Загребельный Павел. Диво (пер.И.Ф.Карабутенко)

Несколько столетий балансировали они между теми, кто послабее и посильнее,
каждый раз принимая сторону победителя, и это давало им возможность не
только уцелеть, но и расцветать, город разрастался, богател, и огонь
Мегары, привезенный Византом под дырявым парусом, теперь полыхал над
золотым треножником в беломраморной святыне.
Но однажды византийцы просчитались. В войне между двумя римскими
цезарями - Септимием Севером и Песцинием Нигром - избрали последнего, но
более сильным оказался Септимий, в жилах которого текла дикая кровь
дакийцев. Как ни яростно сопротивлялись византийцы (из женских волос
изготовляли тетиву для луков, голодая, ели убитых), все равно Септимий
захватил город, уничтожил оставшихся в живых жителей, разрушил все здания,
велел повалить стены. Казалось, мегарский огонь угас навсегда. Однако тот
же самый Септимий Север через некоторое время заново построил Византии, ибо
невозможно было пренебречь таким важным местом; но по-настоящему город
поднялся лишь во времена императора Константина, который решил перенести
сюда столицу Римской империи и назвал город Новым Римом. Константин не
принадлежал к ангелам, - он был настоящим римским императором, о чем можно
судить хотя бы по тому, как казнил он по навету своей второй жены Фавсты
родного сына Криспа и двенадцатилетнего сына своей сестры, а потом, узнав,
что это была клевета, велел и саму Фавсту утопить в ванне с кипятком.
Византии видел жестокость и раньше, но это была чужая жестокость, теперь он
имел своего собственного императора, а чего только не стерпишь, лишь бы
иметь у себя властелина... Ибо положение столицы имеет множество
преимуществ, и прежде всего - это непременное и бесспорное право на
расцвет. Константин построил дворцы, храмы, бани, акведуки, форумы,
Августей, ипподром; из Олимпии, Дельф, из Коринфа и Афин брали статуи,
колонны, мозаики, все, что только возможно было перенести, сооружали особых
размеров корабли, чтобы переправить эти сокровища в новую столицу;
разграбили до основания древние храмы Артемиды, Афродиты и Гекаты. Держа в
руках копье, Константин провел им полукруг между Пропонтидой и Золотым
Рогом, указывая, где именно должна пройти новая стена, которая защищала бы
город от всех опасностей; проложена была главная улица Меса с огромными
форумами, украшенными колоннами и статуями, на ближайшем к дворцу форуме,
который впоследствии получил название форума Константина, была установлена
вывезенная из Греции багряная колонна с бронзовой статуей Аполлона,
обращенного лицом на восток. В правой руке Аполлон держал скипетр, в левой
- бронзовый шар, как символ властвования над всей землей. А внизу на
колонне была высечена надпись: "Господи Иисусе Христе, охраняй наш город".
Кто бы после всего этого стал вспоминать, скольких Константин велел
убить, скольким отрублены головы, скольких бросил на съедение львам
императорского зверинца, сколько посажено на кол, а скольким велел залить
внутрь расплавленную медь или свинец!
Благодарные современники поскорее прозвали Константина Великим, а
столицу наименовали Константинополем, в ознаменование чего была выпущена
медаль с соответствующей надписью. На медали, точно так же как и на царских
монетах, вычеканили фигуру, символизировавшую благополучие Константинополя:
молодая невеста на троне, голова ее покрыта прозрачным покрывалом, а поверх
покрывала диадема из оборонных башен, в руках невеста держала рог изобилия,
а ногами опиралась в борт корабля.
Так и плыл с тех пор Константинополь дальше и дальше; сменялись во
дворцах императоры, в скором времени город уже не вмещался на тесной
площадке, очерченной стеной Константина, и новый император, Феодосий
(правда, уже не Великий, а Малый, названный, видимо, так из-за того, что
множество лет был под пятой своей жены Евдоксии), велел возвести новые
стены, которые были названы Длинными, или же (в его честь) стенами
Феодосия. Император Юстиниан после разгрома, учиненного Константинополю
участниками восстания Ника, решил сделать столицу еще краше, чем во времена
Константина, и в числе других чудес построил величайшее чудо тогдашнего
мира - храм святой Софии.
Одни строили, другие разрушали. Как сказал поэт Тарас Шевченко: "Той
муруС, той руйнуС..."* В восьмом столетии император Лев Исавр довольно
старательно уничтожал иконы, а поскольку слово "икона" означает любое
изображение, любой рисунок, то можно себе представить, сколько шедевров
навеки утрачено для человечества в той "идеологической борьбе". Кроме того,
Исавру не понравилось константинопольское книгохранилище, основанное еще
Константином и расширенное другими императорами, особенно Юлианом. Там
насчитывалось около 36 тысяч рукописей, в числе которых были и древнейшие,
вывезенные из Рима, Греции и Египта, хранилась там легендарная кожа дракона
длиной в 120 футов с записью произведений Гомера. Лев Исавр велел сжечь
книгохранилище вместе с учеными, которые там находились!
______________
* Из поэмы "Сон": "Этот строит, тот ломает..."

Правда, Феодосий, который в стремлении во что бы то ни стало
заработать прозвище Великого, много сил отдал жестокому преследованию и
уничтожению язычества и христианских ересей, считая, видимо, что этого
недостаточно, чтобы прочно осесть на страницах истории, велел разрушить
знаменитую Александрийскую библиотеку. Она была основана при храме Сераписа
Птолемеем Фисконом и пополнена Марком Антонием перевезенной для Клеопатры
библиотекой Пергама, состоявшей из 200 тысяч книг и свитков. Там была
собрана мудрость всего древнего мира. (Кстати, Пергамское книгохранилище
возникло в свое время как свидетельство культурного соперничества между
Александрией и Пергамом. Когда Птолемей Филадельф основал в Брухионе -
аристократической части Александрии - первую большую библиотеку, царь
Пергама Евмен принялся за это и в своей столице. Опасаясь соперничества,
Птолемей Епифан запретил вывоз папируса, на котором тогда писали. В поисках
материала для письма Евмен изобрел то, что теперь известно под названием
"пергамент", то есть выделанные соответствующим образом телячьи и ягнячьи
шкуры.) Феодосий издал указ об уничтожении этого очага языческих знаний.
Об императорах можно рассказывать долго. Повелевали, ходили в золоте и
шелках, распоряжались богатствами империи, считали крайне оскорбительным
для себя, если их не признавали мудрецами, боговдохновенными
руководителями, безгрешными судьями дел божьих и людских. А судили жестоко,
безжалостно, даже друг друга. Скажем, был такой император Маврикий,
довольно глупый, ограниченный, скупой, но чадолюбивый. Имел много детей и
очень их любил. Когда императорский трон захватил Фока, названный
Кентавром, он не просто расправился с предшественником, а велел убить у
него на глазах всех детей, а уж потом казнить его самого. Вскоре история
повторилась. Царский трон захватил Ираклий. Фоку за бороду выволокли из
императорского дворца и под надзором нового властелина отрубили ему голову.
Само собой разумеется, Ираклий вошел в историю не за то, что вытащил
из дворца своего предшественника за бороду и бросил его под солдатские
мечи; ему принадлежит новелла о введении в Византийской империи греческого
языка взамен латинского. Сделать это было тем легче, что в самом
Константинополе и в большинстве фем греческий язык уже давно вошел в быт, а
латинский существовал лишь как государственная условность. Но заслуга есть
заслуга. Точно так же, как безусловной заслугой императора Константина
Багрянородного стала его "Книга церемоний", которая, по крайней мере,
избавила всех последующих императоров от хлопот, размышляя над тем, когда
во что одеваться, с кем разделять трапезу, как устраивать приемы и
торжества, ибо господствовало убеждение, что Византийская империя мгновенно
развалится, как только в сложном и издревле установившемся ритуале
придворных и столичных церемоний что-то будет пропущено или сделано не так.
Особенно гордился своим дедом царствовавший вместе с Василием Вторым
его младший (на три года) брат, император Константин. В длинном списке
византийских императоров он значился как Константин Восьмой. Это
свидетельствовало, как часто повторялось среди императоров имя Константин,
а еще говорило о том, что народ византийский, судя по всему, любил букву
"К". Константин еще в молодые годы пришел к этому выводу, а раз это так, то
не стоило заботиться ни о чем другом, кроме соблюдения, хотя на первый
взгляд и обременительного, но в конечном итоге приятного, императорского
способа бытия, то есть устраивать торжественные церемонии, пышные охоты в
окрестностях Константинополя, игрища на ипподроме, гонять мяч на
цикапистрии, играть в кости, есть, пить, развлекаться, любить женщин.
Правда, император, очевидно, должен был заботиться еще и о другом.
Например, следить, чтобы провинции исправно выплачивали надлежащую дань,
чтобы в столице всегда вдоволь было хлеба, мяса, вина, что-то там делать
для оживления торговли и ходить в походы против врагов, которые вечно
осаждали империю со всех сторон, откровенно посягая на ее богатства. Но
есть же на небе бог, и все земное в помыслах и воле его. Высшие силы
распорядились так, что Василий унаследовал от своей матери Феофано железную
руку и вкус к завоеваниям и господству, а Константину досталась от матери
только внешность, по натуре же своей он больше походил на деда своего
Константина Багрянородного, который тоже когда-то отдал все управление
государством в руки всемогущих придворных евнухов, а сам окунулся в книжную
мудрость. И вот пока один император в своем черном железном одеянии годами
пропадал в военных походах, даже не появляясь в столице, его брат выполнял
все остальное, что надлежало выполнять императорам для поддержания
внешнего, показного блеска царствования, для удовлетворения
константинопольской толпы и ослепления иностранных гостей.
Можно себе представить, как обрадовался Константин, когда прибыли от
царствующего брата гонцы с хрисовулом, в котором сообщалось о победе в
Клидионской клисуре, а потом прискакали новые гонцы с вестью о тысяче
болгарских пленных, подаренных Василием для триумфа в столице.
Он решил дополнить своего деда! Соединить византийскую церемонию
императорского выхода с триумфом римских цезарей. Препозитам велено было
разработать последовательность всех действий торжества. Сам император
собственноручной подписью красными чернилами скрепил послание к народу
Константинополя. Начались великие приготовления, ведшиеся с особой спешкой
в последнюю ночь перед триумфом. Сам епарх Константинополя Роман Аргир
следил за тем, чтобы Меса и все форумы, по которым пройдет триумфальная
процессия, были украшены лавром и плющом, ергастерии* завешаны шелковыми
тканями и драгоценными изделиями из золота и серебра, дома - персидскими
коврами. Начищали до блеска свои секиры экскувиторы, протостраторы готовили
убор для царского коня; шли приготовления также и на Амастрианском форуме,
но это уже относилось к делам мрачным и тайным, о которых прежде времени
никто не должен был ни ведать, ни говорить.
______________
* Ергастерии - константинопольские ремесленные мастерские, являвшиеся
одновременно и магазинами. На Месу ергастерии выходили своей парадной
частью. Очевидно, эта улица стала прообразом современных торговых улиц с
рядами витрин с выставленными товарами. (Прим. автора).

Император спал в эту ночь прекрасно. Он уже перебрался из Перловой
палаты в Карисийский зал, где была зимняя опочивальня, защищенная от резких
ветров Пропонтиды, ибо хотя еще и стояла в Константинополе теплая осень, но
Константин, как и брат его Василий, любил спать голым, поэтому и перешел в
зимнюю опочивальню, а в летнюю жару лучше чувствовал себя в Перловой палате
- золотой свод, поддерживаемый четырьмя мраморными колоннами, и вокруг
мозаики со сценами императорских охот, а с обеих сторон спальни-галереи,
ведущие в сад, полный благоухания и птичьего щебета. Перед столь важным
государственным событием следовало бы отдыхать в главной спальне Большого
дворца - мозаичный пол с изображением царской птицы, павлина с блестящими
перьями, по углам в рамках зеленого мрамора - четыре орла, готовые к полету
императорские птицы, на стене - императорская семья основателя Македонской
династии Василия. Руки у всех протянуты к кресту - символу истребления. Но
изнеженный император вынужден был отдавать преимущество теплу перед
пышностью. Поэтому ночь перед триумфом он провел в зимней спальне,
украшенной карисийским мрамором.
А болгар, измученных голодом и жаждой, держали на ногах всю ночь по ту
сторону городской стены, а рано утром, наверное именно в тот момент, когда
китонит натягивал на императора шитые красными орлами и царскими знаками
тувии, воины погнали их через Карисийские ворота в город, и они пошли по
долгой Месе, ободранные, грязные, заросшие до самых глаз; от них,
измученных изнурительным походом, разило тяжким запахом, и еще шел от них
мертвый дух, который всегда идет от людей обреченных, униженных до предела,
и богатые византийцы затыкали носы и отворачивались, брезгливо бормоча:
"Смердящие кожееды!" А болгары тяжело шаркали по белым мраморным плитам
самой роскошной на земле улицы, шли мимо высоких домов, украшенных
портиками, шли мимо ергастерий, спрятанных под глубокими арками, которые
защищали прохожих от непогоды и солнца; пленные наполнили эту улицу,
славившуюся как зеркало византийского богатства и роскоши, и если бы не
мрачные охранники Комискорта, могло бы создаться впечатление, что болгары
внезапно овладели самим сердцем Константинополя, но воины шли по бокам
плотной настороженной стеной, а болгары были столь изнурены и столь крепко
закованы в колодки, что даже у самых отважных и бодрых из пленников
опускались плечи и отворачивались взгляды от всех шелков и ковров, от
золота и серебра, от плюща и лавров. Но чем ближе к центру города
продвигались они, тем теснее окружала их пышность, от которой кружилась
голова и не хотелось дышать, а хотелось просто упасть вот здесь и умереть,
не ожидая, что будет дальше, какому надругательству придется подвергнуться
от безжалостных ромеев еще, ибо трудно им было представить большие
страдания и надругательства, чем те, которые испытали они по пути в
Константинополь.
- Эй, брат, долго ли еще? - спрашивали у Сивоока его товарищи, потому
что все уже знали, что Сивооку во время службы у купца пришлось побывать и
здесь, в ромейской столице.
- На конский торг, - смеялся через силу Сивоок, пробуя задирать
голову, чтобы показать ромеям свою ненависть и презрение к ним, но из его
затеи ничего не получалось, кроме разве лишь того, что привлекал к себе
внимание, но он и без того отличался среди пленников светлыми волосами,
пшенично-золотой в цепких завитках бородой. - Есть тут такой дьявольски
уютный форум, на котором ромеи проводят конские ярмарки. Какие кони там
бывают! Из Арголиды и Аттики кони, которых объезжали сыновья амазонок, кони
из Каппадокии, из Вифинии, из Фригии, кони с Сицилии, о которых молвлено,
что их кормили цветами, так выхолены они были; рыжие, как лисы, ливийские
кони и сивые угорские жеребцы, которых мы приводили сюда с моим купцом
Какорой; были там также кони арабские, турецкие, персидские или же
мидийские, обуздывать которых заставляли именно таких невольников, как мы.
Сумеешь обуздать дикого скакуна - получишь волю. Не сумеешь - погибнешь.
- Черта бы объездил, лишь бы только на свободу! - сказал кто-то сзади.
Над ним посмеялись, потому что клонился от ветра, был такой же слабый, как
и все.
- Ну так вот, - продолжал свой рассказ Сивоок, - там были кони,
натертые оливой, вычищенные серебряными скребницами, с гривами,
расчесанными золотыми и агатовыми гребнями. Кони - будто женщины! А какие у
них ноги были! - Он с сожалением взглянул на свои босые, окровавленные,
избитые о камень ноги, на покрытые засохшей кровью и струпьями ноги своих
товарищей. - Чистые и стройные ноги, вынесенные из странствий и скачек по
самым сочным травам мира, ибо нет ничего лучше, чем побегать по свежей
зеленой траве, братья! Кони знают в этом толк. А еще чем хорош этот
Амастрианский форум, так это подстилкой. Ромеи не знают ни травы, ни соломы
на подстилку. По персидскому обычаю, они применяют для этого хорошо
высушенный конский навоз. Мягко, тепло, пахуче! Вот бы нам поспать на таком
ложе!
- Да, хорошо бы поспать! - вздыхали слушавшие Сивоока, отгоняя с души
мрачную тревогу, которая все плотнее и плотнее охватывала пленников, чем
больше углублялись они в каменные нагромождения ромейской столицы.
- А еще нет на свете лучшего развлечения, как меняться конями, -
продолжал Сивоок. - Покупаешь какую-нибудь клячу, а там - отвернулся,
перебросил ей гриву на другой бок, распустил хвост да почистил копыта - и
уже продаешь как хорошего скакуна.
- Вот уж врет! - сказал кто-то лениво, лишь бы сказать. Но Сивоок даже
обрадовался этому возражению, потому что была зацепка, подал голос кто-то
живой среди этих умерших от бесконечных мук людей, и он даже рванулся к
этому человеку, но колодка, в которую был закован вместе с еще двумя
болгарами, не пустила его, да и ромейский воин, тяжело ступавший рядом,
замахнулся на него держаком копья.
- Эй, не вру, браток, - покачал головой Сивоок, - просто моего духа
кони не выносят. Они бесятся от одного моего вида. Встают на дыбы, как
только я подхожу.
- Теперь твой дух не тот, - сказал ему один из товарищей по колодке.
- А почему бы и не тот? - дернул Сивоок свою светлую бороду. - Дух в
человеке всегда остается один и тот же. Это лишь тело уменьшается или
увеличивается. Но какая польза от тела? А дух возносит тебя и на зеленые
горы, и на самое небо... И на конскую ярмарку он вознесет очень скоро...
Сивоок хорошо знал, что на Амастрианской площади происходят публичные
казни; возможно, и еще кто-нибудь из пленных слышал об этом, но никто не
обмолвился ни единым словом, да и сам Сивоок разглагольствовал о конском
торге на Амастрианском форуме, надеясь в глубине сердца, что ведут их все
же куда-нибудь в другое место, возможно, чтобы просто показать столичным
жителям как военную добычу, потому что в столице всегда полно бездельников
и дармоедов, жаждущих зрелищ, а какого же еще зрелища нужно, когда перед
твоими глазами передвигаются, будто бессильные привидения, некогда могучие
воины, сотрясавшие империю, воины, прошедшие со своим царем Самуилом по
планинам и рекам, умевшие прорубаться мечами сквозь самые плотные ряды
византийских катафрактов, одним лишь мужеством бравшие чужие твердыни, а
свои защищавшие с таким упорством, что одолеть их можно было только
коварством и изменой.
Но даже и тот, кто надеялся, что гонят их по главной улице
Константинополя ради удовольствия столичной толпы, горько ошибался, ибо это
еще было не все, - самое страшное ждало их впереди, а покамест они снова
должны были возвращаться по той же самой Месе, но на этот раз уже в рядах
триумфа.
Триумф начали чины синклита. Они шли пешком, придавая всему шествию ту
неторопливость, которая всегда отождествляется с торжеством. Впереди всех
выступал проедр синклита* в розовом хитоне с золотыми галунами,
перепоясанный пурпурным с самоцветами лором, в белой хламиде, отороченной
золотыми галунами с двумя тавлиями золотой парчи с листиками плюща.
Синклитики и силенциарии** тоже все в белых хламидах с золотыми тавлиями.
______________
* Проедр синклита - глава сената, фигура скорее декоративная, чем
значительная. Ему надлежало воздавать почести, его благословляет сам
патриарх, в его честь раздаются даже актологии, у себя дома он дает обеды
(за счет казны) для магистров и патрикиев, но на этом и заканчивается его
так называемая власть, ибо ни прав, ни обязанностей этот чин больше на
давал.
* Синклитики и силенциарии - собрание власть имущих в Византии, то
есть их сенат, имевший как бы две палаты: законодательную - синклит и
совещательную - силенциарий. Соответственно называлась и члены этих палат.
(Прим. автора.)

За синклитом шел отряд трубачей, подобранных один к одному, одетых в
суконные скараники, прошитые золотыми нитками, с изображением императоров.
Серебряные трубы играли триумфальные марши не столько для придания
ритма походу, сколько для того, чтобы привлечь внимание толпы.
За трубачами терпеливые мулы тащили тяжелые возы, нагруженные военной
добычей, присланной из Болгарии императором Василием, конные экскувиторы,
одетые в мундиры царской расцветки, охраняли ценный обоз, а охранять было
что; на возах лежали целые вороха золотых и серебряных монет и слитков,
дорогое оружие, драгоценные украшения и одежда, атрибуты царские и
боярские, золотая и серебряная посуда удивительной чеканки болгарских
умельцев, ожерелья из жемчуга, янтаря, агата, сердоликов, конская сбруя с
золотыми и серебряными украшениями, с бирюзой и рубинами, слитки свинца и
олова, вырезанные из редкостных сортов дерева предметы, которых в
Константинополе не видывали никогда, рыбацкие сети и весла, меха и шерсть,
высокие сосуды с вином.
Далее катились причудливо разукрашенные колесницы с вылепленными на
них изображениями величайших твердынь Болгарии: Струмицы, Водена, Средца,
Видина; другие колесницы изображали отдельные болгарские провинции: Пресна,
Пелагония, Соск, Молис.
Поток возов и колесниц прерывался шествием болгарских воевод и
священников, перешедших на сторону ромейского императора. Воеводы и бояре в
одежде мышиного цвета несли впереди себя подушечки с положенными на них
золотыми венцами, а священники держали в руках кресты и книги, и еще
множество книг в драгоценных оправах везла за ними на огромном возу
четырехконная упряжка.
Далее шел отряд флейтистов - пайгнистов. В голубых хламидах. Флейтисты
исполняли что-то оживленно-глуповатое, за ними двигалось стадо из ста белых
быков, а потом катилась низкими белыми валами тысяча болгарских овец.
Погонщиками быков и овец были воины из отряда Комискорта, точно так же
запыленные, заросшие, точно так же пропотевшие и охрипшие, как в долгом
переходе до этого; их темная, отнюдь не парадная, изношенная военная
одежда, все их оснащение, весь вид черно-мрачный еще больше оттеняли белый
цвет животных, которые завтра должны были стать добычей константинопольских
мясников, тех самых, которые гордо шествовали позади овечьей отары с ножами
и тяжелыми топорами в руках, с засученными рукавами, в черных кожаных
передниках, с черными бородами, со свирепым выражением лиц.
Далее атлеты вели на цепях нескольких медведей, пойманных в болгарских
лесах, звери угрожающе ревели, трясли головами, цепи звенели, испуганно
вскрикивали по обочинам Месы ромейки, но атлеты прочно держали медведей,
словно бы показывая тем, что наибольшее страшилище ничего не стоит, когда
оно заковано в железо.
И это в самом деле была правда, ибо сразу же за укрощенными медведями
тяжело брела тысяча пленников, еще совсем недавно грозных воинов, а теперь
бессильных и отданных на милость победителей. Победители шли по бокам точно
такие же, как и те, что сопровождали гонимых на убой быков и овец, -
умудренные евнухи-препозиты императорского двора тонко продумали все до
мельчайших подробностей; любой болван из константинопольских зевак мог без
малейших усилий провести параллель между бессловесной скотиной и
пленниками, которые хотя и имели человеческий облик и, быть может, наделены
были даром слова, но заслуживали той же самой участи, что и скотина. Ибо
что уж там речь, когда повсюду звучит всемогущий звон оружия! А ромейское
оружие - славнейшее в мире!
Замыкали шествие пленников зловеще-таинственные люди. Все, как один,
безбородые, все со странными двурогими вилами на плечах, все одетые в
одинаковые голубые с золотым шитьем безрукавки, подпоясаны широкими
красными платками, поверх безрукавок у них были бледно-голубые греческие
плащи - эпилорики, на головах - башлыки из той же самой ткани, что и
безрукавки, шли с равнодушным видом, с пустыми, словно бы белыми глазами;
ромеи узнали их сразу, что-то кричали этим слишком уж голубым евнухам,
которые тщетно пытались прикрыть свою мрачность поднебесным нарядом, точно
так же как не могли утаить свою безбородость перед тысячью черных огромных
болгарских бород, - не трудно было догадаться, кто такие эти евнухи.
Сивоок, собственно, сразу же и догадался, но молчал, ибо что он должен был
говорить товарищам?
Тяжкий смрад облаком полз над колонной пленников, поэтому в
триумфальном шествии был сделан небольшой перерыв, по Месе прошли служители
храма с кадильницами, в которых жгли миро, ладан и восточные благовония, и
уже только после этого появился в триумфе сам царственный Константин,
улыбающийся толпе: в правой руке он держал лавровую ветку, а в левой -
берло из слоновой кости, осыпанное изумрудами и бриллиантами, с огромным