Абрамов Аександр. Повести и рассказы

   Но тут старик Коновалов, умаявшись руководить, ушел домой, грузовики с кирпичом во двор больше не заезжали, и жильцы мало-помалу успокоились, разошлись по отдельным квартирам. Известная закономерность: гражданская активность жильца прямо пропорциональна кинетике общественных неприятностей. Если возможная неприятность потенциальна, то есть ее развитие заторможено и впрямуюжильцу не угрожает, то он, жилец, успокаивается и выжидает. Иными словами, активность превращается в свою противоположность.
   В этом, кстати, причина многих наших бед. Надо душить неприятность в зародыше, а не ждать, пока она, спеленькая, свалится тебе на голову. Именно в силу означенной закономерности парень в белой куртке, никем не замеченный, встретился в три часа с Павликом Топориным. А может, потому его не заметили, что он, хитрюга, снял куртку, остался в майке, а куртку свернул и под мышку устроил. Маскировка.
   Но у парня, похоже, было другое объяснение.
   – Парит, – поделился он метеорологическим наблюдением, садясь на скамейку рядом с Павликом. – Как бы грозы не было.
   – А и будет, что страшного? – беспечно спросил Павлик.
   – Гроза – это шум. А мне нужна тишина.
   – Мертвая? – Павлик был в меру ироничен. Но парень иронии не уловил или не захотел уловить.
   – Не совсем, – ответил он. – Кое-какие звуки возможны и даже обязательны.
   – Это какие же? – продолжал усмехаться Павлик.
   – Плач, например. Стон. Крик о помощи. Проклятья. Мало ли…
   – Ни фига себе! – воскликнул Павлик. – Вы что, садист-любитель?
   – Во-первых, я не садист, – спокойно разъяснил парень. – Во-вторых, не любитель, а профессионал.
   – Профессионал – в чем?
   – Много будешь знать – скоро состаришься, – банально ответил парень, несколько разочаровав Павлика.
   И в самом деле: несомненный флер тайны, витающий над незнакомцем, гипнотическая притягательность его личности, остроумие и вольность поведения – все это сразу привлекло Павлика, заставило отменить важный теннис, а может – в дальнейшем – и кое-какие милые сердцу встречи. А тут – банальная фразочка из репертуара родного деда-профессора. Ф-фу!
   Но парень быстро исправился.
   – Первое правило разведчика слыхал? – спросил он. И, не дожидаясь ответа, огласил: – Не знать ничего лишнего, – голосом последнее слово выделил.
   – Что считать лишним, сеньор Штирлиц? – Павлик позиций не сдавал, считал обязательным слегка покалывать собеседника – кем бы он ни был.
   – Все, что не относится к заданию.
   – К какому заданию? К чьему?
   – К моему. А какое – сейчас поймешь. Ну-ка, пройдемся, – встал и пошел вдоль школьного забора к выходу на набережную.
   Павлику ничего не оставалось делать, как идти следом.
   Поверьте, он никогда бы не поступил так, если б не обыкновенное юношеское любопытство. И что ж тут постыдного – удовлетворить его? Удовлетворим – и в разные стороны, никто никому ничем не обязан… Если, конечно, помянутое задание не окажется адекватным желанию самого Павлика.
   Так он счел. Поэтому пошел за парнем. И ходили они вдоль по набережной минут эдак сорок.
   А о чем говорили?..
   Здесь автор позволяет себе применить до поры «первое правило разведчика»…
 
   Сеньке Пахомову снился обещанный сон. Будто сидел он, здоровый и трезвый, на жестком стуле, мертво привинченном к движущейся ленте не то эскалатора, не то какого-то специального транспортера. Движение горизонтальное, плавное, неторопливое, поступательное. Ветерок навстречу – теплый, слабый до умеренного, приятный. Как на Москве-реке утром. А справа, слева, наверху, внизу – всюду, куда взгляд достает! – такие же транспортерные ленты с такими же стульями, а на них – люди, люди, люди… И все двигались горизонтально, плавно, медленно и поступательно – туда же, куда и Семен. В ту же неизвестную, скрытую в сизом тумане сторону.
   Где-то я читал про такую катавасию, подумалось Семену, где-то в зарубежной фантастике. Может, у Лема?..
   Но не вспомнил, не отыскал затерянное в вязкой памяти худпроизведение, да и лень было напрягать мозг, совсем недавно еще подверженный высокой температуре и гриппозным бациллам; просто расслабился Семен – везут, и ладно! – ехал себе, глазел по сторонам, искал знакомых.
   А вот, кстати, и знакомые!
   На соседней ленте, метрах в пяти от Семена, плыла вперед строгая учителка Алевтина Олеговна, аккуратно сложила на круглых коленях пухлые руки – спина прямая, взгляд целенаправлен в туманную даль.
   – Алевтина Олеговна! – радостно заорал Семен, даже со стула привстал, – это ж я, Семен Пахомов!..
   Но Алевтина Олеговна не услышала его, да и сам Сенька себя не услышал, как будто и не орал он вовсе, а лишь подумал о том. Хотя – голову на закланье! – в голос вопил…
   Странное какое явление, решил он задумчиво. Видать, тишина во сне стала тугой и плотной, материальнойтишина стала. Как вата.
   А над Алевтиной Олеговной ехал на стуле тихий пенсионер Коновалов, с которым Семену доводилось, бывало, пропустить в организм пузырек-другой, но – давно, в доуказные времена, теперь-то Коновалов спиртного в рот не берет, бережет организм… А вон и профессор Топорин Андрей Андреевич стульчик себе облюбовал, знатный, обеспеченный человек, наяву на личной «Волге» раскатывает, а здесь – как все, здесь, так сказать, – на общественном транспорте… А там почему два стула рядом? Кому подобные привилегии? Никак Павлуха Топорин, профессорский внучек, супермен и джентльмен, красавец-здоровяк, юный любимец юных дам. Сенька не раз встречал его темными вечерами то с одной прекрасной дамой, то с другой, то с пятой-десятой. И тоже помалкивает, деда не замечает, и не крикнет: мол, куда едем, дед? А может, тишина не дает?..
   Сенька подставил ладонь: тишинаощутимо легла на нее, потекла между пальцами, холодила. Облизнул губы: вкус у тишиныбыл мятный, с горчинкой, колющий – как у всесоюзно известных лечебных конфет «Холодок».
   А на других лентах смирно ехали другие знакомцы Семена – милые и немилые соседи по дому, содворники, если можно так выразиться. Вон – чета артистов-эстрадников из первого подъезда. Вон – братья-близнецы Мишка и Гришка, работяги с «Серпа и молота» – из двенадцатого. Вон – вся семья Подшиваловых, папа-писатель, мама-художница, дети-вундеркинды, дед – ветеран войны – из третьего. Вон – полковник из пятого подъезда, тоже с женой, она у него завклубом где-то работает. А дальше, дальше плыли в спокойствии чинном прочие жители родного Сенькиного дома, плыли, скрываясь в тумане, будто всех их подхватил и понес куда-то гигантский конвейер – то ли на склад готовой продукции, то ли на доработку – кому, значит, гайку довинтить, кому резьбу нарезать, кому шарики с роликами перемешать.
   Интересное кино получается: все с семьями, все, как в стихах, с любимыми не расстаются, а он один, без Ирки! И Алевтина без своего благоверного. Почему такая несправедливость?
   Оглянулся Сенька – вот тебе и раз! Позади, в нижнем ярусе, едут двумя сизыми голубками его Ирка и Алевтинин очкастый, сидят рядышком, хорошо еще – тишина близкому контакту мешает! Как это они вместе, они ж не знакомы?..
   Хотел было Сенька возмутиться как следует, встать с треклятого стула, спрыгнуть на нижний ярус, физически разобраться в неестественной ситуации, но кто-то внутрисловно бы произнес – спокойно так: не шебуршись понапрасну, Семен, не трать пока силы, пустое все это, ненастоящее, не стоящее внимания. А где стоящее, поинтересовался тогда Семен. И тот, внутри, ответил: впереди.
 
   И успокоился Сенька во сне, перевернулся с боку на бок, ладошку под щеку удобно положил.
 
   А туман впереди рассеивался, и стало видно, что все транспортеры стекаются к огромной площади, похожей на Манежную, стулья с лент неизвестным образом сближаются, выстраиваются в ряды, будто ожидается интересный концерт на свежем воздухе. Сенькин стул тоже съехал в соответствующий ряд, прочно встал – справа Алевтина Олеговна концерта ждет, слева – пенсионер Коновалов.
   Какой же концерт в такой тишине, удивился Сенька, да и сцены никакой не видать…
   Но тут впереди возник репродуктор-великан, повис над толпой на ажурной стальной конструкции, похожей на пролет моста, кто-то сказал из репродуктора мерзким фальцетом:
   – Раз, два, три, четыре, пять – проверка слуха… И после секундной паузы приятный, хотя и с некоторой хрипотцой, бас произнес непонятный текст:
   – Все, что с вами произойдет, – с вами давно произошло. Все, что случится, – случилось не сегодня и не вчера. То, что строили, – строили сами, никто не помогал и никто не мешал. А не нравится – пеняйте на себя. Впрочем… – тут бас замолк, а мерзкий фальцет вставил свое, явственно подхихикивая:
   – Погодите, строители, не расходитесь. Еще не все.
   А пока – гимн профессии, – и пропел без всякого присутствия музыкального слуха, фальшивя и пуская петуха: – Я хожу одна, и что же тут хорошего, если нет тебя со мной, мой друг…
   Но в репродукторе зашипело, зашкворчало, громко стрельнуло. Усилитель сдох, ошалело подумал Сенька.
   – Прямо апокалипсис какой-то, – возмущенно сказала Алевтина Олеговна. – Я в этом фарсе участвовать не хочу.
   – Выходит, можно разговаривать! – обрадовался Сенька, вскочил с места, закричал:
   – Ирка, Иришка, ты где?
   – А ну сядь, – одернул его за трусы старик Коновалов. – Сказано же: еще не все.
   Но Сенька ждать не хотел. Он начал пробираться вдоль ряда, наступая на чьи-то ноги, опираясь на чьи-то плечи, слыша вслед ворчанье, кое-какие ругательства, в том числе и нецензурные. Но плевать ему было на отдавленные ноги, на соседей его недовольных, Сенька и наяву не слишком-то с ними церемонился – подумаешь, цацы! – а во сне и подавно внимание не обращал.
   – Ирка! – орал он как оглашенный, – отзовись, где ты?
   Но не отзывалась Ирка, не слышала мужа. Наверное, занес конвейер ее невесть куда – может, в бельэтаж, а может, и вовсе на галерку.
   А туман опять сгустился, укрыл спящих, отделил их друг от друга. Туман буквально облепил Сенькино лицо, туман стекал холодными струйками по щекам, по шее, заплывал под майку – она вся промокла насквозь. Сенька, как пловец, разгребал туман руками, а он густел киселем, и вот уже мучительно трудно стало идти, а кричать – совсем невозможно.
   – Ирка! Ирка! – Сенька выдавливал слова, и они повисали перед лицом – прихотливой туманной вязью, буквы налезали одна на другую, сплетались в узоры, а нахальные восклицательные знаки норовили кольнуть Сеньку – и все в глаза, в глаза. Он отщелкивал восклицательные знаки пальцами, они отпрыгивали чуток – и снова в атаку.
   А голос из репродуктора грохотал:
   – Ищите друг друга! Прорывайтесь! Не жалейте себя! Выстроенное вами да рухнет!.. И опять фальцетик нахально влез:
   – Ой, не смогут они, ой, сил не хватит, ой, обленились, болезные, привычками поросли…
   – Ирка! – прохрипел Сенька.
   А тот, тайный, внутри его, сказал тихонько:
   – Неужто не сможешь, Сеня? А ну, рвани! И Сенька рванул. Разодрал руками сплетенные из тугого тумана слова, нырнул в образовавшуюся брешь, судорожно вдохнул мокрой и горькой слизи, выхаркнул ее в душном приступе кашля…
   И увидел свет…
   И ослеп на мгновение от резкого и мощного света, но не успел испугаться, потому что сразу же услышал внутри себя удовлетворенное:
   – Теперь ты совсем здоров.
 
   Сенька поверил тайному и открыл глаза. В комнате горела люстра, а Ирка сидела на стуле перед кроватью и плакала. Слезы текли у нее по щекам, как туман в Сенькином сне.
   – Ты чего? – Сенька по-настоящему испугался, во сне не успел, а тут – сразу: уж не случилось ли что? – Почему рев?
   – Сенечка… – всхлипывала Ирка, – родной ты мой…
   – Кончай причитать! Живой я, живой.
   – Да-а, живой… – ныла Ирка. – Ты меня во сне звал, так кричал страшно… Я тебя будила, трясла-трясла, а ты спишь…
   – Проснулся. Все. Здоров, – Сенька сел на кровати, огляделся. – Где мои штаны?
   – Какие штаны? Какие штаны? Лежи! У тебя температура.
   – Нету у меня температуры. Сказал: здоров.
   – Так не бывает, – слезы у Ирки высохли, и поскольку муж выказывал признаки малопонятного бунта, в ее голосе появилась привычная склочность.
   – А ну ляг, говорю!
   – Ирка, – мягко сказал Сенька, и от этой мягкости, абсолютно чуждой мужу, Ирка аж замерла, затаилась. – Ирка-Ирка, дура ты моя деревенская, ну, не спорь же ты со мной. А лучше собери что-нибудь пожевать, жрать хочу – умираю. Наденька где?
   – В садике. Я ее на ночь оставила. Ты же больной…
   – В последний раз оставляешь, – строго заявил Сенька. – Ребенок должен регулярно получать родительское воспитание.
   Этой официальной фразой Сенька добил жену окончательно.
   – Хочешь, я схожу за ней? – растерянно спросила она.
   – Сегодня не надо. Сегодня я буду занят.
   – Чем? – растерянность растерянностью, а семейный контролер в Ирке не дремал. – Магазины уже закрыты.
   – При чем здесь магазины? – Сенька разговаривал с ней, как будто не он болен, а она, как будто у нее – высокая температура. – Некогда мне по магазинам шататься, некогда и незачем. Все, Ирка, считай – завязал.
   – Ты уж тыщу раз завязывал.
   – Посмотришь, – не стал спорить Сенька, взял со стула джинсы и начал натягивать их, прыгая на одной ноге.
   И это нежелание доказывать свою правоту, спорить, орать, раскаляться докрасна – все это тоже было не Сенькино, чужое, пугающее.
   – У тебя кто-нибудь есть? – жалобно, нелогично и невпопад спросила Ирка.
   Сенька застыл на одной ноте – этакой удивленной цаплей, не удержал равновесия, плюхнулся на кровать.
   Засмеялся:
   – Ну, мать, ты даешь!.. Дело у меня есть, дело, понятно?
   – Понятно, Сеня, – тихо сказала Ирка, хотя ничего ей понятно не было, и пошла в кухню – собирать на стол, кормить странного мужа.
   А Сенька застегнул джинсы, босиком подошел к окну, прикинул расстояние от своего подъезда до двенадцатого. Получалось: стена закроет выход, на набережную, превратит двор в замкнутый со всех сторон бастион. А если еще и ворота на проспект запереть…
   – Почему я? – с тоской спросил Сенька. И тайныйвнутри ответил:
   – Потому что ты смог.
   – Что смог?
   Но тайныйна сей раз смолчал, спрятался, а Ирка из кухни крикнула:
   – Ты мне?.. Все готово. Хочешь – в постель подам?
   Ох, не верила она, что Сенька враз выздоровел, ох, терзалась сомнениями! И пусть бы – температура упала, бывает, но с психикой-то у мужа явно неладно…
   И Сенька ее сомнений опять не опроверг.
   – Вот еще, – сказал он, – будешь ты таскаться взад-вперед. Ты что, не устала, что ли? Работаешь, как клоун… Слушай, может, тебе перейти? Может, в садик к Наденьке – воспитательницей? Давай прикинем… – вошел в кухню, сел за стол.
   Ирка тоже села – ноги не держали. Сказала покорно:
   – Давай прикинем.
 
   Будучи в командировке в одной из восточных стран, автор не пожалел мелкой монетки для уличного гадальщика. Белый попугай-ара встряхнул хохолком, порылся клювом в деревянном расписном ящике, вытащил аккуратно сложенный листок бумаги. Гадальщик с поклоном протянул его автору:
   – Ваше счастье, господин.
   На листке печатными буквами значилось по-английски: «Бойтесь тумана. Он не дает увидеть лица близкого вам человека».
 
   Когда с работы вернулся муж, Алевтина Олеговна уже вчерне сметала на руках платье для невестки, оставалось только прострочить на машинке и наложить отделку. Муж оставил портфель в прихожей, сменил туфли на домашние тапочки, вошел в комнату, привычно поцеловал Алевтину Олеговну в затылок. Как клюнул.
   – Все шьешь, – сказал он, констатируя увиденное. – Из Свердловска не звонили?
   – Никто не звонил, – Алевтина Олеговна отложила шитье, поставив локти на стол, подперла ладонями подбородок. Следила за мужем.
   Стеценко снял пиджак, повесил его на спинку стула, распустил узел галстука, пуговку на рубахе расстегнул.
   – Жарко сегодня, – подошел к телевизору, ткнул кнопку.
   – Не надо, – попросила Алевтина Олеговна.
   – Почему? – удивился Стеценко. – Пусть гудит.
   – Не надо, – повторила Алевтина Олеговна. – Там сейчас ничего интересного, а я устала. И ты устал, Саша.
   – Тишина меня душит, – сообщил Стеценко, усаживаясь в кресло и укладывая ноги на пуфик. – А с чего бы ты устала, интересно? У тебя же свободный день.
   – Ничего себе свободный! Одних тетрадей – гора. И платье для Симы.
   – Все равно дома – не в офисе. Могла и отдохнуть, подремать…
   Экран нагрелся, и на нем возник цех какого-то передового металлургического завода. Раскаленный брусок металла плыл по рольгангам, откуда-то сверху спустились железные клещи, ухватили брусок, уложили его на ровную площадку. Тут на него упала баба молота, сдавила – взлетели небольшим фейерверком огненные искры.
   – Я спала, – сказала Алевтина Олеговна.
   – Вот и ладушки, – обрадовался Стеценко. – И я немножко вздремну, с твоего позволения. Полчасика. Хорошо? Ты меня не трогай…
   – А я сон видела, – совсем тихо добавила Алевтина Олеговна, но муж не слышал ее, он уже посапывал в кресле, а на экране телевизора герои-металлурги без устали давали стране металл.
   Сон Алевтины Олеговны был неинтересен Стеценко. Она аккуратно сложила платье для Симы, спрятала его в шкаф, туда же повесила на плечиках пиджак мужа. Подошла к книжному шкафу, открыла створку, пробежала кончиками пальцев по корешкам книг, вытащила потрепанный институтский учебник по химии, машинально, не вглядываясь, перелистала его. Прислонилась лбом к жесткой полке.
   – Почему я? – с тоской спросила вслух, даже не ведая, что слово в слово повторила вопрос малознакомого ей Сеньки Пахомова, так загадочно возникшего рядом в ее суматошном апокалипсическом сне.
   И словно бы кто-то тайныйвнутри ее пояснил:
   – Потому что ты сможешь.
   – Что смогу? – автоматически поинтересовалась Алевтина Олеговна и сама себе ответила: – Если бы смогла…
   Тайный не подтвердил и не опроверг слов Алевтины Олеговны, да она и не ждала ничего, не верила в потусторонние голоса. Она села за письменный стол, вновь раскрыла старый учебник и стала искать указаний, как сделать «дым типа тумана» с помощью химических препаратов, имеющихся в наличии в школьной лаборатории.
   Показалось или нет: стало темнее, вещи потеряли четкие очертания, словно несделанный ею туман тихонько проник в квартиру…
 
   По всему выходит, что Алевтина Олеговна видела тот же сон, что и Сенька Пахомов? Может быть, может быть… Автор хочет обратить читательское внимание на то, что в описываемой истории вообще слишком много поворотов, одинаковых ситуаций и даже одинаково произнесенных реплик – разными, заметьте, людьми. Увы, это так…
 
   А где, любопытно, наш молодой человек в белой куртке, непонятный молодой человек, невесть откуда взявшийся, невесть чего задумавший? Исчез, испарился – как возник. Фантом. Не личность – знак. Но знак – чего?..
   Смутный персонаж, сказал бы профессор Топорин, употребив знакомый термин в неисторическом смысле.
   – Дед, – спросил профессора внук Павлик, входя к нему в кабинет, – твои студенты интересуются, как ты к ним относишься?
   – Переведи на общедоступный, – попросил профессор, зная склонность внука к ненужной метафоричности.
   – Что ты думаешь о моем поколении?
   – Я на институтском диспуте?
   – Ты дома, дед. Оглядись: представители парткома, профкома, ректората и прессы отсутствуют. Говори, что хочешь.
   – Ты считаешь, в присутствии указанных представителей я говорю не то, что хочу? Однако…
   – Не так, дед. Ты всегда говоришь, что хочешь. Но в разных ситуациях желания у тебя разные. Ваше поколение отлично умеет управлять собственными желаниями.
   – Это плохо?
   – Это удобно. Безопасно.
   – Напомню тебе не столько историческую, сколько бытовую закономерность: неуправляемые желания всегда ведут к катастрофе.
   – Случается, житейские катастрофы приводят к душевному равновесию, к обретению себя как личности.
   – Софизм, внук. Оправдание для труса, которого подобная катастрофа приводит, например, в монастырь.
   – Демагогия, дед. Я имел в виду героя, которого подобная катастрофа приводит, например, на костер.
   – Ты научился хорошо спорить.
   – Твоя школа, дед. Но ты так и не ответил… Не управляй желаниями, костра не будет. Как, впрочем, и монастыря.
   – Ты несправедлив, Павел. Я никогда не боялся костров.
   – А что такое костер в наши дни? Общеинститутское собрание? Заседание парткома? Приглашение «на ковер»?.. Ты не боялся костра, потому что он тебя грел…
   – Извини, Павел, но в таком стиле я не желаю продолжать разговор.
   – Что ж, тоже метод – уйти от ответа.
   – Ты хочешь ответа? Пожалуйста! Ваше поколение инфантильно и забаловано. Вы еще не научились строить, но уже вовсю рветесь крушить. Причем крушить то, что построено не вами…
   – Прости, дед, перебью… Но – для нас?
   – И для вас тоже.
   – А если нам не нравится то, что вы построили для нас? А если мы хотим строить сами?
   – Так стройте же, черт побери! Стройте, а не ломайте!
   – На чем? И как?.. Вы же точно знаете, что нам любить, чем заниматься, во что верить. Чуть что не по-вашему, вы сразу – цап за руку: не так, детки, строите! Вот мы в ваши годы… Постой, дай договорить… Да, вы в наши годы сами решали, как вам жить. А теперь у вас другие задачи: вы решаете, как жить нам. По-твоему, справедливо?.. Мы выросли на красивых примерах: Гайдар в девятнадцать лет командовал полком, Фрунзе в двадцать четыре – фронтом… Знаешь, сколько лет было забытому ныне Устинову, когда он стал наркомом вооружения? Тридцать два! А сегодня комсомолом руководят те, которым под сорок. Они точно знают, что нужно семнадцатилетним… Увы, дед, семнадцатилетние инфантильны только потому, что так решили вы. Решили – и точка! – Павлик встал. – Ладно, будем считать, что ты мне ответил.
   Профессор смотрел в стол, в какую-то рукопись на зеленом сукне, вертел в руках очки в тонкой золотой оправе. Поднял глаза.
   – И что же вы хотите разрушить? – он старался говорить спокойно, но в десятилетиями отработанной профессорской интонации слышалось-таки раздражение. – Все, что мы построили?
   – Мы не варвары, дед, – усмехнулся Павлик, – и не идиоты. И уж во всяком случае не те беззаботные пташки, за которых вы нас держите. Если мы и хотим что-то разрушить, то всего лишь стены.
   – Какие стены?
   – Да мало ли их понастроено!.. Стены равнодушия, недоверия друг к другу, стены вранья, фальши, лицемерия. Если хочешь, стену непонимания– хотя бы между мной и тобой.
   – Павлик, – неожиданно ласково сказал Топорин, – я был прав: наивность – составная часть инфантильности.
   – Значит, наличие стен ты признал, – опять усмехнулся Павлик. – Уже прогресс. Дальше – дело техники.
   – Какой техники? Лома? Отбойного молотка? Чугунной бабы на стреле экскаватора?
   – Зря иронизируешь, дед. Вы такой техникой пользовались с успехом – в наши годы… – Павлик повернулся и пошел к двери. И уже закрывая ее за собой, сунул в щель голову, сказал: – Я тебя очень люблю, дед.
   Профессор тоже встал и подошел к раскрытому окну, сел на подоконник – спиной к воле. Сильно зажмурил глаза, надавил на них пальцами: теннис теннисом, а зрение сдает, глаза устают, слезиться начали, даже крупный шрифт в книге без очков не виден. А сейчас и вовсе померещилось: какой-то туман в кабинете, заволок мебель, книги, вон и люстра едва проглядывается… Надо бы к врачу сходить.
 
   Парень в белой куртке и в джинсах шел по двору. Старик Коновалов, слегка очумевший от увиденного после обеда сна, вышел подышать свежим воздухом, стоял на пороге подъезда, ждал ночи, ждал обещанной ночной работенки. Заметил парня, бросился к нему:
   – Эй, постой!..
   – В чем дело? – Парень обернулся, и старик с ходу притормозил: на него смотрел Павлик Топорин, профессорский внучек.
   – Извини, тезка, обознался, – сказал Коновалов. – За одного тут принял…
   – Бывает, Павел Сергеевич, – засмеялся внучек. – Приняли за одного, а нас – много, – и вдруг подмигнул старику: – Все путем, Павел Сергеевич, все будет, как задумано. Чуть-чуть осталось…
   И пошел себе.
   А как похож, стервец, подумал Коновалов, со спины – одно лицо…
 
   Не станем упрекать пенсионера в незнании русского языка. Ну, оговорился – с кем не бывает! Но ведь прав же, прав: похож, стервец…
 
   – Я пойду, – сказал Сенька Пахомов. – Мне надо.
   – Куда это? – вскинулась Ирка. – Ночь на дворе. Сенька помялся – соображал: как бы соврать ловчее.
   – Халтурка одна подвернулась. Денежная.
   – Какая халтура ночью? Зачем ты врешь, Сеня… – Ирка отвернулась к стене, накрыв голову одеялом.
   Слышно было: опять заплакала.
   Сенька переступил с ноги на ногу.
   – Ирка, – сказал он ласково, – хочешь верь, хочешь нет, но я тебя люблю по-страшному. И никогда тебя не предам… А идти мне надо, честно. Я тебе потом расскажу, ладно?
   Ирка не ответила, из-под одеяла не высунулась. Но плакать перестала, затихла: слов таких от мужа давно не слыхала.
   Сенька пошел в прихожую, открыл стенной шкаф, достал инструмент – надежный, для себя сработанный. Прислушался: в спальне было тихо.
   Все расскажу, виновато подумал Сенька, железно, расскажу. Вот построю, что надо, и сразу – Ирке…
   Заметим: он уже не сомневался, что сумеет построить за ночь все, что надо.
 
   Алевтина Олеговна не спала. Лежала на широкой супружеской кровати, слушала, как тихонько сопит муж. Туман в комнате стал гуще, а Стеценко его и не заметил. Алевтина Олеговна, когда ложилась, спросила: