Загребельный Павел. Диво (пер.И.Ф.Карабутенко)

- Посмотри мне в глаза, посмотри.
Но как же он мог смотреть в ее бездонные глаза! Сивоок попытался было
выбраться из толпы и спастись хотя бы возле Какоры. Но Ягода была быстрее
не только телом, но и мыслью.
- Подожди-ка, поведу тебя к моей тетке, - сказала она, - тетка моя
Звенислава хочет тебя видеть. А ей отказывать негоже.
Молодица схватила Сивоока за руку, потащила, расталкивая людей,
тарахтела неумолчно:
- Тетка Звенислава у нас в величайшем почете. Потому как в Радогости
женщины... Ты не ведаешь еще? Мужчин у нас мало... Исчезают в пущах... Идут
и не возвращаются... И никто не может понять, что же это такое... Когда-то
у нас были такие мужчины... Ой, такие же!.. А теперь видишь!.. И мой муж не
возвратился из пущи... И все нам самим приходится... Вот так и тетке
Звениславе... Тетя Звенислава, вот отрок, а зовется смешно: Сивоок.
Они остановились возле той темнолицей женщины, у которой на руке была
золотая гривна с яблоками. Сивоок не столько смотрел на старую Звениславу,
сколько на ее гривну, ибо ничего похожего еще нигде не видел. Золотой тур с
изогнутой спиной, будто Рудь в давнишней своей стычке со старым Бутенем,
упираясь задними ногами в огромное золотое яблоко, пробовал поддеть точно
такое же яблоко рогами. Каждый мускул, каждая шерстинка на туре были
отчеканены с подробностями почти невероятными. Кто бы это мог такое
сотворить? И откуда привезена гривна? Неужели сюда могли добираться еще
какие-нибудь гости, кроме них с Какорой? Ведь и назван город Радогость,
видимо, в насмешку над тем далеким в широким миром, который никогда не
одолеет тайных и опасных тропинок, ведущих сюда.
- У тебя глаз жадный, как и у твоего купца, - сурово сказала
Звенислава, заметив, с каким вниманием всматривается Сивоок в ее гривну.
Хлопец зарделся еще больше, чем раньше от приставаний молодички с
соблазнительными глазами.
- Люблю красивое... - пробормотал он. - Был у меня дед Родим... Он...
творил богов - Световида, Дажбога, Стрибога, Сварога... В дивных красках...
На глине и на дереве... С малых лет привык...
- Рехнувшийся малость отрок, - прыснула Ягода, - здоровый, как тур, а
бормочет про какую-то глину... Ведь это же дело женское... Тетка Звенислава
вон...
- А кыш, - прикрикнула на нее старуха, - замолчи, пускай отрок
посмотрит и у нас... Жилище наших богов...
- Видел снаружи, - сказал Сивоок, - уже все осмотрел... Чудно и
прехорошо... Нигде такого нет, в самом Киеве даже...
- А что Киев? - молвила Звенислава. - Киев сам по себе, а Радогость -
сам... Покажу тебе еще и середину, ежели хочешь...
- А хотел бы, - несмело промолвил Сивоок.
- Мал еще еси? - догадалась Звенислава.
- Не знаю, может, шестнадцать лет, а может, и меньше... Дед Родим
погиб, а я не ведаю о себе теперь ничего...
- Вот что, Ягода, не приставай к хлопцу, - сурово велела Звенислава. -
Приведешь Сивоока потом ко мне, покажу ему жилье наших богов.
Но тут протолкался к ним Какора, пьяный в дымину, раздраженный тем,
что не удалась торговля. Услышал последние слова Звениславы и тотчас же
ухватился за них.
- А мне? - взревел он. - Почему мне не показываешь здесь ничего? Кто
здесь гость? Я или молокосос? Я - Какора! Хочу посмотреть ваш город! Почему
бы и нет!
- Хочет, так покажи ему, Ягода, - сказала, отворачиваясь, Звенислава.
Ягода рада была еще побыть с Сивооком, ее не испугала расхристанная
фигура купца, маленькая женщина смело подкатилась к Какоре, дернула его за
корзно, закричала так, что он даже уши закрыл:
- Ежели так, то слушать меня, и идти за мной, и не отставать, и не
приставать, потому что позову мужей, да угостят палками, а у нас хоть мужей
и мало, да ежели палками измолотят, то ого!
- Ну-ну! - загремел Какора, пытаясь обнять Ягоду, но наткнулся рукой
лишь на пустоту, покачнулся, чуть не упал, попытался прикрыть свою неудачу
разухабистой песенкой, сыпал первыми попавшимися словами вдогонку Ягоде и
Сивооку, а сам был настолько пьян, что вряд ли и видел что-нибудь.
Шли по городу, и никто им не мешал. Могло показаться, что первые
основатели Радогостя выбрали совсем непригодное место; несколько холмов и
глубокие ложбины, при нападении врагов и отпора не дашь, потому что
нападающие будут валиться тебе прямо на голову. На главном из холмов стояла
святыня, а остальные и вовсе светились наготой, на тощей земле не росла
даже трава, зато в балках, где раскинулись хаты радогощан, аж кипела зелень
садов, левад и дворов, сверкали там ручьи, а над ними тихо стояли вербы,
березы и ольха; между дворами светились полоски ржи, проса и разных овощей;
здесь паслась скотина, овцы, кони, в хлевах похрюкивали свиньи. Навстречу
им часто попадались люди, и никто не удивлялся так, словно бы Какора и
Сивоок жили здесь постоянно. Какора то и дело покрикивал пьяным голосом на
встречных:
- Ну, как ся?
- А так ся, - отвечали ему.
- А почему же?
- А потому же.
- Ну и что же?
- Вот и то же.
- Почему они так молвят? - удивлялся Сивоок, следуя за Ягодой.
- Потому что так с ними речь заводит твой купец, - улыбалась она.
- Так, будто не хотят ничего поведать.
- Может, и не хотят.
- Не верят нам, что ли?
- А все доверчивые ушли от нас. Ушли, да и не вернулись. Остались одни
недоверы.
Она дошла до ручейка, неторопливо забрела в воду, принялась мыть ноги,
показывая свое соблазнительно белое тело. Сивоок отвернулся, а Какора
двинулся к Ягоде, намереваясь ущипнуть ее за какое-нибудь место. Она
услышала его учащенное дыхание, своевременно извернулась - Какора неуклюже
сел в воду, а Ягода, заливаясь смехом, выскочила на зеленую травку, села,
протянула мокрые ноги.
- Отдохнем? - весело воскликнула она. - Потому что ходить нам еще да
ходить!
- А не буду больше ходить. Спать хочу, - сказал Какора, который и не
обиделся на Ягоду, а только чуточку присмирел. - Завтра доходим до конца.
- Завтра мне уже не захочется, - засмеялась Ягода.
- Так пошли еще к озеру, - зевая, промолвил Какора, которому, видимо,
не очень хотелось бродить по чужому городу в мокрых портах.
- А к озеру нельзя! - сказала Ягода.
- Почему бы?
- А потому!
- Да ты говори!
- А я говорю.
- Глупая девка, - сплюнул Какора, - была бы ты мужем, так я бы тебе
хоть голову свернул, а так - только тьфу, да и только!
- Ворота к Яворову озеру только тетка Звенислава может открыть, -
пропуская мимо ушей угрозы Какоры, сказала Ягода.
- А что там в озере? - полюбопытствовал Сивоок.
- Боги живут.
- Вот полезу на вал и взгляну на ваше озеро, - пробормотал Какора и в
самом деле потащился по крутому склону, на вершине которого темнели
полузасыпанные землею, заросшие травой ребристые клети городского вала.
- Пойди, пойди, - равнодушно сказала Ягода.
- Я тоже хочу посмотреть, - взглянул на нее Сивоок, словно бы просил
разрешения.
- Ну пойди, а я ноги посушу на солнце, - засмеялась молодичка, - а
потом придешь ко, мне. Правда же, придешь?
Сивоок ничего не ответил, потому что такая речь была еще не для него,
хотя возраст у него был уже вполне подходящий.
Сивоок догнал Какору и обогнал. Первым увидел внизу, под валом, озеро,
напоминавшее кривой серп, стиснутый отовсюду такими
нетронуто-очаровательными лесами, что они непременно искусили бы к новым
странствиям, если бы человек не знал там лиха. Вдоль берегов озера, забредя
в черную воду, стояли могучие, многолетние яворы - сизо-черные стволы их
поднимали курчавые шапки листьев на такую высоту, что они сравнивались с
городом. Между яворами зеленеющими мертво чернели усохшие. Видимо, так
окаменевают в вечной неподвижности умершие боги, если только боги могут
умирать.
Какора равнодушно скользнул взглядом по озеру, взглянул на узкие
мостки, ведшие к воде из низеньких ворот, тех самых, которые имела право
открывать лишь Звенислава, загадочная женщина, которая, кажется, у
радогощан обладала чрезвычайными полномочиями. Потом купец направил ухо
снова в сторону города. Где-то неподалеку постукивали молоты, так, будто
под одним из холмов скрывалось не менее сотни кузниц. Сивоок представил
себе, как сидят в уютных, пропахших дымом хижинах мудрые деды и маленькими
молоточками куют серебро и золото, выковывают такие гривны, как у
Звениславы на руке, а рядом, в черных кузницах, среди зноя и красного
пламени, кузнецы изготовляют мечи, куют их в две руки одновременно, и мечи
эти должны быть непременно такими тяжелыми и широкими, каким был когда-то
меч деда Родима.
- Переночуем, а на рассвете - айда, - совершенно трезвым голосом
сказал Какора.
Сивоок сделал вид, что не слышит. Он стоял на валу, среди густой, не
топтанной уже, видимо, множество лет травы, смотрел то на Яворово озеро,
закованное в объятия лесов, то на город, с его лысыми пригорками-холмами и
зелено-кипучими ложбинами, видел внизу, на зеленой мураве, Ягоду с ее
маняще белыми ногами, слышал из-под земли звон невидимых молотов, которые
ковали где-то тихое серебро, золото и режущее железо, был поднят над миром
на этих валах, но и ощущал скованность в сердце, словно эти валы пролегали
через самое сердце, и необъяснимая печаль толкала его за эти валы, за
ворота, назад, в широкий мир, выйти, вырваться, выбежать, удрать. Вечная
страсть к побегу. Откуда и от кого? Разве не все равно?
Но сказал совсем другое:
- Зачем нам торопиться?
- До окончания тепла нужно выбраться отсюда, - сказал Какора. - Должны
быть в Киеве до первых холодов. Дорога трудная и длинная.
- Не знаю, пойду ли я, - ответил хлопец.
- То есть как?
- А зачем ты мне нужен? Лучука убил? Мы к тебе с добром, а ты - злом
ответил?
- Не ведая.
- Такая у тебя душа нечистая. Не могу я с тобой.
- Заберу, - пригрозил Какора. - Присилую.
- Попробуй.
- А если нет - мечом ударю, как и твоего сопливого...
Он не успел закончить. В Сивооке закипело то непостижимое, что получил
он в наследство от деда Родима, он подскочил к купцу, схватил его за
корзно, встряхнул, а когда отпустил, тот полетел торчком и плюхнулся
крестом в густую траву. Хлопец встал над ним, сторожко следя за каждым его
движением. Когда правая рука купца потянулась к мечу, Сивоок молниеносно
наклонился, отбросил руку купца, выхватив у него из ножен меч, и уже
спокойно сказал:
- А теперь вставай.
- Так вот же и не встану! - в отчаянии заревел Какора.
- Лежи, ежели хочешь!
- И буду лежать, пока трава сквозь меня прорастет.
- Лежи.
- А ты в аду гореть будешь за то, что душу христианскую погубил.
- Бесовская у тебя душа, - сказал Сивоок и, не оглядываясь, начал
спускаться с вала к Ягоде, которая уже обеспокоенно посматривала вверх.
Какора еще немного полежал, потом встал, почесываясь и сквозь зубы
проклиная своего спутника, побрел следом за непослушным отроком.
Ягода стояла внизу с поднятым вверх личиком, казалась еще меньше, чем
до этого, зато глаза ее словно бы увеличились до необозримости, заслонили
Сивооку весь мир, он уже и не знал, ее ли это глаза или глаза далекой и
наполовину забытой Велички или же просто зеленая сочная трава и
таинственность лесных зарослей, которые манят его к себе, пробуждают
какие-то еще неведомые силы в теле. А когда очутился возле Ягоды и увидел
ее настоящие глаза, увидел, как они блестят в ожидании, в искушении всем
женским, что только возможно и чего он еще не ведал, то застенчиво
отвернулся и пробормотал:
- Глупый купец: боялся наткнуться на меч, когда будет спускаться, вот
и отдал его мне...
- У него такое брюхо, что и наткнуться может! - засмеялась Ягода.
- Завтра трогаемся, - неизвестно для чего болтнул Сивоок.
Ягода молчала.
- На рассвете, - добавил он еще.
Ягода молчала.
- Потому как далеко до Киева.
Ягода не промолвила ничего.
- А дорога тяжелая.
- Ну и поезжай себе, чего разговорился, - небрежно сказала она
изменившимся голосом.
- Переночуем и - айда, - словами Какоры сказал Сивоок.
- Ночуйте, - уже и вовсе холодно промолвила Ягода. - Поставьте шалаш
на торжище да и спите. Тепло.
Тут к ним подоспел запыхавшийся Какора; он еще издалека махал руками,
угрожал кулаками Сивооку, но хлопец не дал ему разбушеваться - протянул
навстречу меч, рукояткой вперед, так что купец даже попятился от удивления.
- Не боишься? - вопросительно прохрипел он.
- Отчего бы должен бояться?
- Ну-ну, - вздохнул Какора. Но как только засунул меч в ножны, сразу
же ожил и загорланил: - Гей-гоп! Теплу жону обойму!
Раздвинув руки для объятий, Какора неуклюже пошел на Ягоду, она
вывернулась, бросилась бежать.
- Пошли теперь к Звениславе! - крикнула гостям. - Велела, чтобы
привела вас к ней!
- В конце концов, купец должен быть купцом, а женщина - женщиной, -
пробормотал Какора, потом увидел Сивоока и добавил: - А молокосос -
молокососом.
...У Звениславы не двор, а цветник. Ничего, кроме цветов. Краски
возможные и невозможные. Тут были цветы даже черные, не было лишь зеленых,
да и то, видимо, из-за того, что хватало зеленых листьев. И хата у
Звениславы тоже была вся в ярких цветах, снаружи и изнутри; и так напомнило
все это Сивооку деда Родима, что ему даже захотелось спросить у старухи -
не знала ли она случайно Родима, но вовремя спохватился.
- Любо мне среди этого, - провел он рукой, и старуха улыбнулась,
потому что редко ей встречались такие чуткие к красоте души.
- Красивый город, - добавил Какора, - но люд вельми странный.
- Почему же? - спросила Звенислава, приглашая гостей садиться за стол,
за которым уже были яства и густые напитки в глиняных, радужной расцветки
жбанах.
- А не меняют ничего!
- Видно, не хотят.
- Почему же не хотят?
- Потому как не верят.
- Купец - гость. Ему всюду верят.
- Да только не у нас. Тут доверчивых не осталось. Все ушли и не
вернулись.
Второй раз слышал это Сивоок и никак не мог понять, что бы ато
означало.
- Бог вам нужен новый, - степенно произнес Какора, - христианский бог
все сердца склоняет в доверии.
- У нас есть свои боги. От предков достались нам боги, других не
желаем.
- Христианского бога славит весь мир, - посасывая вкусный напиток,
посланный, право же, не христианским богом, разглагольствовал Какора, - эхо
проносится между морями и лесами. А вы сидите в своем городе и - ни с
места.
- А что нам?
- Богатство новое добыли бы.
- Нам своего хватит.
- Серебра-золота, дорогих паволок, сосудов.
- Все у нас есть: леса и воды, золото и серебро, хлеб и мясо, рыба и
мед, воздух здоровый, земля щедрая, лес, дающий мед, воды прозрачные, жены
красивые, мужи умелые, кони быстрые, коровы молочные, овцы с мягкой
шерстью. Чего нам еще?
- Ну, "чего", - пережевывая копченого угря, сказал Какора, - человек
должен быть человеком, как купец купцом.
- Вот и оставайся, а мы тоже останемся сами собой. - Звенислава кивала
прислугам, одетым в длинные белые сорочки, чтобы подкладывали гостям,
подливали им, сама же не прикоснулась ни к еде, ни к напиткам. На Ягоду,
прошмыгнувшую через комнату, взглянула так сурово, что та исчезла мигом.
- У христианского бога храмы вельми красны, - не в лад выпалил Сивоок,
у которого глаза разгорелись от красок, и, наверное, впервые в жизни ему
самому захотелось поколдовать с красками и сотворить что-то небывалое,
невиданное доселе.
- Не знаю, какие храмы, потому что и наших богов жилье не хуже, -
спокойно сказала Звенислава, - а только ведаю, что тому богу первой
поклонилась бабка нынешнего князя Киевского, а жена была коварной и
неправой. Ибо когда пришли к ней послы нашей Древлянской земли да спросили,
не пойдет ли она за князя нашего Мала, то не отказала она честно, а осыпала
их хитростями, - дескать, люба мне ваша речь, мужа моего мне уже не
воскресить, но хочу вас завтра перед людьми своими угостить, а сегодня
возвращайтесь в лодью свою, и лягте в лодье, и величайтесь, а когда утром
пошлю за вами, то скажите: "Не поедем ни на конях, ни на возах, ни пешими
не пойдем, несите нас в лодье". И так и случилось, и понесли их в лодье во
двор к княгине и бросили вместе с лодьей в глубокую яму, вырытую по велению
княгини. А она еще и пришла да наклонилась над ямой и спросила: "Хороша ли
вам честь?" А потом велела сжечь древлянских послов и засыпать землей.
- Потому что древляне убили ее князя, - сказал Какора.
- Пускай бы не шел в нашу землю.
- Подать собирал.
- А почему должны ему платить?
- Потому что князь Киевский.
- Так и пускай живет в Киеве и питается тем, что имеет.
- Мало ему. Земля велика.
- А мало, так пускай попросит, а не берет силой.
- Князь никогда не просит, он берет.
- Берет, так его тоже возьмут.
- Не усидите долго так. - Купец почти угрожал.
- Давно сидим и прочно. И никто не знает, где сидим.
- А вот я нашел.
- Может, нашел, а может, и нет. - Звенислава еле заметно улыбнулась
кончиками губ.
- Вернусь в Киев, расскажу.
- Может, вернешься, а может, и нет, - снова загадочно промолвила
Звенислава.
- А что?
- Да ничего. Не выпустим тебя. Будешь с нами, город наш Радогость
зовется. Живите себе. Жен вам дадим, хлеб и мясо, мед.
- Нет, нет. - Какора забыл и о еде, встал, нависая над Звениславой
своей мясистой тушей. - Может, еще в жертву меня своим богам принесешь?
Го-го! Какора не такой! Какоре никто не может повелевать. Какора - вольный
христианин! А может, за мной целая дружина идет? А?
- Ежели хочешь - уезжай. Не боимся, - спокойно сказала Звенислава.
- Поедем! Го-го! Айда, Сивоок! Благодарим за хлеб-соль.
В словах Звениславы прозвучало столько неожиданно зловещего, что и
Сивоок, забыв о своих распрях с Какорой, забыв об очаровании радужностью
жилья Звениславы, забыв даже про Ягоду, которая больше не появлялась,
послушно встал, молча кивнул головой в знак благодарности хозяйке, пошел к
двери следом за своим хотя и случайным, но все же хозяином.
Их никто не задерживал.
Спать расположились на торговой площади, Какора соорудил себе шалаш на
телеге, Сивоок лег под телегой и уснул тотчас же, потому что впервые после
смерти Лучука как-то оттаял душой и снова стал просто утомленным парнишкой,
переполненным удивительными впечатлениями. Но и сквозь мертвую усталость
проник ночью к нему сон; снилось ему, что снова переживает он сразу три
смерти: смерть деда Родима, смерть Лучука и, что уже и вовсе
нежданно-негаданно, смерть Велички, и плачет над всеми тремя смертями самых
дорогих на свете людей, и слезы заливают его насквозь, он плавает в слезах,
и не теплые они, а холодные, как лед, и он вот-вот утонет в них. Чтобы не
утонуть, он проснулся. И в самом деле, он весь был залит холодной водой.
Вода журчала из всех щелей в телеге, а по бокам, на открытом месте, лилась
с темного неба сплошными потоками. Чьи-то руки тормошили Сивоока, он никак
не мог проснуться, дождь для него все еще был слезами из тяжкого сна, а
неведомые руки напоминали руки Велички. Молчаливо сверкнула широкая молния,
вырвала из тьмы белое, словно мертвое, женское лицо над Сивооком, и лишь
тогда он проснулся совсем и узнал Ягоду возле себя, услышал ее испуганный,
встревоженный, озабоченный шепот: "Скорее, скорее, скорее!" Молча
подчиняясь ее рукам, он выбрался из-под телеги, нырнул в неистовые потоки
воды, зацепленный крепкой рукой женщины, побежал куда-то, наклонялся в
какие-то приземистые двери, в которые вталкивала его Ягода, а потом стоял в
сухой темноте; где-то яростно бушевала гроза, били молнии, гром раскалывал
небо, но только не здесь, не в этой притаившейся тишине, где только биение
твоего сердца да еще чьего-то, да обжигающее тело в насквозь промокшей
одежде прижимается к тебе, толкает тебя дальше, дальше, в еще большую
темноту, в еще более глухой уголок: "Сюда, сюда, сюда!"
Прижималась к нему, обнимала его, бессознательно, неумело он отвечал
ей. Это были его первые объятия. Ее уста с горьким привкусом трав были на
его устах, и на его щеках, и на глазах, а он, слыхавший об этом не только
из глупых песен Какоры, пытался ответить ей, это были первые его поцелуи.
Она что-то шептала ему, и он тоже шепотом отвечал ей. Оба пылали в страшном
огне, оба были в этот миг одинаковы, хотя она уже испытала когда-то роскошь
тела, а он еще не вышел за пределы детства, возможно, потому и она
возвратилась в состояние первобытной нетронутости; глаза ее теперь не
тревожили хлопца, и она ато знала, ей было мило только так, только
чувствовать его рядом с собой, гореть, гореть, обжигать и не сгорать и не
вспыхивать.
Так и промелькнула ночь в пьянящем борении их молодых тел. Рассвет
проник сквозь высокие треугольные окошки, они увидели друг друга,
утомленные и изнуренные, но радостные, увидели самих себя после бесконечных
прикосновений, от каждого из которых вспыхивает кровь; они были в боковой
каплице храма, вдоль стен стояли боги, оправленные в серебро и золото, боги
в диких красках родючего и плодородного мира, на них посматривали Ярило и
Мокош, бесстыдно нагие боги стояли вокруг этих двоих, в одежде, разметанной
и расхристанной, ибо ведали всемогущие боги, что самого главного между
этими двумя так и не произошло.
А хлопец и женщина и рады были этому. В особенности же когда в
треугольных окошках подвился дневной свет.
- Куда ты меня привела? - испуганно спросил Сивоок, и это были первые
отчетливые слова за все время.
- Молчи! - закрыла ему рот ладонью Ягода. - Сиди тихо, так нужно. Боги
нам простят. Они добрые.
- А люди? Звенислава? - спросил Сивоок.
- Они не будут знать.
Какоры на торгу не было. Исчез бесследно. Он не стал ни искать, ни
ожидать Сивоока. У него были свои неотложные купеческие дела, он торопился
в дорогу. На торговой площади остался лишь конский навоз да имущество
Сивоока: мех и палка.
Так Сивоок остался жить в Радогосте и учиться у тетки Звениславы
познавать не только внешнюю, но и внутреннюю сущность, душу красок. У деда
Родима он видел лишь, какая краска куда накладывается, воспринимал это как
непоколебимую данность, теперь же от доброй сердцем старой женщины узнавал,
что каждый случай требует своей масти, своего оттенка и что краски, подобно
людям, бывают веселыми, чистыми, ласковыми, доверчивыми, невинными,
грустными, скучающими, крикливыми, жалобными, холодными, теплыми, мягкими,
твердыми, острыми, тихими, въедливыми, сладкими, терпкими, томящими,
торжественными, достойными, тяжелыми, понурыми, убийственными. Он знал
теперь, что красный цвет означает любовь и милосердие, небесный - верность,
белый - невинность, радость, зеленый - надежду, вечность, черный - печаль,
грусть, а желтый - ненависть, измену, золотой же - святость, совершенство,
Мудрость, уважение.
Он пробовал накладывать цвета на глину и на дерево, и у него
получилось сразу, он даже не поверил, а Звенислава сказала, что у него
что-то такое, чего нет ни у кого из людей, а именно этим и определяется
тот, который может сотворить из небытия новый мир богов и узоров.
По ночам, когда ничто не чинило преграды, к нему приходила Ягода.
Снова между ними было то же самое, что в первую ночь в храме. Но на большее
Сивоок не отваживался, а когда разгоряченная Ягода пыталась дознаться,
почему она не мила ему, он рассказывал ей про Величку.
- Да ее ведь нет! - удивлялась Ягода.
- Где-то есть.
- Но здесь, рядом с тобой, я!
- Стоит она предо мною.
- Какова же она?
- Тоненькая и маленькая. Будто стебелек.
- Глупый!
Она целовала его, убегала, угрожая больше не прийти, но приходила еще,
и снова начиналось то же самое, пока не случилось неизбежное. Тогда уже шла
по лесам пестрая осень, играли в пущах туры, падали первые заморозки на
землю, в Радогосте на ночь протапливались хижины, и Сивоок тоже разводил в
своем жилище полыхающий костер, и вот рядом с ним, не выдержав пыла огня
внутреннего и огня костра, Сивоок стал мужчиной. Ягода бежала от него,
пообещав прийти еще и назавтра, но уже не пришла больше до скончания века.
Утром у ворот Радогостя остановилась дружина с красными щитами.
Внезапно и спокойно появилась ниоткуда, выступила из бора, словно бы
рожденная им: окутанная сизой пеленой холодного тумана, то ли стояла
неподвижно, то ли двигалась прямо к тому замшелому мосту и к тем воротам,
сквозь которые входили когда-то в Радогость Какора и Сивоок.
Но Сивоок еще не видел того, что происходило пред местом, у древних
священных боров, подернутых холодным осенним туманом. Он увидел дружину
несколько позже, а тут, в хижине, отведенной ему Звениславой, первое, что
увидел, была серость, которая покрыла воспоминания о ночи, о том, что
случилось ночью, серость стыда и отвращения. Он лежал на широкой дубовой
скамье, покрытой медвежьей шкурой, остывшая хижина дышала на него холодным
воспоминанием о том, что случилось ночью, а может, перед самым рассветом,
он хотел бы, чтобы ничего этого не было, но хорошо знал, что возврата уже
нет, что он никогда не вернется в детство, из которого сам выскочил, зато
он мог хотя бы на какой-нибудь час спрятаться от самого себя, мог
возвратиться в сон, он натянул на себя теплую шкуру, где-то были слышны
крики и топот, столь непривычные и странные в тихом всегда Радогосте, и все
это вгоняло его в сон, серая пелена заволакивала ему не только глаза, но и
мозг, не верилось, что так недавно, еще только вчера, он жил в радушном
свете наставлений Звениславы, а теперь была серая зола в угасшем костре,
серость в окнах, серость во всем. Он уснул, и приснилась ему тишина, тишина
на Яворовом озере, тишина в пущах, а в городе тишины не было, в городе били
в деревянные била и колотушки, стучали в двери, кричали, бегали, топали. И
Сивоок тоже должен был бежать; разбуженный кем-то, он толкнул тяжелые