Загребельный Павел. Диво (пер.И.Ф.Карабутенко)

ненавидеть этот прекрасный мир за то, что свои великолепия раскрывает
только после того, как заплачено самой высокой платой - смертью
единственного дорогого тебе человека. Но уже поселилась в его неискушенной
детской душе способность восторгаться всем прекрасным, и способностью этой
наделил его Родим, молчаливый, щедрый, добрый дед Родим, у которого красота
пела под руками.
Ситник знал толк в людях. Мало уметь цедить да ситить меды - надо их
еще и продать тому да другому. А продаешь - умей видеть, кто может
заплатить ногату, кто даст гадкую скору, а кто и кусок серебра. Мед-то ведь
любят все, а платить не каждый одинаково способен. Вот и угадывай. У
Ситника глаз был меток, как хищная рыба. Раз-два - и готово! Заметил он,
как притих Сивоок. Дикое дитя. Впервые увидело простор.
- Лепо? - спросил Ситник, улучив подходящую минуту.
- Да, - шепотом ответил Сивоок.
- Ольховатка, - объяснил Ситник, - село так наречено. Много люду. А мы
вон там.
Он показал на холм у дороги, немного в стороне от села. И снова должен
был удивляться Сивоок. Он привык, что двор Родима открыт всем ветрам, а тут
бросался в глаза дубовый частокол, цепко окружавший усадьбу на самом верху
пригорка, скрывал от постороннего глаза строения, людей и жизнь в ней.
Сивоок шевельнулся в возку, еще не ведая, что сделает в следующую минуту,
потому что шевельнулось в его душе предчувствие чего-то страшного, но он
еще не научился справляться с предчувствиями, зато Ситник, все время
опасавшийся возможных выходок со стороны малого, мгновенно уловил перемену
в настроении своего пленника и, для большей уверенности придерживая его
рукой, пробормотал:
- Тебе там приглянется.
Тем временем они подъехали прямо к частоколу, и Сивоок мог теперь
оценить прочность заграждения. Дубовые бревна, вкопанные в землю намертво,
как тот крест на могиле Родима, стояли так плотно, что не просунешь даже
шило между ними. Узенькая дорожка, оторвавшись от шляха, взбиралась на
пригорок и упиралась прямо в кольцо частокола, а там Сивоок увидел нечто
похожее на двое дверей, только намного более высоких и крепких, эти двери в
частоколе тоже сбиты были из дубовых бревен и держались невесть как.
- Эгей! - крикнул Ситник. - Тюха! Спишь, что ли! Отворяй ворота!
За дубовыми воротами застучало-загремело, они посредине чуточку
разъехались, образовалась щель, сквозь которую блеснул испуганный глаз и
сразу же скрылся, а ворота с тяжелым скрипом поехали в разные стороны,
какая-то невзрачная, забитая фигура метнулась между двумя половинками
ворот, подскочила к лошади, схватила ее за уздечку, потянула куда-то в
сторону; Ситник рявкнул на перепуганного человека, тот отпустил лошадь,
снова метнулся назад, принялся закрывать ворота; снова
застучало-заскрипело, широкий выруб в частоколе стал сужаться, и быстро
сужался видимый сквозь это отверстие мир: далекая, равнодушная ко всему
пуща, раздольные поля, извилистая речка среди этих полей, накатанная
дорога, дикие травы и цветы, подступавшие прямо к воротам, и небо над всем,
много широкого неба, прозрачно-голубого, как глаза у Ситника. И все
сужалось, сужалось до тех пор, пока ворота стукнули, упали на них тяжелые
запоры, и все исчезло; только в глазах у Ситника должны были еще остаться
два кусочка высокого неба, того, которое летело над недостижимыми остриями
частокола. Но когда Сивоок глянул на Ситника, глаза у того были бесцветные,
будто у хищной птицы.
- Ага, так! - сказал Ситник, и трудно было понять, что выражало это
краткое восклицание - простое удовлетворение или скрытую угрозу. Сивоок
пожалел, что не удрал от Ситника до того, как попасть за этот непроницаемый
частокол. Все-таки было бы надежнее.
А тем временем наметанный на все необычное глаз мальчика блуждал по
подворью и отмечал то большое красивое строение с выбеленными стенами,
которое нельзя было и называть хижиной, так резко отличалось оно от бедной
халупы Родима, а еще была там же и настоящая хижина, только намного более
убогая, чем та, в которой вырос Сивоок, и начисто ободранная; стояло
несколько прочных деревянных строений без окон, таинственных, будто
человеческое лицо без глаз; в одном углу лежали толстые бревна, в другом
возвышалась гора дров, еще дальше, на разровненных полосках земли, росли
какие-то удивительные злаки, видимо, ухоженные людскими руками, потому что
земля там чернела точно так же, как на лесных полянах, изрытых вепрями в
поисках желудей, а не лежала, прикрытая толстым слоем дерна, как во дворе у
деда Родима. Все здесь было необычным, привлекательным и одновременно
пугающим, если принять во внимание то, что ты отрезан от всего света
непроницаемой стеной дубовых кольев.
Но Сивоок забыл о своем невольном страхе, и о своей несвободе, и о
зловещем скрипе ворот, и о необычности двора, забыл, увидев, как полетело
им навстречу что-то совершенно невиданное, как рассыпало звонкий смех,
запрыгало, захлопало в ладошки, закричало:
- Тятя, тятя!
Бежало прямо к Ситнику, нацеливалось в его раскрытые объятия
тоненькое, длинноногое, в белой льняной рубашечке, с длинными, ослепительно
сверкающими волосами, с глазами большими и такими голубыми, что сам дед
Родим не подобрал бы под них краску.
- Видишь, приехал твой отец, доченька, - с неожиданной для него
мягкостью заворковал Ситник, от удовольствия истекая потом и обнимая
удивительное создание, впервые увиденное Сивооком, - да еще и привез
тебе... Вот погляди...
Он дернул Сивоока, и тот не стал упираться, послушно вышел наперед и
очутился лицом к лицу с этим чудом. И так они смотрели друг на друга, а
Ситник самодовольно улыбался, а потом, крикнув что-то на своего несчастного
забитого Тюху, побрел к одному из строений, оставив детей посреди двора.
- Ты кто? - хриплым голосом спросил Сивоок, первым придя в себя по
праву старшего (он был на целую голову выше девочки).
- Величка, - прозвенело в ответ. - А ты?
Он немного подумал, прилично ли так вот сразу открываться перед этой
Величкой, но не удержался и сказал:
- Сивоок.
- Почему так называешься? - полюбопытствовала Величка.
- Не знаю. А ты почему?
- Потому что я девочка, а у девочки должно быть красивое имя.
- А что такое девочка? - спросил Сивоок.
- Как это что? Я... Разве ты не знал?
- Не знал.
- И никогда не видел девочку?
- Не видел.
- А кого же ты видел?
- Деда Родима. Да купцов. Да еще Ситника.
- Ситник - это мой отец.
- А мне все равно.
- Мой отец лучше всех на свете.
- Лучше всех - дед Родим.
Это заинтересовало девочку.
- А где он?
- Нет.
- Так почему же он самый лучший, если его нет?
- Был - его убили.
- Знаешь что? - сказала Величка, наверное, ничего не поняв из мрачной
истории Сивоока. - Хочешь, я покажу тебе мак?
- А зачем он мне? - небрежно промолвил Сивоок, хотя ни сном ни духом
не ведал, что это такое.
- Отец варит с ним меды, - объяснила девочка, - самые крепкие и самые
дорогие. А я люблю, как он цветет. Ты видел, как цветет мак?
- Я все видел, - отважно соврал Сивоок, с трудом удерживаясь от
искушения протянуть руку и потрогать волосы Велички: настоящие они, живые
или, возможно, сделанные из каких-нибудь заморских нитей, как у некоторых
купцов вытканы корзна, сверкающие на солнце и даже в сумерках?
Мак оказался красным, и лепестки у него были тоже словно бы
ненастоящие, словно вырезанные из нежной заморской ткани и прицепленные к
зеленому стеблю.
- Я знаю лучшие цветы, - сказал Сивоок, - в самой дальней пуще, среди
красных боров растет высокий синий цветок. Величиной с тебя.
- А почему боры красные? - спросила девочка.
- Потому что веток там не видно, они где-то далеко-далеко вверху, а
видны только стволы, и кора на них от долголетия покраснела.
- А разве может быть цветок такой величины, как я? - снова не поверила
девочка.
- Хочешь - я принесу тебе?
- А хочу.
- Ну ладно.
Но пришел Ситник, молча дернул Сивоока за руку и повел за собой.
- Приходи! - крикнула Величка, а он не знал: оглянуться на девочку или
вырваться от Ситника и снова побежать к ней.
Ситник привел хлопца в ту же запыленную, грязную клетушку, толкнул к
покореженной толстой доске, которая должна была служить вместо стола,
буркнул:
- Ешь! Тут будешь жить с Тюхой.
Взлохмаченный Тюха, испуганно посматривая, сидел на другом конце стола
и хлебал деревянной ложкой какую-то мутную бурду. Сивоок мрачно взглянул на
Ситника:
- Хочу мяса.
- Вон как! - засмеялся Ситник, сбрасывая с себя веселье, как гадюка
старую кожу. - А ну, Тюха, дай ему мяса!
Тюха послушно метнулся к хлопцу, наклонился, чтобы схватить своими
цепкими клешнями, но Сивоок юрко увернулся от него, толкнул Ситникова
приспешника так, что тот еле устоял на ногах, а сам помчался к двери.
Однако Ситник уже знал норов малого и еще быстрее выскочил за дверь, закрыл
ее перед самым носом Сивоока, захохотал снаружи:
- Вот тебе мясо! Я еще не так возьмусь за тебя!
Сивоок оглянулся. Одно-единственное окошко, затянутое пленкой пузыря,
было таким маленьким, что только руку просунешь. Стоял, тяжело дыша.
- Ну, чего ты? - пробормотал Тюха, снова принимаясь за похлебку. -
Подчиняйся. Нужно.
Хлопец молчал. Только теперь он понял, как попался Ситнику в лапы;
пришло первое осознание силы, доставшейся ему в наследство от Родима, но
одновременно почувствовал и недостаток силы для того, чтобы бороться с
таким, как Ситник.
Он лег спать, не прикоснувшись к еде, а когда на следующий день на
рассвете Тюха начал будить его, чтобы приучать к работе по хозяйству,
Сивоок так куснул его за мохнатую лапу, что тот взвыл по-волчьи и побежал
жаловаться хозяину. Ситник велел не трогать малого. Хорошо знал, что голод
и безвыходное положение сделают свое. Сивоок долго лежал в клетушке, потом,
когда солнце уже хорошенько поднялось, вышел во двор. Хотелось пить,
хотелось есть, а более всего хотелось взлететь на частокол и унестись куда
глаза глядят. Набрел на колодец, достал деревянным ведром воды, напился.
Еще в момент питья почувствовал, что за спиной у него кто-то стоит. Но не
подал виду. Поставил ведро, вытер губы тыльной стороной ладони, как это
делал всегда Родим, только после этого оглянулся. Позади него стояла
Величка. Такая же, как и вчера. А может, еще лучше и нежнее.
- Ну, где же твой цветок? - спросила она.
Сивоок молчал, исподлобья поглядывая на девочку.
- Или соврал? - допытывалась Величка.
- Есть хочу, - мрачно произнес Сивоок.
- Почему же не наешься?
- Ситник не дает.
- Неправда, мой отец добрый. Он - самый добрый.
- Может, и так. А меня запер в клети и не дал ни хлеба, ни мяса.
- Хочешь, я спрошу у него, почему он так сделал?
- Не хочу. Не нужно.
- А хочешь, я принесу тебе мяса и хлеба?
- Нет.
- Но ты же хочешь есть.
- Ну и что?
- Ну, так я принесу тебе.
- Не нужно.
Величка немного подумала. Никак не могла понять, как это так: хочет
есть и не хочет, чтобы ему приносили.
- Ты боишься моего отца? - наконец догадалась девочка.
- Я никого не боюсь.
Она еще подумала. Нелегкая выпала работа для ее маленькой головки.
Однако не зря же она была дочерью Ситника, не раз и не два видела, как
обменивает отец свои напитки на всякие вещи.
- Знаешь, как мы сделаем, - предложила она. - Я принесу тебе хлеба и
мяса, а ты принесешь мне свой цветок. Согласен?
- Цветок не мой, - еще больше помрачнел Сивоок.
- Но ведь ты вчера говорил, что знаешь, где он растет.
- Знаю.
- Вот и принеси.
- Принесу. Сказал - принесу, значит, принесу.
- Подожди меня вон там за кладовкой, чтобы не видел отец, я скоро
приду, - сказала она и, побаиваясь, что Сивоок снова начнет отказываться,
быстро побежала от него.
Так за спиной у Ситника возник маленький заговор. Пока тот ждал, что
Сивоока сломит голод, Величка подкармливала хлопца, малый лакомился хлебами
ее отца - ржаными и просяными, пробовал его копчения, запивал на диво
вкусной водой из колодца и потихоньку присматривался, как выбраться на
волю. Одна из рубленых деревянных кладовок стояла совсем вплотную к
частоколу, и Сивоок сообразил, что если взобраться на крышу, а оттуда
положить на верх частокола доску, то можно бы и попробовать. О том, как он
будет добираться на той стороне до земли, не думалось. Полетит - и все.
Вниз летать он умел, это не то что вверх.
Ночью, когда Тюха захрапел в своем логове, Сивоок украдкой вышел из
клетушки, нашел припасенный еще днем горбыль, потащил его к амбару. Но на
крышу с горбылем никак не мог взобраться. Долго мучился, пока не догадался
принести из клетушки веревку, и, привязав один ее конец к горбылю, а другой
затиснув в зубах, умело начал взбираться на кладовку, - ему очень помогла
привычка лазить по деревьям, даже когда на стволе не было внизу ни одной
веточки или сучка. Потом выудил из тьмы свою перекладину, приладил ее так,
как заранее обдумал, и пополз к двум остриям, которые были чернее самой
ночи. Ухватился за них сразу обеими руками, лишь на миг задержался, изгибая
спину и пружиня ноги, легко оттолкнулся и бесстрашно полетел вниз, в
притаившуюся черноту, дышавшую на него свободой.
Земля твердо ударила Сивоока, ему до слез больно стало во всем теле,
но у него не было времени для того, чтобы стонать и плакать, - скрюченный,
с трудом пересиливая боль, покатился он по склону вниз да вниз, а там
вскочил на ноги и побежал, лишь чутьем угадывая направление.
Так он снова очутился в пуще.
Теперь, после смерти Родима, лес мог бы служить Сивооку домом. Только
тут все было знакомым и привычным, только тут хлопец хорошо знал, против
кого можно драться, а от кого незаметно скрыться, отдавая должное его
перевесу, а там, на равнине, над которой возвышался частокол Ситника, все
было иначе, все было запутанным и враждебным; как вести себя в поле среди
людей, дед Родим не научил его, - видно, не хотел, чтобы Сивоок и попадал
туда, потому что ни единого разу хотя бы намеком не дал ему понять, что
где-то люди живут не так, как они, и что не все на свете такие, как он сам,
Родим.
Впервые шагнул Сивоок под деревья без боязни, охотно шел туда, куда
затягивала его всевластная пуща, снова совершал привычное путешествие вниз
да вниз, направляясь в самое сердце леса и будучи уверенным, что все
произойдет так, как всегда: добрые боги пущи лишь попугают его, лишь
поводят да покружат по зеленой безбрежности, а потом выпустят на волю,
незаметно выведут на ту опушку, откуда он всегда начинал свои блуждания.
Но, видать, мудрые боги древнего леса знали, что на этот раз Сивооку
некуда торопиться, что не ждет его никто, а если и ждет, так только беда,
поэтому они были милостивы к хлопцу и впервые пропустили его в самое сердце
пущи, в неприступнейшие чащи, за которыми лежали бесконечные поляны с
такими сочными, как нигде на свете, травами и тихие озера, где строили свои
причудливые жилища пушистые бобры и разноперые птицы. Там был дивный
простор, открывавшийся за зарослями вмиг, внезапно, ошеломляя своей
неповторимостью. Мелкие перелески не задерживали взора, а большие деревья,
разбросанные живописными купами то тут, то там, еще словно бы увеличивали и
без того огромные просторы полян, соединяя их в бесконечный гигантский ряд.
Тут уже наконец пуща не проваливалась вниз, она лежала ровно, она
успокоилась в своей неприступности, и если бы Сивоок начал присматриваться,
он заметил бы, что отсюда во все стороны лес расходится словно бы вверх.
То, что он всегда стремился увидеть, само давалось ему, но теперь хлопец
забыл о своих давнишних попытках достичь места, откуда пуща начинает
высвобождаться из своего непрестанного изменения.
Другое захватило Сивоока.
Перед его глазами в буйных травах, в перелесках и между могучими
деревьями медленно бродили огромные чудесные животные. Было их тут
бесчисленное множество. Огромные быки, темно-серые, с широкими белыми
полосами вдоль хребта, неторопливо брели по траве, такой высокой и густой,
что их головы были погружены в нее, словно в воду, и только острые толстые
рога плыли поверху, загадочные в своей неподвижности. За каждым из быков,
пригнувшись, двигались гнедые упитанные коровы, а уже за ними семенили
резвые телята, которые бросались сюда и туда, там щипали, там хватали, но
никогда не забегали перед вожаком табуна. Чем старее был бык, чем толще у
него были рога, тем больший табун он возглавлял, гордясь силой и умением, и
время от времени низким густым ревом предупреждал о том, чтобы ему уступали
дорогу.
Это были туры, властители пущи, и тут было их царство, за пределы
которого они выходили лишь изредка, только отдельными табунами, в то время
как все их племя жило здесь, жило испокон веков, вольное от всего,
подчиняясь лишь голосу крови.
Вот так выгуливались за лето телята, набирались силы быки, прибавляли
в весе коровы, ничто не нарушало покоя турьего царства, потому что не имел
сюда доступа ни один зверь - ни волк, ни медведь, ни росомаха; если же
иногда и случались мелкие стычки между самими властелинами сердца пущи, то
они сразу и заканчивались, потому что этим нарушался установившийся
порядок, согласно которому все притязания должны были быть разрешены
поздней осенью, когда выпадет первая пороша на леса и воздух станет
прозрачно-звонким и пронзительным для всех дуновений и запахов.
Тогда у быков еще больше увеличатся крутые бугры возле рогов, и они
будут выбирать самые крепкие, самые толстокорые деревья и будут упорно
тереться об их стволы лбами, оставляя на шершавой коре капельки густой
жидкости с сильным запахом, который разнесется по всей пуще. И у каждого
тура будет свой запах, и коровы смогут выбирать тот, который им больше
нравится, и будут они идти на запах, обещающий так много... Вот тут бы,
казалось, и начало турьих любовных игрищ, ибо кто отважится стать помехой
властителям пущи в минуту их высших упоений!
Но именно здесь и начиналось самое страшное и самое будоражащее
одновременно. То ли турицы иногда обманывались лесными расстояниями и
приходили на зов не к самым сильным и красивым турам, а к старым и немощным
или же к очень молодым еще да зеленым, или и нарочно выбирали более слабых,
чтобы дать возможность сильнейшим отвоевать их в упорной борьбе? Иногда к
одному туру сбегалось слишком много самок, а другой не имел ни одной,
несмотря на то, что изо всех сил бодался с неуступчивыми деревьями,
выдавливая из своих желез остатки соблазнительной жидкости. Иногда коровы,
разгулянные и разнеженные за лето, еще заранее примечали другого тура и
оставляли своего давнего вожака, чтоб переметнуться к новому избраннику.
Вот тогда и закипали кровавые бои между властителями турьего царства,
рев стоял над пущей, ломались деревья, летела вверх черная земля, трещали
рога, более сильный одолевал слабого, повергал его в болотистую жижу и
оставлял там издыхать в муках, а сам, поигрывая от избытка силы упругими
мускулами на шее, шел к отвоеванным для себя самкам, заводил их в
излюбленное укрытие, где и совершал великое таинство, благодаря которому
начинался новый турий род.
Сивооку хотелось быть сильным, как тур. Тогда бы он легко одолел
Ситника, выпустил бы из-за дубового частокола Величку, нарвал бы для нее
лучших цветов в лесах. Но это - лишь в мыслях. А на самом деле он пока мог
лишь украдкой любоваться могучими животными, которые не замечали его
присутствия в своем царстве, были равнодушны ко всему на свете, кроме самих
себя.
Постепенно Сивоок убеждался, что и тут царит лишь видимый покой. В
самой неторопливости передвижения больших и меньших табунов наметанный глаз
улавливал неодинаковость. Одни, сразу попадая на лучшую траву и более
вкусные побеги, паслись, почти не двигаясь с места, другие слонялись да
искали - не могли найти; одни быки вели свое семейство тихо и смирно,
другие еще издалека подавали голос, глухо гудели, предупреждая о своем
приближении и нежелании встретить кого-либо на пути; дороги передвижений
разных табунов время от времени перекрещивались, и тогда один тур уступал,
а другой гордо проводил своих дальше; кроме того, между степенными семьями,
возглавляемыми опытными самцами, бродили небольшие табунки молодых туров, а
то и просто одинокие подтелки, задиристые и нахальные. Эти ко всем
приставали, у всех становились на пути, без причины готовились к драке,
наклоняя голову к самой земле и нетерпеливо загребая копытом землю. Но
достаточно было старому туру угрожающе зареветь да к тому же еще и
пригрозить задире своими страшными рогами, как тот пугливо отступал и брел
дальше в поисках нового приключения.
Из всех молодых особенно выделялся один. Выделялся необычной мастью -
огнистой короткой шерстью, которая только на подгрудке начинала темнеть,
обещая обрести когда-нибудь тот неповторимый оттенок, который бывает у
старых туров. Был он каким-то словно бы более высоким на ногах - ни один из
молодых или старых туров не мог сравниться с ним, потому что всех их давили
к земле тяжелые бугры мышц на шее и на загривке. Тогда как у всех туров
мышцы, словно бы сдвинутые какой-то удивительной силой, скучивались только
в передней части тела, у этого мышцами играло все тело. Он весело нес свои
задорные рога, резвясь, помахивал головой, будто подбивая лбом что-то
невидимое, подтанцовывал на месте, перепрыгивал дорогу то одному туру, то
другому, изготовлялся даже к схватке и с молодыми и со старыми, иногда и
скрещивал свои рога в ненастоящем поединке, но сразу же высвобождал их и,
весело припрыгивая, мчался дальше.
Этот огнистый молодой тур вельми пришелся по душе Сивооку, и хлопец
даже выдумал для него имя - Рудь.
Чаще всего Рудь приставал к огромному, будто черная гора, туру,
который ревел грозно и могуче, так что даже казалось, будто содрогается
земля от его рева. Если бы пришлось подбирать для такого имя, то лучшего и
не придумаешь, чем - Бутень*. Быть может, этот Бутень был самым сильным в
турьем царстве, потому что от его рева пугливо убирались прочь все табуны,
а он вел свое едва ли не самое многочисленное семейство осанисто и
горделиво. Никто не осмеливался пересечь ему путь; тот, кто оказывался
поблизости, старался поскорее убраться восвояси; когда слышался рев Бутеня,
никто уже не пробовал подавать голос, потому что показался бы он вялым и
немощным.
______________
* От украинского слова "бутiти" - глухо реветь, мычать. (Прим.
переводчика).

Быть может, все это и не нравилось Рудю, а может, бурлила в нем глупая
молодая сила, которую он не знал куда девать, и потому наскакивал на
Бутеня, задевал его то так, то сяк, дразнил все больше и больше, пока не
лопнуло у того терпение и могучий тур не остановился, пропуская мимо себя
свой табун, а сам угрожающе выставил против Рудя свои толстенные рога, на
каждом из которых мог бы повиснуть такой вот нахальный молодой тур.
Сивооку невольно вспомнилось, что из таких турьих рогов у деда Родима
был лук. Он купил его у проезжего греческого купца за большие деньги, ибо
грек клялся, что такой лук есть только у него, что сделал его знаменитый
заморский мастер и заклял, из-за чего никто не хотел брать лук на продажу,
а он рискнул, потому что знал заклятие мастера. А заключалось оно в том,
что тот, кто сумеет согнуть лук и натянуть тетиву, будет делать великие
дела. Есть луки из рогов буйвола, и их тоже мало кто в состоянии согнуть, а
уж кто это сделает, тот становится великим воином, а то и князем, этот же
лук и вовсе необычный. На все эти разглагольствования купца дед Родим тогда
лишь улыбнулся, взял лук, упер его одним концом в землю и согнул так легко,
будто был он не из могучих рогов и даже не из крепкого тисового дерева, а
из молодой вербы. И стрелял тогда Родим из своего лука так далеко, как
никто бы не смог, но больше ничего не успел сделать, иссеченный мечами тех,
которые пришли под крестом.
Ну, да были то рога неживые, о них Сивоок не стал бы и вспоминать,
если бы не дед Родим. Но и это воспоминание мелькнуло лишь на мгновение,
потому что все внимание хлопца сосредоточилось на двух могучих зверях,
старом и молодом, гонком, юрком, но еще не окрепшем и не затвердевшем в
нерушимой своей силе. Один был как веселое полыхающее пламя, другой -
темный, будто земной кряж, один, казалось, толком еще и не осознавал, на
что решился, другой относился к стычке степенно, ибо раз уж он встал на
бой, то должен быть бой, должен тут быть побежденный и победитель, один
должен был уйти, а другой - лечь, быть может, и навсегда. По тому, как
напряглись мышцы на могучей шее Бутеня, как выставил он на противника свои
необъятные рога, можно было совершенно не сомневаться относительно того,
как будет проходить стычка, и Сивоок немало удивлялся легкомысленности
Рудя. А тот как ни в чем не бывало тоже надулся, напыжился, выставил свои
тонкие рожки против замшелых кольев старого и еще словно бы и подвинулся
чуточку вперед, чтобы схватиться в смертельном поединке с непреоборимым
опытным туром, но в последний миг внезапно прыгнул вбок, как-то смешно
взмахнул головой и, видно и сам не ведая, что делает, пырнул Бутеня рогом в
заднее левое бедро. Он загнал рог так глубоко, что даже остановился,
перепуганный своевольным своим поступком, но сразу же опомнился, рванулся
еще больше вбок и, пропахивая в мохнатом бедре Бутеня широкую и глубокую