Абрамов Аександр. Повести и рассказы

   – Есть же социалистические страны, – сказал я.
   – Зачем же им перестраивать будущее? Они сами строят его, исходя из разумных предпосылок настоящего.
   – Ну, а интересы науки? – Я старался как-то утешить его.
   – Нынче они сродни интересам коммерции. Представь себе рекламочку: «Параллельное время! Все варианты будущего! Возвращение гарантировано». Нет уж, моделируйте сами. Не для этого я десять лет просидел в научном подполье.
   Я молчал. Энтони за стойкой листал журнал. Девушки, ужинавшие за портьерой, давно ушли. Какой-то пьяница, заглянувший с улицы, заиграл на губной гармошке – не песенку, не мелодию даже, просто гамму. Он повторял ее опять и опять, пока Энтони не закричал, что здесь не «Карнеги-холл», а драг-сода. Гамма умолкла.
   – Как-то великий Стоковский сравнил гамму с лесенкой, по которой взбирается звук-хамелеон, – сказал Лещицкий. – Пожалуй, я могу смоделировать ближайшие полчаса по шкале гаммы. Идет?
   – Лучше не надо, – попросил я. – Да и что может случиться в ближайшие полчаса?
   Он не ответил. Мы вышли молча: я – с тайным намерением отделаться от него поскорее, он – с непонятной суровостью, сомкнувшей его тонкие, почти бесцветные губы. Мистификатор или маньяк? Скорее последнее. Тихое помешательство, вероятно.
   Дождь настиг нас минут через десять, причем с такой свирепостью, что мы едва успели добежать до навеса над каменной лестницей, спускавшейся в полуподвальную овощную лавку.
   Лещицкий почему-то держал в руке свой псевдопортсигар в сиреневой оболочке, потом, словно спохватившись, снова убрал его. Мне показалось, что в нем что-то щелкнуло, а в пучке света от уличного фонаря косые струи дождя вдруг странно удвоились.

РЕ

   Я взглянул на ручные часы – без пяти десять – и тотчас же по привычке приложил их к уху: идут.
   – И дождь идет, – глухо проговорил Лещицкий, – а такси нет.
   – Что-то есть, – сказал я, вглядываясь в дождливую мглу.
   Два снопа света пронзили ее из-за угла. Фары принадлежали автомобилю ярко-желтого цвета.
   – Эй! – крикнул я, высовываясь из-под навеса. – Сюда!
   – Это не такси, – сказал Лещицкий.
   Но автомобиль притормозил и медленно двинулся вдоль тротуара. Он не остановился, только чуть опустилось дверное стекло, и в образовавшейся щели на свету блеснуло черное вороненое дуло.
   – Ложись! – шепнул Лещицкий и рванул меня вниз.
   Но поздно. Две автоматные очереди оказались быстрее. Меня что-то сильно ударило в грудь и в плечо, опрокинув на камень. Лещицкий, странно перегнувшись, медленно оседал, словно сопротивлялись несгибавшиеся суставы. Последнее, что я увидел, было красное пенящееся пятно у него на лице вместо рта.
   Надо мной застучали по камню чьи-то подкованные железом каблуки.
   – Один еще жив, – сказал кто-то.
   – Все равно сдохнет.
   Я услышал звонкий плевок о камень.
   – А ведь это не те.
   – Ты думаешь?
   – Вижу.
   Сапог пнул меня ногой в голову. Боли я не почувствовал, только оборвалось что-то в мозгу.
   И снова чей-то голос:
   – Опять штучки Эльжбеты.
   – Темнит девчонка.
   – Давно темнит.
   – С нее бы и начать.
   – Поди скажи это Копецкому.
   Больше я ничего не слышал. Все погасло – и голоса, и свет.

МИ

   Я открыл глаза и взглянул на часы: без пяти десять. Мы по-прежнему стояли на лестнице под навесом.
   – А дождь идет, – сказал Лещицкий, – и такси нет.
   – Перейдем на угол, – предложил я, – там тоже навес.
   – Зачем?
   – Скорее такси найдем. Там же поворот.
   – Иди. Я здесь останусь, – отказался Лещицкий.
   Я перебежал на противоположный угол улицы. Волосы и плащ сразу намокли. К тому же навес здесь был короче, и сухая полоска асфальта под ним еще меньше: косые струи дождя били уже по ногам. Я прижался спиной к двери какого-то магазина или квартиры и вдруг почувствовал, что она подается. Еще нажим – и я очутился за дверью в полной темноте. Протянул руку, – она уперлась во что-то теплое и мягкое. Я вскрикнул.
   – Тише! И осторожнее: вы мне чуть щеку не проткнули, – произнес кто-то шепотом, и невидимая рука подтолкнула меня вперед. – Дверь перед вами. Увидите свет, коридор. В конце комната. Он пока один. Как войдете…
   – Зачем? – перебил я.
   – Не бойтесь: он слепой, хотя стреляет метко, учтите. – Шепоток принадлежал женщине, лицо которой находилось где-то, рядом с моим. – Сыграйте с ним в шахматы, он это любит. И подождите меня: я скоро вернусь.
   Дверь на улице приоткрылась и снова захлопнулась, два раза щелкнув. Я потянул ее, она не поддалась, а щеколды я не нащупал. У меня с собой был карманный фонарик – я пользовался им в темных коридорах гостиницы: ее владелица экономила на электролампочках. Фонарик осветил темный тамбур и две двери – на улицу и внутрь помещения. Уличную, видимо, заперли на ключ, другая же распахнулась легко; я увидел коридор и свет в конце его, падавший из открытой комнаты.
   Стараясь не шуметь, я дошел до нее и остановился у входа. Человек в черной бархатной курточке, с длинными волосами, небрежно разбросанными, как у битлсов, тщательно вырезывал в раскрытой книге прямоугольное углубление. Его можно было принять за юношу, если б не тронутая сединой шевелюра и лучики морщинок у глаз. Сидел он против мощной электролампы, должно быть, в пятьсот или в тысячу ватт, и сидел так близко к ней, как не мог бы сидеть ни один человек с нормальным зрением. Но он был слеп.
   – Я открыл идеальный тайник, Эльжбета, – сказал он по-польски, не отрываясь от работы. – Все письма укладываются. Сейчас увидишь.
   Он взял пачку писем в продолговатых конвертах и вложил в искусственное углубление в книге. Потом смазал клеем соседние, не вырезанные страницы и закрыл письма.
   – Теперь встряхиваем. – Он тряхнул книгой, держа ее за переплетные крышки. – Ничто не выпадает, смотри. Никакой Пуаро не найдет.
   Я молчал и не двигался, не зная, что делать.
   – Почему молчишь? Эльжбета? – насторожился он и крикнул уже по-английски: – Кто здесь? Стоять на месте!
   Он швырнул книжку на стол и схватил, видимо, давно лежавший там пистолет, удлиненный глушителем. По тому, как он держал его и как точно направил в мою сторону, видно-было, что слепота нисколько не мешает ему в умении обращаться с оружием.
   – Малейшее движение – и я стреляю. Кто вы? – спрашивая, он стоял вполоборота ко мне; не смотрел, а слушал, как все слепые.
   Не отвечая, я тихо переставил ногу назад. Тотчас же щелкнул, именно щелкнул, а не прогремел выстрел. Пуля врезалась в штукатурку где-то у моего уха.
   – С ума сошел, – сказал я по-польски. – За что?
   – Поляк? Я так и думал, – ничуть не удивился он и не опустил пистолета.
   – Подойдите к столу и сядьте напротив. И не пытайтесь достать оружие: я услышу. Ну?!
   Проклиная себя за эту идиотскую авантюру, я подошел к столу и сел, развязно вытянув ноги. Дуло пистолета следовало за мной по той же орбите. Теперь оно смотрело мне в грудь; я бы мог схватить его, если бы не имел дело с сумасшедшим – так я мысленно окрестил своего визави.
   – От Копецкого? – спросил он резко.
   – Не знаю такого, – сказал я.
   – Тогда откуда?
   – Из Польши.
   – Давно?
   – С декабря прошлого года.
   Он свистнул.
   – Не врете?
   – Я бы мог показать вам документ, только ведь вы… – Я деликатно замялся.
   – Значит, коммунист? – перебил он.
   – Значит, – рассердился я.
   Меня уже начинал раздражать этот допрос.
   – Почему вы здесь?
   Я рассказал.
   – Почему-то я вам верю, – задумался он. – Но… вы видели тайник…
   Я мельком взглянул на книжку с барельефом Мицкевича на обложке.
   – И письма, – с угрозой прибавил он.
   – Плевал я на ваши письма! – совсем уже разозлился я.
   – Тогда подождем, когда за ними придут. Они обязательно придут. Должны.
   – Кто это «они»? – спросил я.
   – Тсс… – прошептал он и прислушался, как-то странно вытянув голову, совсем как Человек-Ухо из сказки Гримм.
   Я ничего не слышал: тишина, смешанная с шумом дождя за окном, окружала меня.
   – Кто-нибудь вошел? – спросил я.
   – Тсс… – опять остановил он меня. – Они еще не вошли. Они без машины. Сейчас открывают дверь своим ключом. Прошли тамбур. Идут.
   Все это он проговорил, почти беззвучно шевеля губами. Я услышал только слабый стук подкованных каблуков по коридору.
 

 
   – Вы останетесь здесь, а я пройду за портьеру. Ни в коем случае не говорите им, где я. И не бойтесь: они не начнут со стрельбы – им нужны письма. Скажите, что они в шкатулке на диване. Хорошо?
   Я кивнул. Он легко и свободно, как зрячий, прошел за портьеру, наполовину перегораживавшую комнату в ее дальнем углу. Я остался сидеть в той же позе, ожидая самого худшего.
   Вошли двое в мокрых дождевиках с автоматами. Смятая фетровая шляпа у одного была надвинута глубоко на глаза, другой был черен, небрит, мокрые вихры его закручивались колечками. Он отряхивался, как вылезший из воды пес.
   – Где Жига? – спросили оба одновременно.
   Я понял теперь, почему слепой не удивился тому, что я поляк. Эти тоже были поляками.
   – Я жду его, – сказал я первое, что пришло в голову.
   Небритый оглянулся, скользнул глазами по комнате и вдруг дал короткую очередь из автомата по складкам портьеры. Я ожидал вскрика, стона, падения тела, но ничего не последовало.
   Тогда оба повернулись ко мне. «Конец», – подумал я и еле выговорил:
   – Вы за письмами? Они в шкатулке.
   – Где?
   Я показал на небольшой ящичек на диване.
   – Подойди и открой, – приказал небритый.
   Я подошел и дрожащими руками, уже не владея ими, открыл шкатулку. На дне ее белела стопочка продолговатых конвертов. Небритый оттолкнул меня автоматом и заглянул внутрь.
   – Здесь, – сказал он и ухмыльнулся.
   Больше он ничего не успел. Что-то несколько раз знакомо щелкнуло из-за портьеры, и почти одновременно грохнулись на пол и молчун в фетровой шляпе, и мой небритый собеседник. Я не помню, что стукнуло раньше, его затылок или выпавший из рук автомат.
   – Вот и все, – усмехнулся слепой, выходя из-за портьеры.
   Он тронул ногой одного, потом другого и отдернул ее, как купальщик, попробовавший, холодна ли вода.
   – А вы хорошо поработали и заслуживаете награды, – продолжал он, протягивая мне что-то похожее на большую медную монету. – Возьмите. Эта медалька при случае может вам пригодиться. Жил для отчизны, умер для славы, – засмеялся он и умолк, опять к чему-то прислушиваясь.
   И опять я ничего не услышал.
   – Приехали, – сказал он. – Это за мной. Вы мне не помогайте и не провожайте: я хожу здесь, как в темноте кошка. Выходите минуты через две после меня. Дверь я оставлю открытой. И не задерживайтесь. Встреча с полицией в таких случаях далеко не радость. Тем более, что вы иностранец и коммунист.
   Он взял со стола книгу с вклеенными в нее письмами и, не одеваясь, вышел из комнаты, нигде не замедлив шага. Ничто не скрипнуло в коридоре – ни пол, ни дверь. Он действительно ходил бесшумно, как кошка.
   Я подождал две минуты, рассматривая полученную медаль. Матовый кружок из бронзы с барельефом головы в лавровом венке, похожей на головы римских императоров. На оборотной стороне девушка в тунике водружала урну на украшенный постамент. Вокруг царственной головы вилась надпись латинскими буквами:
 

IOZEF XIAZE PONIATOWSKI

 
   Вокруг девушки в тунике той же вязью завивались уже слышанные мною слова:
 

ZYL DLA OYCZYZNY. UMARL DLA SLAWY

 
   Понятовский? Что я знал о нем? Наполеоновский маршал, племянник последнего короля, незаурядный военачальник и политический неудачник, так и не получивший от Наполеона заветной польской короны. Бонапарт обманул его, не восстановил Польши, и даже в наспех созданном им Великом герцогстве Варшавском Понятовский получил только военное министерство. Погиб он доблестно в одной из наполеоновских битв, забытый императором, трон под которым уже шатался. Не Бонапарт, а польские патриоты выбили тогда эту медаль: «Жил для отчизны, умер для славы». Кому-то из нынешних американских поляков, должно быть, очень нравился этот лозунг. Мне – нет. Неточный, без адреса. Почему только для славы? Для какой славы? У кого? Для славы умирали и недостойные, даже Герострат. Я внутренне усмехнулся пафосу Жиги, с каким он вручил мне эту медаль: интересно, когда и зачем она могла мне понадобиться?
   Я сунул ее в карман и, не оглядываясь на мертвых налетчиков, вышел из комнаты. Дверь на улицу, как и было условлено, поскрипывала на петлях, открытая настежь. Меня встретили безлюдная улица, плеск дождя на асфальте, желтый свет фонарей в алмазной дождевой сетке. Я перебежал под дождем к тому же навесу напротив, где стоял Лещицкий. Он и теперь стоял там же, всматриваясь в танец дождевых струй в пучке света. И мне опять показалось, что они раздвоились, как в глазах у человека, страдающего головокружениями.

ФА

   Я тут же посмотрел на часы: без пяти десять. Чушь какая-то! Ведь у Жиги я пробыл верных полчаса. Может, часы забарахлили? Я снова приложил их к уху: нет, шли.
   – И дождь идет, – так же, не глядя на меня, проговорил Лещицкий, – а такси нет.
   – Вон оно, пошли, – сказал я и шагнул навстречу вынырнувшему из темноты такси.
   – Поезжайте без меня, – решительно отказался Лещицкий, – не люблю желтых машин.
   Убеждать его я не стал, сел рядом с шофером, назвал адрес. Вольному воля, пусть остается, если хочется мокнуть. Потом я пожалел, что не узнал его адреса: занятный все-таки человек. Но я тут же забыл об этом: в кабине было светло и жарко, быстрая езда убаюкивала, мысли путались. Я постарался вспомнить, что произошло со мной до встречи с Жигой, и не мог. Кто-то стрелял или где-то стреляли. Может быть, об этом рассказывал Лещицкий, а я забыл? Кажется, он действительно о чем-то рассказывал. О чем? Что-то случилось с памятью, какой-то провал, вакуум, муть. Я помню только происшедшее четверть часа назад. Двух человек убил Жига из-за портьеры. У меня на глазах. А я как ни в чем не бывало – даже сердце не дрогнуло – перешагнул и ушел. Странно только то, что часы как показывали без пяти десять, так и остановились. Да не остановились же, шли! Я посмотрел на циферблат: десять. Неужели только пять минут прошло?
   Я обратился к водителю:
   – Сколько на ваших?
   Спросил по рассеянности по-польски, но вместо естественного «что, что?» услышал обрадованное: «Пся кошць! Земляк!» Усталое, потное лицо его сияло доброй улыбкой. Она обнажала розовые десны и выбитые зубы, только по краям торчали два гнилых корешка. Однако он был совсем не стар, этот широкоскулый крепыш в рубашке-расписухе: лет тридцать семь – сорок, не больше.
   Мы уже подъезжали к моей гостинице, как он вдруг затормозил и подрулил к тротуару:
   – Надо же потрепаться, в кои-то веки земляка встретил. Тоже эмигрант?
   – Нет, – сказал я, – недавно приехал.
   – Откуда?
   – Из Польши.
   Он сразу остыл, улыбка погасла, и в ответ я услышал уже нечто совсем неопределенное:
   – Бывает, конечно.
   – А ты почему не на родине? – в свою очередь, спросил я.
   – Кому я там нужен без пользы?
   – Шоферы везде нужны.
   Он покрутил ладонями, широкими, как лопаты, и опять засиял:
   – Я и в армии шофером был.
   – В какой армии?
   – «В какой, в какой»! – повторил он с вызовом. – В нашей. Из России до Тегерана, туда-сюда, шатало-мотало, из-под Монтекассино сутки на брюхе полз… «Червоны маки на Монтекассино…» – зло пропел он и сплюнул в окошко. – А теперь опять баранку кручу. Маюсь по малости.
   – Так подавай заявление, вернешься, – сказал я.
   Он не спрашивал меня о нынешней Польше – это я сразу заметил. Либо он был вполне удовлетворен тем, что знал о ней, либо это его просто не интересовало.
   – Кому я там нужен без пользы? – повторил он. – Вот найду кое-что. Так и другая цена мне будет. Что здесь, что там. Только бы найти, а уж кто-то из наших прячет определенно.
   – Письма, что ли? – спросил я легкомысленно.
   Он весь подобрался, как кошка перед прыжком.
   – А что ты знаешь о письмах?
   – Одни прячут их, другие ищут. Смешно, – сказал я и прибавил: – Кончай треп, приехали. Давай к углу.
   – Закурить есть? – спросил он хрипло.
   Мы закурили.
   – Так земляки не прощаются, – заметил он укоризненно. – Есть тут одно местечко. Недалеко. Слетаем?
   Я вспомнил насмешки Лещицкого над моей осторожностью и безрассудно кивнул:
   – Слетаем.
   Он газанул. Рванулись навстречу темные массивы домов без реклам – на окраине даже в таких городах темновато. Я закрыл глаза, не пытаясь узнавать улиц. Не все ли равно, какое это «местечко», и не все ли равно где.
   В конце концов машина остановилась у бара с потухшей вывеской. «Почему потухла? Не знаю. Перегорело что-нибудь, – равнодушно отмахнулся водитель, вылезая из машины. – Внутри света хватит», – прибавил он. Внутри света действительно хватало, потому что сквозь мутное, немытое стекло витрины отчетливо виднелась высокая стойка с бутылками, электроплитой и никелированным баком. На оконном стекле в углу было написано от руки черной краской: «Мариам Жубер. Кава, хербата, домове частка». [1]Бар был закрыт; мой шофер долго стучал в стекло двери, и его кто-то долго разглядывал изнутри. Потом щелкнул замок, и дверь открылась.
   В крохотном пространстве перед стойкой стояло несколько пустых столиков, должно быть никем не занимавшихся с прошлой недели, потому что их черные пластмассовые доски от пыли стали серыми. Единственный посетитель бара почти лежал животом на стойке и сосал что-то мутное из бокала, болтая с буфетчицей. Сначала я не обратил на нее внимания: обыкновенная девушка из кафетерия, с модной прической и подкрашенными бровями и веками. Здесь их штампуют, наверно, на какой-нибудь фабрике. Но уже минуту спустя меня заинтересовали ее глаза. Необыкновенные глаза. Умные и насмешливые, они то вспыхивали, то погасали, и даже цвет их, казалось, менялся по прихоти их владелицы. У ее собеседника то и дело кривился рот, и от этого дергался шрам на левой щеке. Я уже пожалел, что поехал.
   – Поздно, Янек, – упрекнула девушка за стойкой, – мы уже не работаем.
   Но мой водитель по-хозяйски кивнул мне на пыльный столик, что-то шепнул красивой буфетчице, перенес ко мне бокалы с виски и сифон с содовой и, взяв под руку криворотого, ушел с ним за стойку, где виднелся спуск в освещенный подвал.
   – Тоже поляк? – спросила девушка, равнодушно оглядев мой старый плащ и мокрые волосы.
   Я засмеялся.
   – Сейчас вы спросите, давно ли я из Польши.
   – Зачем? Мне это безразлично.
   Она отвернулась. А ко мне уже подсели Янек со своим спутником: Янек – рядом, криворотый – напротив.
   – Янек сказал, что тебе известно что-то о письмах, – начал он. – Выкладывай, что знаешь.
   – Я пишу только в «Трибуна люду», – сказал я.
   – Нашел чем пугать. Мы в сорок пятом из таких зразы делали.
   Я озлился.
   – Хотите, чтобы я позвал полицию?
   – Не шуми. Это тебе не Таймс-сквер. Хоть свиньей визжи – никто не услышит.
   Я обернулся к Янеку:
   – Подонок ты, а не земляк.
   Криворотый мигнул, и ладони-лопаты Янека крепко прижали мои руки к столу. Я рванулся, но без успеха – ладони не сдвинулись.
   – Мы в гестапо не были, но кое-что умеем, – сказал криворотый, попыхивая сигаретой. – Не хочешь, значит, выкладывать? Так.
   И прижал мне к руке горящую сигарету повыше запястья. Я взвыл.
   – Зря вы его, – лениво сказала буфетчица, – ничего он не знает.
   Криворотый усмехнулся, отчего его рот еще более окривел. Я подумал, что, если ему нахлобучить шляпу на лоб, это будет точь-в-точь двойник автоматчика, убитого Жигой.
   – Подбери губы, Эльжбета, пока не разбили, – огрызнулся он, даже не взглянув в ее сторону. – Подержи его, Янек, а я кое-что снизу принесу. Сразу язык развяжет.
   Он пошел к лестнице в подвал, знакомо стуча подкованными ботинками. Но не это заставило меня подскочить на стуле. Имя! Неужели и на этот раз совпадение?
   – Эльжбета! – закричал я. – Вы же знаете, что у меня нет никаких писем. Ведь это я был у Жиги! Это мне он подарил медаль: «Жил для отчизны, умер для славы!»
   Хватка Янека сразу ослабла. Эльжбета – неужели я все-таки не ошибся? – медленно вышла из-за стойки.
   – Отпусти его, Янек.
   Янек безропотно освободил мои руки.
   – Вы умеете управлять машиной?
   Я кивнул утвердительно, не понимая, зачем она это спрашивает.
   – Дай сюда ключи от машины, Янек.
   Он так же послушно протянул ей ключи на цепочке.
   – Задержи Войцеха в подвале и не выходите оба, пока не позову.
   Эльжбета говорила с непонятной властностью, принимая как нечто должное солдатскую послушность Янека. На меня она не смотрела, просто вышла на улицу, открыла одним ключом дверцу машины, другим зажигание и молча указала мне на место водителя.
   – До моста жмите на полную, – предупредила она. – Они попробуют догнать, но у вас минут десять форы. Проскочите мост раньше, сверните куда-нибудь, бросьте машину и добирайтесь пешком или на автобусе. У Войцеха желтый «плимут», как и у вас, но мотор барахлит, и я не знаю, хватит ли у него горючего. И не благодарите, – отстранилась она, – некогда.
   Я молча кивнул, выжал сцепление, включил первую скорость и на самом малом газу повел машину. Я очень боялся, что забыл что-нибудь – давно не практиковался, – но «плимут» двигался легко и послушно. Выйдя на простор поливаемой дождем улицы, я совсем осмелел, дал полный газ, нагнал ревущую впереди машину «скорой помощи» и пристроился в хвост. Решение пришло сразу: если замечу позади желтый «плимут», обгоню «скорую помощь» и пойду впереди. Тогда они, по крайней мере, стрелять не решатся.
   Почему Янек заманил меня в этот бар? Чего они добивались? Откуда такое сходство между Войцехом и убитым автоматчиком? Почему Эльжбета, полностью равнодушная вначале, вдруг с такой решительностью пришла на помощь? Что ее побудило: упоминание о Жиге, о медали, о лозунге? Но разумно ответить хотя бы на один из этих вопросов я так и не мог.
   Да и некогда было. Желтый «плимут» все-таки мелькнул позади. Или мне это только показалось? Но мы уже подъезжали к мосту, и я, обогнав «скорую помощь», вылетел на этот почти иллюминованный мост, мерцающий огнями, как зажженная елка. Мелькнули постовые в дождевиках с капюшонами. Дождь выручал меня. Без него мне едва ли бы удалось проскочить здесь на такой скорости. Но я проскочил. Свернул в первый же приглянувшийся мне уличный пролет, на углу потемнее опять свернул, сманеврировал так еще и еще раз, избегая широких и людных улиц, и затормозил: перекресток мне показался знакомым. Я открыл дверцу машины и побежал к навесу у фонаря, где час назад мы стояли вместе с Лещицким.

СОЛЬ

   Я прижался к стене, где было посуше, и вздрогнул: Лещицкий по-прежнему стоял рядом, рассматривая раздвоившиеся на свету капли. Как будто он только что возник из ночи, дождя и блеклого фонарного света. И какое-то смутное, невольное движение мысли потянуло меня взглянуть на часы. Так и есть: без пяти десять. Что-то нелепое происходило со мной, события и люди входили и уходили, и само время, казалось, раздваивалось, как дождь на свету. В одном ракурсе я кружился в вихре загадок и неожиданностей, влекомый случаем, удачей и страхом, в другом – буднично стоял под навесом, ожидая такси. Бег времени начинался с унылой фразы Лещицкого: «И дождь идет, а такси нет». И сейчас он начался с нее же, но остановить его я не мог: я уже не владел собой. Время владело мной, как и часами, упорно возвращая их и меня к одной и той же минуте. Только на сей раз я не увидел такси. А что, если пойти пешком? «Не сахарный, не развалишься», – говорили мне в детстве. И я решительно зашагал под проливным дождем, даже не простившись с Лещицким: время, владевшее мной, должно быть, опять подсказало, что это неважно.
   Так я прошел полквартала и остановился: навстречу из темноты вышли двое в плащах с оттопыренными карманами. «Начинается», – вздохнул я, вспомнив о комиксах с неизменно повторяющимися персонажами. Один был в надвинутой на глаза мокрой фетровой шляпе – я сразу узнал и кривой рот, и шрам на щеке; другой стоял поодаль, почти неразличимый в темноте за дождем.
   – Огонька не найдется? – спросил Войцех, не узнавая меня или притворяясь.
   Ну что ж, и я могу притвориться. Достал из кармана зажигалку и смятую пачку сигарет. Пока он закуривал, чиркая зажигалкой, каждый раз освещавшей мое лицо, голос из темноты спросил:
   – А вы не поляк, случайно?
   – Случайно поляк, а что? – спросил я в ответ, переходя на польский.
   – Не знаешь ли местечка поблизости, где земляки могут встретиться?
   – Отчего не знать, знаю, – помедлил я, все еще не понимая их игры, но почему-то не боясь ни чуточки. – У Мариама Жубера. «Кава, хербата, домове частка».
   Послышался сдержанный смешок, и Войцех хлопнул меня по плечу.
   – Опаздываешь, пан связной. Давно уже ждем, – и подтолкнул меня к тому, что было скрыто в дождливом сумраке и оказалось вблизи силуэтом знакомого желтого «плимута».
   Севший за руль спутник Войцеха знакомо улыбнулся мне розовыми деснами с двумя обломанными корешками зубов. Янек! И тоже меня не узнал.
   Я решил идти на таран:
   – А мы не встречались раньше, ребята? Будки у вас знакомые.
   – Меченые, легавым на радость, – согласился Войцех. – Может, и встречались, разве упомнишь? – и перешел к делу: – Чего Копецкий хочет?