Абрамов Аександр. Повести и рассказы

   Я снял телефонную трубку и позвонил Вэлу.
   – Еще не спишь?
   – Нет, а что?
   – Одевайся и немедленно иди ко мне. Сию минуту, сейчас.
   – Это так важно?
   – Очень важно. И настолько, что срочно разыщи Сузи, оторви ее от конспектов по структуре нуклона и доставь сюда. Кстати, захвати виски, у меня оно кончилось, а без него я не доживу до утра.
   – Да что случилось? – кричал Вэл.
   Но я уже положил трубку. Говорить не хотел, даже не размышлял – пустой, как выкипевший чайник. Представьте себя на моем месте: среднего университетского преподавателя, уже не юного холостяка с привычкой к тихой размеренной жизни, книгам, телевизору и кружке пива в уютном баре напротив, типичного гуманитария с его приблизительным представлением о точных науках, трезвого, здравомыслящего работягу, всегда избегавшего любопытства газетчиков; и даже не вообразите, а только попробуйте вообразить, что он добровольно дает интервью невидимым пришельцам с какой-нибудь Тау Кита. Розыгрыш. Нонсенс. Абсурд.
   С такой убежденностью я допил остаток бренди и впустил гостей. В моем рассказе было все: и пережитое, и перечувствованное, и переписанное самодеятельным телетайпом.
   – Фантастика, – сказала Сузи. – Именно так все и происходит в подобного рода литературе. А что, если всерьез?
   – А ты можешь допустить мыслящие частицы? – спросил Вэл.
   Сузи вздернула подрисованные брови.
   – Почему нет? Все допустимо в до сих пор не изученном микромире. Допускается, например, что элементарные частицы в принципе могут создавать системы, способные к накоплению информации и саморазвитию. Опытами это не доказано, но гипотеза о возможности существования жизни на основе не атомов, а элементарных частиц уже дискутируется. Кстати, Вэл, у твоих же соотечественников в Бюрокане на симпозиуме о внеземных цивилизациях была высказана гипотеза о фридмонах, предположительно существующих частицах, заключающих в себе целую Вселенную со своими галактиками и звездами. Фантастика? Пока да. Но и мыслящие частицы до сих пор проходили по ведомству фантастики. «Эффект Клайда» – я уже придумала, Монти, научный термин для твоего открытия – доказывает их реальность. По крайней мере, есть теперь объяснение нашим удольфским тайнам.
   Но я откровенно недоумевал. Абсурдным казалось само предположение о микросуществах, способных что-то воспринимать и действовать в масштабах макромира. Какой может быть кругозор у пылинки на подступах к Эвересту?
   – А энергетические поля? – напомнила Сузи. – Когда твои микросущества объединяются в математические множества с числом нулей, которое даже трудно себе представить, изменится и кругозор пылинки. Кстати, и для атомной бомбы требуется не один атом урана.
   Мы с Вэлом молчали. Начинались дебри ядерной физики, куда нам, гуманитариям, дальше опушки соваться не следовало. Я только рискнул спросить, обращаясь ко всем без адреса:
   – Ну а делать что будем?
   Ответил Вэл, и ответил твердо:
   – Продолжать контакт. В любом случае и в любых обстоятельствах.
   – Может быть, расширим круг экспериментаторов?
   – Вспомни Доуни, Монти, – осторожно сказал Вэл.
   – Доуни – скептик.
   – Таких скептиков в науке тьма. Есть они и у нас.
   – Что предлагаешь?
   – Терпение и труд. В пределах тройственного союза.

Глава 6
 
«ЭФФЕКТ КЛАЙДА»

   Тайна связывает и отделяет связанных ею от общества. Я умышленно избегал Доуни, Вэл замкнулся в университетской библиотеке, а Сузи, занятой сессионными консультациями, было не до развлечений. Но «тройственный союз» заседал при первой возможности и за ленчем, и за обедом. Гаданиями не занимались, говорили только о выводах, которые уже позволял сделать окрещенный Сузи в мою честь «эффект Клайда».
   Здесь тон задавала сама Сузи.
   – Почему фантастика? Противоречит законам физики? Нисколько. Известная нам физика не обязательна для всей Вселенной, где-то могут действовать и другие физические законы. Значит, можно предположить и жизнь, возникшую не на молекулярном уровне. И не наш, а другой путь эволюции. У нас – к сложным биологическим молекулам, у них – к не менее сложным энергетическим связкам.
   – Меня интересует другое, – говорил Вэл. – Не уводи нас в дебри вселенской физики. Иной мир? Согласен. Возможность контакта доказана. А нужен ли вообще этот контакт? Не знаю. Поймем ли мы друг друга?
   – Может, и не поймем, – соглашалась Сузи.
   – Сумеют ли они передать нам свои знания?
   – Захотят ли?
   – Не убежден. Как и в том, сумеем ли мы их усвоить. А может быть, они и вовсе непригодны в наших условиях. Что может дать элементарная частица, пусть даже мыслящая, совсем не элементарному, а сложнейшему из сложнейших биологических организмов – человеческому разуму?
   – Антропоцентризм! – вспыхивала, негодуя, Сузи. – Эгоистическое самомнение неандертальца. Ты не можешь мысленно передвинуть стул, а они могут.
   Я скучно слушал, дожевывая вчерашнее мясо.
   – А почему вы молчите, Монти? – продолжала атаку Сузи. – Вас-то это больше других задевает.
   – Именно поэтому, – буркнул я. – Не могу больше слушать трескотню машинки. Ты говоришь, как человек, вслух, а тебе в ответ: тук-тук-тук-зззззз… тук-тук-тук-зззззз… Идиотская ситуация.
   – Как же вы хотите общаться? Они, по-видимому, не могут воспроизводить звуковые волны.
   – А световые? – вмешался Вэл. – Помнишь лампочку? Шрифт им известен, могут воспроизвести любую букву.
   – Где? У меня же экрана нет.
   – А телевизор?
   Вечером собрались у меня. Уселись почему-то за стол, должно быть, по привычке. Помолчали неловко и, пожалуй, растерянно. Текло время. Тикали часы. И ничего не происходило – никаких чудес и неожиданностей.
   Я смущенно взглянул на Вэла и Сузи. Оба тотчас же откликнулись.
   – Кажется, встреча не состоится.
   – Еще есть время. Подождем. Ты бы адресовался к ним как-нибудь, Монти.
   – Вы здесь или нет? – спросил я громко и без всякой торжественности. – Сигнализируйте хотя бы.
   И неожиданное все-таки произошло.
   Бюст Шекспира птицей слетел с полки и столь же бесшумно опустился в центре стола. Мы переглянулись скорее недоуменно, чем испуганно. Во всем этом было что-то нелепо комическое.
   – Включайте «эффект Клайда», Монти. Они здесь, – поторопила меня Сузи.
   Но я включил только телевизор.
   Начинался какой-то американский гангстерский фильм. Шли титры. Крупный шрифт, средний, мелкий… Как раз то, что нужно.
   Я выключил телевизор. Экран погас, и умолкла музыка, а я сказал, смотря в потолок:
   – По-моему, это лучший способ общения, чем пишущая машинка.
   На мгновенно освещенном экране появилась надпись, набранная только что показанным шрифтом: «Поле уже генерировано. Можете говорить».
   – А о чем говорить? – тихо спросила Сузи.
   Я молча пожал плечами. Так много надо было узнать, а тут слов не нашлось.
   – Спроси, откуда они, когда и как прибыли, надолго ли и с какой целью, – сказал Вэл.
   Я не успел повторить вопроса, как на экране уже появился ответ:
   «Прибыли из другой Вселенной сквозь всасывающий провал в пространстве, который ваша несовершенная наука не очень точно определяет как невидимое до-звездное тело. Прибыли не с планеты, а со звезды. Без названия. Мы ничему не даем никаких названий. С угасающей звезды с уже иссякающими внутренними резервами энергии. Земля – это наша ошибка в пути. Мы искали не планету, а такую же звезду, только в более раннем периоде угасания».
   Текст медленно протекал по экрану. Одни строки сменялись другими.
   «Уйдем, как только пополним необходимый энергетический запас. Не скоро. Понадобится период, который вы исчисляете в часах, возможно, в нескольких сменах дня и ночи. Земля как жизненная база для нас не подходит. Ненужная атмосфера, солнечная радиация, неравномерный климат, наличие иной жизни…
   На Земле никаких целей не ставим. В пути мы уже встречались с другими формами жизни, но не входили в контакт. Не можем проникать в структуру живых биологических организмов. Такое проникновение произошло впервые и случайно, когда поток движущихся энергетических связок прошел вблизи человеческого мозга. Мы смогли узнать, что этот биологический организм подобен полю. Иной по форме, стабильный и неизменчивый, он оказался близким по структуре множествам множеств мыслящих единиц. Вы называете их нейронами. Так возникла возможность коммуникации…
   Задавайте вопросы только самые важные. Напряжение поля по вашему исчислению времени рассчитано на три тысячи секунд».
   – Почти час, – сказала Сузи. – Можно мне?
   – Начинай, – согласились мы.
   Сузи спросила подчеркнуто громко, хотя, как выяснилось впоследствии, этого совсем не требовалось.
   – Вы сказали: «не скоро», подразумевая несколько суток и даже часов – период, который мы склонны считать кратковременным. Я понимаю, что вы живете в иной ритмике времени. Как же долго, по вашему исчислению, продолжается ваша жизнь?
   «Не однозначно для всех, – последовал ответ. – Одни стабильны, как ваши электрон или нейтрино, – это коллекторы и датчики информации, жизнедеятельность других ограничена микродолями секунды. Но и они не исчезают, а трансформируются. Таким образом, поле в сеансе связи – это непрерывно меняющийся энергоблок со скоростью миллионов трансформаций в секунду».
   – Как вы сосуществуете с земным микромиром?
   «Мы живем и движемся вне его пространственно-временных границ».
   – Ваше поле вокруг нас, – вмешался Вэл. – А где же другие поля? Много ли их и каковы их функции?
   «Много. По всей планете. Возникают и распадаются в непрерывном движении. Цель одна – познать окружающий вас макромир. Скорость передвижения ограничена – она, конечно, меньше первой космической, иначе мы бы удалились от Земли в космическое пространство. Скорость связи между полями много выше, почти приближается к скорости света».
   Меня так и подмывало спросить что-нибудь, и наконец я не выдержал:
   – А что вас больше всего удивляет в нашем мире? «Ваш гигантизм и стабильность».
   – Но мы совсем не стабильны, – запротестовала Сузи, – мы стареем и умираем. И постоянно меняемся.
   «Мы не можем проследить изменений. То, что вы называете человеком, для нас – стабильная взаимосвязь отличных друг от друга миров: мир сложных биологических молекул и мир химических элементов, психический мир, сосредоточенный в нервных клетках мозга, и мир бактерий и вирусов. Самая непонятная форма разумной жизни».
   Я снова взял слово:
   – А могли бы вы уничтожить ее?
   – С ума сошел! – толкнула меня локтем Сузи, но вопрос был уже задан.
   «Зачем? – прочли мы бегущие по экрану строки. – Все в природе целесообразно – любая форма жизни и любая ее эволюция. Но, получив соответствующий импульс, мы могли бы вызвать распад любой материальной формы».
   – Что вы подразумеваете под «соответствующим импульсом»?
   «Хотя бы ваше желание».
   – А если бы оно касалось обмена знаниями? – снова вмешался Вэл.
   «Мы знаем больше и меньше вас. Но если нет взаимопонимания, знак равенства невозможен».
   – Я говорил, что контакт бесполезен! – воскликнул Вэл. – Чем обмениваться? Они нам – миллион трансформаций в секунду или опыт бесприборной связи со скоростью света, а мы им – устройство автомобильного конвейера или способ жарить яичницу! Так?
   – Ты что, очумел? – зашипела Сузи. – Они же слышат!
   – У них нет эмоций, девочка. Они не обидятся. Сами говорят, что знают и больше и меньше нашего, а знания одних не подходят другим. Мы не сможем ни усвоить их, ни переработать для нашей практики.
   Но Сузи все еще цеплялась за «эффект Клайда».
   – А чудеса?
   «Что есть „чудеса“?» – последовал вопрос на экране.
   – Множественное число от слова «чудо», – не без иронии подхватил Вэл. – То, что противоречит законам природы и не подтверждено наукой. В данном случае имеется в виду ваша способность мысленно передвигать предметы в пространстве.
   «Почему мысленно? Мы передвигаем их с помощью гравитационного поля. И не только передвигаем, но и трансформируем».
   – Смотрите! – закричал я.
   Мраморный бюст Шекспира на столе неожиданно высветлился, блеснув неяркой желтизной позолоты.
   – Золото! – восхищенно прошептала Сузи, осторожно тронув шекспировский нос. – Беспримесное чистое золото.
   – Насчет беспримесности надо спросить у химиков, но, кажется, ты заработал на этом контакте, Клайд, – насмешливо заметил Вэл.
   Я молча тупо разглядывал золотую шевелюру, золотую бородку и скошенный по бокам золотой камзол бюста.
   «Что значит „заработал“?» – снова спросил экран.
   – Вы превратили мрамор в золото, – сказал Вэл, – а золото – самый дорогой металл на Земле. За эту фигурку Монти получит несколько тысяч фунтов.
   Я тут же подметил, что Вэл в своей, казалось бы, невинной реплике сосредоточил несколько труднейших для невидимок понятий. Объяснение должно было смутить их.
   Так и случилось.
   «Фунт – это мера веса металлической массы?» – спросил экран.
   – Не только, – с готовностью ответил Вэл, продолжая свою тактику. – Это и денежная единица. Листок плотной бумаги с водяными знаками и надписью, определяющей его платежную силу. – Вэл вынул из бумажника фунтовую ассигнацию. – Вот такой.
   «Мы догадываемся о назначении многих окружающих вас вещей, но ваша система обменивать их на бумагу необъяснима».
   Надпись исчезла, и несколько секунд экран безмолвствовал, не теряя, однако, своей освещенности.
   – Совещаются, – сказал Вэл, – определяют смысл формулы: товар – деньги – товар. К сожалению для них, Британская энциклопедия не дает ей должного объяснения.
   «Напряжение падает, связь прекращаем», – резюмировал экран и погас.
   Золотой бюст Шекспира вспорхнул на полку и снова стал мраморным.
   – Они, кажется, раздумали платить за контакт, Монти, – засмеялся Вэл.
   Всем стало весело.
   – Не было «соответствующего импульса»: Монти не пожелал оставить Шекспира в золоте.
   – Не упускай богатства, Монти.
   Я попробовал представить себя в роли Мидаса. Вот я с золотым Шекспиром у ювелиров на Стрэнде. Вынимаю бюст из баула и робко предлагаю купить. Ювелиры с лупами и кислотами придирчиво осматривают Шекспира, потом задают подозрительные вопросы. В худшем случае я в дальнейшем даю объяснения в полиции, в лучшем – попадаю на страницы «Дейли миррор»: «Причуды холостяка. Влюбленный в Шекспира штатный преподаватель университета Монтегю Клайд отливает из нескольких фунтов золота бюст любимого автора». А потом ледяной разговор в ректорате: «Откуда вы взяли столько золота, мистер Клайд?» – «Нашел сундук с испанскими дублонами, сэр». Или: «Купил несколько брусков золота на черном рынке в Бомбее, сэр». – «Я очень сожалею, мистер Клайд, но боюсь, что ваше дальнейшее пребывание на кафедре неуместно». Бррр…
   Проспорили до первых предрассветных бликов за окнами.
   – Почему ты упорно подбирал сложные для их понимания детали? – атаковал я Вэла.
   – Хотел выяснить для себя, смогут ли они понять процессы, происходящие в нашей жизни, не биологическую структуру, а социальный смысл.
   – И выяснил?
   – Выяснил. Не смогут и не поймут.
   – Может быть, мы делаем что-то не так? – усомнилась Сузи. – Может, пригласить все-таки авторитетных ученых?
   – Кого? Где ты их возьмешь к завтрашнему вечеру?
   – Уговорю Джима Андерсона.
   – Кто этот Джим Андерсон?
   – Мой куратор с кафедры. Может быть, удастся заинтересовать и профессора Гленна.
   – У Монти уже есть пример – Доуни.
   – Здесь им покажут реальный опыт.
   – В который они не поверят. Будут ползать по полу в поисках проводки, подозревать жульничество, предполагать мистификацию с помощью какого-нибудь усовершенствованного «волшебного фонаря».
   – А что, если обратиться непосредственно к руководству университета? – предложил я.
   – Кто обратится? Ты не рискнешь штатной должностью, Сузи вообще не доберется до ректората. Оба вы отлично знаете, что нет более бюрократических и консервативных организаций, чем британские «храмы науки». Если бы все это происходило в Москве, а не в Лондоне, я, вероятно, сразу бы нашел непредубежденных ученых. Ведь университет в Москве, Монти, совсем не то, что здесь. У нас, кроме учебной, есть и партийная, и комсомольская организации, и даже своя многотиражная студенческая газета. Замолчать или осмеять без серьезной проверки что-либо подобное «эффекту Клайда» не сумели бы даже и архискептики.
   – В конце концов, и мы можем заинтересовать газетчиков.
   – Можем. Воображаю заголовки: «Империя „невидимок“, или „Псевдонаучный фокус?“», «Эмиссар из Москвы мистифицирует английских ученых». Нет уж, увольте., Меня по крайней мере. Перспектива оказаться «нежелательным иностранцем», мистификатором и шарлатаном меня отнюдь не устраивает.
   – Почему обязательно предполагать недоверие? Можно и у нас добиться создания авторитетной и непредубежденной научной комиссии.
   – Если бы твои невидимки оставались здесь навсегда или надолго – да! Можно добиться и комиссии, и признания, и действительно грандиозной научной сенсации. Может быть, даже и контакт с «невидимками» оказался бы перспективным, хотя я лично в этом совсем не уверен. Но для такой сенсации нужно время. Не часы или дни, а недели и месяцы. Только длительность и стабильность опыта обеспечат его признание. А ты уверен, что уже завтра или послезавтра гости не отбудут в космическое пространство?
   – А вдруг не отбудут?
   – Гарантируешь?
   – Нет, конечно. Но можно же в конце концов добиться от них более определенного ответа.
   На этом и порешили.

Глава 7
 
НЕЛЕГКО БЫТЬ ВОЛШЕБНИКОМ

   Вэл пошел проводить Сузи – она жила с родителями – и вернулся ко мне. Домой не мог: хозяйка студенческих меблированных комнат не разрешала ночных возвращений.
   – Половина четвертого. Лондон спит. И нам три-четыре часика соснуть можно, – сказал он, укладываясь у меня на диване, и заснул с детской неприхотливостью.
   А я не спал. Голова кружилась от грандиозности открытия, пожалуй самого удивительного со времен Коперника. Сколько гипотез было высказано о связи с внеземными цивилизациями, сколько симпозиумов состоялось, сколько статей написано! И вот такая цивилизация рядом с нами, невидимая, неощутимая, в чем-то превосходящая нас, в чем-то нам уступающая, бесконечно чужая и чуждая нам форма разумной, разумной, разумной жизни. Пусть контакт и неповторим, если она уйдет – а уйдет она непременно, – но уже одно соприкосновение с ней открыло нам еще одну тайну Вселенной. Конечно, Ньютон, скажем прямо, был счастливее нас: он мог доказать свое открытие. А сможем ли мы?
   Сможем.
   Я вспоминаю о «соответствующем импульсе». Если, приняв его от меня, энергополе невидимок со скоростью света передаст его аналогичному полю в любом месте планеты, любой избранный мною материальный объект распадется на атомы, причем энергия распада будет отброшена в сопредельное временное пространство. Так по крайней мере объясняла мне Сузи. А на доступном мне языке понятий это значит, что объект исчезнет без шума и вспышек, без всяких там излучений и взрывных волн, просто исчезнет, как стакан, прикрытый цилиндром фокусника. Хотя бы на день, на час я становлюсь человеком, который мог творить чудеса. Сказка Уэллса превращается в быль. Я не буду размениваться на мелочи – выращивать на улице розовые кусты, печатать фальшивые ассигнации или отливать на кухне золотые бруски. Я размахнусь по глобусу, прекращу любую войну и любой террор, заставлю уйти в отставку любое преступное правительство. За несколько минут любая военная хунта отправится в ад или сдастся на милость народа. За несколько минут невинно осужденный выйдет на свободу из любого застенка…
   Я разбушевался в мечтах, как школьник, нагромождая в уме сказку за сказкой, пока спасительный сон не избавил меня от постыдного возвращения к действительности. Сон под утро тревожный и хрупкий, полный странных видений, словно повторяющих что-то забытое в твоей жизни.
   Я иду в каменном ущелье будто вымерших улиц. Одинокие черные тени в подъездах с неопределенным человеческим обликом. Прохожих нет. Стекол в окнах тоже нет – одни пустые глазницы. Может быть, это улицы из фильмов о разрушенных войной городах?
   Улицы сужаются, оборачиваясь переулками и проходными дворами, и я знаю, что где-то неподалеку меня ждет тупик, из которого уже нет выхода.
   Это – ворота, похожие на вход в автомобильный гараж. Они медленно раскрываются, выпуская навстречу мне что-то неопределенное и рыхлое, как медуза. А может быть, это новая форма разумной жизни?
   «Почему?» – спрашивает она и не договаривает.
   «Почему?»
   «Почему?»
   Я просыпаюсь и сажусь на постели, опустив босые ноги на пол. Должно быть, еще рано, в комнате света мало, и только на освещенном экране телевизора легко читается тот же вопрос:
   «Почему?»
   А вслед уже бегут слова, договаривающие сон:
   «Почему у тебя несколько жизней?»
   Я даже протер глаза, чтобы убедиться в том, что не сплю. Экран ждал ответа.
   А что я мог ответить на этот, мягко говоря, странный вопрос?
   – У меня одна жизнь.
   «Две. Ты одновременно был в двух пространственно-временных мирах. Ночью и днем. Лежал не двигаясь и двигался в пространственных границах, какие вы называете улицами».
   – Это не жизнь, это – сон, – сказал я зевая.
   «Ваш словарь толкует слово „сон“ слишком неопределенно. Это и физиологическое состояние, в котором периодически прекращается работа сознания, это и видения спящего, и мечта, и фантастический продукт воображения. Слишком много исключающих друг друга понятий».
   – Я имел в виду именно видения – то, что происходило во сне, а не наяву, – сказал я вслух.
   Экран понял по-своему.
   «Другая жизнь, но мы не могли в нее проникнуть».
   – Потому и не могли, что она не существовала реально. Продукт неконтролируемого воображения.
   «Непонятно. Все, что существует, – существует реально. Реально не существовала – несовместимость понятий. Еще один признак чуждой нам формы жизни».
   И экран погас.
   – Ну, что скажешь? – услышал я позади смешок Вэла.
   Он, как и я, не спал и сидел босой на диване.
   – Кажется, взаимопонимание недостижимо, – вздохнул я и прибавил: – Только…
   – Что только? – насторожился Вэл.
   И я, опустив голову, чтобы не смотреть ему в глаза – неловко, конечно, а так хотелось рассказать, – все-таки рассказал ему о своих воздушных замках. Пусть улыбается, пусть острит, пусть говорит, что, мол, глупо все это и смешно.
   – Конечно смешно, – подтвердил Вэл тоном судьи, выносящего приговор. – Наивность всегда смешна. Это свойство инфантилизма. Смешно быть ребенком в тридцать пять лет. А твои мечты – издержка воображения подростка, возомнившего себя властелином мира. Он, видите ли, предотвращает войны, уничтожает оружие на военных базах!.. Не суйся, милок, в политику: не по зубам орешек. И штаб НАТО не потроши. Документацию уничтожишь, а генералы останутся. И планы восстановят, и агентуру, и средства. И ничего не изменится, только легкую панику вызовешь – на время. А ультиматумы диктатурам или хунтам – это уж совсем смешно. Даже физическое уничтожение диктаторов не приведет к революции. Революции не экспортируются и не делаются по приказу извне; их делает народ, когда создается революционная ситуация.
   Разгромленный, я отступал, все еще не сдаваясь.
   – Могущество невидимок не только в разрушении.
   – А что они создали? Курительную трубку и золотой бюст?
   – Дело не в масштабах. Полагаю, что с такой же легкостью они создадут и океанский лайнер.
   – Для кого? Для тебя? Стоит этакий пароходище в устье Темзы. Абсолютно пустой. Ни капитана, ни команды, ни судовых документов. Как ты докажешь свои права на владение?
   – А если не для меня? Для общества. Например, строительный кооператив для лондонской бедноты. И не один квартал, а целый пригород. Или, допустим, мост через Ла-Манш или туннель. Без труда и средств – раз, и готово!
   – Допустим. А по какому образцу они его выстроят? Что они знают о сопротивлении материалов и строительной механике? Можно ли будет ездить по этому мосту, даже если он и повиснет волшебно над Ла-Маншем? Да и пригород твой – это не трубка Доуни. Дело не в масштабах, согласен. Но по каким расчетам и чертежам они скопируют сложное инженерное хозяйство с его транспортными магистралями, осветительной и газовой сетью, водопроводом и канализацией, телефонной и телеграфной проводкой? Они и понятия об этом не имеют, и назначения не поймут, а ты – пригород! Нет, Монти, в своем чудотворчестве ты даже ограниченнее, чем герой Уэллса. Тот хоть мог сотворить себе яичницу, а ты и этого не сможешь: нет образца для синтеза.