Загребельный Павел. Диво (пер.И.Ф.Карабутенко)

одновременно лицемером, готовым безоговорочно подчиняться всем догмам, всем
повелениям, всем переменам веры, лишь бы только дали ему возможность жить,
а следовательно - творить. Ибо, дескать, хитрость тоже сила вещая. А что он
создаст с душой приспособленца, шута власть имущих, скомороха для чужих
настроений? И еще не мог простить Сивоок Агапиту его жестокого самолюбия.
Возможно, художник и должен обладать самолюбием, чтобы утвердиться в своем
таланте, но утверждаться за счет других, топтать других - лишь бы только
возвеличиться самому? Или: как можно сочетать в себе поистине легендарную
леность и огонь одаренности, валяться целыми днями в постели, ходить с
сонной физиономией, заплывшими глазами и сохранять в глубинах души такой
огонь вдохновения, которого не найдешь ни у кого? Чудеса, да и только!
Агапит напоминал сытую и самодовольную Византию, где благодать божья
сошла с небес и блуждает среди людей, и уж кто ее поймает, тот будет
держать крепко, несмотря на все попытки отобрать ее для других. На Агапита
благодать сошла в виде его способностей, за которые он держался цепко,
точно так же, как держалось ромейское государство за все свои привилегии и
права, установленные им самим.
Занятия художественными ремеслами регулировались в Византии
чрезвычайно сурово. В "Книге епарха"* только мастерам золотых дел, скажем,
посвящалось двенадцать параграфов. Не мог ты стать мозаичистом или
златоковцем только потому, что владел умением: это еще нужно было доказать.
Только член золотницкого еснафа** допускался к ремеслам, а чтобы вступить в
еснаф, требовалось поручительство пяти известных еснафлиев. Умелец мог
работать только в ергастерии, и ни в коем случае - дома. Употреблять должен
был только те благородные металлы, на которых стояло служебное клеймо. В
случае нарушения этого правила виновного бичевали и карали на один фунт
золота. Тому, кто осмеливался употреблять благородный металл с посторонними
примесями, отсекали руку. Кроме предметов для собственного употребления,
художник должен был покупать только необходимое ему для работы, но не для
перепродажи. Кроме того, он не имел права приобретать материалы для работы
у женщин, а также - под угрозой немедленной конфискации всего имущества -
что бы то ни было из церковной собственности.
______________
* "Книга епарха" - своеобразный свод законов, которые регулировали
внутреннюю жизнь Константинополя, прежде всего деятельность ремесленников и
торговцев. (Прим. автора).
** Еснаф - византийский прообраз профессиональных цеховых объединений
средневековой Европы. (Прим. автора).

Законы были жестокими и непоколебимыми, как и церковные каноны,
повелевавшие рисовать одних святых в хитонах, других - в стихарях, третьих
- в скарамангиях и лорах, и для каждого была своя краска, свое положение, и
все это было заранее заданным, навеки закостеневшее, кичившееся своей
неизменностью, своей непохожестью на то, что было, и, возможно, на то, что
где-то будет, хотя ромейское искусство и не допускало возможности, чтобы
где-то что-то появилось, кроме него, ибо они, ромеи, вершина всего сущего,
они просветили всех варваров: все были дикими, а ромеи принесли им Христа,
и его учение, и его храмы, и его законы.
Вот так оно, видимо, и ведется в истории. Все были дикими, а кто-то
приходил и просвещал их. И те племена Малой Азии, которые строили корабли,
определяли ход небесных светил, открыли заблудницы*, были дикими, а пришли
ассирийцы и их просветили.
______________
* Заблудницами называли в те времена планеты.

И те, кто населял Египет, были дикими, а фараоны их просветили и
заставили строить для себя каменные гробницы.
И этруски были дикими, а римляне их просветили, похитив у них и жен, и
искусство, и города.
Не есть ли это величайшая ложь истории? Быть может, под натиском
примитивных головорезов погибли бесценные сокровища человеческого духа, а
потомкам осталась только хвала и слава, которой окружили себя завоеватели;
того же, что было когда-то на самом деле, так никто и не знает.
Кто были те люди, которые пилили у берегов Нила твердый камень
Мокатама, тащили его через реку и складывали рукотворные горы - пирамиды?
Быть может, это их отчаянье, и их горе, и их память на земле - эти
пирамиды? Быть может, это знак грядущим поколениям, которые должны прочесть
все скрытое в строгих линиях поставленных на краю пустыни молчаливых
каменных гробниц?
Никто не знает. Так через тысячи лет будут говорить о его земле.
Соберут целые хранилища греческих книг, напишут еще тысячи своих книг так,
будто от количества книг зависит количество правд. Правд всегда будет мало,
и для их усвоения и освещения нужно очень мало книг и писаний. Быть может,
где-нибудь ныне последний на его земле мудрец, такой, как дед Родим,
старательно собирает сокровища берестяных грамот и свитков, исписанных
старинным письмом русов, где первой буквой была П - поле, правда, путь, а
может, первой буквой была Ж - жизнь, жито, - и имела она форму предивного
эллипса, как зернышко, как солнце, как луна, как детское личико или женский
глаз? Но все будет уничтожено и сожжено в угоду новому богу, как сожгли на
глазах у Сивоока Радогость с его невиданным храмом, с весталкой
Звениславой, с Ягодой, с людьми, которые не покорились. И теперь плодятся
там молитвы, псалмы, апокрифы. А что изменилось? Солнце точно так яге
всходит и заходит, и трава растет, и листья шелестят, и зверь спешит на
водопой, и мать кормит дитя...
Но люди неуклонно будут обрастать новыми вещами, новыми предметами,
навязанными им чужой волей, установленными кем-то вверху, неизвестно зачем,
люди будут задыхаться от этих предметов, сами превратятся в предметы,
бездушные и окаменелые, подобно тому, как жена Лота превратилась в соляной
столб. Вещи когда-нибудь уничтожат человека. Пока их мало - человек их
любит, украшает, они служат человеку и не мешают, а, наоборот, помогают
жить. Потом их станет чрезмерно много. Делать вещи не хватает времени.
Украшать - и тем более. Искусство исчезает, оно отступает на второй план, в
глубины прошлого, а вместе с ним отступает и время, и человек остается
одиноким на берегу океана вечности, и горы ненужных, бессмысленных вещей
громоздятся вокруг него.
Такой представлялась Сивооку Византия после очаровательной простоты
лесных озер и зеленых полей с сочным житом и пением птиц в небесных высотах
над родной землей.
Свободу могло дать одно лишь искусство, но и тут заковывали его в
железные цепи ограничений.
- Главное, - говорил ему Агапит, - это обуздать догматами веры твою
дикую варварскую душу. Бог ловит тебя на цвет, а ты должен научиться
улавливать в цвете бога. Избеган в искусстве всего, что в жизни не есть
прекрасное. Не может быть фигур из самой жизни, ибо тогда ты можешь
представить природу оскверненной, а ты должен прославлять совершенство
божьего творения. Брань же не может быть совершенством, потому-то и избегай
всего, что за пределами хвалы всевышнего. Даны человеку земля и небо,
деревья и цветы, воды и травы, четыре времени года - и каждое прекрасно,
дана разная погода - и каждая из них прекрасна.
- Ага, - отвечал ему Сивоок, - а ежели я раздет в холодную погоду?
- О тебе нет речи. Не тебе служит высокое умение, а богам. Ибо что ты
есть? Ничтожество! Помни, всегда было и будет так: люди делают, а слава -
богу.
Спрашивать у Агапита, почему он забирал себе не только славу, но также
и деньги за их работу, не хотелось. Агапит всегда найдет ответ, позовет в
свой маленький дворец на Влахернах, усадит на целый день перед красиво
переписанной и украшенной Библией, заставит читать апостольские послания
или этот опостылевший псалтырь. А что из этого? Будешь ты знать или нет,
был ли у Евы пуп, и мог ли заговорить змей-искуситель, и что слово "олива"
повторяется в Священном писании двести раз, - от этого еще не станешь
хорошим художником. И дел земных не поправишь чтением этой великой, хорошо
написанной, но одновременно и невероятно запутанной священной книги. На
небо - высохшие, благостные святые великомученики, а на земле - логова
дьяволов, ведьмовский шабаш предательств, отравлений, убийств, подлости.
Как это все совместить? И можно ли это совместить?
- О, темный антропос, - сказал Агапит, - запомни, что двести лет назад
Никейский собор постановил: искусство принадлежит художнику, но композиция
- святым отцам. А что есть композиция? Композиция - это метод, благодаря
которому элементы предметов и элементы пространства слагаются в единое
целое. Выразительность передается через фигуры, фигуры разлагаются на
части, а те - на поверхности, соединяющиеся будто грани алмаза, однако без
присущего ему естественного холода. Поэтому главное в работе - только
кистью по доске или стене. Оно может быть плохим или хорошим.
Это Сивоок запомнил с первых дней своего появления у Агапита, когда
подавал камень на сооружение монастыря, когда строгал доски для икон, когда
резал котных овец, обучаясь по виду определять, какого ягненка носит овца в
своей утробе. Ибо когда это еще только зародыш, то шкура его слишком
нежная, чтобы из нее получился пергамент. Переношенный же ягненок дает
пергамент слишком грубый, и книга из него не годится для продажи людям
знатным, а простой люд, как известно, книг не покупает из-за своей
несостоятельности. А писание икон? Это не то что свежевать нерожденных
ягнят для пергамента. Выстрогать доску из негниющего кипарисового дерева
или из светлой, столь милой сердцу Сивоока липы - это было только начало.
Далее доска проходила через руки нескольких умельцев, каждый из которых в
совершенстве владел своей частью работы, и Сивоок с течением времени тоже
прошел все эти работы, повторяя путь выстроганных им в свое время досок.
Поверхность доски левкасилась, то есть покрывалась белилами, а уже на
залевкашенную поверхность наносился рисунок будущей иконы. Точно так же
поступали и с фресками, с той лишь разницей, что контуры будущей фрески
прочерчивались чем-нибудь острым по свежей штукатурке (Сивоок в дальнейшем
писал без прорисовки, одних удивляя, а других раздражая легкостью своей
руки). Рисунок делал "знаменщик" кистью или припорашиванием и закреплял
графьей. Фон чаще всего был золотым, но золото не наносилось прямо на
грунт, а сначала покрывали грунт полиментом. Полимент изготовляли из юнко
натертой красной краски, высушенной и разведенной на протухшем яичном белке
с уксусом. Полимент придавал позолоте красноватый оттенок, а чтобы золото
имело настоящий блеск, его еще полировали собачьим зубом или агатом.
Только после этой подготовки иконописец-доличник красками,
разведенными на яичном желтке с квасом, писал одежду, палаты, деревья,
травы. После доличника брался за дело личник, который писал лицо и
обнаженные части тела. Это требовало наибольшего умения. Существовала
точная последовательность работы личника.
Прежде всего была санкирь, то есть накладывание подрисовок смешанной
краской из охры, умбры и сажи. Далее художник делал "опись" сажей, намечая
контур, а белилами наносил "движки" для обозначения черт лица. После этого
начиналась обработка охрой тремя плавями, то есть разведенной до
прозрачности краской трижды подряд наводили рисунок, достигая удивительной
нежности, особенного внутреннего свечения красок. Первая плавь наводилась
светлой санкирью. Ею поправлялись выпуклые места на лице: нос, скулы.
Второй - наводился румянец. Третьей - "подбивали", то есть объединяли,
предыдущие плави. После этого шла "сплавка" - тон, который объединял все
предыдущие тона так, что они пронизывали друг друга.
И пока ты усваивал всю эту сложность приемов, неуклонно
совершенствуясь в своем умении, Агапит приучал тебя к мысли, что искусство
- обыкновенное ремесло, которое вызывается к жизни повседневными людскими
интересами и потребностями.
"Как же так? - думал Сивоок. - Ведь это существует вне всего! Из
ничего появляется вдруг целый мир. Разве тут достаточно проведения кистью?
Необходимо вложить сердце, всю свою жизнь, да еще и добавить кое-что сверх
этого - вот настоящее искусство!"
Однако он понимал, что обо всем этом никому не скажешь, тут нужно
ощущать самому, а кто не ощущает, того не убедишь никаким красноречием,
только вызовешь насмешку.
Гиерон под большим секретом рассказал Сивооку о существовании енохов -
темных книг, в которых скрыто много мудрости, недоступной ни ромеям, ни
агарянам, никому на свете. Книги эти уничтожались жестоко и последовательно
уже тысячу лет, но все равно уничтожить все их не удается, ибо они живут в
людях, книги могут быть уничтожены только со всеми людьми, а это -
невозможно. В таких книгах есть и о художниках. Не так, как у Аристотеля.
Аристотель просто перечислял составные части искусства художника, как это
делал Агапит. Темные книги связывают деятельность художника с
существованием самой материи. Материя возникла в результате излучаемого
богом света на его наиотдаленнейшей меже. Она сама есть не что иное, как
тот угасший свет. Занимая самую нижнюю область света, называющуюся Асия,
она являет собой, как угасший свет, область тьмы. Следовательно, свет есть
добро, а материя - это принцип и сфера зла. Во мраке живут все злые духи и
их владыки. Стало быть, роль художника - задержать свет в материи или хотя
бы остатки света. Художник выше бога и законов природы: он создает новый
мир уже после сотворения его богом!
Досаждал им нездоровый южный ветер в Константинополе. Разносил над
городом смрад нечистот, которые сваливались на узких боковых улочках и в
глухих закоулках под стенами, запах морской гнили из Пропонтиды, еле
уловимые ароматы далеких южных стран: цветы, пряности, загоревшие
упруготелые женщины, неземные плоды. И все постепенно шалели от этого
ветра, голоса становились раздраженными, движения - резкими, все валилось
из рук, перепутывались краски, не туда ставились кубики смальты, и
приходилось разрушать только что выложенный кусок мусии; кто-то бранился,
кто-то порывался в драку, не было иного выхода, как бросить работу; и они
бросали ее и разбредались по Константинополю: одни просто слонялись по
Месе, другие шли к гулящим женщинам на полого спускавшуюся улочку возле
форума Тавра, третьи напивались в корчмах, четвертые толкались на
торговищах или слушали бродячих музыкантов, ввязывались в драки или
перебранки.
Вот живописный голодранец, прибывший, видно, из пустыни, окруженный
развеселенной, жадной к развлечениям толпой, выкрикивает в потные
равнодушные лица что-то свое, потом обращается на нескольких неизвестных
Сивооку языках, пока не доходит до ромейского, до обезображенного
греческого языка, который пригоден, видимо, только для нудных прославлений
бога, ибо тому все равно, он не вслушивается в слова, его удовлетворяют
сама гнусавость молитв и поклоны, но этот оборванец что-то там кричит о
первой букве своего письма, об эль Алеф, или же альфе по-гречески:
- Эль Алеф - начало всех начал, змееподобная первая буква арабскою
алфавита, след змеи на обожженном солнцем песке, тень, брошенная на землю
веткой цветущего дерева, указание солнечных часов, знак жизни и смерти,
линия, соединяющая восток и запад и соединяющая север и юг, мера всех мер,
единица и бесконечность, прошлое, настоящее и грядущее в одном начертании.
Эль Алеф!
Сивоок мог бы рассказать этим болванам о всех буквах своего языка. И
первой мог бы поставить любую из них: Дитя ли, Жито ли, Поле ли, Траву ли.
Он проталкивается в середину толпы, кричит на голодранца с голодным блеском
пустыни в остром взгляде:
- Тогда послушай про русское А. Про человека, который стоит на двух
ногах, вот так, как стою перед тобою я. Прочно стоит, расставив ноги, творя
треугольник между собой и землею, точно так же, как создают в земле
треугольники корни всех деревьев: могучих дубов русских, врастающих в землю
в десять раз глубже, чем выступают на земле, и алеппских сосен, которые
держатся только за поверхность приморской каменистой земли, питаясь одними
лишь брызгами моря. "Аз", - сказал человек и встал на ноги, чтобы иметь
внизу под собою целый мир, чтобы иметь в своем услужении все плавающее,
ползущее, прыгающее. Далеко видно с этой башни бытия - в будущее и прошлое,
на все четыре стороны, и в небо, где Солнце, Луна и Земля тоже создают
огромный треугольник Вселенной. А и есть бесконечность, которая открывается
с двух закрытых сторон треугольника, еще больше бесконечности со стороны
открытой. Вот что такое А.
- Какие же слова начинаются с этой буквы в твоем языке? - пронзительно
закричал нищий. - Может, аллах?
- Адамас!*
______________
* Адамас - бриллиант.

- Аргир!*
______________
* Аргир - буквально серебро, серебряный. В Византии это придворные
кассиры.

- Атраватик!*
______________
* Атраватик - византийская одежда скромных притемненных тонов, цвета
сушеного винограда.

- Анокомбий!*
______________
* Апокомбий (апокомвий) - буквально: выдача. Так назывались в Византии
своеобразные императорские или патриаршие чеки, по которым можно было в
сокровищницах получить обозначенную в апокомбии сумму золота.

Сивоок подумал: как же так? Ни одно слово в его языке не начинается на
А!
- Да ну вас! - разозленно воскликнул он. - Потому и не начинаются у
нас слова на А, что это самая первая буква. А нужно будет, позаимствуем
слова!
- Заемщик! Заемщик! - заревела толпа, и уже чьи-то руки схватили
Сивоока за одежду, уже кто-то ударил его по спине, нужно было поскорее
выскакивать из толпы, ибо за малейшее промедление здесь приходится платить
слишком дорого, иногда ценой жизни.
У Агапита был маленький дворец на Влахернах, над самым Золотым Рогом,
среди апельсиновых садов, куда не доносились дуновения гнилого
константинопольского ветра, где все было напоено ароматами цветения или
зрелых плодов, где стояла тишина, нарушаемая разве лишь птичьим пением,
которое, как сказано, прибавляет человеку лет и красоты.
Превыше всего Агапит любил свое тело. Нежился в теплой купели,
пронизанной ароматами. После купания натирался оливой, ходил в свободной
белой одежде, чтобы легко дышало тело. Любил все телесное... Чувствовал,
что с течением лет все больше разрастается в нем дикий грязный зверь, но не
сдерживал этого зверя, а с каким-то даже наслаждением следил за его
разрастанием.
Похоже было на то, что силы еще не покидали его, но вместе с тем
замечал в себе зависть к младшим, завистливость переходила в ненависть, он
умело сдерживал ее, а сам знал, что это - признак приближения старости. Уже
в этом возрасте должен был бы признать правоту руса, этого могучего скифа,
который за короткое время превзошел всех его учеников, да, может, и самого
Агапита, в совершенстве всех искусств, - должен был согласиться с ним в его
несогласиях с догматами христианства, смело отбросить те ограничения,
которые святые отцы чинили в отношении его искусства, ибо искусство
принадлежало художнику, и только художнику. Но с течением времени он еще
сильнее и крепче цеплялся за установившееся, его бронзоцветная и бронзовой
твердости выя не гнулась и не должна была согнуться. О высокомерие
Византии! Золотые одеяния, роскошь и окостенение идолов, засохшие на солнце
глиняные идолы обретают каменную твердость; их можно разве лишь разбить,
согнуть же, склонить - никогда и никому!
Агапит теперь знал, что христианство - это преклонный возраст. Оно
возникло, чтобы потрафлять и угождать старым, уничтоженным, обессилевшим
людям, тем, у кого уже окостенели суставы. Кто с трудом передвигает ноги.
Кто забыл о резких жестах и резком голосе. Величественность,
медлительность, неторопливость, мрачность, нелюбовь ко всему яркому,
равнодушие к наслаждениям - все это общее у христианства и у стариков. Ибо
они управляют миром. Вера всегда подлаживалась к тем, кто правит миром! И
почти всегда она была верой старых людей. Как же согласовать это с тем, что
старость приносит с собой мудрость? Может, хитрость? Старики только и
умеют, что спать, а один юноша может перевернуть весь мир.
Теперь Агапит часто сердился. Серпики бледности появлялись у него у
ноздрей. Голос становился визгливым и резким, как у жирного барана. И
смердел Агапит, несмотря на все натирания благовонной корой и сандаловым
маслом, то ли старым козлом, то ли немытым бараном. Никого не пускал к себе
домой. Даже Сивоок за последнее время едва ли был там несколько раз.
Но вот однажды нужно было обговорить с Агапитом одно неотложное дело,
потому что он не появлялся на строительстве несколько дней, а любил все
держать под надзором, запрещал что-либо делать самим, без его ведома. Они
сооружали небольшую церковь возле стены Феодосия, в противоположном от
Влахерн конце Константинополя. Поэтому Сивооку пришлось проехать верхом на
осле через весь город, где-то у него в отчизне такой ездок вызвал бы
насмешки и улюлюканье, но тут осел был обычным и удобным животным, он
обладал своей мудростью, скрытой, правда, так глубоко, что человек никогда
не мог ее постичь; быть может, именно поэтому человеку больше подходил
конь, охваченный страхом, в сущности, глупое и забитое создание, привыкшее
бежать туда, куда его гонят, подчиняться каждому движению повода, каждому
окрику всадника, каждой прихоти; осел же если уж соглашался на то, чтобы
куда-то тебя везти, то делал это не из услужливости и не из страха, а
просто из любезности, он выслушивал тебя или и не слушая понимал, куда и
чего тебе нужно, и шел себе без спешки, так, как хотелось не тебе, а ему, и
сколько бы ты ни злился - ничто не могло вынудить его изменить свой шаг, и
он привозил тебя туда, куда хотел; чаще всего это совпадало с твоим
намерением, иногда и не совпадало, но изменить что-либо было невозможно,
потому что упрямство - это в конечном счете мудрость, а кто же станет
отрицать мудрость?
Сивоока осел довез благополучно до Влахерны, там у него где-то, видно,
были свои дела, ибо по крутой улочке вверх к усадьбе Агапита Сивооку
пришлось взбираться уже самому - осел остался стоять у куста с красивыми
фиалковыми цветами; ворота были заперты, Сивоок долго стучал, пока появился
заспанный женоподобный евнух, обладавший, кажется, единственной ценной
особенностью: запоминал всех Агапитовых антропосов с первого посещения.
Евнух кивнул Сивооку, открыл ворота, потом сказал:
- Агапита нет дома.
- Зачем же ты открывал? - удивился Сивоок.
- Агапита нет, - повторил евнух, отупевший от сытой пищи и безделья.
Сивоок заподозрил какой-то обман, оттолкнул евнуха.
- Нет, так я подожду, а ты смотри себе здесь.
И направился к дому.
Сводчатые окна, закрытые красивыми решетками, белый камень. Пышный
сад. Дорожки, выложенные греческими мозаиками с изображением деревьев и
птиц. У себя Агапит не соблюдал ограничений, как в храмах. Высокие белые
цветы вдоль стен. Зеленые батоги плюща на стенах. Белое, зеленое,
отдохновение для глаз.
Вот и дверь, изукрашенная медными кругами из заклепок, с медным
кольцом; толкнув дверь, Сивоок вошел в дом. В просторном атриуме пол тоже
был выложен мозаикой. Разноцветные круги движения небесных светил, античные
божества неба и пространства.
- Эгей! - крикнул Сивоок.
Никто не отозвался. Может, евнух и впрямь сказал правду?
Сивоок пошел дальше, толкнул еще одну дверь, попал в какой-то узкий
проход с высокими белыми стенами, откуда проник в комнату, остановился на
пороге, потому что комната была затемнена; когда же присмотрелся, увидел,
что почти все помещение занимает широкое ложе, а на ложе - женщина.
Она лежала, подложив одну руку под голову. Улыбка блуждала по ее
полным устам, застывшая улыбка встревоженного ожидания. Лукавство
проглядывало из глубины ее черных глаз. Он увидел заманчиво изогнутые ноги
на твердом ложе, ноги непередаваемого цвета (человеческое тело, в
особенности женское, всегда непередаваемого цвета, как пшеничный хлеб),
ноги сверкали, впадая, будто две пшеничные реки, в обольстительность, ноги
заманчиво изгибались, но он засмотрелся на ступню, залюбовался ее
совершенством, ее мощью; женская ступня, чистая, гибкая, будто мост радуги,
была прямо у него перед глазами, он что-то пытался вспомнить, но не мог,
ему мешала эта ступня, тогда он с маху отбросил ее куда-то в неизвестность
и полетел, пропал, исчез, взорвался и рассеялся в пространстве навсегда.
Потом его тело собиралось, словно дождь в облаке, из мельчайших
частиц, постепенно, неохотно, пока не обрело снова свой вес и объем; оно
еще и до сих пор пылало огнем, приведшим к взрыву, а женщина лежала рядом,
холодная как лед, лишь небрежно ерошила его припорошенный пылью
Константинополя чуб да прикасалась пальцами к бороде его, тоже грязной,
потной, но мягкой.
- Ты кто? - спросила она.
- Сивоок, - сказал он, как когда-то давно отвечал всем, и ранее всего,
кажется, Величке, о которой грех теперь было и думать.
- Варварское имя, - промолвила она с напускным пренебрежением, но руку
не убрала, продолжала щекотать его бороду. - Агапита знаешь?
- Почему бы не знать?
- Боишься его?
- Никого не боюсь.
- Я приду к тебе.
- Хочешь - приходи. - Ему теперь было все равно. Откуда взялась эта