Абрамов Аександр. Повести и рассказы

   – Она просила… – глухо сказал комиссар. – Мы не ждали засады, думали – без боя обойдется…
   – Ты? – Алексей тряс комиссара, а тот не сопротивлялся, стоял покорно.
   – Ты разрешил?..
   Комиссар молчал.
   И тогда Алексей, почти не сознавая, что делает, ударил комиссара в лицо, и не в лицо даже, а в какое-то бело-красное пятно перед собой, потому что не видел ничего, будто ослеп на мгновенье, и упал вместе с этим пятном, продолжая яростно наносить удары куда попало, во что-то мягкое, податливое, бессмысленно и страшно воя:
   – Сво-о-олочи!..
   – Брэк! – крикнул черт. – Совсем с ума сошел…
   Алексей ничего не хотел замечать – только бровь Пашки, чуть припухлый бугорок над левым глазом, а Пашка пританцовывал, качая перчатки перед лицом – вверх-вниз, вверх-вниз, словно заманивая Алексея, словно говоря: попади, попади. Алексей не стремился ударить сильно: тут достаточно было только задеть перчаткой, скользнуть по коже, рассечь ее до крови. Пашка знал это и берег бровь, Пашка забыл о защите вообще, сосредоточился только на лице, и Алексей то и дело легко попадал по корпусу, набирая очки, а сам нетерпеливо выжидал, бил левой – раз хук, два, три: да опустит же он наконец руки!..
   И дождался, поймал миг, молнией метнул вперед спружиненную правую, все-таки сильно попал в бровь. Пашка отпрыгнул, но поздно: из-под белесого волосяного газончика над глазом появилась тонкая струйка крови.
   – Стоп! – сказал судья на ринге, знаком руки отсылая Алексея в его угол…
 
   – Совсем с ума сошел, – ворчливо повторил черт. – Ты хоть думал, что делаешь, когда мутузил комиссара?
   – Я ничего не соображал, ничего не помнил…
   – Все ты соображал. Ведь не остался, нет? Улетел тем же самолетом?
   – Меня втащили в него. Комиссар приказал…
   – Ах, бедолага! Втащили его… А что потом было?
   – Я хотел умереть.
   – Какие страсти! – вскричал черт. – Мелодрама в чистом виде! Но ведь выжил, а, Фауст?
   – Выжил, – эхом откликнулась душа Алексея Ивановича.
   – Хотя вел ты себя, мягко говоря, очертя голову.
 
   Танки шли медленно, неотвратимо, почти невидные в снежной пыли – черные пятна в мутном белом ореоле.
   – Они нас не замечают! – крикнул лейтенант. Лицо его было мокрым и грязным, на щеке запеклась кровь вперемежку с копотью. – Надо отступать!
   – Куда? – тоже крикнул Алексей.
   Он лежал в окопчике, вжавшись в снег, до рези в глазах всматриваясь в танки, которые шли поодаль и мимо, будто и вправду не ведая о присутствии здесь орудийного расчета.
   – Назад, вон туда! – лейтенант ткнул пальцем в сторону леса, откуда вылетели в низкое небо две сигнальные ракеты, зависли, растаяли в воздухе.
   – А орудие?
   Убитая пулеметной очередью лошадь лежала поодаль, снег уже припорошил ее, около морды образовался небольшой сугробчик.
   – На себе потащим?
   – Вытянем, – кричал лейтенант, – оно легкое. Он бросился к колесу, припал к нему плечом, пытался столкнуть, но у него ничего не вышло, и он махнул рукой сержанту и узбеку-рядовому. Они рванулись на помощь командиру, но Алексей заорал жутко, хрипло:
   – Стоять! – солдаты замерли, узбек упал на колени, уперся голыми руками в снег, намертво утоптанный у колеса пушки. – Отставить панику, лейтенант! Приказа отступать не было. Мы еще живы, лейтенант, и пока живы, отсюда не уйдем…
   Не договорил. Один из танков развернул морду и попер прямо на них. До него было рукой подать – метров сто или чуть поболе.
   – Заряжай! – приказал Алексей, сам схватил снаряд и понес его к орудию. Сержант выхватил снаряд, ловко вставил в казенник. – Прямой наводкой!..
   Орудие громыхнуло, дернулось, танк впереди заволокло дымом пополам со снегом, из этого бело-серого месива выплеснулся огненный сполох и снова исчез.
   – Попал! – Алексей засмеялся. Солдат-узбек повернул к нему лицо, на котором тоже стыла улыбка. – Давай-давай, ребята!..
   – Смотри, майор, – сержант указывал куда-то назад.
   Алексей обернулся. По лощине к лесу бежал лейтенант.
   – Ах, гад… – Алексей рванул из кобуры пистолет. Замерзшие пальцы слушались плохо, да еще и клейкий холод ТТ обжигал их. – Стой! – Лейтенант бежал, по колено проваливаясь в снег, падал, снова вставал. Алексей прицелился.
   – Не надо, майор, – испуганно попросил сержант.
   – Нет, надо!
   Алексей поймал на мушку черную фигурку, негнущимся пальцем потянул спуск. Пистолет грохнул, казалось, громче пушки. Фигурка остановилась, замерла на мгновенье и рухнула в снег. Алексей сунул пистолет в кобуру и шагнул к орудию.
   – Что уставились? Тоже хотите?.. Заряжай, быстро!..
   Еще один танк двинулся в их сторону.
 
   – Ты даже ранен не был, ни тогда, ни после, – завистливо сказал черт.
   – Везло, – откликнулась душа Алексея Ивановича.
   – А сержанта убило.
   – Мы с тем узбеком остались…
   – Помнишь его фамилию?
   – Не спросил.
   – Зря. Мог бы и написать о нем.
   – О других написал.
   – Знаю. Целый том очерков. И ни одной повести.
   – Есть одна.
   – О любви. А на войне было много другого, о чем стоило написать.
   – У меня не было другого, черт…
 
   И снова возник кабинет, и огромный письменный стол, и портрет на стене, а за столом сидел Семенов – погрузневший, тронутый сединой. Увидел Алексея, вышел из-за стола, обнял приятеля. Постояли так, обнявшись, соблюли ритуал, разошлись. Семенов – на свое место, Алексей – напротив, в кожаное кресло, утонул в нем.
   – Сколько не виделись? – спросил Семенов.
   – С сорок второго. Давно, – усмехнулся Алексей.
   – Чего улыбаешься? Постарел я?
   – Да уж не помолодел.
   – Зато ты у нас орел: высоко летаешь. Вон, полна грудь цацок…
   – Цацки я заработал, – жестко сказал Алексей.
   – Слышал. Читал. Знаю. – Семенов говорил, как гвозди вбивал. – Ленка над твоей повестью полночи проревела.
   – Какая Ленка?
   – Жена. Ты что, забыл? Сам же нас познакомил…
   – Забыл. – Алексей и вправду не вспомнил никакой Ленки.
   – Увидишь – вспомнишь. Вечером у меня. Идет?
   – До вечера дожить надо.
   – Теперь доживешь, – засмеялся Семенов. – Ишь, фаталист выискался… Нет, правда, повесть – люкс. Я такого о войне не встречал.
   – Она не о войне, – поправил Алексей.
   – То есть? – удивился Семенов.
   – Война – смерть, а повесть – о жизни.
   – Действие-то на войне происходит.
   – Жизнь везде, – отделался афоризмом Алексей, давая понять, что разговор ему неприятен. Семенов понял.
   – Может быть, может быть… – протянул он. – А все ж напишешь про войну?
   – Вряд ли. Война закончена. Во всяком случае, для меня. Другие напишут, это точно, а я нет.
   – Слушай, Леха, ты какой-то чумной, нездешний. Очнись! Сам говоришь: война закончена. Развейся, отвлекись, махни куда-нибудь. Хоть на Днепрогэс: его сейчас восстанавливают, размах работ огромный. Получится роман – в самую жилу будет. Стройка – это же твоя тема.
   – А что, – сказал Алексей, – можно и махнуть. Не все ли равно?..
 
   – Ты бы ни черта не написал, если бы не Настасья, – сказал черт.
   – Наверно, так, – согласилась душа Алексея Ивановича.
   Телефон звонил долго, кто-то настойчиво рвался поговорить. Алексею надоело терпеть, он сбросил с головы подушку, резко сел на диване, взял трубку.
   – Ну?
   – Не нукай, не повезу, – засмеялся в трубке Давка Любицкий. – Когда вернулся, Лешка?
   – Вчера ночью.
   – И до сих пор дрыхнешь?.. Взгляни на часы: полдень уже.
   – Шутишь? – Алексей знал, который час, а вопрос задал так просто, механически, чтоб что-то сказать.
   – Ничуть, – Любицкий стал деловым и четким: – Вот что, герой. Сейчас ты встанешь, примешь душ, побреешься до скрипа, а через час мы к тебе приедем.
   – Кто мы?
   – Я с одним товарищем.
   – С каким товарищем? Видеть никого не желаю! Хочешь, один приезжай.
   – Один не могу. Сюрприз, – и брякнул трубкой.
   – Псих ненормальный, – беззлобно сказал Алексей и пошел бриться.
   Скреб жесткую щетинку золингеновским лезвием, рассматривал в зеркале свое намыленное отражение, думал о Давке. И карьерист он, и с принципами у него напряженно, нет их, принципов, и трепач изрядный, и попрыгунчик он, этакий отечественный Фигаро: то здесь, то там, всюду успевает, все про всех ведает, без мыла в одно место влезет – глазом не моргнешь… А вот врагов у него, похоже, нет. Недоброжелателей, настороженных – этих навалом, а откровенных врагов не нажил. Сумел так. Про Семенова, к примеру, говорят: пройдет по трупам. Про него, про Алексея, тоже много чего любопытного сочиняется, слухи доходят. А Давка – чист, аки агнец. И ведь Алексей знал точно: равнодушный человек Давка, а вся его показная доброта – от скрупулезного расчета. Не человек – арифмометр «Феликс». И Алексея он однажды высчитал и с тех пор опекает. Как может. А по нынешним временам может он немало… Что он сейчас придумал? Что за «товарища» ведет?
   Пока добрился, постоял под душем, убрал комнату – гости и подоспели: брякнул у двери механический звонок. Алексей открыл дверь. На пороге – Давка с акушерским саквояжиком под мышкой, набит саквояжик так, что не застегивается, пивные бутылки оттуда выглядывают, торчит коричневая палка сухой колбасы. А чуть поодаль, на лестничной площадке, скромненько так – «товарищ». Прилично бы ахнуть вслух – ахнул бы Алексей: неземной красоты девушка, высокая, крупная, но стройная, коса через плечо переброшена – толстая, русая, до пояса аж. Стоит – улыбается. Не коса, вестимо, а девушка.
   Алексей отступил на шаг, сказал:
   – Прошу, – и не удержался, добавил. – Не ожидал.
   – Как так не ожидал? – зачастил Давид, влетая в прихожую. – Я ж позвонил, предупредил… А-а, догадался! Ты небось решил, что я какого-нибудь хмыря тебе приведу – из начальников, так? Ну, серый, ну, недоумок! Я тебе Настасью привел, только ты стой, не падай, смотри на нее, радуйся… А этот бирюк, Настюха, он и есть знаменитый писатель, герой сражений, орденоносец и лауреат. Полюби его, Настюха, не ошибешься.
   – Попробую, – сказала Настасья.
   – Что попробуете? – спросил Алексей, все еще малость ошарашенный неожиданным сюрпризом Давки.
   – Полюбить, – вроде бы пошутила, подыграла Давиду, а в глазах – заметил Алексей – ни смешинки, серьезными глаза были, голубыми, глубокими.
   – И получится? – Алексей упорно сворачивал на шутку, ерничал.
   – А это как захотите.
   – Уже захотел, – Алексей вел летучий разговор по привычной колее легкого флирта. Как в древней игре: роза, роза, я тюльпан, люби меня, как я тебя… А Настасья, похоже, древней игры не знала.
   – Не спешите, Алексей Иванович, впереди – вечность.
   И как ожог: военное лето, поляна в лесу, брошенное вскользь: «До вечера – целая вечность…»
   – Как вы сказали?
   Умный Давид мгновенно уловил какую-то напряженность вопроса, какой-то незапланированный перепад в настроении приятеля, вмешался, заквохтал:
   – Потом, потом, наговоритесь еще… А ты, Настюха, похозяйничай у холостяка, кухня у него большая, но бесполезная, плита небось ни разу не включалась, разве что чайник грел. А я тут отоварился, вон – полна коробочка, дары полей и огородов. Спроворь нам, Настюха, червяка заморить, – и сам потащил в кухню саквояжик.
   Настасья следом пошла, на Алексея даже не взглянула.
   А Давка через миг воротился, взял Алексея под ручку и увлек в комнату.
   – Какова девица, а? Красота, кто понимает, а ведь ты, Алешка, понимаешь, ты у нас знаток.
   – Кто такая?
   – А-а, заело, зацепило! Так я и думал, на то и рассчитывал. Обыкновенная девица-красавица, девятнадцати весен от роду, родом – не поверишь! – из деревни, от сохи, так сказать, ягодами вскормленная, росой вспоенная.
   – Погоди, не юродствуй. Я серьезно.
   – А серьезно, Леха, все просто, как примус. Девка и вправду из деревни, из-под Ростова, какая-то дальняя родня жены, седьмая вода на киселе. Приехала поступать в педагогический, но провалилась. А ехать назад – ни в жилу. Что у них там в деревне – навоз да силос, женихов никаких. Вот она и нашла нас, дорогих родственничков, попросила помочь. Очень ей, понимаешь, столица по нраву пришлась.
   – Ну и помог бы сам. Чего ко мне притащил?
   – Ты что, слепой? У тебя таких баб сроду не было.
   – И не надо.
   – Нет, надо! – голос у Давки стал жестким, начальственным. – Я тебе никогда ничего зря не советовал, все – в цвет. И сейчас скажу: оставь ее у себя.
   – То есть как?
   – Обыкновенно. Ей жить негде, а у тебя – квартира. За ней уход нужен. Да и за тобой тоже.
   – В домработницы мне ее предлагаешь?
   – Смотри в корень – в жены.
   – С ума сошел!
   – И не думал. Я, Леха, в людях мало-мало разбираюсь, этого ты у меня не отнимешь. Так поверь: она тебе не просто хорошей женой будет, она из тех, кто города берет, коней на скаку останавливает и рубли кой-кому дарит. Но города, как тебе известно из опыта, в-одиночку не возьмешь. Нужна армия.
   – Я-то при чем?
   – Ты и есть армия.
   – А она, выходит, командарм?
   – Выходит. Вернее, штаб армии… Да не в том, Леха, дело. Женщина она – баба на все сто, одна на мильен, поверь чутью Любицкого.
   – Слушай, сват, ты забыл об одной маленькой штучке. О любви.
   – Я о ней всегда помню, – в голосе Любицкого вдруг появилась грусть, и Алексей невольно подумал о вечно больной жене приятеля, о двух дочках-школьницах, которых, по сути, воспитывала теща, кстати и о теще, которая терпела Давку лишь потому, что он умел зарабатывать. – Была б моя воля, сам бы женился. Да только я ей – тьфу, плюнуть и растереть. Она, Леха, дорогого стоит. И я ведь не только тебе, я и ей добра хочу…
   – Ишь, доброхот… – сказал Алексей.
   И еще что-то сказать хотел, но Настасья не дала. Вошла в комнату, спросила:
   – Где стол накрывать?
   – Где? – Алексей пожал плечами. – Я обычно в кухне завтракаю.
   – В-кухне, Алексей Иванович, – улыбнулась Настасья, – готовить полагается. А завтракать мы здесь станем…
 
   Душа Алексея Ивановича, изрядно поплутав в космических далях, вдруг заметила, что каким-то хитрым зигзагом возвратилась в родную Солнечную систему. Вон Сатурн, кольцо на нем, как поля у шляпы. Вон Юпитер со своими спутниками, не исключено – искусственного происхождения. Вон летят, кувыркаясь, астероиды – обломки славной планеты Фаэтон, как считает писатель-фантаст Александр Казанцев. А вон и Земля показалась, голубенький шарик, а вокруг нее тоже спутники крутятся, эти уж точно искусственные, а вон и станция «Салют», на борту которой несут очередную космическую вахту герои-космонавты.
   Неужто путешествие к концу близится?..
   А черт откуда-то подслушал мыслишку про путешествие, заявил ворчливо:
   – Хватит, налетался! Думаешь, легко мне на старости лет временной канал удерживать? Это ж какие усилия требуются!.. Но погоди, до Земли еще долететь надо.
 
   Алексей лежал на диване, курил и смотрел в потолок. Звонили из издательства, звонили из журнала, звонил Семенов. Всем, видите ли, любопытно, как продвигается работа над нетленным произведением, над романом века. А она, представьте себе, никак не продвигается, она, представьте себе, стоит на месте, корни в стол пустила. Две главы есть, а дальше – пусто. Писать он, что ли, разучился?..
   Вошла Настасья, забрала пепельницу, полную окурков, поставила чистую. Ушла.
   Алексей крикнул:
   – Настя, вернись!
   Она возникла на пороге, прислонилась плечом к косяку.
   – Ты почему молчишь? – спросил Алексей. – Обиделась на что-то? С утра как воды в рот…
   – Мешать вам не хочу, – безразлично сказала она. – Вы вроде работаете…
   – Именно «вроде», – усмехнулся Алексей, – не прикладая рук…
   – А вы приложите. У вас, кроме рук, и голова есть. Голова да руки – что еще нужно?
   – Слушай, Настасья, я все спросить хочу: почему ты в институт не поступила? Голова да руки – что еще нужно?
   Настасья смотрела на него в упор, как расстреливала. За ту неделю, что она существовала в его доме, Алексей попривык к ее взгляду, а поначалу ежился, отводил глаза.
   – Я и не поступала, – спокойно сказала Настасья.
   – То есть как? – опешил Алексей.
   Тут она разрешила себе улыбнуться. Улыбка очень меняла лицо: каменное, резное – оно сразу оживало, даже глаза солнцем загорались. Короче: из статуи – в живую Галатею.
   – Обыкновенно. Я туда пришла, а там все такие умные, все обо всем знают: какие-то серапионы, какой-то РАПП… А еще военных много, с орденами, как вы. Я и подумала: куда мне, деревенщине, равняться с ними? И ушла. Адрес Давида Аркадьевича у меня был.
   – Вруша ты, Настасья, – сказал Алексей, довольный, что поймал девушку на вольной хитрости. – Все-то ты знаешь: и про РАПП, и про серапионов. Слышал, как ты Семенову отвечала, да он и сам мне сказал. Правда, в его стиле – о стирании граней… Сознайся, было?
   – Было. Только эти грани я потом стерла, позже. А тогда, в институте, сразу решила: не мое это.
   – А что твое?
   – Мое? – Настасья помедлила с ответом. Алексей ждал. – Мое, Алексей Иванович, в другом. Отключить у вас в кабинете телефон, принести вам чай покрепче и не мешать, – она подошла к столу. – Я тут похозяйничала вчера, разобрала ваши бумаги. Здесь – все по делу, факты, цифры, вот в этих блокнотах, вот стопочка. А в этом блокнотике вы разные случаи записывали, тоже должно пригодиться. Ну а эти, – она подняла два потертых блокнота, – эти я уберу, чтоб глаза не мозолили. Ерунда здесь, пустое, вам не понадобится… Вставайте, Алексей Иванович, нечего зря валяться. Первые две главы у вас получились, я прочла, можно и дальше.
   Алексей резко поднялся. Стоял злой.
   – А кто тебе позволил подходить к моему столу? – чуть ли не рыком на нее.
   А Настасья – как не слышала.
   – Сама подошла, без разрешения, извините, если что не так. Но давайте договоримся: я к вашему столу не подойду, если вы от него отходить не будете. У меня свой стол есть, в кухне, – и пошла прочь. У двери обернулась: – Чай я вам принесу…
   Алексей смотрел на письменный стол, на аккуратно разложенные – по темам! – записи, на стопку чистой бумаги, прижатую паркеровской ручкой, подаренной Давидом. Сказал с чувством:
   – Вот стерва! – Но довольства в его голосе было куда больше, чем осуждения.
   – Чтой-то я о нашем бое совсем запамятовал, – проклюнулся чертяка. – Пора его кончать, третий раунд на исходе.
 
   И рука Алексея снова достала злосчастную бровь Пашки Талызина.
   – Стоп! – крикнул рефери.
   Поднырнувший под канаты врач долго осматривал разбитую бровь, промокал кровь ваткой, потом повернулся к судье, скрестил над головой руки, запрещая Талызину продолжать бой.
   Рефери пошел по рингу, собирал у судей заполненные протоколы, Алексей стоял в своем углу, тренер снял с него перчатки, разматывал бинты.
   – Молоток, – сказал тренер. – И нечего было чикаться. В финале ты Машкина запросто сделаешь, он совсем удара не держит…
   А зал скандировал:
   – Ле-ха! Ле-ха! Ле-ха!
   Правда, кое-кто и свистел, не без того.
   – Сейчас я тебе один разговорчик представлю, – сообщил черт. – Не отходя от кассы.
 
   И во тьме египетской душа Алексея Ивановича услышала следующий диалог, по всей видимости – телефонный.
   – Как он? – спросил Семенов.
   – Погулять пошел, – ответила Настасья.
   – Работает? – спросил Семенов.
   – Все время, – ответила Настасья.
   – Ну и что?.
   – Это будет очень хороший роман, – ответила Настасья.
   – А когда? – спросил Семенов.
   – В урочный час, – и Настасья засмеялась. – Не волнуйтесь, Владислав Антонович, все идет нормально.
   Грубый Семенов не удержался, воскликнул:
   – Везет же Лехе с бабами!
   – С бабами – везло, – обрезала его Настасья, холодно сказала, жестко – как умела. – А теперь с женщиной повезло. Вы это запомните, Владислав Антонович, покрепче запомните.
   И грубый Семенов сразу сник, проговорил согласно:
   – Уже запомнил, Настя, записал на скрижалях…
 
   – Не было такого разговора! – страстно вскричала душа Алексея Ивановича. – Опять сочиняешь, черт, хотя и правдоподобно!
   – Ну, положим, был, – лениво ответствовал черт, – и, не исключено, слыхал ты его, когда с гулянья вернулся. Слыхал и из башки выкинул… Не в том дело. Давай, старик, решайся: куда тебя перебросить, пока я канал не отключил?
   Взволнованная и трепетная душа Алексея Ивановича присела отдохнуть на краешек солнечной батареи станции «Салют». Внизу – или наверху? – плыла родная планета, виднелись до боли знакомые очертания Европы, на которую набежал очередной мощный циклон с Атлантики, пролил обильные дожди на подмосковные поселки, дачу Алексея Ивановича тоже не обошел…
   – Верни меня обратно, черт, – тихо попросила душа.
   Неуютно ей было сидеть на батарее, одиноко, пусто.
   – Так я и знал, – мерзко хихикая, молвил черт. – Только зря энергию на тебя истратил. И это при всемирном энергетическом кризисе! Ладно, граждане, музей закрывается, экскурсантов просят не толкаться в гардеробе. Спасибо за внимание.
   Алексей Иванович очутился на собственной тахтичке, на шотландском красивом пледике, разверз зеницы и уставил их на электронный хронометр. Все, как обещано: шестнадцать часов тридцать три минуты, пятница, июнь, тютелька в тютельку. Вот они – волшебные парадоксы странствий во времени! Что о них знают дураки-фантасты!..
   Черт сидел на прежнем месте, под лампой, равнодушно взирал на Алексея Ивановича.
   – Ты никуда не исчезал? – изумился Алексей Иванович.
   – Еще чего! – невежливо ответил черт. – Мне и здесь неплохо.
   – А как… – приступил было к вопросу Алексей Иванович, но черт все без слов понял, перебил:
   – Тебе не понять: Нуль-транспортировка, прокол субпространства, квазиконцентрация суперэнергии… Привет, мне пора, иду со двора, кто еще не спрятался – я не виноват, – дурачился, хвостом бил, считалку какую-то приплел не по делу.
   – Но поговорить, поговорить!
   – Вечером. После погоды. А сейчас, старик, тебе надо отдохнуть, прийти в себя, обдумать увиденное. Да и Настасья скоро явится.
   – Она в Москву уехала.
   – Размечтался! Передумала она. Увидела у магазина какую-то мадам, тормознула и поехала к ней кофий глушить. Через часок будет, помяни мое слово… Ну, до побачения, – сказал почему-то по-украински и исчез.
   А Алексей Иванович и вправду заснул. Разбудила его Настасья Петровна, и было это ровно через час, черт не ошибся. Ворвалась в кабинет, пощекотала за ухом, как котяру какого.
   – Вставай, соня, царство небесное проспишь.
   Знала бы она, в каких таких царствах небесных странствовал ее муж, вернее, душа мужа!
   – Ты же в Москве, я слышал.
   – Представляешь, не доехала. У магазина стояла Анна Андреевна, помахала мне, и мы к ней завернули. Вроде бы на минутку, у нее «Бурда» новая, а получилось на час… Спускайся вниз, Таня чай собрала.
   Алексей Иванович еле поднялся с тахты: чувствовал себя усталым и побитым, будто и впрямь отмахал расстояние от Земли до Тау Кита. Давило затылок. Отыскал в тумбочке коробку стугерона, проглотил сразу две таблетки. Зашаркал по лестнице, держась за перила. Перила предательски пошатывались, и Алексей Иванович мимоходом подумал, что надо бы позвать столяра, пусть укрепит. А то и свалиться недолго.
   Скорая на руку Таня кремовый торт сварганила, и от обеденного пирога половина осталась.
   – Что-то чувствую себя хреновато, – пожаловался Алексей Иванович, тяжко усаживаясь на стул. – Давление, что ли?
   – Циклон с Атлантики, – объяснила Настасья Петровна.
   – Видел, – проговорился Алексей Петрович, потому что, как мы знаем, действительно видел циклон, но Настасья Петровна оговорку во внимание не приняла, спросила:
   – Померить давление?
   – Потом. Я таблетки принял.
   Странно, конечно, но Настасья Петровна нарушила ритуал, села за стол рядом с мужем. Однако, с другой стороны, чай – не обед, зачем по пустякам политесы разводить?
   – Мне тортику можно? – тихонько поинтересовался Алексей Иванович.
   – Съешь кусочек, – Настасья нынче была – сама доброта. – Кстати, я Давиду позвонила: они переозвучат, нет проблем.
   – Зачем, Настасьюшка? Я же тебя просил… Какая разница: эпохальный, гениальный, видный, заметный? Я от этого лучше не стану, хуже тоже. Помнишь, в песне: стремиться к великой цели, а слава тебя найдет?
   Настасья Петровна отколупнула серебряной ложечкой кремовую розочку, подозрительно осмотрела ее и отправила в рот. Алексей Иванович, в свою очередь, осматривал интеллигентно жующую Настасью, интеллигентно пьющую жасминовый чай из фарфоровой китайской чашечки, осматривал жену пристрастно и сравнивал с той, что явилась к нему час назад, а точнее, сорок лет назад, и, если верить поэту, как с полки жизнь его достала и пыль обдула. Постарела – факт, пополнела, отяжелела, косу давным-давно сбросила, поседела, но не красилась, не скрывала седину. И лицо стало грузным, только глаза навеки сохранили свою озерную глубину, молодыми были глаза, не властно над ними время. Когда-то – деревенская девушка, барышня-крестьянка, теперь – светская дама, попробуй подступись!..
   Она аккуратно поставила чашку на блюдце.
   – Слава, Алешенька, дама гордая, независимая, сама по клиентам не ходит. Ее завоевать нужно, любовь ее, а завоевав, держать изо всех сил.
   – У меня нет сил, – сообщил Алексей Иванович.
   – У тебя нет, – согласилась Настасья Петровна. – Зато у меня пока есть.
   Алексей Иванович торт докушал, губы салфеткой утер и спросил – скромник из скромников:
   – Настасьюшка, а ты у меня дама гордая?