Загребельный Павел. Диво (пер.И.Ф.Карабутенко)

пока стоит Киев, за него можно драться, ибо Киев стоит и борьбы, и даже
самой смерти.
В Киеве в княжьих палатах сидела Святополкова жена Регелинда -
родственница и враг одновременно. Ярославу никогда не приходилось ее
видеть, и он представлял ее почему-то злой и ненавистной, а оказалось -
ошибся. Регелинда, еще совсем юная, высокая, крепкая, отцовской, видимо,
породы, вошла в гридницу, где ждал ее князь, и начала над всем смеяться:
над своим мужем, что бегает как заяц, над самой собой и над отцом своим,
который пытается перехитрить весь мир, и даже над Ярославом - за его
мрачность и печаль в глазах.
- Печален, ибо жена моя и вся семья - в руках у твоего отца, в плену,
- сказал ей Ярослав.
- Выменяй их за меня, - засмеялась Регелинда.
- Ты ведь одна, а их вон сколько. Бояр моих тоже завел в Польшу князь
Болеслав.
- Ну, так хоть жену свою - за меня.
Потом и в самом деле прислал Болеслав своего епископа с предложением
обменять на Буге дочь на княгиню Ярослава, и упрямо отстаивал святой отец
волю своего властелина, добиваясь еще и довыкупа за княгиню, ибо та уже
была не одна, а с прибылью: родила сына в начале сего года. Пришлось князю
торговаться - и за жену, и за сына, которого не видел и не знал даже о его
рождении. Крещен ли отрок? Но как же можно без отца? Позвал Ситника, велел
собираться в дорогу.
А торг тем временем и дальше продолжался. Выгнал господь торгующих из
храма своего, так они, выходит, засели на княжеских столах, что ли?
Пришел Эймунд, начал подговаривать Ярослава, чтоб снарядил его с
надежными людьми в погоню за Святополком.
- Все едино, княже, пока жив твой брат, не знать тебе покоя, - пряча
свои бегающие глазищи, промолвил варяг.
- Не зови его братом. Суть братоубийца.
- А кто убивает, тот сам достоин смерти.
- Не стану убийцей.
- На то есть люди, - улыбнулся Эймунд, - княжье дело - платить.
- Пошел прочь, - снова сказал Ярослав, - глаза б мои не видели тебя.
Эймунд спрятал улыбку в бороде, вышел из княжьих сеней. А ночью взял с
собой десять конных варягов да еще коня в запас и тронулся из Киева на
запад.
Ситник опасался более всего, чтобы его не обманули. Подсунут
какую-нибудь бабу, назвав ее княгиней, а как узнаешь, ежели отродясь не
видел Ярославовой Ирины? От Болеслава можно ждать всего - коварный человек
он. Вот почему долго размышлял боярин, кого бы взять ему с собой, и решил
пригласить пресвитера Берестовской церкви Иллариона. Человек бывалый,
набожный, семейство князя знает вельми хорошо, на него и положиться можно,
хотя во всем мире, откровенно говоря, трудно положиться на кого-либо. К
Бугу с той стороны первыми подъехали польские посланцы с русской княгиней.
Ситник не торопился, потому что могли еще и не приехать, а он бы стоял над
рекой как дурак. Точно так же не спешил он со своим посланцем и дождался
все-таки с противной стороны человека на переговоры. Было решено, что с
каждой стороны предварительно должны убедиться, в самом ли деле там княгиня
Ирина, а тут дочь Болеслава. Когда и это сделали, и пресвитер Илларион
возвратился с того берега, и, осенившись крестом, поклялся перед Ситником,
что нет подмены, боярин дальше стал морочить голову супротивным посланцам,
добиваясь, чтобы обмен прошел на середине реки таким образом, что два челна
с высокими княгинями сблизятся, гребцы придержат челны вместе, а княгини
перейдут каждая к своим, по возможности одновременно, хотя желательно,
чтобы княгиня Ирина первой перешла, потому что она с дитятей, да и земля
Русская - больше Польской, а сказано ведь: кто покорится перед высшим, тот
заслуживает большой хвалы и добротой излучается его лицо.
Все это рассказывал Ситник потом самому князю Ярославу, и лицо его
сверкало не столько добротой, сколько прозрачными капельками пота
самовлюбленности и чванства, вызванных хорошо исполненным повелением.
- Хотели обмануть меня, да не тут-то было.
Болеслав, однако, обманул не Ситника, что было бы слишком мелким для
такого великого и славного человека, - он обманул даже историю. От своей
третьей жены Эмнильды он имел сыновей - Мешка, который впоследствии
унаследовал престол (к сожалению, ничего больше, ибо не прозвали его
Великим, как Болеслава, - а Гнусным), и Оттона, а также двух дочерей, одна
из которых родилась со значительными телесными изъянами и, собственно,
навеки бы осталась незамужней, если бы не имела высокого происхождения,
другая же была Регелинда. Первую дочь Болеслав выдал за немецкого маркграфа
Германа, владения которого граничили с польскими землями и которому,
следовательно, приходилось заискивать перед таким могучим властелином, как
Болеслав. В свою очередь, Герман всегда выступал за своего тестя перед
германским императором, хотя и упрекал иногда Болеслава за его дочь-калеку.
Но польский князь хорошо знал, что разделил своих дочерей именно так, как
нужно: худшую - для графа, ибо что такое маленький граф между двумя
землями? А лучшую - для князя Киевского, который превосходит всех и славой,
и богатством, и могуществом. Но когда со Святополком ничего не вышло и
Регелинда возвратилась к отцу с пустыми руками, хитрый Болеслав предложил
графу Герману отправить свою несчастную супругу в монастырь и жениться на
ее сестре. Это устраивало всех, кроме той, которая должна была идти в
монастырь, но ее не принимали во внимание. Регелинда же стала графиней, и
когда позднее в Наумбурге сооружался собор, на его портале рядом с фигурой
графа Германа была высечена также и фигура Регелинды. Граф Герман стоит
задумчивый и чуточку печальный. А Регелинда и в камне осталась сама собой:
с женской небрежностью придерживает на себе одеяние и смеется лукаво и
соблазнительно. Так ее и прозвали - Смеющаяся Полька. Болеслав же распустил
слух, что имел не двух, а трех дочерей, что Регелинда - это вторая, а за
Святополком была лишь третья; никто не мог разобраться в обмане польского
властелина, даже епископ из Мерзебурга Титмар, который стал участником
похода на Киев и описывал каждый шаг Болеслава, а перед тем описывал жизнь
польского князя, начав, кажется, еще до постригов*, - и тот ничего не мог
понять в запутанности таинственной семейной жизни Болеслава и не решился
назвать имена дочерей...
______________
* Постриг - обряд, которым в Древней Руси торжественно ознаменовывали
переход мальчика в отроческий возраст. (Прим. автора).

Ясное дело, ни Ситник, ни даже Ярослав не могли об этом знать.
А через некоторое время поздней ночью прискакали в Киев варяги во
главе с Эймундом, и тот пошел прямо в покои князя, напросился к Ярославу,
оторвал его от чтения священной книги греческой, положил к ногам князя -
так, чтоб падал свет от свечки, - что-то темное, круглое, страшное.
- Узнаешь ли, княже?
Ярослав вздрогнул. На него смотрели мертвые окаянные глаза Святополка.
- Великий подвиг храбрости свершили мы, - гордо промолвил Эймунд. -
Велишь похоронить брата с почестями?
- Сам займись. А я молиться буду, - ответил Ярослав и отвернулся.
Жаль, что Ярослав не выслушал Эймунда, - ему было о чем рассказать.
Лихое было дело. Настигли они лагерь Святополка уже у самых Карпат. В
старом дубовом лесу, прозрачном и бодрящем. Роскошный четырехугольный шатер
князя, с высоким стягом Святополка вверху (на белом поле - две скрещенные
золотые стрелы), стоял под развесистым дубом. Такие дубы когда-то
посвящались богам, а этот дуб Эймунд посвятил смерти. Его люди, переодетые
в такую же одежду, как и у свиты Святополка, не прячась, нагнули дубовые
ветви над княжеским шатром, привязали крепко веревкой верх шатра и стяг,
словно бы для укрепления от бурь или вихря. Когда вечером князь начал свою
трапезу, Эймунд переоделся нищим, нацепил козлиную бородку, обошел весь
лагерь, прося милостыню и присматриваясь к расположению. А ночью, когда все
уснули, Эймунд с двумя варягами подкрался к шатру, перерубил веревку,
дерево распрямило свои ветви, подняв при этом в гору сразу весь шатер,
свечи в шатре погасли, варяги бросились во тьму прямо к постели князя и
начали наносить удары вслепую, но безжалостно и метко. А потом, захватив
голову убитого, бросились бежать...
Обо всем этом Эймунд мог бы поведать князю. Но зачем? Скальды сложат
об этом сагу и будут петь ее долго и повсеместно, и прославится Эймунд еще
больше, чем до сих пор, а от князя ему нужно лишь золото, и он его получит.
Странно устроено княжье ухо: оно слышит только то, что приятно слышать
князю. Уже и раньше среди людей пронесся слух о невинно убитых юных князьях
Борисе и Глебе, но только теперь, после смерти своего самого грозного
соперника Святополка, стало известно Ярославу про чудеса в Вышгороде, где
был похоронен Борис, и о нахождении тела Глеба на реке Смядыни. Страшным
огнем обожгло ногу варягу, когда он наступил на могилу князя Бориса,
другому варягу скрючило руки, потому что он хотел опереться о крест на
Борисовой могиле, потом беспричинно вспыхнул верх Вышгородской церкви
святого Василия, и церковь сгорела дотла, но все ее богатство сохранилось
неприкосновенным. Тело же Глеба, которое лежало четыре года непохорененным,
брошенным на растерзание воронью, сохранилось нетленным, и ночью над ним
являлся столб огненный, будто пылающая свеча, и ангельское пение слышалось
всем, кто мимо проходил, - и пастухам, и ловчим людям.
Конечно же, убийцей братьев был Святополк, этот окаянный князь,
который ради собственного блага готов был продать родную землю
чужестранцам; однако чудесные знаки из могил невинно убиенных князей упорно
связывались с варягами, а всем ведь было ведомо, что варяги крутились
только в службе Ярослава, потому и вознамерился он отправить все их дружины
из Киева, а потом позвал пресвитера Иллариона, заменявшего покамест
епископа, поскольку Анастас Корсунянин бежал с Болеславом в Польшу да там и
умер от старости, и поведал про братьев своих мучеников. Тело Глеба было
перенесено со Смядыни и похоронено возле Бориса. Потом Илларион собрал весь
клир киевский и всех попов, крестным ходом повел их на Вышгород; Ярослав
тоже шел с ними, отказался от коня, весь этот дальний и нелегкий путь он
перенес, несмотря на искалеченную ногу, и после молебна над невинно
убиенными заложил князь клеть на месте сгоревшей церкви святого Василия с
тем, чтобы соорудить храм в честь Бориса и Глеба.
И в Киеве все строилось после пожара, который свирепствовал здесь при
Болеславе и Святополке; Ярослав не успевал восстанавливать церкви - пылал
Киев во время нападения печенегов, только успели малость обновить церковь,
как снова пришел Болеслав, снова напустил печенегов на стольный город,
осквернил каменную церковь Богородицы, сгорели все деревянные храмы, были
разрушены церкви и даже поруб; теперь Ярослав велел строить все без спешки,
ибо уже уверен был в долговечности своего княжения, а сам намерился пойти с
женою в Новгород, чтобы там, в соборе святой Софии, окрестить своего
первенца, назвать его в честь отца Владимиром и провозгласить будущим
князем Новгородским, потому что род Ярослава должен был теперь укорениться
по всем русским землям. Хорошо ведал Ярослав, какой удар наносит он
Коснятину. Но что поделать? Тяжкие годы бесконечной борьбы научили его все
чаще думать о наследстве, об отчизне, не раз и не два, вспоминая о князе
Владимире, Ярослав понимал: нужно делать все, как было. Ничего не нарушать,
а если нарушишь - все уйдет из рук. Государство держится устойчивым
порядком. Князь Владимир раздавал земли своим сыновьям - раздавай и ты.
Чужих не допускай. Сегодня он изрубит твои лодьи, как это сделал Коснятин,
а завтра вознамерится и голову твою срубить...
Княгине понравилось намерение Ярослава. Неузнаваемо изменилась она
после возвращения от Болеслава. Стала мягкой, ласковой, доброй, влюбленной
в князя.
- Ты должна рожать детей мне ежегодно, - обрадованно сказал Ярослав, -
тебе это к лицу, от этого ты становишься словно бы святой.
- Все едино не народишь сыновей на все русские города, - засмеялась
Ирина, - слишком много у тебя городов.
- Будет еще больше, - гордо пообещал Ярослав.
Из-за варягов между ними возникла стычка. Ирина требовала оставить в
услужении хотя бы небольшую дружину, Ярослав же твердо решил отправить
всех.
- Нужда возникнет - позовем, - сказал он твердо.
Тогда княгиня поставила свои условия. Молчала с момента приезда в
Киев, но теперь наконец не стерпела.
- Если же так, - сказала с холодностью, знакомой Ярославу с их первых
новгородских дней, - тогда послушай меня.
- Изволь. - Ярослав думал, речь идет о каком-то капризе женском, и
готов был сразу же удовлетворить, но она сказала совсем о другом, Ярослав
никак этого не ожидал.
- Не хочу больше видеть твоего боярина на княжьем дворе.
- Какого боярина? - удивился князь.
- Этого... мокрого, который всегда отвратительно потеет...
- Ситника?
- Не знаю, как зовется, и ведать не хочу.
- Да чем он тебе?
- Страшный человек.
- Он спас мне жизнь, - сказал князь.
- Не хочу, чтобы он был здесь.
- Но ведь это же - единственный верный мне человек.
- У тебя есть жена.
- Не могу уважить твою волю, - твердо сказал Ярослав, - ты жена моя
возлюбленная, но дела державы стоят всего превыше. Не мы делами управляем,
а они - повелевают нами. Но обещаю: ты не увидишь больше боярина Ситника.
- Это уже лучше, - вздохнула Ирина, - чего не видишь, то для тебя не
существует.
Она не изменила холодного тона, и Ярослав впервые, кажется, понял,
какой жестокой может быть жена, а еще подумал, что, быть может, и научится
жестокости у жены.
Ночью он долго не спал, читал, ходил по горнице, потом велел позвать
Ситника, тот пришел сонный, взъерошенный, чесал под сорочкою грудь,
удивлялся:
- Что-то стряслось, княже? Неужели проспал?
- Ничего не стряслось. Знай отныне: будешь приходить ко мне только
ночью по делам, чтоб тебя на княжьем дворе никто днем не видел. Понял?
- Да, княже.
- Иди спи.
- Какой же теперь сон? Тревога не даст спать. Что-то, видать,
случилось, да только ты не говоришь своему рабу, княже.
- Сказано же: ничего. Договориться с тобой хотел. Идем в Новгород. Ты
чтобы был возле меня и чтобы не было тебя. Как дух святой. Понял?
- Ага, так.
- Иди.
Ситник наклонился, поцеловал руку князю, дохнул на Ярослава горячим
духом потного тела. Ярослав стерпел. Все должен терпеть во имя дел
державных. Не ты ими, а они тобой повелевают.
А потом сияли свечи в новгородском храме Софии, возносился сизый дым
из кадил над Ярославом, над его женой и над сыном-первенцем Владимиром,
новым князем Новгородским, гремели торжественные слова одетого в золотые
ризы Иллариона: "Да продолжит бог твою жизнь, раздвинет пределы твоей
власти, обречет на бесчестие и погибель недругов твоих. Да будет мир твоему
владычеству и солнце покоя пусть озаряет подвластные тебе земли, и да будут
уничтожены все твои враги, и да подарит тебе непреоборимую силу в руках
всевышнего, ибо ты возлюбил истинное имя его и поднял руку на его врагов".
- Я ли тебе враг, княже? - допытывался Коснятин глубокой ночью, когда
уже закончено было пиршество и величание новорожденного князя Новгородского
Владимира. Посерел, осунулся, постарел сразу, куда девалась красота, куда
девалась удаль. - Разве же не я был тебе первой подмогой во всем?
Ярослав молчал. Утомился за день, знал, что придется объясняться с
Коснятином, знал, что придется быть даже жестоким, но что же? Быть
властелином мягким - вредная вещь, уже не раз и не два он убеждался в этом.
Суровым будь, твердым, непоколебимым, каким был его отец князь Владимир,
каким прослыл и польский князь Болеслав, - и тогда и народ забудет о твоей
суровости и о жестокости не вспомнит, а возвеличит тебя за высокие дела.
- Родичи мы, - напомнил Коснятин, - должны держаться друг друга...
- Не стояли наши зыбки под одной крышей, - хмуро сказал Ярослав, - а
держаться должен государства, его повеление выполняю, и выше этого нет для
меня ничего. Первый сын - первый князь. Так повелось от отца и деда. Таков
закон.
- Разве же мало земель? - Коснятин не утрачивал надежды уговорить
Ярослава. Все равно ведь сын еще мал, младенец, не будет княжить до
шестнадцати лет, кто-то же должен сидеть в Новгороде. - Все города вольны.
Имеешь только братьев - Мстислава, но он ведь далеко, да Судислава, а этот
сидит тихо в своем Пскове.
- Новгородская земля после Киева - первейшая. Отец мой сажал здесь
сыновей своих, не отступлю и я.
- Забыл ты, княже, про все, - зловеще молвил Коснятин, - забыл, как
отдавал тебе Новгород не только добро свое, но и честь, поддерживая твою
сыновнюю дерзость и преступную непокорность супротив отца твоего.
- Твое то было наущенье, - спокойно напомнил ему Ярослав.
Но Коснятин не слушал. У него дрожали губы, он весь дрожал и, если бы
мог, изрубил князя мечом, наверное; все в нем содрогалось, все плыло перед
глазами, метались сюда и туда огни свечей, не было в них привычной
золотистости и тепла - была темная кровь, черный дым, словно бы горели на
том огне все надежды Коснятина.
- Забыл ты, княже, - повышая голос, уже гремел Коснятин, - как не спал
я ночей, как угождал тебе, как наложниц твоих нянчил, отдавал им земли
новгородские извечные...
- Про наложниц не бреши! - повысил голос и Ярослав. - Была одна
девушка, честная и чистая, богу теперь служит, почто врешь!
- Забыл, княже, и про то, как побил варягов и новгородцев, чтобы
покрыть злодейство тяжкое братоубийства, а люди ж все равно узнают...
- Про что молвишь? - Ярослав подошел к Коснятину, прихрамывая сильнее,
чем обычно, наклонялся чуть ли не к земле, угрожающе, зловеще, говорил
тихо, почти шепотом: - Про какое братоубийство?
- Глеба кто убил? - хрипло спросил Коснятин, немного пугаясь своей
откровенности, но уже не имея возможности отступать. - Скажешь, не ведал?
Не знал? Не догадывался, куда бежали твои варяги, твоя ближайшая охрана?
- Какие варяги? - Вот оно наконец! Восторгался когда-то красавцем
этим, этим человеком, который все умел, всегда был весел, потом прошел
первый испуг после той ночи, когда он изрубил лодьи на Волхове, но это был
лишь испуг неосознанный, когда князь лишь насторожился, первая лишь тень
промелькнула между ним и Коснятином, и, выходит, не зря. Страшный это
человек. - Что молвишь?
Теперь Ярослав уже дышал прямо в бороду Коснятину. Если бы не княжье
достоинство, быть может, вцепился бы ему в горло, чтобы он не смог сказать
ни слова, но одновременно и хотел услышать все до конца, испить горькую
чашу до дна, ибо все равно ведь некуда деваться, дела сделанные - уже
сделаны.
- Глеба убили твои варяги, а ты не воспрепятствовал тому! - крикнул
Коснятин.
- Тихо! - зашипел Ярослав. - Что мелешь? Пьян или бесы в тебя
вселились? Что бормочешь? Ведаешь ли, на кого напраслину возводишь?
- На тебя, - с ненавистью промолвил Коснятин.
- Не ведал я ничего. Впервые от тебя...
- А ведать и не нужно, догадывался ж все едино...
В самом деле, маловероятным казалось, чтобы Святополк успел наслать
убийц на Глеба аж под Смоленск. Но кто, кто же тогда думал об этом?
Святополк убил Бориса - все об этом знают, убил Святослава Черниговского, а
кто поднял руку на одного и другого брата, тот мог поднять ее на всех. Где
Борис, там и Глеб. Все покрыла гибель Святополка окаянного.
- Это ты его убил. - Теперь у Ярослава не было сомнений. - Убил брата
моего, чтобы связать меня навеки и опорочить...
- А ежели и так? - процедил злорадно Коснятин. - Слову княжьему верить
невозможно. Следует обо всем подумать, все предусмотреть...
- Поверишь моему слову, - думая над чем-то, казалось, совсем другим,
медленно промолвил Ярослав. - Еще поверишь.
- Угрожаешь? Покличешь свою гридь, велишь меня связать? - Коснятин
выпрямился, стал самим собой, бледность исчезала с его лица и шеи.
- Поверишь, - повторил Ярослав и отвернулся от Коснятина. - Пошел вон!
Не желаю видеть тебя здесь!
Коснятин не стал пререкаться. И так наговорил больше, чем нужно. Не
сдержался. Но знал: раз князь не вызвал стражу, нужно поскорее уходить
отсюда. За княжьим двором опасности не будет. Там Великий Новгород! Там все
в его, Коснятина, руках. Еще видно будет! Еще увидим!
Пятясь к двери, неслышно выскользнул из горницы, быстро проскочил
через просторные сени, торопливо спускался по ступенькам вниз, ступая на
носки, чтобы меньше было шума в ночном тереме.
А Ярослав не спеша хлопнул в ладоши, из внутренних покоев показалась
голова Ситника.
- Надобно, чтобы посадник не вышел за ворота, - спокойно молвил князь.
- Ага, так!.. - обрадованно сказал Ситник, потирая руки.
- Почто ж стоишь? Делай, что велят.
- А уже, - весело глянул на него боярин.
- Как это? Кто дозволил?
- Догадался сам.
- Подслушивал?
- Само послышалось.
- Так все знаешь?
Ситник смотрел на князя ясными, собачьими глазами.
- Тогда запомни: трое людей на всей земле знают - я, ты я Коснятин.
Коснятина уже не выпустим. Ежели узнает хоть один человек - головы тебе не
сносить. Понял?
Ситник смотрел не мигая.
- Куда поденем посадника? - спросил князь.
- А в поруб, - весело промолвил Ситник, - я это знаю вельми хорошо.
Был у меня поруб еще в медоварском доме.
- В Новгороде в порубе его не удержишь. Знают все, снюхался со всеми
богатыми людьми, его имения вокруг...
- Заберем в Киев.
- Зачем же враг под боком?
- Так в порубе же...
- Не хочу и такого... Надобно спровадить его в землю Ростовскую. Есть
там у меня верные люди. А к порубу приставить из мери или чуди, чтобы никто
не понял речи узника, чтобы слова его летели по ветру...
- Мудро придумал, княже...
- А отправь его еще сегодня ночью. - Ярослав не смотрел больше на
Ситника, говорил размеренно, словно бы вычитывал из книги. - Забить его в
колодку, дать надежную и верную стражу, запретить, возбранить молвить хотя
бы слово, а ежели - сверх ожиданий - колодник станет изрекать непристойные
слова, тогда положить ему в рот кляп и вынимать лишь тогда, когда харч
будут давать. Кормить же - хлебом слезным да водою.
- Ага, так! - кивал Ситник, безмерно обрадованный первым державным
поручением от князя.
- Иди! - велел Ярослав.
Ситник исчез. В низкой горнице долго еще разило его потом. Казалось,
будто целая лужа этого смрада осталась там, где только что стоял боярин;
Ярослав даже невольно двинулся, слегка прихрамывая, к тому месту, дабы
убедиться, что это не так. Легко Ирине заявлять про свою брезгливость к
Ситнику, а как быть ему? Каждый правитель вынужден терпеть холуев. Знаешь,
что это подлый человек. Знаешь, что подхалим, любит не тебя - он любит лишь
себя, лишь свою шкуру. Знаешь и... ничего не можешь поделать. Ибо нет у
тебя по-настоящему близких людей, пугает тебя одиночество и пустота,
создаваемая вокруг тебя властью, проклятый круг одиночества окружает
правителя, никто не отважится вступить в этот круг, лишь лакей вползает
туда на брюхе. Скользкие животы у холуев, орошены холодным потом вечного
страха и жиром подлости.
Был еще пресвитер Илларион. Человек верный, почтительный, мудрый, но
слишком уж далекий от дел земных, пытался просветить Священным писанием, а
ведь не все в жизни укладывалось в писание - Ярослав теперь видел это очень
отчетливо. Знал и другое: склонялся к нему сердцем Илларион не за его
собственные заслуги и высокие качества, а за то, что опомнился после смерти
отца и каждый день выражает почтение князю Владимиру, которого Илларион
любил безмерно, потому что покойный князь поднял Иллариона из нижайших
низов, снарядил на собственные средства в ромейские земли, обучил всему,
поставил в своей дворовой церкви на Берестах - разве же этого мало, чтобы
весь век молить бога за князя Владимира?
Так Ярослав и разделял свои заботы и досуг между делами духа вместе с
Илларионом и тайными делами державными, в которые посвящал лишь Ситника. И
Ситник оказывал князю неоценимые услуги.
Маленький князь Владимир заболел, Ирина побоялась отправляться с ним в
дорогу, в далекий Киев, а поскольку Ярослав торопился туда на освящение
вышгородского храма, поставленного в память невинно убиенным Борису и
Глебу, то решено было, что княгиня останется в Новгороде на более
длительное время, до тех пор, пока князь приедет за нею вновь. В Новгороде
Ситник не говорил ничего, а в Киеве, в одну из ночных своих встреч с
князем, сказал:
- Выведал я кое-что про Шуйцу-игуменью.
- Кто просил? - Ярослав не дозволял Ситнику вмешиваться в дела княжьи,
семейные и личные, боярин знал это и придерживался запрета, но теперь
почему-то вот нарушил. - Что ты там вынюхал?
- Дочь имеет.
- Что?
- Дочь имеет. - Ситник, видно, боялся говорить дальше, но Ярослав и не
хотел от него больше ничего слышать.
- Иди с богом, - сказал неласково.
Ситник выскользнул из горницы, а князь горько улыбнулся: и эта таится
от него. Встала между ними держава - и уже нет ни тех ночей, какие были в
дождливом лесу, ни темного кипения крови, ни сверкания ее душистого тела.
Дочь... Чья? Где? Наверняка же его дочь. Первая. Еще до Владимира. Но
почему же промолчала? Ни тогда, ни в этот раз, когда не побоялся и Ирины в
Новгороде, ездил в Задалье якобы осмотреть околицы, а сам тем временем
помчался в женский монастырь, к игуменье Марии-Шуйце, и казалось им тогда,
что все оживает вновь, все возвращается, они становятся моложе и чище в
своей близости, так, будто ничего и не случилось за это время. И, однако ж,