Загребельный Павел. Диво (пер.И.Ф.Карабутенко)

последовательным, делал вид, а на самом же деле был бесхарактерным и
трусливым существом. Моя жизнь - это сплошная ошибка, она никому не нужна,
потрачена напрасно...
- Отец! - испуганно воскликнул Борис. - Что ты возводишь на себя
поклеп...
- Ты ничего не знаешь, - снова повторил профессор, - но должен
знать... Твой отец... Это было, когда ты был еще совсем маленьким... Тогда
был объявлен конкурс на проектирование нового центра Киева. На конкурс
поступило несколько проектов. Одни предлагали создать новый центр на
Зверинце, чтобы с Наводницкого моста сразу въезжать на новые,
социалистические участки, а эту часть города оставить как архитектурное
воспоминание о прошлом. Другая группа авторов предлагала перепланировать
площадь в конце Крещатика перед филармонией и вынести новый центр на
днепровские берега, прямо в парки. Третьи настаивали на том, чтобы
разрушить все, что осталось от княжеских, эксплуататорских эпох и на месте
древних городов Владимира и Ярослава создать памятники новой эпохи. Ломать
нужно было с Михайловского монастыря, потому что он занимал выход на
днепровскую кручу, откуда должен был начинаться монументальный ансамбль.
Вспыхнули споры вокруг Михайловского монастыря, нашлись отважные и умные
люди, защищавшие монастырь, в особенности же его собор, где были бесценные
мозаики и фрески, но сила была не на стороне этих людей... В спор вовлекли
и меня. Сначала я занимал нейтральную позицию, но потом на меня нажали,
дали мне понять, что речь идет не только о создании нового центра Киева, но
и о создании, быть может, целой школы новых искусствоведов, в числе
которых, кажется, желательно было бы иметь также имя Гордея Отавы. Нужна
была моя подпись под письмом, в котором опровергались доводы профессора
Макаренко о крайней необходимости сберечь Михайловский монастырь. Я не
подписал письмо в категорической форме, я добавил к нему, что следует
непременно снять в соборе самые ценные мозаики и фрески. Но разве это
изменяло суть дела? Потом, подписав, я понял, какую непоправимую ошибку
совершил. Придя на лекцию к своим студентам, я не стал им в этот день
читать курс, а лишь сказал: "Сегодня я совершил ошибку в своей жизни, к
сожалению, самую страшную и неотвратимую". И не удержался - заплакал в
присутствии всех. Так, будто чего-нибудь стоят слезы человека, разрушившего
собор! Слезы имеют ценность лить тогда, когда орошают строительство...
Потом я ошибся вторично, приняв предложение Шнурре...
- Ты спасаешь Софию! - воскликнул Борис.
- Я ничего не спасу, я никогда не докажу, что не стал предателем, не
пошел в прислужники к оккупантам.
- Ты делаешь патриотическое дело, - с прежней уверенностью произнес
парнишка.
- Они уничтожат и собор, и меня, и тебя. Этот Бузина... Ты должен
немедленно бежать из Киева, Борис...
Тогда стреляли в каждого, кто выходил из города не по шоссе, но Борис
сумел подцепиться на грузовую машину, которая ехала через мост; завезла она
его, правда, не на черниговскую, а на харьковскую дорогу, но это уже были
мелочи. Два дня потратил он на то, чтобы найти куму бабки Гали в Летках,
еще день ушел на расспросы да на оханья кумы, Борис умолял тетку, чтобы она
помогла ему, боялся, что уже ничем не поможет отцу, ему мерещились страшные
сцены; наконец ночью в хату кумы пришли несколько мужчин. Один из них,
почему-то необыкновенно бледный, внимательно выслушал путаный рассказ
Бориса про Софию, про отца, про Бузину, про Шнурре, немного подумал,
сказал:
- Софию знаю. Возил туда перед войной своих школьников на экскурсию. А
вот с профессором Отавой не знаком. Хотя и слышал о нем. Да и он, наверное,
меня не знает?
Трудно было понять, шутит он или говорит всерьез.
- Наверное, не знает, - решил быть откровенным Борис, потому что этот
мужчина с бледным, обескровленным лицом и вдумчивыми черными глазами,
располагал к себе, вызывал на откровенность.
- Ну так придется познакомиться, - теперь уже шутливо подмигнул
мужчина Борису, - вот мои хлопцы поедут с тобой, а ты проведешь... Только
там не очень чтоб к немцам, потому как хлопцы у меня горячие, пальнут из
автомата - и дело с концом!
"Хлопцы" были два сильных, краснощеких полицая. И не только в форме,
но и с настоящими аусвайсами, которые не вызывали никаких подозрений на
контрольных пунктах по пути в Киев, потому что служили эти хлопцы, будучи
одновременно партизанами, в местной районной полиции, что давало
возможность использовать их там, где прямой силой партизаны не могли ничего
сделать.
Благополучно переехали они на своей телеге через мост, добрались в
центр города, до самого Евбаза, там распрягли коней, подложили им сена и
спокойно направились в Софию, хотя Борис готов был лететь туда, охваченный
ужаснейшими предчувствиями. На территорию Софии решили войти через ворота
колокольни, потом "полицаи" со скучным видом слонялись возле дома
митрополита, а Борис, пользуясь своим пропуском, вошел в собор, часовой у
входа знал его, равнодушно пропустил в здание. Борис чуть было не упал,
споткнувшись одеревеневшими от непонятного страха ногами о высокий порог, в
глаза ему ударил свет юпитеров, направленных как-то наискосок к двери,
вырывая из тьмы столбы, поддерживавшие хоры, а выше - фрески, на которые
Борис не стал смотреть, не заметил даже их цвета, все его внимание
сосредоточилось на небольшой группе людей в центре собора: двое в
гражданской одежде, двое в военной форме, еще дальше были
солдаты-реставраторы, но они были оттеснены в сторону, будто зрители этой
ужасной драмы, разыгравшейся перед их глазами и перед глазами Бориса, ибо
один из тех, в гражданской одежде, был его отец, профессор Гордей Отава, а
другой - Бузина, и профессор душил Бузину за горло, а тот беспомощно
вырывался из крепких тисков Отавы, двое же в униформе - штурмбанфюрер
Шнурре и его ординарец, а также, кажется, ассистент Оссендорфер - тоже
готовились к участию в том, что происходило рядом с ними. Шнурре всем
корпусом подался к профессору и к Бузине, а Оссендорфер с черным огромным
парабеллумом в руке прыгал вокруг, что-то высматривая. Все это Борис
заметил в один миг, но казалось ему, что длится это целую вечность, а потом
загремел голос Шнурре, разнесшийся эхом под высокими сводами, покатившись
по всему собору:
- Стреляйте же, черт вас возьми!
И Оссендорфер прижал свой пистолет чуть не вплотную к голове
профессора Отавы - и раздался выстрел, и увидел Борис весь мир в красной
крови, весь мир залитым кровью, рванулся было к отцу, который упал на
плиты, но потом его оттолкнуло назад, он побежал к своим хлопцам, махнул им
рукой, куда-то бежал, видел, как садится в машину на шоферское место
Оссендорфер, как спокойно выходят из собора штурмбанфюрер Шнурре и Бузина,
закричал неистово:
- Вот они, вот!
Хлопцы подбежали прямо к штурмбанфюреру. Тот еще ничего не мог
сообразить, ничего не понял и часовой у дверей собора, только Бузина,
видимо, почувствовал что-то неладное, потому что попытался было спрятаться
за Шнурре, но оба партизана выстрелили одновременно, глаз у обоих был
точен, Шнурре упал первым, рядом с ним свалился Бузина, Оссендорфер тем
временем успел завести мотор и рванул наутек. Еще раз выстрелили хлопцы -
один в часового, другой - вдогонку машине, но Оссендорфер все-таки удрал,
теперь нужно было бежать и им. Борис повел их в глубину софийского двора к
хозяйственным пристройкам, там он знал, где можно перелезть через стену и
очутиться в тихой улочке. Они бежали спокойно, выбрались из района собора
еще до того, как там поднялась тревога, но профессора Отавы с ними не было.
Он навеки остался в Софии.
Весь мир залит кровью...
- Ты можешь требовать от людей очень много и сурово, - сказала Борису
Тая. - У тебя есть на это право. Страдания всегда дают человеку права. Не
понимаю только, почему же ты тогда... в выставочном зале... почему ты
отрицаешь право художника выбирать в жизни страдания для своих
произведений...
- Потому что жизнь не состоит сплошь из страданий, - сказал Борис.
- Но сколько боли, терпения... Кто же это заметит, если не художник?..
А если он покажет - тогда родится протест. Искусство - это вечный
протест...
- Нельзя отделять искусство от людей. Иногда не стоит писать картину
или роман или ставить фильм только для того, чтобы показать, что куда-то
там своевременно, скажем, не завезли строительных материалов. По-моему,
лучше позвонить по телефону и добиться, чтобы эти материалы были завезены;
я такого искусства не признаю, его выдумали журналисты или кто-то там, я не
знаю кто...
Она вдруг обиделась на эти его слова.
- Кажется, нам больше не о чем говорить. Страусиная болезнь. Спрятать
голову и считать, что уже нет ни опасности, ни угроз. Так время от времени
в нашей печати поднимается разговор о том, что кто-то написал о том или
другом "не так", что художник изобразил "не так", как нужно, не с той
стороны, не главное, не полностью и так далее. При этом некоторыми
критиками замалчивается существование изображенного явления: было ли оно на
самом деле? или нет? В точности как у Горького: да был ли мальчик? Это
обходят каким-то стыдливым молчанием. Зато кричат: "А у нас еще есть и то,
и это, автор же ничего этого не заметил!". Следовательно, речь идет не о
созданном, а о том, что кому-то хотелось бы видеть созданным. А не лучше
ли, вместо подобного шума, да позаботиться об упразднении всего
огорчительного, всего, что дает материал для критического глаза художника?
Ведь замолчанное зло не исчезает само по себе, не перестает быть злом, зато
зло названное сразу же теряет половину своей силы. Как вы не можете этого
понять?
- При чем здесь я? - пожал плечами Борис. - Мне вовсе не хотелось бы
вступать в дискуссии... вот здесь...
- Ах, вот здесь? Хорошо! - Она быстро пошла от него, поднялась на
тропинку, не поправила даже прически, рассерженная и обиженная, будто
маленький ребенок.
Борис смотрел ей вслед, пока не скрылась она между ветвями.
- Тая, - позвал Борис.
Тая не откликнулась. Тогда он пошел за нею, почти побежал, но все
равно не догнал. Увидел ее уже на Днепровском спуске, у поворота на станцию
метро, что расположена прямо на мосту через Днепр. Утро было только для
самых счастливых людей, и все, казалось, складывалось для величайшего
счастья Бориса Отавы, но заканчивалось почему-то, как всегда у него, во
всем, неудачей. Он подошел к Тае, остановился возле нее, помолчал немного,
спросил:
- Я тебя обидел?
- Нет, нет, - быстро возразила она.
- Но какая-то причина все-таки была, - настаивал он.
- Никакой причины. Просто... - Она умолкла. Расхождение в вопросах об
искусстве? Но об этом можно спорить без конца. Рафаэль считал бездарным
Микеланджело. Лев Толстой не признавал Шекспира. Писарев перечеркивал
Пушкина. Но, несмотря на все споры и мнения, настоящее искусство живет
вечно. Но люди... Вот он носит в себе страшную историю о жизни и смерти
своего отца. Молчит о себе. Только об отце говорит и думает. Весь мир для
него залит кровью. Если его собственная жизнь и не удалась до сих пор, то
для этого есть веские причины. А что она? Есть ли у нее о чем рассказать
Борису? Банальная история избалованной женщины, если все это изложить
словами. Никто не станет сочувствовать. В особенности же он, с его
неутешным горем, которое он носит в сердце. А она? Словно балерина в вальсе
Равеля. Мистические страдания, которых никто не понимает. "Суждены нам
благие порывы". Молоденькой студенткой она влюбилась в своего будущего
мужа, который проводил в их институте какое-то там собрание. Выступил на
нем, красивым жестом отбрасывал волосы, артистически модулировал голосом.
Из министерства, что ли. Позднее узнала: тоже учился когда-то в институте,
подавал надежды, но художником не стал, пошел по административной линии,
как говорят, смешался с теми врачами и инженерами, которые из студентов
выскакивают в служащие. Но на это она не обратила внимания, ей импонировала
его солидность, нравились его манеры; как оказалось впоследствии, он был на
десяток лет старше ее, у него была уже семья, но что-то там расклеилось, и
на это она не обратила внимания; они поженились и в первое время были,
кажется, даже счастливы, жизнь летела мимо нее с бешеной скоростью, она
попыталась что-то там схватить, надеялась, что муж ей поможет в этом, но он
был занят своим, у него было довольно банальное увлечение, присущее многим
мужчинам двадцатого столетия: он любил собрания, заседания, ничего больше
не знал, и не умел, и не представлял, что кто-то там может ломать голову
над тем, как провести кистью по полотну линию или мазок, ибо разве же от
этого изменится мир, а вот от заседания, от правильно поставленного и
решенного вопроса - это уже другое дело. Входил в старость, должен был
стать мудрее, кажется, но и в дальнейшем любил заседания и, если их не
было, сам начинал организовывать, благодаря чему всегда где-то бегал,
суетился, сидел в прокуренных до седого угара комнатах и приходил домой с
чужим дымом в карманах, в волосах, в каждой складке одежды, в каждом рубце.
Чужой дым надоедал ей еще больше, чем страсть мужа к заседаниям. Но все это
она поняла лишь с течением времени, начала рваться от мужа совершенно
неосознанно, стихийно и упорно, а у него не было ни времени, ни характера,
чтобы удержать ее рядом с собой. Но в конечном счете она и возвращалась к
нему снова, как речка возвращается в старое русло, пометавшись по руслам
новым, да так и не найдя ни одного лучшего и более удобного. Надрывно,
по-женски, плакала, никому не показывая этих слез. Ах, как хотела бы она,
чтобы кто-нибудь вырвал ее из этого неопределенного положения, заставил
что-нибудь делать! Женщина, которой хочется рабства! Ненормальность! Но с
течением времени она все больше убеждалась, что никому нет дела до нее, что
у каждого свои тревоги, свои боли, свои хлопоты, каждого жизнь загоняет в
какой-то круг необходимостей и обязанностей, из которых просто невозможно
вырваться, а если кто и сумел бы это сделать, то не для нее, а для чего-то
высшего, чрезвычайного.
В один из таких приступов тоски по настоящему мужчине, который мог бы
повести ее по жизни, заставить что-нибудь сделать интересное и полезное,
встретила она совершенно случайно в санатории Бориса Отаву.
Тая ненавидела санаторные встречи и знакомства. Вокруг нее всегда
увивались мужчины, которых она чем-то привлекала, сама не зная чем. Всех
она ненавидела. Если и выбирала кого-нибудь, то выбирала совершенно
неожиданно для них. Ибо никто из них не умел увидеть то, что открывалось
ей. Открылось и в Отаве. Не перемолвилась с ним ни единым словом, но уже
понимала, что это - необычный человек. Мог быть кем угодно: космонавтом,
академиком, чабаном с Херсонщины, лесорубом из Вологды, мыловаром и
парикмахером. Это не играло никакой роли. Но он удрал. Позорно и смешно
бежал от нее. Она тоже попыталась бежать от него. Не бросилась следом за
ним, не поехала в Киев или куда-нибудь еще на Украину. Даже в Москву не
стала возвращаться. Написала мужу короткую открытку и направилась через
"всю карту" на Курильские острова. Перед тем она уже несколько раз побывала
в Сибири, на Камчатке, верхом пересекла монгольские степи, с альпинистами
штурмовала Ушбу - все равно не помогало. Теперь плыла на Шикотан. Остров
посреди штормящего в течение всего года океана. Ни единое судно не может
пришвартоваться к берегу. Тогда делают плашкоут. Что это такое?
Обыкновенный деревянный плот, который спускают с судна, потом погружают на
него то, что нужно переправить на берег, и несколько сумасшедших, таких,
как она, пускаются на волю волн, и их несет к скалам и ударяет о камни, а
уж там как получится - кто уцелеет, а кто и... Однако ей повезло, волна
была не очень большая, обошлось без плашкоута, суденышко подпрыгивало у
причала, правда, трап поставить не удалось, выгружали все, в том числе и
людей, при помощи лебедок, она тоже совершила это путешествие в ящике,
зацепленном лебедкой, впечатление было очень непривычное, однако для
искусства не представляло, кажется, никакой ценности. Картины не напишешь.
Да и рассказать кому-нибудь... Навряд ли произведет впечатление...
Но там ей открылась наконец одна вещь. Она поняла, что ей мешало все
время, от чего она бежала. Бежала от благополучия. Не создана была для
этого. Не любила устроенности, покоя, уюта. Опять-таки сказать об этом
невозможно. Будет слишком пышно и неправдоподобно.
- Знаете что? - наконец нарушила молчание Тая и посмотрела на Отаву
своими разноцветными острыми глазами. - Мне почему-то показалось, что вы,
при всей своей трагичности, которую носите в себе... не знаю, как точнее
выразиться...
- Говорите прямо, - подбодрил ее Борис, не догадываясь, о чем она
поведет речь.
- При всем этом вы... - Она снова умолкла, подбирая надлежащие слова.
- Все-таки вы не из тех людей, которые могли бы отказаться от какого-нибудь
своего... ну, я бы сказала, благополучия.
- Благополучия? - удивился Отава. - Какое же благополучие?
- Ну, скажем... Ваш Киев, ваша работа, ваше профессорство, ваша София,
в которую вы меня так и не повели почему-то, а почему именно - я теперь
лишь догадалась: вам тяжело туда идти с женщиной, которая, возможно,
немножко понравилась вам как мужчине, но не как профессору Отаве, сыну
профессора Гордея Отавы...
- Какая-то бессмыслица, - пробормотал Борис. - Тая, вы несправедливы
ко мне.
- Слушайте, слушайте, имейте мужество хотя бы настолько, чтобы
выслушать, что вам скажет женщина... Вот мы с вами стоим тут без
свидетелей, никто ничего не знает о наших с вами отношениях, не об этом
речь... Итак, вы можете говорить прямо и открыто. Скажите: вы могли бы
бросить все это ради... Ну, в данном случае - ради меня? При условии,
конечно, что я именно та женщина, которая вам может понравиться, которую вы
искали всю жизнь и наконец нашли. Пускай это была бы не я, пускай другая
женщина. Но смогли бы вы?
- Смог ли бы?
- Да, да, и не думайте долго, отвечайте сразу, потому что только ответ
без колебаний можно считать искренним, речь идет о человеческих
взаимоотношениях, здесь не торгуются, не рассчитывают с холодным сердцем,
говорите: да или нет?
- Видимо, нет, - твердо сказал Борис, - потому что это просто
бессмысленно.
- Правильно. Я так и знала. Мотивировки не нужны. Не нужно ссылаться
на ваш долг перед памятью отца, перед наукой, перед родным городом, все это
правильно. Я только хотела знать.
- Но ведь это напоминает опыт, который проводят на собаках, или что-то
в этом роде, - обиделся Борис.
- Нужно знать, с кем имеешь дело. Вы думали, чем мне понравились? Что
профессор? Начхать! Фресками? Сама нарисую все ваши фрески...
- Они неповторимы, - напомнил, еще больше обижаясь уже и за свой
собор, Отава.
- А я - повторима? Еще будет когда-нибудь такая? Или, может, была уже?
Нигде и никогда! Человек появляется один раз и исчезает, и это самое
неповторимое и самое прекрасное из всего, что может быть. Но вы еще не
дослушали до конца. Вы понравились мне еще там, у моря, - она окинула его
взглядом с головы до ног, словно убеждаясь, - вы понравились мне только
потому, что у вас... длинные мышцы...
- Что? Какие мышцы?
- Ну есть люди с короткими мышцами, есть с длинными. Волокна мышц...
Собственно, это анатомия... Но у меня своеобразное суеверие: верю только
тем, у кого мышцы длинные.
- Послушайте. - Он не находил слов от неожиданности. - Это... это же
расизм! Да нет, просто какой-то идиотизм... Мышцы... Но я ведь не борец, не
боксер, даже не молотобоец! Голову вы у меня заметили или нет?
- Только потом. Голова как раз вам мешает.
- Чтобы я пожертвовал всем ради вас, любительница... этих длинных
мышц? В таком случае я тоже отплачу вам тем же самым... Враждовать - так
враждовать до конца.
- Я не собиралась с вами враждовать.
- Я тоже. И то, что вам скажу, не будет таким прямым и острым, как
ваше... Просто, если хотите, расскажу вам одну небольшую новеллку.
- Вы еще и пишете новеллы?
- Нет, это Андре Моруа. У нас ее не переводили.
- Даже так? Вы так милы? Хотите сделать для меня сюрприз?
- Да нет, просто рассказать хочу. Довольно прозрачная мораль. Но
написана хорошо.
- Что же, если хорошо...
- Речь там идет о парижском юноше, который полстолетия назад
задержался перед витриной торговца картинами на улице Сент-Оноре. Юноша был
студент, бедный и так далее. На выставке он увидел картину Моне "Собор в
Шартре". Моне тогда еще не был популярен, но студент обладал метким глазом
и врожденным чувством красоты. Зачарованный картиной, он отважился войти в
помещение и спросить о цене. "Боже мой, - воскликнул торговец, - картина у
меня висит уже с каких пор! Могу уступить ее за каких-нибудь две тысячи
франков". У студента не было двух тысяч франков, но он имел весьма
зажиточных родственников в провинции. Его дядя прямо сказал перед отъездом
в Париж, чтобы он, если будет трудно, обращался к нему без колебаний. Так
вот, студент попросил торговца в течение недели никому не продавать
картину, а сам послал письмо дяде.
У студента в Париже была любовница. Муж у нее был старый, и она
скучала. Была глупа, как гусыня, вульгарна, но красива. Бывает и такое.
Вечером в тот день, когда студент заинтересовался картиной "Собор в
Шартре", она сказала: "Завтра ко мне приезжает из Тулона приятельница,
вместе с которой мы были в пансионе. Муж мой занят, у него нет времени на
сопровождение, рассчитываю на тебя".
Приятельница приехала не одна. Привезла еще свою приятельницу. И вот
три дня студент водил по Парижу сразу трех женщин, платил в кафе, в театре,
оплачивал фиакры, давал чаевые. Финансы его не выдержали такого напряжения,
пришлось одолжить деньги у коллеги. Когда пришло письмо от дяди из
провинции, студент облегченно вздохнул. Немедленно возвратил долг, а на
оставшиеся деньги купил подарок любовнице. А "Собор в Шартре" приобрел
какой-то коллекционер и через некоторое время в завещании оставил его
Лувру.
Студент, который со временем стал известным писателем, теперь уже
старый человек. Но сердце у него по-прежнему молодо и точно так же учащенно
бьется, когда ему повстречается хороший пейзаж или красивая женщина. Выходя
из дому, он часто встречает старую женщину, которая живет напротив. Это -
его давнишняя любовница. Лицо ее утопает в жире, глаза, некогда такие
чудесные, теперь лежат на двух мешочках отвисшей кожи, над верхней губой
торчит седой мох. Дама с трудом передвигается на больных ногах.
Встречая ее, великий писатель кланяется и идет дальше. Никогда не
останавливается. Знает, что старая женщина наполнена ядом и злобой. Мысль о
том, что он любил ее когда-то, теперь для него огорчительна.
Часто заходит он в Лувр, в зал, где висит "Собор в Шартре" Моне. Долго
смотрит на картину и вздыхает.
- Какие мы дураки! - засмеялась Тая. - Ты можешь меня поцеловать
здесь, перед этими безумными машинами, над вашим спокойным Днепром -
средь...
Он не дал ей договорить, они стояли и целовались, машины сигналили им,
нарушая постановление горсовета о запрещении звуковых сигналов.
- Ты не сказал мне, что любишь меня, - напомнила она потом.
- А ты?
- В этом, конечно, нет никакой логики, но я ради тебя тоже ничего не
покинула бы и ничем не пожертвовала бы, хотя... позавчера я прогнала прочь
всех тех дураков, которые приехали за мной из Москвы... Но и без тебя,
наверное, не смогу теперь... Это - наверное, говорят все женщины,
поцеловавшись с мужчиной, но...
- Хочешь, я скажу то же самое? Не боясь банальности.
- Не нужно, тебе не к лицу слова обычные... Но как мы с тобой только
что грызлись! Хочешь - расскажу тебе сказочку, услышанную мною в тайге? О
зверях.
- Как грызутся? Не нужно. Давай хоть немножко продолжим эту минуту
мира, который установился между нами. Если бы мог, я бы остановил время
хотя бы на миг. Так, как останавливаются стрелки на больших электрических
часах перед тем, как совершить очередной перескок.
- Счастье между двумя прыжками минутной стрелки? - Тая засмеялась.
- Но потом стрелка все-таки перескакивает, гонимая неумолимым течением
времени. А мы пытаемся если уж и не догнать или опередить ее, то хотя бы не
отстать от нее. Например, я через два дня еду в Западную Германию.
- Куда? - Тая решила, что он шутит. - А почему бы не в Патагонию?
- В самом дело, я еду в Западную Германию. - Борис был совершенно
серьезен. - Уже все готово, все документы оформлены, у меня есть билет на
самолет Киев - Вена, оттуда - поездом.
- Туристская поездка? Но это же не обязательно. - Она еще надеялась
найти какое-нибудь спасение. Потерять его вторично означало, быть может,
потерять навсегда. Абсолютная бессмыслица.
- Нет, не турист. Дело моей жизни. Еду на месяц, а может, и больше. В
ежегоднике одного западногерманского университета появилась публикация о
Софии. Автор публикации - профессор Оссендорфер ссылается на никому не
известные документы, которые, мол, находятся в его распоряжении... Короче:
отрывок пергаментной хартии, найденный когда-то моим отцом и во время войны
отправленный им в институтском сейфе в тыл. Но Бузина и сам туда не доехал,
и сейфов не довез... Он продал их или подарил фашистам - все равно.
Профессор Оссендорфер, очевидно, тот самый ефрейтор Оссендорфер, который