стоя.
Густо заштрихован большой квадрат в самом верху, - мы можем только догадываться, что в нем засекречено слово "МИН", как и особые способы его охвата.
Россыпь мелких, отнюдь не второстепенных блоков: "Кирпичный завод", "МЖК", "Сады-ясли", "Колпашево (грибы-клюква-рыба)" и прочие, иные из них с цифрами и гистограммами, - в общем, соратникам нужно где-то жить, иметь к столу, заботы о детях не должны отвлекать от работы. Частный пример: за то, чтобы моего сына взяли в детсад, потребовалось спилить там у них четыре дряхлых тополя; бригадой руководил Берилко "лично" верхом на сучке с ножовкой в руке. Так же "лично" шеф сбрасывал снег с крыш своих одиноких сотрудниц, копал огороды, разносил по домам охмелевших коллег на плечах "лично".
Глобальная блок-схема, изменяясь и уточняясь, разрасталась неудержимо, вернее, одержимо. Множество блоков - "заказчиков", которых не без труда удавалось соблазнить вычислительными возможностями, порождало множество "исполнителей", которые уже не вмещались в стены родного НИИ. Эти блоки раскинулись по городу сетью арендованных подвалов, школ, где заодно обучали вундеркиндов, строились "вставки" между домов. Ой как пригодился квадратик "Кирпичный завод", где по совместительству получали зарплату коллеги. Но все это размахнется, когда случится компьютерный бум. Главный же архитектурный памятник возник в начальном перекрестьи событий.
БЭСМ-6. В народе - Сибпромвентиляция, как место нахождения. Опустим многие подробности, - для нас это была целая жизнь, полная приключений. К новому 19... году машина должна быть пущена. Зал на втором этаже, возведенный личным составом под командой Берилко, сиял как нынешний "евроремонт". Правда, первый этаж отсутствовал, если не считать груды кирпича и цемента. Утром 31 декабря втащили ящики с БЭСМ-6, вечером всевышняя комиссия, забравшись по деревянным трапам, могла собственными неграмотными пальцами тыкать в любые кнопки на пульте. Лампочки играли!
А греческий хор под салюты шампанского возвещал:
- Это прижизненный памятник герою!
Потом на внутренних стенах первого этажа, который замуровали под так называемый фальш-пол, было выбито: "In falso veritas!" *
Однако мы не забываем, что страницы дневников нашего героя навязчиво испещрены сакраментальным символом "Д". И то. Вычислительный центр (не станем уточнять многочисленные смены вывесок) набрал такой вес, что на заглавное кресло могли снова зариться маститые претенденты. На наших секретных советах Славка все чаще повторял заклинание:
- Арийскость. Партийность. Остепененность. Вот пункты опоры начальника. Первый, то есть пятый - сомнителен. Второй преодолен. Третий! Срочно нужен третий! Кругом же голодные волки!
По ходу развития мы бесконечно составляли "оглав-ление", оно же "содержание" диссертации. Берила пы-тался уходить в отпуск, но возвращался на следующий день, - как же, без него все рухнет! Он отъезжал в дом отдыха, за ним везли рабочий стол, бумаги, книги, туда-сюда сновали гонцы с отчетами и распоряжениями. Ну, в общем!..
К какому-то сроку любые обстоятельства все равно сливаются в аккорд.
Мы даже не станем разгонять туман, - для непосвященных пусть эта эпопея останется за его завесой. И так известно, что героизм - высшая степень риска. Скажу лишь, что на защите я не присутствовала, чтобы не сорвать доброе дело. Ведь стоит нашим глазам встретиться, мы прыскаем со смеху, все-то друг про друга понимая. А именно, что это скорее свершение, чем деяние.
Тем не менее, сей подвиг нельзя не обозначить. Поскольку на комплекс действий под литерой "Д" автор проставил гриф строжайшей секретности, можно вынести подзаголовок: "Энигма", что означает загадка. А так как вся "диссертация" (кроме текста) - сплошной миф, то "вместо содержания" следует все же отметить основные разделы:
Введение (данная статья, которую можно положить в основу автореферата).
I. Мифология Древнего Мира (в собственном исполнении автора).
II. Логика Мифа (в соавторстве с Я.Э. Голосовкером).
III. Путь к очевидному (попутчик М. Мамардашвили).
Выводы (конец оборван).
Примечание. В некоторых высказываниях соавторов мы сознательно опускаем кавычки, чтобы не вкралась не-оправданная ирония, будто мы эти высказывания воспри-нимаем не всерьез. К тому же, как известно, мысль изреченная... (не нужно спешить!), то есть получившая форму бытия, становится всеобщим достоянием.
Нельзя выпускать из виду и соавториц...
- Нет! Все неправильно! - тут же вскричал герой, - их как раз нельзя выпускать на обозрение!
Ну что ж, оппоненты не протестуют. Только греческий хор суесловит, вместо того, чтобы петь осанну.
Как говорится, годы шли. Исторические события происходили, ускоряя темпы функционирования. Наш ВЦ оформился в финансово самостоятельный Информацион-ный Центр регионального масштаба. Но дело в том, что освоенное Берилкой пространство для маневрирования стали захватывать молодые хищники. Мир чудесного обнажился до неприличия, так что многим стало ясно, - он не только насквозь материален и чувствен, но трагичен, потому что все может случиться по правде, - проклятие, возмездие, наказание. И нет вопроса "почему", просто - так захотели Боги. Нагрянувший бесстыдный вопрос "по-чем" уже диктовал иную тактику поступков. Впрочем, третья мифологическая аксиома: "все возможно и все ре-ально, а невозможное выполняет герой", осталась в силе. И тут весьма кстати пригодился завуалированный опыт Круля, примерно такой, - "если хочешь отважно применить свои таланты, ищи боковую дорожку, но помни, что по этому счастливому и опасному ответвлению пути нужно идти очень уверенным шагом". А также - "плут дает больше, чем имеет".
Двусмысленность последней сентенции замечательна, однако должно учитывать, что герой зрелого возраста взваливает на себя куда больше ответственности, нежели инфантильный. Поэтому, несмотря на то, что в голове ге-роя по-прежнему роился сонм фантастических идей, их стерег разум, не всегда тщетно призывая к осмотрительности.
Не зазевавшись, нет, герой не может зазеваться, тем более он только что провернул ряд благо-приятных мероприятий (чем и дал повод для шантажа), просто оказавшись временно в эдаком промежуточном состоянии между событием и поступком с его техническими деталями, В.И.Берилко попался рэкетирам. Ответные действия Славы достойны многих томов детективных историй, но этот жанр мы оставим для других соавторов.
В крайний момент Славик лег в больницу, к сожалению, не только из стратегических соображений. Курьеры снова пришли в активность. Среди избранных, понятно, оказалась и я. Заглядываю в палату и по мимолетной оценке вижу, - шеф кому-то удачливо проигрывает в карты. Пока он выходит ко мне, стараясь не расплескать эмоций, вдруг ловлю киноактерское сходство, да... что-то такое... есть! Мастрояни! В полном комплекте. Особенно глаза, нарочно неустроенные, провинные, любовные, плутливые. И встречный взгляд! в нем неизменно отражается сполох нашей первой встречи. Хотя теперь в нем есть вчерашний день, что не меньше завтрашнего. Есть прошлое с крепким упором спрессованных событий, с порукой взаимной выручки. Уводит меня в дальний угол:
- Знаешь с кем я играл в преферанс? С судьей! Слово за слово, я будто интересуюсь профессией. Но этого не-достаточно. Надо знать изнутри. Я ведь не умею сидеть. У тебя нет образовательной литературы?
- "Прогулки вокруг барака" Губермана.
А греческий хор нашептывает, словно сквозняк:
- Там сделают "петухом". Petito principii*...
Предрешено. Но по законам мифа наш герой продолжает распределять маневры, как если бы ничего не было предопределено. Античный рок. Все та же абсолютная сила желания. Причем сначала он должен осуществить желание, а уж затем последует кара, потому как если и нет невозможного, то все же есть нечто "недопустимое".
И в этом много трагического смеха. Соавторы дружелюбно уверяют, что кроме кары, иной морали в логике мифа нет.
Кратко замечу, и здесь нет нужды в особой огласке, подвиг был исполнен. Все обошлось, и рэкетиры остались с носом. А наше предприятие вышло на современные стандарты: охрана, телефон с определителем, подслушивающие устройства, то есть "Тройная страховка", - как Славик любил говорить. Ну, а на кромешный случай, - кнопка под столом шефа, нажмет, и из соседней комнаты прибежит первый вице - Вова Свиньин, вскидывая палец пистолетом. Но это производственная тайна.
Из лирических легенд берусь упомянуть только ту, что о нашей с Берилкой дружбе. Она соединяет не все моменты времени, но сливает оба наши пространства взаимоотношений с другими людьми. Собственно лирическая вспышка была одна. Еще в студенчестве Славка вызвал меня на лестничную площадку и сел на подоконник. В последнем порыве что-то не пустило меня безоглядно запрыгнуть и усесться рядом, болтая ногами.
Стою, не смотрю на него, ибо уже знаю... И все. Мы ведь оба не без предвидений. Для нас была уготована форма диалогов, ну и множества совместных приключений.
Наши тайные посиделки, вечери с традиционным коньяком происходили не только в канун великих свершений, когда замираешь от радостного стеснения сердца, уже почти решившись совершить вопреки здравомусмыслу, и ждешь чуть-акцента второго безумного "я". Это были не только совещания, где разрабатывались стратегии для разнообразных фронтов или монтировалось очередное содержание "ДД"*. Это были еще взаимоизлияния
- вечная потребность поведать грехи свои и получить от другого освобождение для грехов грядущих.
Исповедь постоянно возвращает нас к вопросу, - "Кто я в этом мире?"
- Крестный отец! - потешается Берила.
Есть вещи, которые мы не обсуждаем, знаем и так, только обозначаем их словечками, подбирая посмешней.
Славик рано остался без матери. Со школьных лет жил самостоятельно, отдельно от отца с мачехой. Не все его сущности, но одна, может быть, главная - это быть любящим отцом, который старается заменить мать нам, окружающим его самым разным людям, как если бы мы были сиротами.
"Человек есть в той мере, в какой он хочет быть", - говорят древние греки. И не поспоришь.
- Врата двусмысленности, - ржем мы со Славкой.
Потому что, когда речь заходит о бытии, сразу встает проблема истинного и ложного. А разве может возникнуть проблема истины, если у тебя нет возможности заблуждаться и своевольничать? "Не лгать!" - велит себе Берила со страниц дневников.
- А я и не вру никогда. Просто приходится из соображений тактики говорить правду в ловкий момент, когда в нее не хотят верить.
Все-то мы правильно знаем. Только неразрешенным остается вопрос, почему страсти сильнее знания, и знание не в силах предотвратить гибельные деяния страстей? Почему мы самозабвенно продолжаем балансировать на бесконечном канате дурных повторений?
- Потому что это вечная игра Человека с Богом с их обоюдного согласия, - мудрствуем мы лукаво.
Вот примерные темы наших бесед с коньяком и, конечно, со множеством случаев из личной жизни.
Кое-какие дневниковые записи Славик цитировал вслух. Это были его молитвы; высказывания замечательных лю-дей, скажем, - Любовь - это... и дальше по Гегелю, или по Крулю, - "Любви достоин лишь алчущий, а не пресыщенный"; там были трепетные и мучительные его собственные откровения, которые, в общем-то, и являются нашими постижениями мира во всем его величии, ужасе и двусмыслии его тайн.
Тайна явного, явность тайного, - нас чрезвычайно за-нимает эта принятая в мифологии эстетическая игра, она расцвечивает будни и уводит к размышлениям о бренности. "Преходящее, - опять встревает Берилкин близнец, - отнюдь не принижает бытия, напротив, оно-то и сообщает ему ценность, достоинство и очарование. Только то, что имеет начало и конец, возбуждает наш интерес и наши симпатии, ибо оно одухотворено бренностью".
Все мы знаем неизбежный исход, - тайна становится явью. Но не знаем всего до конца, - когда и как, и не можем знать, сколько много людей приходит простить нас. И тайну своей любви к людям мы уносим с собой.
Бог награждает героев, полностью исполнивших славу жизни, спокойной смертью во сне. Славку Бог наградил смертью в зените полета.
63. "Не горюй"*
Когда я узнала, что в морге мы-упокойники лежим все подряд сваленные, голые, с номером (или может быть, с фамилией? - это где как...) на бедре, написанным чернильным карандашом (они его что? языком слюнят? О, Господи...), в общем, лежим словно поленья, залубенелые, наверное, нас за ноги перекидывают с места на место, уплотняют, чтобы больше вошло...
Когда узнала, хотелось вскричать: "Какой ужас!"
Ну, а как подумаешь, - конечно, сервис не на высоте, в остальном же ничего страшного.
Если, случается, служители этого предпоследнего обряда - циники, ну там глумливо пройдутся, дескать, экая тетка в телесах, или например, у мужика хрен отменный, или еще что-нибудь, а они - циники, уж непременно, иначе там не выдержать, это ж ясно, - каждый себя живого с нами мертвыми сравнивает, - вот где страх;
ну так за это кощунство они перед Богом в ответе.
Близкие-то не ведают обычно, да и не до того им. Им выдадут уже нарядного, во все лучшее одетого родственника, а приплатят (уж обязательно), так и подкрашенного-припудренного, и пойдут они горевать да оплакивать.
А пока нас там перекидывают да укладывают рядком, мы уже сравнялись все: красавцы и ущербные, герои и подлецы, и просто бывшие люди. Чины нам потом на по-следние два дня снова нацепят, но это уже смысла не имеет, это уже для оставшихся. Тела наши уравнены пе-ред вечностью, а разнообразие с души спросится, - как прожил? все ли по чести? что оставил после себя? любил ли?
Бога. Землю. А главное, людей. Близких своих, друзей, что плачут сейчас по тебе... Горе-то какое.
В доме прибрано. "Где стол был яств..."
Там гроб стоит. Цветы. Свечи. Ну и остальное, у кого как, по возможностям. Зеркало завешено. Крышка в коридоре. Оказывается, нельзя, чтобы в комнате, - это я уж совсем недавно узнала. Двери не заперты. Люди заходят, все, кто хочет проститься. Кладут цветы в ноги. Могут посидеть около, - стулья приготовлены, или постоять просто...
Проходят в кухню, в другую комнату...
Вполголоса разговаривают. Кто-то распоряжается. Хлопочут все понемножку, на несколько раз переспрашивают друг друга, что на кладбище взять: полотенца, ножницы, валерьянку лучше заранее развести, мало ли.., сколько водки; уговариваются, кто поедет, кто останется; снова переспрашивают... потом ведь поминки... кастрюли нужны, посуда, хватит ли...
И я вдруг вижу, как обнажается жилище бывшего хозяина, ныне преставившегося...
Он лежит уже вовсе не голый, даже прикрыт покрывалом. Но в смерти человек обнажен, так же, как при рождении. Но обнаружен сейчас дом его, былая жизнь. Ничего не скрыто, публично даже как-то...
Видно: недавно ремонт был, стены чистые...
- Вот ведь, еще летом побелку затеял, как знал, что люди придут...
Или напротив:
- Все собирался с ремонтом, да не успел...
Видно: мебель сборная, по большей части уже старая, кресла заново перетянуты, ножки стола погрызены, - и то, сколько поколений собак выращено...
Или даже если совсем новый гарнитур, то жалобно видно теперь - здесь пятнышко, например, заметно, что его выводили, а на диване плед сбился, и под ним неестественно чистая нежилая обивка, хочется оправить, но неловко, - люди сидят, сдвигаются поплотнее, идите сюда, пожалуйста, места хватит, или лучше на мое садитесь, мне еще нужно спросить, все ли взяли..., например, или найти...
Шкафы, ящики открываются часто, кому-то что-то нужно найти, булавку, может быть, подколоть штору, а то там свет слишком яркий пробивает...
Ну, рюмок, да, хватит, год назад дарили к юбилею...
- Хорошо так прошел. Весело было. Столько заздравных стихов написали. Пели много. А плясал-то как зажигательно!..
И все всё знают, где найти, безошибочно. Будто всегда здесь хозяйничали... Впрочем, не столь уж затейливо на-ше жилье.., как кажется во время парада приема гостей, тогда почему-то никто не догадывается где-что лежит, если вдруг попросишь принести...
Видно: следы привычек, занятий, увлечений... Последние книжки на письменном столе остались, есть открытые, а эта карандашом заложена на нужном месте, за-писки, тетрадки; на подоконнике наспех сдвинутые ба-ночки с красками, кисточки, - страсть к живописи вдруг прорезалась... надо же, ну потом разберут, там же склянки с лекарствами; картонки пока за шкаф заставили, вместе с удочками... сам бы не позволил, порядок любил, - по всему видно; ..., - штрихи продолжающейся будто еще жизни.
Кое-какие фотографии всегда в доме висят, стоят или просто за стекло в стеллаже засунуты... Какое лицо хорошее! А уже словно не вполне узнаешь, то есть лихорадочно всматриваешься, но оно уже не соответствует тому, покойному, и то, неживое.., кажется, дышит, сейчас веки дрогнут.., смотришь, смотришь, не можешь запомнить, и от тщеты этой теряешь знакомое... Боже мой!.. Ну, это пройдет. Хотя бывает, что фотографии потом мертвеют, а легче в памяти вызвать.., может быть, сначала жест, позу, гримаску, например, как сморщился, засмеялся, ..., - так живо, ярко вдруг вспыхнет, но только хочешь вглядеться, задержать, опять растаивает, словно слезы застят...
Про себя-то я думаю, что и живу обнаженно, ну да, публично, нараспашку. Так уж само получается, но мне кажется, что поэтому людям легко бывать у нас, не ожидая последнего прощанья.
Еще несколько дней дом стоит в откровенности горя. Люди приходят. Особенно те, кто недавно сам потерял. С ними проще. Можно слов не произносить. Но всяко бывает, иногда хочется говорить, говорить...
На поминках, словно рана стремится затянуться, - не может же яма оставаться разверстой.., землей засыпана, заровнена, плотно застелена цветами...
И мы узором движений, слов, над тем самым столом отпускаем, пьем за упокой...
С нами ли еще душа его?.. прощается...
На Батиных поминках, как странно, мы даже смеялись, да нет, хохотали в голос. Вовсе не истерика. Надрыв? Невероятие? Так ведь это всегда... Но словно все его былые застолья стянулись сюда, пролег долгий разливанный стол, который он всегда возглавлял,
неизменная, незаменная
в далеком торце фигура его...
В торжественные моменты он поднимается в свой рост, говорит тост, склонив чуть набок высокую голову, - президент наших праздников...
Он сидит в развалистой своей позе, курит, рассказывает, шутит, задирает кого-то, один там застенчиво прячется среди других, - не бывает таких, кого бы он не заметил, вытащит, и мы видим вдруг, какой тот замечательный, необыкновенный, лучше всех, - каждый из нас, кого он не пропустил своим вниманием (однако слегка и насмешлив к нам).
Не пропустил не только за этим столом, но и в экспедициях, когда все возлежат за самобранным брезентом; или на банкетах ученых мужей и дам; или на пересказанных нам, не заставшим того, на великих былых пирах...
Он поет растяжные песни свои, собирая нас, разнооб-разных, в единый хор...
И вот сейчас на тризне мы, вспоминая его захватыва-ющие истории, всегда немножко смешные, повторяем шутки его, смеемся, видим друг друга его глазами и говорим ему слова любви, которых ранее не смели высказать...
И кажется...
Там в далеком торце необъятного стола, замыкая его, встает торжественная фигура:
- Пусть живые живут.
64. "Еще не конец"*
Все в лунном серебре...
О, если б вновь родиться
Сосною на горе!
(Рёта)
Хорошо, что мы с сестрой все-таки исполнили мечту жизни и съездили на Батину родину в Приморье. С нами Володя и сын наш Мишка. Катим через всю Сибирь.
А получилось это как раз в "талонное" время, так что непременное яичко к вагонному столу - золотое яичко, мы делим на дольки и сдабриваем горчицей. Правда, на станциях к поезду выносят вареную картошку с малосольными огурцами, как, верно, и в начале двадцатых годов, когда из Спасска два друга Шурка и Колька ехали в Томск учиться. А потом под эгидой профессора Иогансена снова мчались на Дальний Восток уже навстречу своим научным открытиям. "Кипяток бесплатно" - значилось у них в расходной тетради. Мы тоже радуемся бесплатному кипятку, особенно его неистребимому до счастливости железнодорожному запаху, который не в силах заглушить гуманитарная турецкая заварка.
За окнами сменяются леса, поляны, уходят к горизонту дремучие холмы. Сколько еще замечательно нетронутой земли! Меня всегда поражает транспортный парадокс, - вот сидишь в узком ящике, чужое усердие влечет тебя по закрепленной колее, остановки отмерены, словно узелки на нитке судьбы, а тебя распирает от эйфории свободы и простора. Ни с чем не сравнимое чувство дороги! Свободные от телодвижений размышления перекликаются воспоминаниями, ассоциациями, организуются ритмом колес в произвольные обобщения.
Когда я выезжаю из Новосибирска, пусть всего лишь в пригород, это всегда крылатый праздник души. Мой город - мое средоточие. По одним и тем же улицам я кружу по заколдованным орбитам своей повседневности, - в них замкнуты мои детство-отрочество-зрелость. Я заглядываю в лица людей, деревьев, домов, все собаки кажутся старыми знакомыми. Здесь со мной мои воспоминания. Катятся впереди серебристым обручем, подскакивают на выбоинах, тонко звенькают...
Тогда я возвращаюсь домой и записываю взблеснувшие мысли. Интересно, могут ли исчерпаться новые впечатления на однообразных путях, - три квартала до рынка, пять обратно, если еще заглянуть в книжную лавку; или "по большому кругу" - в центр, к театру, ну и дальше, как петля захлестнет.
Впрочем, дома иной раз случается не меньше неожиданностей: кто-то зашел, заехал, нагрянул, как шутит один мой приятель-фантаст, "Перекресток на втором этаже". Да и я ведь не только обеды варю, все же работаю, пишу-сочиняю, телевизор опять же сильно расширяет кругозор. А за письмом к другу порою так увлечешься, что беседуешь с ним будто уже на каком-нибудь другом континенте, например, в Европейской Москве...
Да, пожалуй, дом мой разомкнут, но это точечный эффект неопределенности.
А когда выезжаю из Новосибирска, само отделение от его границ Прорыв! Простор! За окошками поезда пробегают деревеньки, рощицы, ..., и дальше совсем неважно, до которого пункта, - состояние свободы простирается до экзотических далей - мест былых путешествий: экспедиций по размашистой Сибири до Севера, до Востока; по Средней Азии с Батей; по Прибалтике с Фицей, а там и в Польшу с Женькой; к Полине в Крым, на Кавказ; и всегда в Москву (такие уж во мне живут "три сестры").
Москва же для меня сама беспредельна. Вроде бы там, у своих друзей, я тоже как дома. Хожены, перехожены улицы, переулки. Есть и свои сакраментальные круги. Есть еще игра - вынырнуть из-под земли в неизведанном месте. Но Москва необъятна по состоянию. Если у нас в провинциях происходят эпизоды, и кое-где сохраняются памятники старины, то Москва ответственна за творение истории страны. Ясно, что неустановленность ее границ ощущается как в живой непрерывности времени, так и в гипотетической возможности вылета в любые концы све-та. К тому же "литературный москвич" обладает безразмерной биографией.
Когда приходится выезжать из Москвы в пригороды, может быть, дальше по средней полосе, направленность меняется, - это погружение в старомодную сердцевину России. Маленькие городки - исторические игрушки с приторможенным временем тех художников и поэтов, или других знаменитых людей, для которых эти места были средоточием.
Славик вообще любил плоть жизни, то есть бытие во всех его ненасытных формах. Величайшее наслаждение он извлекал из обустройства своих подчиненных и сторонних наперсников, которых последовательно втягивал в свою Вселенную. Я не успела глазом моргнуть в знак согласия, как он перехватил меня на блудных путях в "Цезаревых психиатрических лабиринтах" и пожизненно прикрепил к себе через договорные работы в НГУ в воль-ном "боковом" статусе вечного советника. Конечно, Берила не был столь наивен, чтобы объять всю нашу необъятную страну, хотя необъятное, но нечто совсем иное, его бесконечно влекло и возбуждало. Он планомерно втискивал свою Радлению в советскую действительность, исповедуя вторую аксиому чудесного: "для желания нет предела и нет невозможности, и смысл желания только в его исполнении, в абсолютном достижении цели".
Реализация требовала стратегии. Кабинет начальника ВЦ, выстроенный из бывшего туалета, был завешен блок-схемами. Если их умело расшифровать, то можно проследить широкий фронт деятельности. Мы посмеем приоткрыть только некоторые из них.
"Интеллектуальный потенциал" - стрелки ведут в архивные закрома различных организаций и в потайные ящики начальственного стола, где на тактических картах отмечены приятельственные и неприятельственные исследовательские твердыни (особо выделены точки опоры для "Д"), а также указаны разведочные маршруты. Не без ложного хвастовства сознаюсь, что однажды мне удалось захватить "языка" - разухаживавшегося случайного авиа-попутчика, который впоследствии расположил к нам влиятельный столичный институт.
"Оборудование" - здесь добавим лишь, что наше
предприятие на протяжении многих лет оснащалось с избытком новейшей техникой. А за удачливых добытчиков Чебурашку и Гену, чьи имена останутся навеки скрытыми от посторонних, при каждом производственном за-столье пили стоя.
Густо заштрихован большой квадрат в самом верху, - мы можем только догадываться, что в нем засекречено слово "МИН", как и особые способы его охвата.
Россыпь мелких, отнюдь не второстепенных блоков: "Кирпичный завод", "МЖК", "Сады-ясли", "Колпашево (грибы-клюква-рыба)" и прочие, иные из них с цифрами и гистограммами, - в общем, соратникам нужно где-то жить, иметь к столу, заботы о детях не должны отвлекать от работы. Частный пример: за то, чтобы моего сына взяли в детсад, потребовалось спилить там у них четыре дряхлых тополя; бригадой руководил Берилко "лично" верхом на сучке с ножовкой в руке. Так же "лично" шеф сбрасывал снег с крыш своих одиноких сотрудниц, копал огороды, разносил по домам охмелевших коллег на плечах "лично".
Глобальная блок-схема, изменяясь и уточняясь, разрасталась неудержимо, вернее, одержимо. Множество блоков - "заказчиков", которых не без труда удавалось соблазнить вычислительными возможностями, порождало множество "исполнителей", которые уже не вмещались в стены родного НИИ. Эти блоки раскинулись по городу сетью арендованных подвалов, школ, где заодно обучали вундеркиндов, строились "вставки" между домов. Ой как пригодился квадратик "Кирпичный завод", где по совместительству получали зарплату коллеги. Но все это размахнется, когда случится компьютерный бум. Главный же архитектурный памятник возник в начальном перекрестьи событий.
БЭСМ-6. В народе - Сибпромвентиляция, как место нахождения. Опустим многие подробности, - для нас это была целая жизнь, полная приключений. К новому 19... году машина должна быть пущена. Зал на втором этаже, возведенный личным составом под командой Берилко, сиял как нынешний "евроремонт". Правда, первый этаж отсутствовал, если не считать груды кирпича и цемента. Утром 31 декабря втащили ящики с БЭСМ-6, вечером всевышняя комиссия, забравшись по деревянным трапам, могла собственными неграмотными пальцами тыкать в любые кнопки на пульте. Лампочки играли!
А греческий хор под салюты шампанского возвещал:
- Это прижизненный памятник герою!
Потом на внутренних стенах первого этажа, который замуровали под так называемый фальш-пол, было выбито: "In falso veritas!" *
Однако мы не забываем, что страницы дневников нашего героя навязчиво испещрены сакраментальным символом "Д". И то. Вычислительный центр (не станем уточнять многочисленные смены вывесок) набрал такой вес, что на заглавное кресло могли снова зариться маститые претенденты. На наших секретных советах Славка все чаще повторял заклинание:
- Арийскость. Партийность. Остепененность. Вот пункты опоры начальника. Первый, то есть пятый - сомнителен. Второй преодолен. Третий! Срочно нужен третий! Кругом же голодные волки!
По ходу развития мы бесконечно составляли "оглав-ление", оно же "содержание" диссертации. Берила пы-тался уходить в отпуск, но возвращался на следующий день, - как же, без него все рухнет! Он отъезжал в дом отдыха, за ним везли рабочий стол, бумаги, книги, туда-сюда сновали гонцы с отчетами и распоряжениями. Ну, в общем!..
К какому-то сроку любые обстоятельства все равно сливаются в аккорд.
Мы даже не станем разгонять туман, - для непосвященных пусть эта эпопея останется за его завесой. И так известно, что героизм - высшая степень риска. Скажу лишь, что на защите я не присутствовала, чтобы не сорвать доброе дело. Ведь стоит нашим глазам встретиться, мы прыскаем со смеху, все-то друг про друга понимая. А именно, что это скорее свершение, чем деяние.
Тем не менее, сей подвиг нельзя не обозначить. Поскольку на комплекс действий под литерой "Д" автор проставил гриф строжайшей секретности, можно вынести подзаголовок: "Энигма", что означает загадка. А так как вся "диссертация" (кроме текста) - сплошной миф, то "вместо содержания" следует все же отметить основные разделы:
Введение (данная статья, которую можно положить в основу автореферата).
I. Мифология Древнего Мира (в собственном исполнении автора).
II. Логика Мифа (в соавторстве с Я.Э. Голосовкером).
III. Путь к очевидному (попутчик М. Мамардашвили).
Выводы (конец оборван).
Примечание. В некоторых высказываниях соавторов мы сознательно опускаем кавычки, чтобы не вкралась не-оправданная ирония, будто мы эти высказывания воспри-нимаем не всерьез. К тому же, как известно, мысль изреченная... (не нужно спешить!), то есть получившая форму бытия, становится всеобщим достоянием.
Нельзя выпускать из виду и соавториц...
- Нет! Все неправильно! - тут же вскричал герой, - их как раз нельзя выпускать на обозрение!
Ну что ж, оппоненты не протестуют. Только греческий хор суесловит, вместо того, чтобы петь осанну.
Как говорится, годы шли. Исторические события происходили, ускоряя темпы функционирования. Наш ВЦ оформился в финансово самостоятельный Информацион-ный Центр регионального масштаба. Но дело в том, что освоенное Берилкой пространство для маневрирования стали захватывать молодые хищники. Мир чудесного обнажился до неприличия, так что многим стало ясно, - он не только насквозь материален и чувствен, но трагичен, потому что все может случиться по правде, - проклятие, возмездие, наказание. И нет вопроса "почему", просто - так захотели Боги. Нагрянувший бесстыдный вопрос "по-чем" уже диктовал иную тактику поступков. Впрочем, третья мифологическая аксиома: "все возможно и все ре-ально, а невозможное выполняет герой", осталась в силе. И тут весьма кстати пригодился завуалированный опыт Круля, примерно такой, - "если хочешь отважно применить свои таланты, ищи боковую дорожку, но помни, что по этому счастливому и опасному ответвлению пути нужно идти очень уверенным шагом". А также - "плут дает больше, чем имеет".
Двусмысленность последней сентенции замечательна, однако должно учитывать, что герой зрелого возраста взваливает на себя куда больше ответственности, нежели инфантильный. Поэтому, несмотря на то, что в голове ге-роя по-прежнему роился сонм фантастических идей, их стерег разум, не всегда тщетно призывая к осмотрительности.
Не зазевавшись, нет, герой не может зазеваться, тем более он только что провернул ряд благо-приятных мероприятий (чем и дал повод для шантажа), просто оказавшись временно в эдаком промежуточном состоянии между событием и поступком с его техническими деталями, В.И.Берилко попался рэкетирам. Ответные действия Славы достойны многих томов детективных историй, но этот жанр мы оставим для других соавторов.
В крайний момент Славик лег в больницу, к сожалению, не только из стратегических соображений. Курьеры снова пришли в активность. Среди избранных, понятно, оказалась и я. Заглядываю в палату и по мимолетной оценке вижу, - шеф кому-то удачливо проигрывает в карты. Пока он выходит ко мне, стараясь не расплескать эмоций, вдруг ловлю киноактерское сходство, да... что-то такое... есть! Мастрояни! В полном комплекте. Особенно глаза, нарочно неустроенные, провинные, любовные, плутливые. И встречный взгляд! в нем неизменно отражается сполох нашей первой встречи. Хотя теперь в нем есть вчерашний день, что не меньше завтрашнего. Есть прошлое с крепким упором спрессованных событий, с порукой взаимной выручки. Уводит меня в дальний угол:
- Знаешь с кем я играл в преферанс? С судьей! Слово за слово, я будто интересуюсь профессией. Но этого не-достаточно. Надо знать изнутри. Я ведь не умею сидеть. У тебя нет образовательной литературы?
- "Прогулки вокруг барака" Губермана.
А греческий хор нашептывает, словно сквозняк:
- Там сделают "петухом". Petito principii*...
Предрешено. Но по законам мифа наш герой продолжает распределять маневры, как если бы ничего не было предопределено. Античный рок. Все та же абсолютная сила желания. Причем сначала он должен осуществить желание, а уж затем последует кара, потому как если и нет невозможного, то все же есть нечто "недопустимое".
И в этом много трагического смеха. Соавторы дружелюбно уверяют, что кроме кары, иной морали в логике мифа нет.
Кратко замечу, и здесь нет нужды в особой огласке, подвиг был исполнен. Все обошлось, и рэкетиры остались с носом. А наше предприятие вышло на современные стандарты: охрана, телефон с определителем, подслушивающие устройства, то есть "Тройная страховка", - как Славик любил говорить. Ну, а на кромешный случай, - кнопка под столом шефа, нажмет, и из соседней комнаты прибежит первый вице - Вова Свиньин, вскидывая палец пистолетом. Но это производственная тайна.
Из лирических легенд берусь упомянуть только ту, что о нашей с Берилкой дружбе. Она соединяет не все моменты времени, но сливает оба наши пространства взаимоотношений с другими людьми. Собственно лирическая вспышка была одна. Еще в студенчестве Славка вызвал меня на лестничную площадку и сел на подоконник. В последнем порыве что-то не пустило меня безоглядно запрыгнуть и усесться рядом, болтая ногами.
Стою, не смотрю на него, ибо уже знаю... И все. Мы ведь оба не без предвидений. Для нас была уготована форма диалогов, ну и множества совместных приключений.
Наши тайные посиделки, вечери с традиционным коньяком происходили не только в канун великих свершений, когда замираешь от радостного стеснения сердца, уже почти решившись совершить вопреки здравомусмыслу, и ждешь чуть-акцента второго безумного "я". Это были не только совещания, где разрабатывались стратегии для разнообразных фронтов или монтировалось очередное содержание "ДД"*. Это были еще взаимоизлияния
- вечная потребность поведать грехи свои и получить от другого освобождение для грехов грядущих.
Исповедь постоянно возвращает нас к вопросу, - "Кто я в этом мире?"
- Крестный отец! - потешается Берила.
Есть вещи, которые мы не обсуждаем, знаем и так, только обозначаем их словечками, подбирая посмешней.
Славик рано остался без матери. Со школьных лет жил самостоятельно, отдельно от отца с мачехой. Не все его сущности, но одна, может быть, главная - это быть любящим отцом, который старается заменить мать нам, окружающим его самым разным людям, как если бы мы были сиротами.
"Человек есть в той мере, в какой он хочет быть", - говорят древние греки. И не поспоришь.
- Врата двусмысленности, - ржем мы со Славкой.
Потому что, когда речь заходит о бытии, сразу встает проблема истинного и ложного. А разве может возникнуть проблема истины, если у тебя нет возможности заблуждаться и своевольничать? "Не лгать!" - велит себе Берила со страниц дневников.
- А я и не вру никогда. Просто приходится из соображений тактики говорить правду в ловкий момент, когда в нее не хотят верить.
Все-то мы правильно знаем. Только неразрешенным остается вопрос, почему страсти сильнее знания, и знание не в силах предотвратить гибельные деяния страстей? Почему мы самозабвенно продолжаем балансировать на бесконечном канате дурных повторений?
- Потому что это вечная игра Человека с Богом с их обоюдного согласия, - мудрствуем мы лукаво.
Вот примерные темы наших бесед с коньяком и, конечно, со множеством случаев из личной жизни.
Кое-какие дневниковые записи Славик цитировал вслух. Это были его молитвы; высказывания замечательных лю-дей, скажем, - Любовь - это... и дальше по Гегелю, или по Крулю, - "Любви достоин лишь алчущий, а не пресыщенный"; там были трепетные и мучительные его собственные откровения, которые, в общем-то, и являются нашими постижениями мира во всем его величии, ужасе и двусмыслии его тайн.
Тайна явного, явность тайного, - нас чрезвычайно за-нимает эта принятая в мифологии эстетическая игра, она расцвечивает будни и уводит к размышлениям о бренности. "Преходящее, - опять встревает Берилкин близнец, - отнюдь не принижает бытия, напротив, оно-то и сообщает ему ценность, достоинство и очарование. Только то, что имеет начало и конец, возбуждает наш интерес и наши симпатии, ибо оно одухотворено бренностью".
Все мы знаем неизбежный исход, - тайна становится явью. Но не знаем всего до конца, - когда и как, и не можем знать, сколько много людей приходит простить нас. И тайну своей любви к людям мы уносим с собой.
Бог награждает героев, полностью исполнивших славу жизни, спокойной смертью во сне. Славку Бог наградил смертью в зените полета.
63. "Не горюй"*
Когда я узнала, что в морге мы-упокойники лежим все подряд сваленные, голые, с номером (или может быть, с фамилией? - это где как...) на бедре, написанным чернильным карандашом (они его что? языком слюнят? О, Господи...), в общем, лежим словно поленья, залубенелые, наверное, нас за ноги перекидывают с места на место, уплотняют, чтобы больше вошло...
Когда узнала, хотелось вскричать: "Какой ужас!"
Ну, а как подумаешь, - конечно, сервис не на высоте, в остальном же ничего страшного.
Если, случается, служители этого предпоследнего обряда - циники, ну там глумливо пройдутся, дескать, экая тетка в телесах, или например, у мужика хрен отменный, или еще что-нибудь, а они - циники, уж непременно, иначе там не выдержать, это ж ясно, - каждый себя живого с нами мертвыми сравнивает, - вот где страх;
ну так за это кощунство они перед Богом в ответе.
Близкие-то не ведают обычно, да и не до того им. Им выдадут уже нарядного, во все лучшее одетого родственника, а приплатят (уж обязательно), так и подкрашенного-припудренного, и пойдут они горевать да оплакивать.
А пока нас там перекидывают да укладывают рядком, мы уже сравнялись все: красавцы и ущербные, герои и подлецы, и просто бывшие люди. Чины нам потом на по-следние два дня снова нацепят, но это уже смысла не имеет, это уже для оставшихся. Тела наши уравнены пе-ред вечностью, а разнообразие с души спросится, - как прожил? все ли по чести? что оставил после себя? любил ли?
Бога. Землю. А главное, людей. Близких своих, друзей, что плачут сейчас по тебе... Горе-то какое.
В доме прибрано. "Где стол был яств..."
Там гроб стоит. Цветы. Свечи. Ну и остальное, у кого как, по возможностям. Зеркало завешено. Крышка в коридоре. Оказывается, нельзя, чтобы в комнате, - это я уж совсем недавно узнала. Двери не заперты. Люди заходят, все, кто хочет проститься. Кладут цветы в ноги. Могут посидеть около, - стулья приготовлены, или постоять просто...
Проходят в кухню, в другую комнату...
Вполголоса разговаривают. Кто-то распоряжается. Хлопочут все понемножку, на несколько раз переспрашивают друг друга, что на кладбище взять: полотенца, ножницы, валерьянку лучше заранее развести, мало ли.., сколько водки; уговариваются, кто поедет, кто останется; снова переспрашивают... потом ведь поминки... кастрюли нужны, посуда, хватит ли...
И я вдруг вижу, как обнажается жилище бывшего хозяина, ныне преставившегося...
Он лежит уже вовсе не голый, даже прикрыт покрывалом. Но в смерти человек обнажен, так же, как при рождении. Но обнаружен сейчас дом его, былая жизнь. Ничего не скрыто, публично даже как-то...
Видно: недавно ремонт был, стены чистые...
- Вот ведь, еще летом побелку затеял, как знал, что люди придут...
Или напротив:
- Все собирался с ремонтом, да не успел...
Видно: мебель сборная, по большей части уже старая, кресла заново перетянуты, ножки стола погрызены, - и то, сколько поколений собак выращено...
Или даже если совсем новый гарнитур, то жалобно видно теперь - здесь пятнышко, например, заметно, что его выводили, а на диване плед сбился, и под ним неестественно чистая нежилая обивка, хочется оправить, но неловко, - люди сидят, сдвигаются поплотнее, идите сюда, пожалуйста, места хватит, или лучше на мое садитесь, мне еще нужно спросить, все ли взяли..., например, или найти...
Шкафы, ящики открываются часто, кому-то что-то нужно найти, булавку, может быть, подколоть штору, а то там свет слишком яркий пробивает...
Ну, рюмок, да, хватит, год назад дарили к юбилею...
- Хорошо так прошел. Весело было. Столько заздравных стихов написали. Пели много. А плясал-то как зажигательно!..
И все всё знают, где найти, безошибочно. Будто всегда здесь хозяйничали... Впрочем, не столь уж затейливо на-ше жилье.., как кажется во время парада приема гостей, тогда почему-то никто не догадывается где-что лежит, если вдруг попросишь принести...
Видно: следы привычек, занятий, увлечений... Последние книжки на письменном столе остались, есть открытые, а эта карандашом заложена на нужном месте, за-писки, тетрадки; на подоконнике наспех сдвинутые ба-ночки с красками, кисточки, - страсть к живописи вдруг прорезалась... надо же, ну потом разберут, там же склянки с лекарствами; картонки пока за шкаф заставили, вместе с удочками... сам бы не позволил, порядок любил, - по всему видно; ..., - штрихи продолжающейся будто еще жизни.
Кое-какие фотографии всегда в доме висят, стоят или просто за стекло в стеллаже засунуты... Какое лицо хорошее! А уже словно не вполне узнаешь, то есть лихорадочно всматриваешься, но оно уже не соответствует тому, покойному, и то, неживое.., кажется, дышит, сейчас веки дрогнут.., смотришь, смотришь, не можешь запомнить, и от тщеты этой теряешь знакомое... Боже мой!.. Ну, это пройдет. Хотя бывает, что фотографии потом мертвеют, а легче в памяти вызвать.., может быть, сначала жест, позу, гримаску, например, как сморщился, засмеялся, ..., - так живо, ярко вдруг вспыхнет, но только хочешь вглядеться, задержать, опять растаивает, словно слезы застят...
Про себя-то я думаю, что и живу обнаженно, ну да, публично, нараспашку. Так уж само получается, но мне кажется, что поэтому людям легко бывать у нас, не ожидая последнего прощанья.
Еще несколько дней дом стоит в откровенности горя. Люди приходят. Особенно те, кто недавно сам потерял. С ними проще. Можно слов не произносить. Но всяко бывает, иногда хочется говорить, говорить...
На поминках, словно рана стремится затянуться, - не может же яма оставаться разверстой.., землей засыпана, заровнена, плотно застелена цветами...
И мы узором движений, слов, над тем самым столом отпускаем, пьем за упокой...
С нами ли еще душа его?.. прощается...
На Батиных поминках, как странно, мы даже смеялись, да нет, хохотали в голос. Вовсе не истерика. Надрыв? Невероятие? Так ведь это всегда... Но словно все его былые застолья стянулись сюда, пролег долгий разливанный стол, который он всегда возглавлял,
неизменная, незаменная
в далеком торце фигура его...
В торжественные моменты он поднимается в свой рост, говорит тост, склонив чуть набок высокую голову, - президент наших праздников...
Он сидит в развалистой своей позе, курит, рассказывает, шутит, задирает кого-то, один там застенчиво прячется среди других, - не бывает таких, кого бы он не заметил, вытащит, и мы видим вдруг, какой тот замечательный, необыкновенный, лучше всех, - каждый из нас, кого он не пропустил своим вниманием (однако слегка и насмешлив к нам).
Не пропустил не только за этим столом, но и в экспедициях, когда все возлежат за самобранным брезентом; или на банкетах ученых мужей и дам; или на пересказанных нам, не заставшим того, на великих былых пирах...
Он поет растяжные песни свои, собирая нас, разнооб-разных, в единый хор...
И вот сейчас на тризне мы, вспоминая его захватыва-ющие истории, всегда немножко смешные, повторяем шутки его, смеемся, видим друг друга его глазами и говорим ему слова любви, которых ранее не смели высказать...
И кажется...
Там в далеком торце необъятного стола, замыкая его, встает торжественная фигура:
- Пусть живые живут.
64. "Еще не конец"*
Все в лунном серебре...
О, если б вновь родиться
Сосною на горе!
(Рёта)
Хорошо, что мы с сестрой все-таки исполнили мечту жизни и съездили на Батину родину в Приморье. С нами Володя и сын наш Мишка. Катим через всю Сибирь.
А получилось это как раз в "талонное" время, так что непременное яичко к вагонному столу - золотое яичко, мы делим на дольки и сдабриваем горчицей. Правда, на станциях к поезду выносят вареную картошку с малосольными огурцами, как, верно, и в начале двадцатых годов, когда из Спасска два друга Шурка и Колька ехали в Томск учиться. А потом под эгидой профессора Иогансена снова мчались на Дальний Восток уже навстречу своим научным открытиям. "Кипяток бесплатно" - значилось у них в расходной тетради. Мы тоже радуемся бесплатному кипятку, особенно его неистребимому до счастливости железнодорожному запаху, который не в силах заглушить гуманитарная турецкая заварка.
За окнами сменяются леса, поляны, уходят к горизонту дремучие холмы. Сколько еще замечательно нетронутой земли! Меня всегда поражает транспортный парадокс, - вот сидишь в узком ящике, чужое усердие влечет тебя по закрепленной колее, остановки отмерены, словно узелки на нитке судьбы, а тебя распирает от эйфории свободы и простора. Ни с чем не сравнимое чувство дороги! Свободные от телодвижений размышления перекликаются воспоминаниями, ассоциациями, организуются ритмом колес в произвольные обобщения.
Когда я выезжаю из Новосибирска, пусть всего лишь в пригород, это всегда крылатый праздник души. Мой город - мое средоточие. По одним и тем же улицам я кружу по заколдованным орбитам своей повседневности, - в них замкнуты мои детство-отрочество-зрелость. Я заглядываю в лица людей, деревьев, домов, все собаки кажутся старыми знакомыми. Здесь со мной мои воспоминания. Катятся впереди серебристым обручем, подскакивают на выбоинах, тонко звенькают...
Тогда я возвращаюсь домой и записываю взблеснувшие мысли. Интересно, могут ли исчерпаться новые впечатления на однообразных путях, - три квартала до рынка, пять обратно, если еще заглянуть в книжную лавку; или "по большому кругу" - в центр, к театру, ну и дальше, как петля захлестнет.
Впрочем, дома иной раз случается не меньше неожиданностей: кто-то зашел, заехал, нагрянул, как шутит один мой приятель-фантаст, "Перекресток на втором этаже". Да и я ведь не только обеды варю, все же работаю, пишу-сочиняю, телевизор опять же сильно расширяет кругозор. А за письмом к другу порою так увлечешься, что беседуешь с ним будто уже на каком-нибудь другом континенте, например, в Европейской Москве...
Да, пожалуй, дом мой разомкнут, но это точечный эффект неопределенности.
А когда выезжаю из Новосибирска, само отделение от его границ Прорыв! Простор! За окошками поезда пробегают деревеньки, рощицы, ..., и дальше совсем неважно, до которого пункта, - состояние свободы простирается до экзотических далей - мест былых путешествий: экспедиций по размашистой Сибири до Севера, до Востока; по Средней Азии с Батей; по Прибалтике с Фицей, а там и в Польшу с Женькой; к Полине в Крым, на Кавказ; и всегда в Москву (такие уж во мне живут "три сестры").
Москва же для меня сама беспредельна. Вроде бы там, у своих друзей, я тоже как дома. Хожены, перехожены улицы, переулки. Есть и свои сакраментальные круги. Есть еще игра - вынырнуть из-под земли в неизведанном месте. Но Москва необъятна по состоянию. Если у нас в провинциях происходят эпизоды, и кое-где сохраняются памятники старины, то Москва ответственна за творение истории страны. Ясно, что неустановленность ее границ ощущается как в живой непрерывности времени, так и в гипотетической возможности вылета в любые концы све-та. К тому же "литературный москвич" обладает безразмерной биографией.
Когда приходится выезжать из Москвы в пригороды, может быть, дальше по средней полосе, направленность меняется, - это погружение в старомодную сердцевину России. Маленькие городки - исторические игрушки с приторможенным временем тех художников и поэтов, или других знаменитых людей, для которых эти места были средоточием.