Загребельный Павел. Диво (пер.И.Ф.Карабутенко)

Русским послам, вошедшим в Триклин Юстиниана, открылась величественная
и красочная композиция византийских вельмож, которые стояли вокруг
императорского трона, будто восковые куклы, наряженные в богатые одежды;
послов приветствовали, задали через препозита вопросы о здоровье и
благополучии архонта Киевского Георгия, а также о здоровье послов, а также
сообщили волю императора всех ромеев, после чего послы сели беседовать с
василевсом, а все, кто их сопровождал, перешли в соседний зал; Сивоок,
стесненный длинной, неудобной одеждой, шел рядом с Мищилой, который,
казалось, рожден был для дворцовой роскоши, горделиво задирал редкобородую
физиономию, пытался вытянуть короткую шею, чтобы увидеть как можно больше,
а возможно, чтобы показать себя, хотя и без того он возвышался над всеми на
целую голову; они с Сивооком были почти одного роста, только Сивоок был
гармоничного сложения, а Мищило напоминал Агапита: короткие ноги, короткая
шея клеветника, туловище такое длинное, что, когда Мищиле приходилось
садиться, он чувствовал себя страшно неловко, ему все время хотелось
куда-то упрятать хоть часть своего туловища. В конце концов, не имеет
значения, у кого какое тело; хуже то, что Мищило в душе своей не отличался
ничем добрым, а это особенно теперь тревожило Сивоока в связи с тем, что
Мищило был назначен старшим над ним. Утешало Сивоока лишь то, что он
возвращается на родную землю. Как там все будет? Что будет? Что бы там ни
было, но увидит он сочные травы, навестит пущу, встанет над Днепром возле
Киева, вспомнится ему все лучшее, что было когда-то, плохое тоже
вспомнится, наверное; но пусть, лишь бы только была под ногами мягкая,
теплая - родная! - земля. Он пройдет по ней босиком, как ходил когда-то в
детстве, весной и летом будет он ходить там босиком и будет носить мягкий
легкий мех и белую льняную одежду, а не эти жесткие, шитые золотом одеяния,
которые напялили на него, чтобы провести во дворец, допустить к величайшим
святыням, не спрашивая, хочет он видеть их или нет.
Потом был обед в Триклине девятнадцати акувитов. Царь возлежал с
чинами за акувитами, а послы стояли сбоку. Когда же вошли все, кому
надлежало присутствовать на трапезе, и было совершено поклонение василевсу,
послы расположились за отдельным столом. Певчие храма святых Апостолов и
Софии пели "многая лета" императору, музыканты и потешники развлекали
василевса и его гостей. А в Золотом Триклине обедали люди русских послов,
русские купцы, находившиеся в то время в Константинополе, и художники,
которые должны были ехать в Киев, направляемые по высочайшему велению
самого василевса, и во время обеда раздавались драгоценные блюда с
апокомбиями и выдавались каждому по его чину: послы получали в два раза
больше священников и толмачей, а остальной люд - вчетверо меньше послов;
для Киевского же архонта от василевса даровано золотое с драгоценными
камнями блюдо. Константин радовался случаю показать свою щедрость, которая
считалась первым признаком настоящего императора. Он расценил послов от
Киевского князя как признание своего истинного величия; приятно было
сознавать, что властелин земли, едва ли не большей, чем Византия, по своим
размерам, обратился именно к нему, василевсу всех ромеев, попросил прислать
мастеров для сооружения божьего храма. 49 лет сидели на троне два
императора, но все это время Василий заслонял собой Константина, главой
царства считался старший брат, он ходил в походы, вел войны, принимал
послов, а на долю Константина все время оставались лишь развлечения,
гульбища, всякие прихоти, еще и теперь, состарившийся и обессилевший, думал
он о том, как хорошо было бы покинуть Константинополь и умчаться
куда-нибудь на охоту. Но изболевшаяся плоть не разрешала баловства,
окаменело сидел он на торжественных церемониях, с горечью думал иногда,
напрягая свой затемненный, опустошенный мозг, что после брата не сумеет
свершить ничего благородного или достойного воспоминаний.
Но вот подвернулся случай показать свой государственный ум и превзойти
даже покойного брата. Когда-то отец нынешнего Киевского архонта Владимир
вынудил императоров выдать за себя их сестру Анну. Когда же они вместе с
сестрой хотели послать на Русь еще и митрополита, Владимир отказался и
самолично освятил на этот пост епископа-болгарина. Теперь Киевский князь
еще только утверждается на престоле, следовало бы воспользоваться его
неопытностью и шаткостью его положения. Император долго советовался с
премудрыми своими евнухами, и решено было послать в Киев не только
константинопольских умельцев каменных и художнических дел, не только щедрые
дары, но еще и императорский хрисовул к князю, предлагая принять
митрополита земли Русской, рукоположенного в этот чин константинопольским
патриархом.
Хотя русские послы и не имели таких полномочий от своего князя,
отказаться от императорского хрисовула и от чуть ли не силком посаженного
на их корабль митрополита они не могли. Бывали же случаи, когда послов,
проявлявших непослушание воле императора, ослепляли или казнили, - тут не
действовали никакие законы, тут правили василевсы, да славится могущество
ромеев!
Отправлялись в путь, оставляя солнце справа от себя. Сивоок был на
корабле с Иссой. Ей было непривычно в пышной одежде, приобретенной на Месе,
она прижималась к Сивооку, но теперь уже не от темного страха перед морем,
а, очевидно, от неизвестности и от злых взглядов Мищилы, который вел себя
довольно нагло и чванливо. Сивоок же думал об их дороге. Выйдя из Босфора,
они должны были достичь области Мессемврии, напротив реки Дичины, далее,
придерживаясь берегов, придут в Констанцию на реке Варне, от Варны проляжет
путь в Коноп, от Конопа - к Дунаю, где смешиваются желтые воды реки с
морской прозрачностью, там протянутся пологие песчаные берега и крутые
глиняные, и нигде не смогут они пристать к берегу уже до самого входа в
Днепровский лиман, потому что будут подстерегать их на этих берегах
печенеги, готовые мгновенно напасть на неосмотрительных; да и на самом
Днепре еще не конец опасностям: еще будут подстерегать их дикие кочевники в
самом узком месте у порогов, где убит был князь Святослав, еще придется им
перебираться через каменные шумные пороги, и только в киевских тихих водах
закончится их многострадальное, страшное, трудное и тяжелое плавание.
Но тот, кто решил возвратиться на родную землю, готов ко всему.


Год 1026
ЛИСТОПАД. КИЕВ

Ярослав же седе Кыеве,
утре пота с дружиною
своею, показав победу и
труд велик.

Летопись Нестора

Вепрь, затравленный собаками, загнанный на копья, истекая горячей
кровью, в последней неистовости грыз железо наконечников, дробил держаки
копий; его напряженное тело зловеще вскрикивало в тысячных огнях, оно
вот-вот должно было взорваться красной кровью, зверь, видно, чувствовал
приближение последнего мгновения, он не хотел смерти, стремился избежать
того конца, после которого не бывает уже начала; переполненный предсмертным
рыком, наежившийся грязно-серой щетиной, с хищным сверканием клыков, он
рванулся из круга уничтожения, его помутившиеся от боли глаза сделали еще
одно усилие, чтобы увидеть свободный промежуток; задранное в яростном гневе
рыло торопливо вынюхивало дорогу, мохнатые уши улавливали малейшие
дуновения лесной свободы, кабан вырвался из той ложбины, где должен был
погибнуть, оставил там людей, собак, острые длинные копья и помчался по
склону вверх, туда, где одиноко следил за охотой князь Ярослав.
Все произошло с непостижимой быстротой. Никто не успел даже
ужаснуться, раненый дик летел на одинокого человека - ни отступить, ни
преградить ему путь; десятеро не сумели уложить зверя, - следовательно,
одному теперь оставалось пасть жертвой беспощадных клыков разъяренного
зверя; князь стоял на горе, чтобы увидеть гибель дика, вышло же так, что
сам должен был теперь погибнуть; зверь летел на него с отчаянным стоном,
каждый его прыжок был словно бы черным криком, хриплое всхлипывание
сопровождало этот неудержный бег: "Жох! Жох! Жох!" Ближе, ближе - весь лес
и весь мир наполнен только этим звуком. Ярослав уже и не видел самого
вепря, только слышал этот обезоруживающий звук. Сознание не успело овладеть
руками, сознание было поглощено вслушиванием в зловещий бег дикого зверя,
но тело действовало самостоятельно, согласно выработанной привычке; уже
ноги уперлись в покрытую мягкими желтовато-красными листьями осени землю,
вся тяжесть тела переключилась на левую, неповрежденную ногу, правая рука
потянулась к ремням копья, располагаясь поудобнее и понадежнее; человек
изготовился встретить дика, у него оказалась уйма времени для
приготовления, он еще успел втянуть ноздрями прохладный запах осенней
листвы, влажной земли, набухшей от дождей коры деревьев,
сладковато-тревожный запах погружения пущи в зимний сон - запах умирания. И
от этого человеку еще милее стала жизнь, страх существовал теперь для него
лишь в сознании; ни в руках, ни в глазах, ни в едином мускуле страха не
было. Но разве мог знать об том вепрь? Он движим был одной лишь жаждой -
устранить последнюю преграду на пути к избавлению, спасению, к жизни, и он
пер на человека, чтобы поскорее сбить его, прежде чем опомнится он и
опомнятся те, которые остались внизу вместе с их пугливыми собаками и
холодным железом. Но человек, стоявший на дороге у дика, не принадлежал к
простым людям. Еще с малых лет приучал свое тело в каждом его отдельном
члене к действию молниеносному и точному, и если сознание человека,
несмотря на все его напряжение, не сумело справиться с неожиданной угрозой,
плечи его налились упругой силой именно тогда, когда рука замахнулась
копьем, а глаз направил эту руку так умело и безошибочно, что тяжелое копье
прошумело и прорвалось к самому сердцу вепря, и зверь на полном скаку
свалился на бок, судорожно загреб ногами, запенился, глаза его, стекленея,
еще всматривались в широкую волю, которая так и не открылась дику, огромные
зубы его еще были ощерены на Ярослава, но уже бессильно, не было в них
прежнего блеска и мощи, - подернуты они были какой-то грязной желтизной,
как всякая мертвая кость.
Ярослав через силу проглотил слюну, отвернулся от вепря, все в нем
содрогалось то ли от пережитого испуга, то ли от радости. Снизу набежали
перепуганные ловцы, тяжело дышал позади них толстый боярин Ситник, бежал
молодой новгородский воевода Иван Творимович, княжеский шут Бурмака сбивал
шуршащие листья задранными носками своих не по ноге огромных сапожищ,
бежали еще какие-то люди, но князь никого не хотел видеть; припадая на
искалеченную правую ногу, побрел сквозь заросли, махнул позади себя рукой,
оставайтесь, мол, и займитесь добычей.
- Княже! - крикнул Ситник. - Куда же ты? На внутренностях погадаю!
Ярослав приходил в себя от недавнего испуга. Только теперь. Его тело
сотрясалось от дрожи, стучали зубы, он весь взмок. Потянуло справить малую
нужду. Стал под каким-то деревом, не разобрал, дуб это или береза. Господи,
господи, никто не должен видеть, как властелин иногда становится простым
смертным человеком. Женам лишь дано знать эту тайну, пускай они и знают, но
больше никто и никогда!
- Князюшка, - хохотал позади Бурмака, жалкий карлик, препаскудный
болтун, набитый дурак, - а свиное ухо? Князюшка! А хвостик! Князюсик!
Через силу Ярослав улыбнулся. С души у него скатывалась тяжесть
страха, становилось все свободнее и свободнее на сердце. Собственно, что
там такого - вепрь! А два лета назад был медведь. Когда восстали в
Суздальской земле волхвы и начали бить старшин и жен старшинских за то, что
прятали хлеб и повинны были в голоде, который охватил всю землю, тогда
Ярослав пошел с дружиной на усмирение. Должны были бы ждать князя в
надежде, что он спасет от голода, а случилось наоборот. Волхвы перебили
старшин и их жен, не нашли много хлеба, ибо неурожай был для всех: и для
старшин, и для простолюдия; тогда кинулись все по Волге к булгарам,
привезли оттуда хлеб еще до прихода князя; от князя не надеялись ни на что,
кроме наказания за бунт, поэтому и встречали его лодьи на Волге, на самом
краю Ростово-Суздальской земли, не добром - донимали стрелами на мелких
перекатах, валили поперек речки огромные деревья, создавая непроходимые
преграды. Только князь вышел с дружиной на берег, невидимые противники
подследили, когда слезет он с коня, и напустили на Ярослава гигантского
медведя. Тоже вот так же внезапно для всех, как только что мчался на него
дик. Наступил бы там и конец князю, ибо зверь шел молча, поднявшись на
задние лапы, вырос словно бы из-под земли возле князя, уже дохнул Ярославу
в лицо горячим смрадом смерти. Точно так же тогда не успел опомниться
князь, но его рука выхватила у дружинника топор и ударила с холодной
безошибочностью, и зверь упал чуть ли не на самого князя, так что тому
пришлось отскочить в сторону, неуклюже таща свою искалеченную ногу. Велел
на том месте заложить город и назвать его своим именем. Место славы
Ярослава: Ярославль. Разве что и здесь велеть построить город или хотя бы
сельцо? Тогда, побив в Суздале волхвов, сказал народу: "Бог посылает за
грехи на каждую землю голод, или мор, или непогоду, или другое наказание, а
человек ничего не ведает и не может". Зато сам всегда мог и гордился этим.
Что бы ни посылал на него бог, со всем сумел управиться князь. Сначала было
тяжело, впадал иногда в отчаяние, но потом понял; все несчастья на него
посланы для закалки духа. Чем больше ударов наносила ему судьба, тем
прочнее утверждался он на земле.
Было с ним точно так, как с апостолом Павлом: "Три раза меня били
палками, однажды камнями побивали, три раза я терпел кораблекрушение, ночь
и день пробыл во глубине морской; много раз был в путешествиях, в
опасностях на реках, в опасностях от разбойников, в опасностях от
единоплеменников, в опасностях от язычников, в опасностях в городе, в
опасностях в пустыне, в опасностях на море, в опасностях между лжебратьями.
В труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на
стуже в в наготе".
Но кто хочет жить, должен побеждать, ибо победители отнимают жизнь у
других, а те сами умирают...
Ярослав поправил одежду, разгладил бороду, смахнул с лица остатки
растерянности, возвратился к своим. Его приветствовали радостно и искренне.
Ситник уже засучил рукава, подошел с огромным ловецким ножом к
огромной туше вепря.
- Подожди, - остановил его князь, - взять вепря на бревно - и в
Бересты.
- Бревнышко поломается, - выскочил к Ярославу слюнявый шут, растягивая
свою и без того широкую, как голенище, морду в улыбке.
- Новое вырубим. - Будничные слова, он это отчетливо чувствовал,
приносили душевное успокоение, поэтому Ярослав охотно включился в словесную
перепалку с Бурмакой. - Или же тебя, Бурмачило, заложим вместо бревна.
- Ги-ги! - хохотнул шут. - А кто же понесет? Кони или люди?
- Люди!
- Лишь бы не кони, потому как жаль безгласной скотины, а люди
вытерпят. Человек все вытерпит, а кони и князья терпеть не умеют.
- На том же месте, где ты болтаешь, - сказал почти торжественно
Ярослав, - заложим поселение людское.
- И назовем Ярославец! - воскликнул тотчас же Бурмака.
- Ярославль Киевский, - взмахнул своим огромным ножом Ситник. - Чтобы
всюду были Ярославли, по всей земле. Пусть славится имя твое, княже!
- Веприще - вот как назвать, - сказал князь, - потому что я впрямь
кабан был огромный.
- Разве это кабан? - пырнул сапогом в вепря Бурмака. - Разве это
вепрь? Так себе, веприк.
- Вот и назовем село Веприк, - улыбнулся князь.
Шут запрыгал, захлопал в ладоши:
- Веприк, веприк, хрю-хрю! Глупым был князь, да занял ума у Бурмаки!
- Что ты мелешь, шут! - зашипел на него Ситник. - Или ты уже и вовсе
спятил с ума?!
- А князь наш глупый не потому, что глупый сам, а потому, что такими
дураками, как ты, окружил себя! - подбоченился шут.
Ситника боялись все, ему принадлежали дела тайные и грозные, лишь
Бурмака не проявлял ни страха, ни уважения к этому княжьему боярину, ему
было все равно, на кого разевать свой ротище, он мог начать перепалку с
самыми близкими людьми Ярослава, а князь этим лишь тешился.
Бурмаку он нашел несколько лет назад в селе на днепровской переправе.
Жили там перевозчики, рыбаки, косари, народ как на подбор, не пугливый и
такой красоты, какую лишь Днепр дает тем, кто с малых лет засматривается в
его воды и орошается его росами. И вдруг среди этих красивых и сильных
людей родилось нечто отвратительное, какой-то недоносок, выкидыш появился
на свет; пока он был мал, никто и не замечал, видно, его никчемности, а
когда однолетки выросли, а он остался таким же малым, лишь покорченным в
разные стороны, тогда все и заприметили; сам же он налился злостью и обидой
на всех людей, на целый свет белый, и вот прозвучала первая ругань,
принесенная человечку слюной на язык, сболтнул он что-то злое и глупое,
назвали его за это Бурмакой*, посмеялись, кто-то даже накормил, чтоб
отвязался. Бурмака кого-то там обругал еще и еще, его снова накормили и
снова смеялись извинительно, покровительственно, как умеют смеяться
сильные, уверенные в своем превосходстве люди, а карлик смекнул, что может
удержаться на этом свете одним лишь своим языком, и распустил его, что
называется, на всю губу, и уже не было на него управы.
______________
* Бурмака - ворчун, брюзга.

Князь услышал проклятие Бурмаки на переправе. Карлик тащился за
перевозчиками, мешал им делать свое дело, бранился на чем свет стоит.
Перевозчики посмеивались над глуповатым карликом, кто-то позвал его к
чугунку с ухой. Бурмака побежал туда, начал хлебать уху и при этом ругал
изо всех сил того, кто его кормил.
- Чтоб тебе кость поперек горла встала!
- А приведите-ка его ко мне, - велел Ярослав.
Бурмака не захотел идти к князю.
- Ежели нужно, пускай сам притащится ко мне, - выкрикнул Бурмака. -
Или у него, может, ноги отнялись? Или покорчило? Или какая хворь напала?!
Ярослав никогда не стерпел бы напоминания о его несчастных ногах, но
тут почему-то не обратил внимания на брань карлика, почти послушно пошел,
прихрамывая, к Бурмаке, сказал ему примирительно:
- Хочешь ко мне в службу?
- А пускай тебе нечистая сила служит! - трахнул о котелок деревянной
ложкой карлик. - Дураком ты был, дураком и останешься. Золота нацеплял на
себя, как собака колючек. Сапоги зеленые. Не из жабьей ли кожи пошили тебе
холуи?
- Будешь иметь и золото, и сапоги такие же, и все, как у меня, -
пообещал Ярослав, сам еще не ведая, зачем ему этот слюнявый отвратительный
крикун.
- Подкупить хочешь Бурмаку? - закричал карлик. - Так не дождешься же!
Золота твоего не хватит для моей мудрости. Чтоб ты подавился своим золотом,
награбленным и накраденным!
Смеялись все: перевозчики, княжеские люди, сам Ярослав. Князь подумал:
вот такой пускай себе бранит. Никто всерьез не примет его брань, а перед
богом оправдание: не вознесся в гордыне, выслушиваешь каждый день слова
хулы. Лучше самому держать возле себя глуповатого хулителя, чем ждать, пока
придет умный и укажет всем на твои настоящие прегрешения и преступления.
Так Ярослав взял с собой Бурмаку, выделил ему место возле себя,
назначил княжью одежду, княжий стол, подкладывали карлику на пиршествах
куски такие же лакомые, как и князю, наливали те же вина и меды в такие же
ковши, - все он имел, как у князя, с одной лишь разницей: всего чуточку
больше. И одежда большая, и обувь, и украшения, и куски за обедом, и ковши
с напитками. Вот так, имея все словно бы княжеское, карлик еще больше был
осмеян за несоблюдение меры. А единожды утратив меру, он ни за что не мог
найти ее и в своей речи: все, что он ни говорил, окружающим казалось
бесконечно глупым и смешным. К проклятиям Бурмаки все привыкли, удивлялись
вельми лишь те, кто слышал его впервые: карлик разрешал себе такие слова о
князе, такие выходки, что другому на его месте давно бы снесли голову или
же вырвали язык, а с этого как с гуся вода. Чудно ведется свет!
Но Ярослав за эти безмерно тяжелые двенадцать лет твердо убедился в
том, что даром ничто не дается, все нужно нанять и купить: и воинов, и
прислужников, и хвалителей, и даже хулителей. Он никогда не был щедр на
пенязь, берег каждую куну, не любил расточительства, но в то же время
видел, что на каждом шагу нужно платить.
Так было с наемниками Эймунда еще тогда, в Новгороде, когда Ярослав
готовился выступать против князя Владимира, да и с самими новгородцами,
которым обещал правду, писанную лишь для них, особую, выгодную. И когда
столкнулся со Святополком возле Любеча на Днепре, все это помогло,
окупилось сторицей - беспощадно были разгромлены дружины Святополка, не
помогли им и печенеги, не помогло ни хвастовство киевлян Святополковых, ни
глумление над новгородцами, которых киевляне обзывали плотниками, а
Ярослава - колченогим (словно бы угадывая, что снова охромеет он через два
года!). И когда сел Ярослав в Киеве, щедро заплатил и варягам, и
новгородцам: старостам по десять гривен, а смердам по гривне, а новгородцам
всем тоже по десять гривен. И дал им грамоту, чтобы по ней жили, строго
придерживаясь того, что предписал им.
Однако Святополк не смирился со своим разгромом: уже через два лета
стоял под Киевом с печенегами, которые шли к нему, будто собака на свист,
привлекаемые обещанными грабежами богатого стольного города. Эймунд
посоветовал нарубить зеленых ветвей и воткнуть их в городские валы, чтобы
не дать печенежским стрелам залетать в Киев. Потом уже сам князь надумал
послать на валы киевских женщин в украшениях, чтобы заманить жадных
биармийцев* броситься на штурм. Сверкали на солнце серебряные и золотые
наголовники, сверкали драгоценные камни на одежде, а еще ярче сияли
красотой своей киевлянки, равных которым по красоте трудно было где-либо
найти; распаленные печенеги бросились на город, они обложили Киев такой
силой, какой никогда еще и не видывали здесь, но Ярослав намерился все же
дать им бой, его подбивали к этому варяги, обещая выстоять, да и сами
киевляне предпочитали вступить в бой, чем молча ждать неизвестного; все
городские ворота были закрыты, кроме двух: у верхних ворот остановился
Эймунд с дружиной, а у тех, которые вели на Перевесище, - Ярослав во главе
киевлян. Печенеги рванулись в ворота, они вскакивали в узкий и тесный
проход по нескольку человек сразу, и их тут же рубили насмерть воины,
ждавшие врага по ту сторону ворот. Но сила у печенегов была такая огромная
и такое страшное нетерпение владело всеми теми, кто напирал сзади, что
наконец дикие степняки прорвались в перевесищанские ворота, оттеснили
дружину Ярослава, самому князю впилось вражеское копье в правое колено,
Ярослав с огромным трудом выдернул из раны железный наконечник, но не
отступил, рубил врага и дальше своим страшным мечом. Подоспели к нему
варяги, кто-то догадался закрыть ворота, печенегов, прорвавшихся в Киев,
вылавливали по одному и убивали на месте грабежа или насилия, которые те
чинили умело и быстро. В городе запылали церкви и дома, загорелась
деревянная София, сооруженная еще княгиней Ольгой для сохранения святынь,
привезенных ею из Константинополя; запылал весь Киев, охваченный ярким
пламенем, окутанный черным дымом, - страшное это было зрелище, но еще
страшнее была месть киевлян, которые вышли за городские ворота и
преследовали убегающих печенегов до самой Ситомли, рубили их, топили в
Ручье, в Днепре, в Ситомле.
______________
* Биармийцами в Киевской Руси называли иногда печенегов, а также все
неизвестные племена, жившие на севере, за Камой.

Вот тогда и допустил князь тяжелейшую ошибку. Считая, что навсегда
покончено с набегами на Киев, он ответил отказом Эймунду, который требовал
повышения платы варягам; князь даже посмеялся над ярлом, когда тот начал
запугивать князя. А требовали варяги и вовсе невероятного: вчетверо
повысить им плату! Следом за варягами и киевская дружина пришла к князю с
требованиями, им уже мало было, что по милости князя Владимира они ели на
серебре-золоте. Ярослав отмахнулся. Он не любил войны, жаждал покоя и
тишины. Призвал к себе людей книжных, священников, странствующих иноков, с
ними сидел во Владимировом тереме, ездил иногда в Бересты, молился там в
церкви святых Апостолов, узнал пресвитера княжьей церкви Иллариона,
человека тихого, мудрого постника. Говорили о царстве небесном, о вечном
блаженстве, о делах высоких и прекрасных; там был отдых для души,
забывались горластые варяги и ненасытные дружинники, забывалась даже
суровая и неприступная княгиня Ирина, которая в Киеве сразу прониклась
холодной чванливостью, вспомнила, что она королевская дочь, собирала вокруг
себя каких-то принцев и ярлов; съезжались к ней со всего севера искатели
богатств и престолов, княгине уже мало было теремов, которые удовлетворяли
когда-то и княгиню Ольгу и князя Владимира, забыла она о каменном доме