Загребельный Павел. Диво (пер.И.Ф.Карабутенко)

и синего - цвет моря и неба, цвет двух стихий, в поединке с которыми жил
остров; мозаическую композицию утвердил сам игумен, для него искусство не
значило ничего, он действовал в твердом убеждении, что ту или иную
композицию требует не он, бедный и ничтожный червь, рекомый Симеоном, а
всемогущий бог. Но тут Сивоок имел уже свое мнение, свои намерения, в нем,
как всегда перед началом работы, рождалось непоколебимое упорство, он ходил
вдоль берега моря, подсознательно подбирал новые и новые оттенки зеленого,
синего, голубого, грезился ему цвет травянистый, хотя ни одной травинки не
было среди камней; высвечивалась из предвечерних глубин моря лазурь,
холодная зеленоватость мягких мхов приходила на смену серокаменному цвету,
затоплявшему остров, будто мягкий дым; он ощущал в себе удивительную силу:
вот, собрав все краски моря и неба, он выплеснет их на вознесенный над
островом камень - и камень оживет, засверкает, в него вселится душа, как в
зеленое дерево, совершится чудо, которого не смог осуществить сам всевышний
в день творения, - столь могуч художник! Так славься же умение художника, с
которым ничто в мире не сравнится никогда!
В своих странствиях Сивоок неожиданно натолкнулся на девушку. Увидел
ее сначала издалека. Она ходила вдоль тех же обрывов, что и он, точно так
же спускалась к воде, взбиралась на отвесные скалы, видимо, занятая
каким-то делом (ее намерения не могли совпадать или хотя бы перекрещиваться
с намерениями Сивоока), промелькнула перед ним и исчезла, а он не стал ни
догонять ее, ни ждать возвращения; но вскоре девушка снова появилась в тех
же самых местах, и он не мог уже избежать встречи с нею, их тропинки
пересеклись, они встретились у самой воды, возле увлажненной дыханием моря
серой скалы; встреча должна была походить на встречу Одиссея и Навсикаи, но
девушка не протянула навстречу ему рук, она прошла мимо Сивоока, словно он
был одним из множества камней, она шла, будто слепая, ступала осторожно и
медленно, потом снова, как слепая, простерла руки к морю, глубоко вздохнула
и тихо произнесла:
- Ис-са!
На ней было совсем мало одежды: грубо сплетенный из морских выбеленных
водорослей мешок, державшийся у нее на одном плече; голорукая, голоногая,
тонкая, с длинной шеей, с сухой тонкой спиной, которая угадывалась даже под
широким травяным мешком, черные волосы волнисто опускались на плечи,
грязное, наверное никогда не мытое, лицо, трудно даже сказать - красивое
или дурное, грязные руки, еще более грязные, в струпьях и ранах, ноги, на
которых девушка не имела даже деревянных сандалий, чтобы защитить их от
ударов о камни.
- Здравствуй! - сказал ей Сивоок. - Кто ты такая?
- Ис-са! - не слушая его, продолжала шептать девушка.
Он подошел к ней, прикоснулся к руке:
- Кто ты?
- Ис-са, - сказала она, обращаясь к морю, потом взглянула на Сивоока,
улыбнулась то ли ему, то ли самой себе, то ли камням под ногами, ибо улыбку
свою сопроводила каким-то болезненно-покорным наклоном головы.
- Хотя бы умылась, - в шутку сказал Сивоок, - море у ног, а ноги
грязные. Как не стыдно? Девка ведь.
- Ис-са! - сказала девушка, не переставая улыбаться.
- Да ты что: не в своем уме, что ли?
Сивоок подошел к ней ближе. Будь он богомольным, нужно было б
сотворить молитву, потому что в девушку явно вселились дьяволы, раз она
молчит. Так-то оно так, а что же тогда можно сказать об игумене и его
иноках, от которых тоже никогда не дождешься слова, разве лишь им захочется
выбранить тебя?
- Ну ладно, - мирно сказал Сивоок, - раз не хочешь умываться, дело
твое. Ступай себе, а я малость искупаюсь.
- Ис-са! - прошептала девушка и полезла в гору на раскаленные камни.
Через неделю встреча повторилась. Был праздник середины Пятидесятницы,
день, когда за работу приниматься грех, зато не грех было Сивооку лежать у
своей скалы, погрузив ноги в ласковую воду, смотреть на небо и спокойно
думать. Собственно, он и не думал ни о чем. Иногда окружающая пустыня
вызывает точно такую же пустоту и в тебе самом. Он испытывал удовольствие
от неподвижного лежания, от игры волн, от тишины, от мыслей о том, что в
тени под камнем лежит хорошая краюха ячменного хлеба и кувшин с красным
вином - вещи, о которых Одиссей не мог и мечтать, когда был выброшен на
берег к ногам феакской царевны. Потом Сивоок заметил легкую тень, упавшую
на него, тень передвинулась немного, остановилась у него на лице, снова
передвинулась чуть-чуть, он скосил глаза и увидел девушку.
- Ты снова тут? - сказал Сивоок. - Не иначе, я захватил твое место?
- Ис-са! - сказала девушка. Но обращена она была лицом не к морю, а к
тому затененному камню, у которого лежал хлеб и стоял кувшин с вином.
- Ты, может, голодна? - догадался Сивоок, хорошо зная, что рыбаки на
острове не только не имеют хлеба, но, кажется, даже не представляют, что
это такое. Он ползком дотянулся до камня, взял хлеб и подал его девушке: -
Бери ешь!
Отломил и для себя кусочек, бросил в рот, принялся жевать, чтобы
показать ей, как надо делать. Но девушка, наверное, знала, что такое хлеб,
потому что не стала присматриваться к жестам Сивоока, а поскорее вонзила в
краюху ослепительно белые зубы и, пугливо поглядывая на него, стала есть
быстро и жадно.
Сивоок ждал, пока она утолит голод. С хлебом было покончено в один
миг.
- Плохи же твои дела, - сказал он, - видать, не сладко живется тебе на
острове.
- Ис-са! - покорно улыбаясь, промолвила девушка. Кажется, она больше
ничего и не умела говорить. Немая или безумная?
- Где ты живешь? - спросил Сивоок.
Она, молча глядя на него, снова стала улыбаться. И такая боль была в
ее улыбке, что слезы выступили у Сивоока на глазах.
- Вот горе, - пробормотал он. - Что же мне с тобою делать? Может, ты
заблудилась? Давай я отведу тебя туда, где люди!
Она без сопротивления дала повести себя, несколько раз произнося свое
загадочное "Ис-са!", шла за Сивооком, в селении не отступала от него ни на
шаг; они ходили от хижины к хижине, ходили среди людей, заточенных камнем,
людей твердых и серых, как камень; люди неохотно откликались на расспросы
Сивоока, равнодушно посматривали на девушку, никто ее не признавал своей,
никому она здесь не была нужна, никто не показал ее пристанища, а сама она
тоже его не знала, а может, и не имела вовсе; из отдельных слов и
обрывочных намеков Сивоок наконец сложил себе кое-какую историю этой
девушки. Напоминала она историю его собственного детства: точно так же
исчезли где-то, наверное в море, ее отец и мать (как исчезли они когда-то и
у него), точно так же оказалась одинокой среди жестокой жизни, точно так
же, видно, не имела имени, блуждала тяжело и долго, и никто не протянул ей
руку. В этой истории не хватало начала, да, собственно, самой истории тоже
не было, Сивоок выдумал ее сам, ему хотелось найти в мире еще одну судьбу,
похожую на его собственную; наконец он не чувствовал себя одиноким, мог
стать спасителем этой несчастной, тем самым словно бы спасая и самого себя.
- Раз ты ничья, - сказал он девушке, - так, может, пойдем к нашим? Там
у нас добрые люди.
- Ис-са, - сказала девушка.
- Буду звать Иссой, ладно?
- Ис-са! - Она упорно не говорила больше ничего, хотя казалось
маловероятным, чтобы она не знала никакого другого звука. Даже немые на
большее способны.
- Пошли, что ли? - спросил Сивоок.
Снова, как и на берегу, она послушно пошла за ним. Когда некуда идти,
человек всегда послушен.
Игумен Симеон встретил Иссу криком возмущения.
- Не позволю святотатства в божьем пристанище! - набросился он на
Сивоока. - Ибо сказано же...
Исса с неизменной покорно-болезненной улыбкой смотрела на маленького
старого человека в чрезмерно широком одеянии. Сивоок отстранил игумена
широкой ладонью в сторону.
- Будет пристанище, когда построим, - сказал он Симеону, - а пока не
вмешивайся. Пошли, Исса.
Он показал ей, как нужно умываться, помыл ей руки и ноги. Хотел дать
ей что-нибудь из мужской одежды, но ничего не вышло. Гиерон посоветовал
сшить для Иссы что-нибудь из паруса. Иноки плевались, увидев женщину на
близком расстоянии. Симеон похвалялся отправить Сивоока в Константинополь
на патриарший или императорский суд за произвол и непокорность. Но это были
напрасные слова, поскольку весь монастырь, с его запутанными каменными
катакомбами и будущим каменным собором, был в голове у Сивоока, больше
никто здесь не мог бы быть старшим на этом строительстве, без Сивоока все б
остановилось. Знал это и игумен, но не мог сдержаться в своей ненависти к
приблудной девушке, которая угрожала внести беспокойство в уединенную жизнь
иноков; он каждый день принародно бранил Сивоока за его греховные дела, чем
немало раздражал того. Противно было слушать из уст святого отца слова о
том, о чем Сивоок никогда и не помышлял: для него Исса так и осталась
несчастной девочкой, которую он встретил в темноте и должен был вывести на
освещенный путь. Он терпеливо обучал ее всему простейшему, что необходимо
человеку, - захотел услышать от нее хотя бы несколько слов, но не достигал
в своих стараниях ничего, Исса знала лишь свою горькую улыбку с покорно
наклоненной головой да еще непостижимое, протяженное, тихое, будто молитва,
"Ис-са!". Чтобы не вызывать насмешек, Сивоок обращался к Иссе на своем
родном языке. Тогда все равно никто ничего не понимал, и могли они думать,
что девушка своим "Ис-са" отвечает на его слова. Потом он верно рассудил,
что учить ее нужно с самого начала, так почему бы не попытаться и в самом
деле обучить Иссу своему языку? Быть может, окажется он легче, быть может,
ромейские звуки ненавистны девушке, ибо среди людей этого языка постигли ее
все несчастья, о которых она не умеет рассказать. Так начал он создавать на
каменном острове две странные и удивительные вещи: собор из каменных узоров
и девичью душу в звуках своего далекого прекрасного языка, где хлеб
называется житом, как жизнь, а вода имеет в себе нечто от вожделения, ибо
только попробуй пойти за водой, то уже и вернешься ли; свет же связан с
бесконечностью мира, пронизывая его насквозь, а дружиной называют жену и
вернейших стражей земных владык.
Трудно сказать, смогло бы дойти до сознания Иссы это богатство языка,
при всем том, что девушка с течением времени научилась произносить слова,
подсказываемые Сивооком, но повторяла их, видно, лишь бы отвязаться от
своего назойливого учителя. Для нее полным глубокого скрытого значения
осталось только ее "Ис-са!", она каждый раз убегала в свою каменную
пустыню, блуждала там целыми днями голодная, снова покрывалась грязью,
которая, как это ни странно, была ей к лицу. Сивоок искал ее, приводил в
свое пристанище, кормил, приносил воду, чинил изодранное в клочья одеяние
Иссы; так продолжалось очень долго; девушка сопротивлялась, наверное,
сильнее, чем твердый камень, но как резчик не отступает даже перед самым
твердым гранитом, так и Сивоок, решившись возвратить Иссу в жизнь, не жалел
ни усилий, ни терпенья, ни внимания, но неизвестно, удалось бы ему настоять
на своем, если бы события не изменили вдруг неторопливое, однообразное
течение жизни.
Из Константинополя раз в месяц, а иногда и реже приплывал корабль с
едой и всем необходимым для продолжения работ; для Гиерона каждый раз
привозили новую книгу, взамен которой он отправлял назад ту, которую
прочел; он умел выменивать нужные ему книги, даже находясь вдали от
столицы: где-то в монастырских книгохранилищах у него были хорошие
товарищи; иногда он давал некоторые книги и Сивооку, а чаще всего
рассказывал о прочитанном своим антропосам. Однажды Сивоок попытался
привести на такую беседу и Иссу, но антропосы зарычали, как тигры, они
боялись женского тела, эта девушка пробуждала в них воспоминания о столице,
о тайных наслаждениях, о диких оргиях, когда уходило с дымом все
заработанное за долгие месяцы тяжелого труда у Агапита, тут об этом не
следовало и вспоминать. Девушка же, хотя и одетая в грубую парусину,
прикрывавшую в ней все женское, все же была девушкой, женщиной прежде
всего, только прядь волос, длинных и волнистых, упадет ей на плечо - и уже
она женщина, уже соблазн. Так разве же не лучше не видеть ее вовсе, не
вспоминать, как это делают святые отцы? Антропосы загалдели, задвигались с
угрозой, Гиерон умолк, и Сивооку стало ясно, что для Иссы тут не место. Он
подал ей руку и увел ее подальше, не пытаясь больше рисковать.
Пришла весть о смерти императора Василия, который прожил отмеренное
богом. Теперь единственным императором ромеев был Константин, бывший на два
года моложе своего воинственного брата, и если Василий исчерпал себя в
войнах и походах, то, как говорили по секрету, Константин ровно столько же
потратил в гульбищах, и уже занесен над ним, как над Иродом, божий меч, и
трудно сказать, надолго ли он переживет своего старшего братца.
Но островитян теперь не волновало то, что происходило в столице. Им
было все равно - два императора или один. Умер ли там кто-то своей смертью
или ему помогли, ибо редко кто из византийских императоров отдавал богу
душу без посторонней помощи.
Кажется, единственным преимуществом для антропосов, очутившихся на
острове, была их полная независимость от столицы и от Агапита, о котором
они стали даже забывать.
Но вот дромона привезла от Агапита харатью к игумену и Гиерону с
суровым повелением немедленно отправить в Константинополь руса Сивоока,
несмотря на все его упорство и несмотря на величайшую потребность в нем на
острове, ибо присутствия этого варвара в столице требуют царственные
интересы. Харатья была загадочной для игумена и для всех антропосов, но не
очень волновала Сивоока: один переход через море - и он узнает обо всем.
Жаль было, правда, расставаться с незавершенной своей каменной мечтой,
только теперь он понял, как тяжело здесь жить его товарищам, но и
недостроенный монастырь, и антропосы, и каменные нагромождения не имели
такого значения в последний день пребывания его на острове, как Исса. Он
вдруг увидел и осознал, что не может бросить девушку здесь снова в каменном
одиночестве; она тоже, наверное, знала, что погибнет окончательно без этого
доброго человека со сверкающей бородой и мглистыми загадочными глазами. Все
дни молчала, не произносила даже свое "Ис-са", лишь улыбалась горько с
покорно наклоненной головой, ни разу не пробовала убежать, не отходила от
Сивоока, казалось даже, тянется к нему в поисках защиты.
- Поедешь со мной? - спросил однажды Сивоок. - В Константинополь.
Она молча улыбалась.
- Там тебе будет лучше, - сказал Сивоок. - Константинополь - большой
город. Я куплю для тебя хорошую одежду, у тебя будут украшения, будешь жить
в доме, будешь слушать звон колоколов, увидишь ипподром.
Она послушно пошла за ним на дромону. Игумен Симеон плевался и посылал
анафемы на Сивоока. Гребцы, считая плохой приметой пребывание женщины на
корабле, начали кричать Сивооку, чтобы он оставил свою "нечесаную козу" на
берегу. Исса испуганно дрожала, прижималась к Сивооку, тот молча прошел к
своему месту на носу дромоны и крикнул:
- Кто прикоснется к ней хоть пальцем, тому голову снесу!
Если бы не высочайшее повеление немедленно доставить варвара в
столицу, с ним не стали бы церемониться, а так приходилось терпеть его
капризы.
Однако как только дромона отчалила от берега и закачалась на волнах,
как только полоса воды, отделявшая корабль от острова, стала разрастаться -
Исса кинулась к одному борту, другому, испуганно заметалась по судну,
побежала к корме, которая была все-таки ближе к берегу, чем нос. Сивоок
попытался ее задержать, но она выскользнула у него из рук, он догнал ее
только на корме в тот миг, когда девушка чуть было не ринулась в воду.
- Ты чего? - грубо крикнул он, с трудом удерживая ее. А она молча
вырывалась из его рук, тяжело дышала, волосы у нее разметались, закрыли
лицо, лишь один глаз поблескивал сквозь пряди черных волос, и в этом глазу
была ненависть, ненависть тяжелая, необъяснимая - то ли к морю, то ли к
кораблю, то ли к нему, Сивооку.
Но нет, она не видела Сивоока, не узнавала его, - наверное, все для
нее сосредоточилось в стремлении во что бы то ни стало покинуть дромону и
либо утонуть, либо добраться до своего острова; но гребцы дружно налегли на
весла, корабль отплывал все дальше и дальше от каменного берега, прыгать в
море было бы не совсем безопасно даже хорошему пловцу, а об Иссе Сивоок
даже не знал, умеет она плавать или сразу же пойдет на дно, как только
окажется за бортом, поэтому он не стал нянчиться с непокорной, сгреб ее в
охапку, отнес на отведенное им место, усадил на скамью, сам сел рядом,
чтобы успокоить ее хоть немного; она еще порывалась бежать, потом, видно,
исчерпав все силы, затихла, прижалась к Сивооку, теперь он не мог ее
оторвать от себя, она боялась оставить его хотя бы на мгновение, словно
приросла к нему; внезапно - впервые с момента их знакомства - открылось
ему, что это женщина, он понял, что сближает его с Иссой не просто жалость,
не обычное сочувствие людское, а, наверное, прежде всего - нежность. Он
долго шел к этому открытию, не всегда и не каждый может признаться себе в
нежности к кому-то, но вот рядом с ним была прекрасная, испуганная,
единственная в мире девушка, для которой он тоже был теперь единственным
после того, как отнял у нее ее каменный остров. Наступила уже ночь,
сменялись гребцы, дромона медленно продвигалась во тьме по путям,
обозначенным одними лишь звездами, а эти двое, брошенные морем друг к
другу, сидели, тесно прижавшись; Сивоок с испугом прислушивался к тому, как
в нем пробуждается неугомонное и неудержимое, из-за чего боялся
шевельнуться, а Исса, наверное, вовсе и не ведала того. До сих пор еще
блуждал в ее теле ужас перед стихией, защита была лишь в этом сильном
человеке, она искала спасения неосознанно, каждый новый удар волны о борт
дромоны толкал Иссу ближе и ближе к Сивооку; теперь отступать было некуда,
и в темном стоне, в счастливых слезах, притаенном смехе они соединились, и
только тогда ушел от Иссы страх, вызванный морем.
В Золотом Роге, на пристани, дромону встречал сам Агапит с несколькими
своими антропосами, среди которых выделялся и Мищило. В голубом скиадии,
обшитом жемчугами, в голубом же хитоне поверх гонкого шелкового дивитиссия,
в красных чагах, с дорогой золотой гривной на шее (с крылатыми грифонами на
концах) - в самом ли деле это был Мищило или это его двойник?
А с дромоны сходил ободранный, еще сильнее заросший светлой золотистой
бородой Сивоок, да еще и вел за собой какое-то неистовое существо, увидев
которое все стоявшие на берегу закрестились, бормоча молитвы. Мищило
сплюнул, Агапит же нахмурился, наверное, вспомнив Зеновию, о которой,
собственно, уже давно забыл, сменив за эти годы множество любовниц, но
снова проснулась в его душе обида на руса, который когда-то из-под носа
сумел перехватить такую женщину. И вот теперь, когда он, Агапит, стал и
вовсе старым человеком, Сивоок еще только входит в силу, варварская мощь
дико бурлит у него в жилах, и вот он вывозит себе девку даже с проклятого
богом острова. Агапит нахмурил брови, недовольно махнул рукой.
- Антропос! - вместо приветствия крикнул он навстречу Сивооку. - Мы
звали тебя сюда одного, а ты привез еще какую-то, в конце концов...
- Это моя жена, - не дал ему закончить Сивоок. - Поклонись, Исса,
нашему Агапиту.
И - о чудо! - Исса покорно склонила голову и улыбнулась горестно и
ласково, и старый Агапит смягчился душой от этой улыбки, а может, тут
причиной было что-нибудь иное, потому что еще никогда не был Сивоок в
объятиях у своего повелителя, а тут вдруг оказался. Иссу же Агапит, со всей
возможной для толстого туловища грациозностью, одарил учтивым поклоном,
добродушно хлопнул Сивоока по плечу, отправляя его здороваться с
остальными. И каждый протянул Сивооку правую руку, показывая в знак приязни
открытую ладонь; лишь Мищило подал руку согнутой, словно бы для поцелуя.
Сивоок посмотрел на него с удивлением, Мищило горделиво раздувал ноздри,
тут что-то, видимо, произошло за эти годы, но Сивоока это мало
интересовало, - сделав вид, что он ничего не заметил, Сивоок вывернул
ладонь Мищилы, пожал ему руку, как единоземец единоземцу, и снова
возвратился к Агапиту.
- Позвал меня, а там еще много работы.
- Ждет тебя новая работа, - солидно молвил Агапит, и уже стоял рядом с
ним Мищило, тут в самом деле что-то произошло, антропосы остались
антропосами, только кое-кто из них состарился, а некоторые и вовсе не
изменились, а вот с Мищалой что-то происходит: и одежда, и гривна дорогая,
и рука, протянутая для поцелуя...
- Поедете на Русь, - продолжал Агапит, - князь Киевский зовет умельцев
наших. Мищило будет старшим над вами.
- И я поеду? - забыв и про Мищилу, и про черта-дьявола, тихо спросил
Сивоок.
- Для того тебя и вызвал.
- Исса, мы поедем на Русь! - крикнул Сивоок своей жене. - Слышишь? Мы
поедем!
- Негоже везти в святой Киев поганых наложниц, - солидно промолвил
Мищило.
- Не твое дело! - отрезал Сивоок.
- Я старший над вами всеми!
- И будешь старшим, а я сам по себе!
- Велю повиноваться.
- Токмо не мне!
- Антропосы! - развел руки Агапит. - Друзья! Зачем же пререкаться?
- Послы русские в Константинополе, - сказал Мищило, - на завтра все
приглашены в Большой дворец, пред очи самого императора. Одеться должен как
следует, чтобы не опозорить нашего звания.
- Одеться? - пробормотал Сивоок. - Да кто бы не хотел одеться, было бы
лишь во что?
Исса стояла позади него и улыбалась горестно и пугливо.
- Сказано у Ксенофонта, - не унимался Сивоок, раздраженный
чванливостью Мищилы, - хорошо одетые друзья - лучшее украшение мужчины. Ты
же поспешил вырядиться сам, а мне тычешь в нос моей ободранностью.
- Друзья мои, - прервал их снова Агапит, - зачем же препираться? Всем
вам дарована одежда из царского вестиария...
- А свою наложницу одевай на свои деньги, - мстительно подбросил
Мищило.
- Жена! - крикнул Сивоок. - Слышишь, Мищило, она мне жена!
- Имею христианское имя - Филагрий, - сказал важно Мищило, - так и
зови меня.
- А я - Божидар, - засмеялся Сивоок, - от болгар имею, кроме Сивоока.
Христианское тоже имею. Человек может иметь множество имен. И что же? Разве
ценность его в именах? Делами только можно возвеличить себя иль опозорить.
- Зиждители храмов постоянно возвеличиваются перед богом, - сказал
Агапит.
- Возвеличивают Агапита, - снова засмеялся Сивоок.
- Ошалел ты на острове, - вздохнул Мищило.
Но Агапит прикинулся, что не понял шпильки Сивоока.
- Повезете и на Русь мой помысел, - самодовольно сказал он Сивооку, -
нашему другу Филагрию поведал я мысль, какой нужно возвести собор в Киеве,
вы же должны слушаться его во всем, тем исполните мою волю, а награда же
вам - от архонта Киевского.
Тот же самый разговор, только более спокойный и торжественный,
состоялся на следующий день между антропосами и послами Киевского князя в
ожидании приема во дворце.
Их посадили ждать в портике Августея, послы здесь были в третий раз,
они уже преподнесли императору богатые дары от Киевского князя, или
архонта, как его называли ромеи; теперь должен был состояться прием,
последний перед отъездом послов вместе с мастерами на Русь. Послы изо всех
сил старались казаться важными, расспрашивали ромеев о здоровье императора,
ромеям любопытно было знать про Киев и про загадочного архонта. Правда ли,
что у него четыреста прислужниц? И что он никогда не сходит с престола? И
даже естественную надобность справляет в чашу? А послы в свою очередь
допытывались: своей ли смертью умер император Василий или помогли ему? Ибо
где же это слыхано, чтобы два брата да мирно делили престол? Рано или
поздно станет брат против брата, об этом же и в Священном писании сказано.
И правда ли, что император Константин настолько злоупотреблял женскими
утехами, что теперь не может сесть на коня, а уж коли ему нужно это
сделать, то поддерживают его с двух сторон евнухи, а по всем улицам, где
должен проехать василевс, подбирают каждый камушек, чтобы не попал под ноги
коню, не встряхнул священную особу, не причинил ей новых болей?
Потом послов позвали во дворец скилы, что рядом с Триклином Юстиниана.
В Триклине, на возвышении, покрытом багрянцами, был поставлен большой трон
императора Феофила, василевса Константина провели на трон, по бокам
расположились чины кувуклия, в соседнем зале заиграли два серебряных органа
димов, живые картины задвигались, в Триклин Юстиниана ввели магистров,
патрикиев, протоспафариев, чины входили один за другим, перед появлением
новых чинов поднимался определенного цвета пышный занавес, старшие шли
впереди младших, за сенатом были чины гвардии, потом были допущены димы;
все располагались в ряды и группы, подобранные по рангам и цветам одежды.
Вот тут и начинался торжественный парад византийских обычаев, который
должен был свидетельствовать о господствовании великой империи над всем
миром, ибо наученные придерживаться порядка и последовательности в
движениях и словах, в деле и искусстве тем самым приучаются к подражанию, а
подражание ведет к устойчивости, послушанию, к закостенению. Известно же,
что закостенение есть твердость. А что может быть лучшего для великой
империи, чем твердость ее власти?