Загребельный Павел. Диво (пер.И.Ф.Карабутенко)

обращался к старшему брату с последними уговорами.
- Трудно сопротивляться бурному потоку, - сказал Глеб, - а еще труднее
- мощному человеку, такому, как наш отец. Помни, брат мой, что побежденные
редко, а то и никогда не добиваются прощения. Покайся, пока не поздно.
- Поздно уже, - повторил Ярослав. - И там и тут приготовлены войска.
Кроме того, князь Владимир в тяжком недуге. Быть может, пока мы тут
беседуем, он распрощался с миром сим.
- О горе нам! - закрыл руками лицо Глеб и быстро вышел из трапезной.
Ярослав пошел за ним, хотел спросить, долго ли тот пробудет у него, но
Глеб шел слишком быстро, гнаться же за ним старшему брату было не к лицу.
Велел лишь: если молодой князь захочет на рассвете уезжать, то не открывать
ему ворота, пускай еще побудет здесь день или два, как-то легче ему, когда
хотя бы один брат, даже не согласный с тобою, все же здесь, и люди видят и
знают, и уже и у них веселее на душе.
Глеб, словно угадав мысли старшего брата, остался без принуждения,
быть может, в надежде на то, что удастся ему уговорить Ярослава, целый день
молился он ревностно в церкви, а Ярослав тем временем ездил по Новгороду,
осматривал, быть может, в последний раз, все приготовленное к войне против
отца и страшно злился на Коснятина, который так долго задерживается за
морем.
И этой своей злостью Ярослав словно бы вымолил прибытие Коснятина, да
еще и счастливое прибытие!
Князь был на торговище, жаловались ему новгородцы, что купцы захожие
дерут с них три шкуры за все, и уже за кадь ржи запрашивают по пять гривен,
а воз репы - неслыханное дело! - продают за гривну, хотя что такое репа?
Вода! Уже бывали случаи, когда черный люд громил богатые дворы и купеческие
заезды, расползались злые слухи, появились знамения, предвещавшие беду.
Так, кто-то видел после первых петухов исчезающую летучую светлость на
небе, в той стороне, где лежит Киев, а еще были такие, кто наблюдал на небе
три солнца, три луны, а также звезды, которые взаимно уничтожались.
Ярослав велел править молебны в храме Софии, но знал еще и то, что
одни молебны не помогут, ибо язычников в Новгороде было намного больше, чем
христиан, да и не одними молитвами жив человек, ему нужна и рожь, нужна и
одежка. Поэтому Ярослав ездил по торговищу, сопровождаемый тысяцкими и
своими варягами, чинил скорый суд и расправу над хапугами и обдиралами,
хотя нарушал тем право новгородское, которое воспрещало князю самочинные
суды в городе, но ему это прощалось по причине военного положения; да и
нужно признать, что суды Ярослава были справедливыми, потому что
руководствовался он единственным желанием: хотя бы в малой мере добиться
успокоения в голодном, набитом войсками, стянутыми из волостей, городе.
И вот здесь, на торговище, нашли Ярослава нарочные, охранявшие подходы
к Волхову, прискакали верхом, в несколько голосов сразу закричали еще
издалека, нарушая обычай и порядок: "Княже, плывут лодьи!"
Так и оказался Ярослав на главном вымоле, одетый в простую полотняную
одежду, еще не согнав с лица усталости и забот повседневных, княжеского
только и было на нем что богатый пояс с драгоценным оружием да еще сапоги
из мягкого тима, зеленые, шитые желтым шелком, потому что любил князь
удобную обувку.
А по Волхову, огибая острова, плыл корабль - паруса шелковые, палуба
муравленая, сходни золотые, за кораблем длинные варяжские лодьи числом
четыре и несколько стругов новгородских. Королевский штандарт развевался
над корабликом - желтый с синим, и на вымоле в ответ было поднято знамя
Ярослава - архангел Гавриил на голубом фоне, а воевода Будий, который знал
обычай, тотчас же распорядился украсить пристань зелеными ветвями,
приготовить жито, чтобы посыпать его под ноги королевне чужеземной, пришлой
их княгине, а также привезти из княжеских хором меха, чтобы прошла по ним
невеста, ибо всегда должна мягко ступать по этой земле.
Так было и сделано. Ярослав сошел с коня и стоял, чуточку расставив
ноги, словно боялся, что возвратится давняя болезнь и не удержится он,
упадет; на кораблике звенела оружием небольшая, но дьявольски лихая
варяжская дружина, потом показалась и невеста: высокая, русоволосая,
чистолицая, одетая в длинное дорогое одеяние, голубое и желтое, как
королевское знамя у нее над головой; возле невесты вырос пышный и
улыбающийся Коснятин, повел ее к сходням, придерживая край ее одежды, а с
другой стороны, точно так же держа за край длинного наряда, тяжело шагал
высокий варяг, видно ватажок дружины, они провели Ингигерду на вымол,
остановились перед Ярославом, который до сих пор стоял, расставив ноги и
нерешительно хлопая глазами; Коснятин поклонился князю, прокричал своим
громким, сочным голосом:
- Сама дочь Олафа, конунга свейского, Ингигерда перед тобой, княже!
- Приветствую тебя, Ингигерда, на земле Русской, - сказал Ярослав
по-варяжски и шагнул навстречу своей невесте, будучи вынужденным смотреть
на нее немного вверх, ибо был ниже Ингигерды; ее это, видно, потешило
малость, она улыбнулась одними губами, - губы эти, как сразу заметил
Ярослав, были очень выразительны и красивы, - но глаза оставались
невозмутимыми, они были пронзительно-прозрачны, будто холодная зимняя вода,
глаза не улыбнулись, не потеплели, и ничего не ответила она, так что
пришлось князю сказать и вовсе уж простые слова:
- Здорова будь, Ингигерда!
- Здоров будь, княже, - ответила она голосом глубоким и красивым и
снова улыбнулась, кажется, и глазами, но князь мог и ошибиться, потому что
ему не дали больше присматриваться к невесте, с кораблика двинулось
посольство шведское; кланялись, что-то говорили, несли какие-то дары, а с
другой стороны мгновенно все заполнилось зеваками, которым только дай
поглазеть, а тут еще такое зрелище, какого в Новгороде, кажется, и не знали
вовсе. Ярослав подал руку невесте и повел ее к выезду, уже приготовленному
Будием, под ноги им сыпали жито, бросали зеленые ветки, доски мола были
устланы бобрами, черными купицами, белыми горностаями. Ингигерда высоко
поднимала ноги, ей непривычно было ступать по такому богатству; шведские
короли, хотя и рассылали во все концы земли своих добытчиков - варягов,
сами большими богатствами похвастать не могли, в Упсальском замке, в голых
каменных палатах, гулял ветер; более всего хлопотали об оружии: чтобы
вдоволь его было, добротного и навостренного как следует, - жизнь же была
простая и непритязательная, ели из деревянной посуды, в крепчайшие морозы
спали в нетопленых опочивальнях, лишь для детей перед сном согревали
постель, засовывая под одеяла медные тазы с раскаленным углем, даже -
стыдно сказать! - подходящего отхожего места не имели в замке, была лишь
возле самой королевской опочивальни на возвышении дыра, к которой бегали
малые и взрослые, все это летело с большой высоты вдоль каменной стены
вниз, во двор, а утром приходил туда слуга, сметал на лопату и швырял
королевское "добро" в озеро.
Но Ярослав еще не знал об этом, для него Ингигерда была прежде всего
королевской дочерью; видимо, гордилась она этим в душе и пренебрегала
Ярославом. Ибо кто он есть? Неизвестный князек какого-то там русского
города? Вспоминал о своем брате Всеволоде, тоже сыне Рогнеды (какими же
неодинаковыми все они вышли от одной матери и одного отца!), которого
Великий князь послал в шестнадцать лет княжить во Владимир на Волыни, а
тот, прослышав о необыкновенной красоте Сигриды, вдовы только что умершего
Эрика Шведского, бросил все и помчался в Скандинавию добиваться руки этой
неземной красавицы. Что он тогда думал? Откуда в нем пробудилась тогда
такая дикая кровь? Может, от отца, который стягивал для себя женщин со
всего мира (но сам ведь не мчался к ним, а умел сделать так, чтобы добыть
себе новую жену, даже пальцем не пошевельнув)? Самое же удивительное, что
Всеволод оказался не одиноким в своей слепой страсти к женщине, которую
никогда не видел. С другого конца мира прискакал к Сигриде Гаральд, король
гренландский, муж твердый и грозный, не ровня тонкостанному юноше
Всеволоду. Похоже было на то, что к Сигриде, будто к воспетой древним
поэтом Пенелопе, соберутся женихи со всех концов, только не найдется на них
Одиссея, воскресшего из своих смертей и странствий, жестокого в своей мести
за пренебрежение к его дому и жене. Эрик Шведский не мог сравниться с
Одиссеем, не возвратился из своего вечного плавания по рекам и морям
преисподней, зато его Сигрида оказалась куда тверже Пенелопы. Усадив своих
женихов за угощение, залив их медом и вином до самых ушей, велела она
запереть их и собственноручно подожгла палату. Даже и по тем временам
поступок Сигриды показался жутким, и прозвали ее Сторрада - то есть убийца.
И хотя варяжские воины и разнесли повсюду песню о красавице Сигриде и
гордом величии северных дев, но после случая с Гаральдом и Всеволодом
что-то не слышно было охочих искать себе за холодным варяжским морем
невест. Кажется, он, Ярослав, был первым после своего несчастного брата, и
это должно было свидетельствовать либо о его отваге, либо, что хуже, о
таком же самом безрассудстве, что и у брата Всеволода.
Ингигерда, видимо, немного обескураженная сотнями любопытных, которые,
в отличие от холодных скандинавов, проталкивались друг перед другом, чтобы
хоть краешком глаза взглянуть на заморскую деву, ошеломленная пышностью
невиданно богатых мехов, промолвила несколько слов по-славянски, чем как-то
сразу утешила Ярослава, развеяла его печальные воспоминания о Всеволоде;
уже князю не казался таким безумным его поступок, почему-то подумал он, что
все идет как нельзя лучше, а страшные приметы предвещают несчастье не ему,
а его супротивникам, все задуманное покамест осуществляется, стоит ему лишь
протянуть руку - и все вкладывается в нее: собрано войско, пришла варяжская
дружина, и прибыла из-за моря невеста, хотя до этого и обещана была королю
норвежскому, и даже Шуйца, несмотря на всю ее дикость и необузданность,
подчинилась ему, и должен он теперь...
Ярослав вместе с Коснятином, послами и дружиной сопровождал Ингигерду
в отведенные для нее покои, потом принимал послов, рядился с ними;
выговорили у него приданое для Ингигерды - Ладогу с околицами, волости и
села с приселками и лов на зверя и рыбу ценную; доверенные невесты получили
грамоту пергаментную с золотой княжеской печатью, что и вовсе было в
диковинку для них; когда же поставлено было условие взять к Ингигерде в
прислуги прибывшую с ней дружину во главе с Рогволодом, то и тут не стал
противиться князь, ибо это было ему на руку; дружина пригодится в его
походе, а там видно будет, там Ингигерда станет княгиней, его женой, а жена
да покорится во всем мужу своему.
После того как были отправлены послы и договорено о венчании в церкви
и свадьбе без промедлений, Ярослав, оставив у себя Коснятина, сказал ему
недовольным голосом:
- Долго ездил.
- Зато хорошо привез, - причмокнул своими жадными губами посадник.
- Не давал вестей из похода.
- Торопились быстрее всех вестников.
- Невеста словно бы и не по мне. Больно высока.
- От высоких женщин - красивые дети, - засмеялся Коснятин.
- Молвит она немного по-славянски. По дороге научил?
- Мать у нее славянка. Дочь князя ободритов.
- Как ехала сюда? С охотой или по принуждению?
- Слыхивали о тебе, княже, много гадали они на копье, священный конь
их тоже показал, что ждут тебя великие дела и слава.
- Не верь языческим приметам, - пробормотал Ярослав.
- Олаф крещеный, но сберег все от деда-прадеда. О тебе же молва
расходится по свету...
- Не через тебя ли?
- Знаешь же, княже, как люблю тебя.
- Готовь свадьбу, - подобрел Ярослав, - ибо уже в поход пора.
- Свадьбу сыграем по нашему новгородскому обычаю. Княжескую.
- Брат мой здесь, Глеб, - сказал невесело Ярослав.
- С тобой идет?
- Нет, супротив.
- Чего ж сидит возле тебя?
- Заехал сказать про волю свою и Бориса. Не сегодня завтра
отправляется на Киев. Я уже послал приготовить ему кораблик на Смядыни,
возле Днепра.
- И на свадьбе не будет?
- Не хочет. Говорит, что не было князей своих в Новгороде, а у меня,
мол, отцовского благословения нет на брак, то какая же свадьба, княже?
- Угадал он: в самом деле, не было еще князей только новгородских, и
ты в скором времени будешь Великим Киевским! - воскликнул Коснятин.
- Грех так молвить.
- Хоть грех, да святая правда!
- Ежели все обойдется, оставлю тебя князем в Новгороде, - сказал,
поднимаясь, Ярослав, - ибо род у нас с тобой один через отца моего и твоего
да мою бабку Малушу, сестру твоего отца Добрыни.
Коснятин стал на колени, схватил руку Ярослава, поцеловал.
- Буду служить тебе верой и правдой.
- Встань, - недовольно промолвил Ярослав, - негоже так. Одной крови
мы. Дело великое великого разума требует, а не целованья и поклонов.
Кланяться только господу нужно, как Соломон, да просить мудрости у него
всечасно. Иди.
В тот же вечер пришел прощаться Глеб. Разговор был коротким.
Расставались братья не по-братски, - каждый был углублен лишь в свое, ведь
оказались они на таком рубеже, где люди либо идут навстречу друг другу,
либо расходятся в разные стороны, и нет такой силы на свете, которая могла
бы их соединить.
На рассвете Глеб выехал, еще темнота стояла на дворе, моросил
холодноватый, словно бы привезенный северной невестой дождик, Ярослав
молился в церкви и подумал еще о том, как все-таки негоже учинил младший
брат, что на дорогу даже не пришел поклониться богу. Или только потому, что
боялся еще раз встретиться с братом-отступником, каким считал Ярослава? Но
пусть!
А Коснятин уже ладил свадьбу по княжескому чину, как его понимал
новгородский посадник. У самого Волхова, на Торговой стороне, где княжеский
двор, поставили длинный-предлинный стол, такой длинный, что не виден был
его конец, а уж кто там сидел, что говорил - не видно и не слышно было с
главного места, где посажены были жених и невеста. Со стороны невесты -
послы королевские и Рогволод с дружиной, со стороны Ярослава - Коснятин за
посаженого отца, тысяцкие и старосты новгородские, дружина, бояре со своими
пышнозадыми женами, наряженными в тяжелые богатые наряды, далее купцы свои
и приезжие, еще дальше - ремесленный люд, кто побогаче, кто мог поклониться
князю подарком на женитьбу, а подарков было неисчислимое множество;
дарилось так, чтобы с одной руки - княгине, а с другой - князю, складывали
меха и украшения, золото и серебро; Коснятин поднес Ярославу богато
украшенную, в золотом окладе Библию греческую, между пергаментными листами
виднелась закладка из перегородчатой эмали, а на закладке - Юрий-змееборец,
святой, в честь которого назвали Ярослава. Подарки увозили от стола возами,
в то время как бедным и нищим от княжеских щедрот раздаривали милостыню,
которую Ярослав велел раздавать, как только выйдут они из храма после
венчания и до тех пор, пока усядутся за стол и поднимут первые кубки за
здоровье молодой княгини, за его здоровье, за землю Русскую.
Подавали вина фряжские и меды настоянные, гусей и поросят запеченных,
солонину и копченые колбасы, бараньи бедра и ребрышки, осетров и карпов,
зайцев в черном соку и зажаренные на огне оленьи туши, лебедей черных и
белых на серебряных подносах, а для князя и княгини привезена, ради такого
случая, из полуденных краев царская птица павлин, зажаренная целиком,
украшенная невиданной красоты пером, птица, мясо которой не гниет и не
портится, а сохраняется вечно, и тот, кто будет есть его, тоже будет иметь
вечную жизнь, и богатство, и красоту, и счастье.
За спинами у приглашенных на свадебный пир, с обеих сторон стола, не
приближаясь слишком, чтобы не нарушать торжественность, но и не слишком
далеко, ибо тогда исчезло бы ощущение близости между всеми, стоял
новгородский люд, стоял двумя стенами, подвижными и веселыми, там была
толчея, давка, крики, визги, невидимая борьба за лучшие места; более
сильные проталкивались вперед, но и слабые старались от них не отставать;
серого новгородского неба моросил холодный дождик, но никто не обращая
внимания на него, каждый нарядился в самые новые и праздничные одежды, а в
толчее дождик, собственно, и вовсе не замечался, те, которые сидели
неподвижно за столом, должны бы испытывать большее неудобство, нужно было
протягивать руки за кубками, чтобы пить за здравие и за благополучие, да за
кусками мяса, ворохами наваленного на столе; руки их лоснились не столько
от жира, сколько от дождя, на бородах тоже сверкала водяная пыль; а те,
которые стояли позади, могли, по крайней мере, прятать руки за пазухи или в
карманы, а уж бородами трясли вдоволь, ибо только и забот у них было, что
весело толкаться да сопровождать каждую здравицу раскатистым, могучим
гоготаньем: "Го-го-го!" Так научил Коснятин кричать десятка полтора
заводил, а известно, что толпа легко подхватывает то, что ей незаметно
покрикивают в самое ухо.
Вот так оно и началось, да и продолжалось чуть ли не весь день.
- За здоровье княгини светлейшей! Будем здравы!
- Го-го-го!
- Да славится наш добрый князь Ярослав! Будем здравы!
- Го-го-го!
- За победы наши грядущие и сущие! Будем здравы!
- Го-го-го!
- За вольности новгородские! Будем здравы!
- Го-го-го!
- Да не оскудевает земля наша! Будем здравы!
- Го-го-го!
- Народ новгородский, разрастайся и укрепляйся! Будем здравы!
- Го-го-го!
- За веру христианскую! Будем здравы!
- Го-го-го!
- Возлюбим, братие, друг друга! Будем здравы!
- Го-го-го!
- Молодым горько!
- Го-го-го!
- Горько-о-о-о!
Князь и княгиня вставали с места, целовались на виду у всех, не было в
этом поцелуе никакого вкуса, не разжигало Ярослава и выпитое за день, а
княгиня тоже сидела с прозрачно-холодными глазами, чужая и невозмутимая,
только щеки покрывались пятнами то ли от утомительного пиршества, то ли от
многолюдия, к которому она, наверное, не привыкла в своей северной стороне.
А Ярослав хотя и одобрил про себя надлежащим образом выдумку Коснятина с
этим бесконечным столом, за которым вместилось пол-Новгорода, и с этими
крикунами, которые подгоняли пиршество своими восклицаниями, но в то же
время и отчетливо видел: не получается у него так, как это получалось
всегда у князя Владимира в Киеве. Прежде всего тот никогда не полагался бы
на чью-то выдумку или порядок - он сам бы велел, что делать и как, ибо
хорошо ведь знал: все неудачные дела, причастен к ним князь или нет, бьют в
конце концов по князю, ложатся на него провинностью и убытком. И уж если бы
князь Владимир затеял такое пиршество и созвал столько люду (а у него
бывало и больше, это знал и Ярослав, да и Коснятину было известно, потому
он, видимо, и попытался чем-то приблизить Новгород в своих обычаях к
Киеву), то все равно не сел бы за стол так, чтобы по сторонам стояли толпы.
Он велел бы настрогать столов для всех, и всем бы подавалось питье и еда, и
было бы такое веселое и безудержное пиршество, да похвальба, да ухарство,
что к концу дня забывали уже, кто смерд, кто боярин, кто воевода, а кто
дружинник, и сам князь окружен был то одними, то другими, то воинами, то
гуляками, то женами своими и чужими, которые ему понравились, которых он
приметил, быть может, в эту лишь минуту.
А тут - этот холодный завистливый крик черных людей, поставленных ради
высокомерия, этот смутный дождик, да еще и чужая, неприступная в своей
гордыне женщина, которая вреде бы стала княгиней, его женой, но кто его
знает, стала ли, ибо не замечает Ярослав, чтобы понравилось ей ее новое
положение.
Гулянье продолжалось еще и при свете факелов, ибо не годилось
отправлять людей при свете солнца, варено и жарено всего столько, что пир
должен был длиться, быть может, и неделю, самым большим обжорам и пьяницам
возле этого стола (а то и под столом) надлежало и ночь заночевать, но
кто-то все же помнил о главнейшем - о князе и княгине, и, когда темнота уже
плотно опустилась на землю и крики толп доносились словно бы из-за черной
стены ночи, поданы были к столу новгородские просторные сани, застланные
мягким персидским ковром, запряженные четверкой белых коней, в богатой
сбруе, убранных зеленью и цветами, и сам Коснятин выхватил у возницы
скрипучие вожжи, изукрашенные серебряными наклепками, развернул сани так
лихо, что даже комья грязи разлетались во все стороны, и пригласил молодых
садиться.
И как только князь подвел княгиню к саням и она прилегла на ковер,
потому что сесть там было невозможно, а Ярослав прижался к ней, Коснятин
отпустил вожжи, и кони рванули с места во весь опор, грузному посаднику
пришлось подпрыгивать на своем сиденье - и тут обе, невидимые уже почти,
стены люда разрушились, рассыпались, с двух сторон ринулись к саням,
смешались вокруг них с криком, визгом, восклицаниями, диким хохотом; над
князем и княгиней нависали и мигом исчезали длинные бороды, разевались на
них с неразборчивыми криками черные рты, горели любопытные глаза, люди
толкались, наваливаясь прямо на сани, кто-то пытался отломить от саней хотя
бы щепку, еще кто-то догадался отполосовать огромные куски драгоценного
ковра, кто-то попробовал жечь ковер полыхающей лучиной; Коснятин с трудом
пробивался сквозь столпотворение, кони, фыркая и мотая головами, тянули
сани медленно, потому что перед ними толпилось множество возбужденных
людей, посадник начал уже сожалеть, что не выставил на пути князя дружину
двумя рядами, зато Ярославу хоть теперь понравилось то, как поворачивалась
его свадьба, он рад был, что люд сломил запретную незримую межу, отделявшую
его от князя; Ярослав чувствовал: вот где его сила - в этих ошалевших,
ослепленных глупым любопытством людях; приятно было ощущать, как пугается
холодная королевна этих забияк, прижимаясь к нему, ища у него защиты.
И уже на княжеском дворе по-молодому соскочил с саней, бодро взмахнул,
почти дружески, беспорядочному сопровождению и людской толпе, которая
заполнила весь двор, взял княгиню на руки, и хотя она была огромной и
неудобной в ноше, но пронес ее немного, пробиваясь сквозь толпу, а княжьи
люди криком освобождали дорогу, все шире и шире, пока все-таки не наведен
был какой-то порядок и не создался свободный проход к крыльцу княжеских
палат; тогда Ярослав поставил жену на землю, будто огромную деревянную
куклу, Ингигерда молча подала ему руку, и он повел ее на первое возлегание,
ибо только телесно дополненный брак может считаться свершившимся.
А белые кони с санями исчезли куда-то, точно так же незаметно, как и
посадник Коснятин, да Ярославу не было теперь ни до чего дела, он оставался
наедине с молодой женой, впервые в жизни с глазу на глаз, и мир замкнулся
между ними обоими, не существовало больше ничего, все исчезло, все
забылось, полыхали в притемненной ложнице свечи, а им казалось, что только
они полыхают и сгорают на огне, который жжет человека, пока он живет, дает
ему наибольшую силу и одновременно отделяет его непроходимой стеной от
всего окружающего.
Так и Ярослав на некоторое время отдалился от дел всего мира и не мог
хотя бы краешком сердца почувствовать, что, быть может, именно в эту ночь в
дальней дали, возле Киева, на Берестах, отправлялся в свой последний путь
его отец - Великий князь Владимир.
Бересты стояли уже тогда, когда Киев еще не был большим городом, они
привлекали тишиной и покоем, и князь Владимир так полюбил их, что велел
построить себе двор в Берестах даже лучше того, который был в самом Киеве.
Отдыхал там после охоты в Зверинце, держал самых любимых наложниц также в
Берестах; когда же занемог, собравшись идти в поход на непокорною сына
Ярослава, тоже слег в своих палатах берестовских, надеясь на скорое
выздоровление, но так и не поднялся - умер от колик в боку или же от
божьего гнева. В те времена люди редко жили более шестидесяти лет, все
равно Великому князю недолго пришлось бы жить, но во многом ускорили смерть
князя события явные и тайные. Ибо если сын Ярослав открыто шел против отца,
то другой сын - Святополк, до сих пор еще пребывая в заточении в
Вышгородской крепостце, снова задумал дело, еще более страшное, чем князь
Новгородский. Через верных людей Святополк известил печенегов о том, что
князь Владимир выступает с войском против Новгорода, и позвал их ударить на
Киев, как только покинет его князь со своей дружиной. А чтобы не проходить
через крепостцы, поставленные Владимиром вдоль Роси, печенеги должны были
переправиться где-то возле Переволочны через Днепр, пройти по Залозному
шляху и приблизиться к Киеву с левого берега, откуда их никто никогда и
ждать не будет. Так оно и случилось, да только хворости Владимира разрушили
все намерения Святополка, снова послал он своих верных людей к печенежскому
хану, предупреждая его, чтобы остановил орду, ибо и князь и дружина, и
огромное множество войск - все еще в Киеве, и ничего, кроме погибели, не
добьются здесь печенеги.
Но к тому времени князю Владимиру было уже донесено о том, что
зашевелились печенеги, поступали вести, что степняки движутся по левому
берегу, тогда больной князь позвал к себе сына Бориса, прибывшего из
далекого Ростова, чтобы встать возле отца в тяжкую годину, велел ему брать
войско и выступать на Альту, чтобы преградить путь печенегам.