Абрамов Аександр. Повести и рассказы

   Старому Тилю верить стоило.
   – Извини, Тиль, погорячился, – сказал Дан. – И все-таки, почему не позвал меня к телефону?
   – Потому что видел: работаешь. И вроде с желанием – редкий случай. Не стал отрывать, а вежливенько попросил Олю перезвонить через час. Она у тебя точна?
   – Не знаю, – сказал Дан, – не было повода проверить.
   – Благодари Тиля, он тебе создал повод. И в это время, как в детективе или – наоборот – в добротной комедии ситуаций, в зал заглянул вахтер:
   – Даниил Фролыч, к телефону вас.
   Дан перемахнул через барьер, побежал к дверям, а Тиль не преминул пустить ему в спину:
   – Нет, но какова точность!..
   Дан осторожно, будто боясь уронить, взял трубку, произнес в нее «казенным» голосом:
   – Слушаю вас.
   – Здравствуйте, Дан, – «шантретисто» сказала трубка, – это Оля, если вы меня помните.
   Классическая форма пустой вежливости! Неужели она решила, что Дан мог ее забыть со вчерашнего вечера – просто по времени, без учета того неясного и странного впечатления, что она произвела на него.
   – Я вас помню, Оля.
   – А мне показалось, у вас плохая память.
   – Почему?
   – А зонтик?
   Тут у Дана сам по себе придумался гениальный, на его взгляд, ход.
   – Я его нарочно оставил.
   – Нарочно?
   – Конечно. Просто так вы могли бы и не позвонить, а замотать чужой зонтик – совесть не позволила бы.
   – Я могла бы его сдать в бюро находок.
   – Не могли. Где гарантия, что я бы о том догадался? А значит – тю-тю зонтичек…
   – Ну хорошо, не в бюро – в милицию. Там бы вас нашли.
   Здесь она неплохо вывернулась. Думай, Дан, шевели извилинами…
   – Первый раз вижу волшебницу, которая прибегает к помощи милиции.
   Засмеялась. Интересно, что бы сказал Тиль про ее смех? Какого он колера?
   – Убедили. Как мне его отдать вам?
   – Что за вопрос? Только лично. Не на почту же идти волшебнице…
   – Согласна. Дельное наблюдение. Вы, оказывается, большой знаток жизни и обычаев великого мира магии.
   – На том стоим, – согласился Дан. – Что вы делаете сегодня вечером? – Краем глаза он посмотрел на вахтера, который изо всех сил старался выглядеть индифферентным. А может, и впрямь начхать ему было на галантные потуги какого-то жонглера: сколько при нем по этому видавшему виды, со всех боков скотчем уклеенному, телефонному аппарату свиданий назначено – не перечесть. Надоело небось вахтеру: целый день одно и то же…
   – Я свободна.
   Как прекрасно проста она, подумал Дан. Никакого притворства, никакого жеманства: мол, не знаю еще, столько замыслов, надо подождать, посмотреть в записную книжку…
   – Тогда я вас встречу на Самотеке, на остановке. Ну где я сошел, ладно?
   – Ладно. Я освобожусь в шесть.
   – Значит, в полседьмого?
   – Я успею.
   – До вечера.
   – До свидания.
   Короткие гудки: ту-ту-ту. Положила трубку. Дан немного послушал их и тоже уложил трубку на рычаг.
   Тиль сидел на стульчике в той же позе рыболова-сибарита, только вместо пруда перед ним расстилался грязно-малиновый ковер репетиционного манежа. На манеже сиротливо лежал брошенный Даном хромированный моноцикл.
   – Поговорил? – спросил Тиль.
   – Поговорил.
   – Приступай к делу.
   – Мне в главк надо, – попробовал отвертеться Дан.
   – В главк тебе надо к двум. А сейчас, – он вытащил из жилетного кармана плоские серебряные часы, щелкнул крышкой, – сейчас, шер Данчик, только десять минут двенадцатого. И тебе придется попотеть как минимум один час и пятьдесят минут. Поверь старому Тилю.
   Что делать? Пришлось поверить…

3

   А потом, как в священном писании, был вечер и было утро. Утро пасмурное, серое, брезентовое, как штаны пожарника (откуда шутка?), штрихованное дождем висело за немытым стеклом окна, тоскливое длинное утро, вызывающее головные боли, приступы гипертонии и черной меланхолии, а по-научному – нервной депрессии.
   Но все это у иных, здоровьем обиженных. Давление у Дана держалось младенческое, головными болями не страдал, а черная меланхолия выражалась всегда однозначно: не хотел идти на репетицию.
   Лежал под одеялом, тянул время, оглядывал небогатое свое однокомнатное хозяйство.
   Оля спросила вчера вечером:
   – Вы часто уезжаете из Москвы?
   Ответил привычно, не задумываясь:
   – Частенько… – Но полюбопытствовал все же: – Как вы догадались?
   – Заметила. Жилье выдает. Когда в нем мало живут, оно как вымораживается, застывает. Вроде все чисто, все на месте, а холодно.
   Точное наблюдение. Дан замечал это и в своей квартире, когда возвращался с гастролей, и в квартирах друзей – элегантных, обустроенных с пола до потолка, с дорогой мебелью и блестящими люстрами, с натертым паркетом и звенящим хрусталем за толстыми стеклами горок. Почему-то артисты цирка из всей «выставочной» посуды предпочитают именно хрусталь. Может быть, потому, что он так же холоден, как и их пустующие квартиры?..
   Впрочем, он-то сам кантуется дома уже четвертый месяц…
   Оля сказала:
   – Кантуетесь? – усмехнулась. – Пожалуй, точно так. Не живете – ночуете…
   Все верно. С утра пораньше – студия, Тиль, булавы, моноцикл. Потом – мастерские, где шьют новый костюм для нового (будет ли он?) номера. Потом обязательно! – главк, где вроде и нет для тебя никаких срочных дел, но быть там необходимо, вариться в кислом соку цирковых сплетен, разговоров, предположений, замыслов и домыслов: кто где гастролирует? кто куда едет? у кого номер пошел, а кто аттракцион «залудил»? кто женился? кто развелся? кто сошелся? где? когда? как? с кем? почем? у кого? – тысяча пустых сведений. Клуб, а не учреждение… И ведь тянет, ежедневно тянет, как будто не пойдешь – что-то потеряешь, чего-то не выяснишь, не вернешь, наиважнейшего, наиглавнейшего.
   А вечером гости. Или ты у них, или они у тебя – «дежурство» за полночь, в столице, как на гастролях, в цирковых гардеробных или в гостиничных номерах после вечернего представления, и те же разговоры, те же вопросы-ответы, сотни раз жеваные-пережеванные, переваренные, за день обрыдлые. Дану в Москве полегче: у него есть друзья вне цирка, а стало быть, вне профессиональных интересов. Можно хоть душу отвести, на вечер забыть о гипнозе манежа. И только перед сном выкраиваешь время – почитать. Сколько его остается? Кот наплакал, а зверь этот скуп на слезы. Стопка журналов, регулярно покупаемых в киоске Союзпечати (знакомая киоскерша оставляет всю «толстую» периодику), лежит непрочитанная, потому что на сон грядущий вытягиваешь с полки знакомое, читаное-перечитанное, привычное, успокаивающее и – вот парадокс! – всегда волнующее. А периодику Дан на гастролях «добирает»: свою библиотеку в артистический кофр не сунешь: и места мало, и книги жаль – что-то с ними дорога содеет!
   Согласился тогда с девушкой Олей, троллейбусной провидицей, не без грусти согласился, даже с обидой на провидицу: все-то она ведает, все подмечает, компьютер – не человек.
   – Вы правы, Оля, все у меня в квартире полудохлое.
   А она возьми да скажи – обиженным в утешение, скорбящим на радость:
   – Не все. Книги живые. Видно, что их читают и ценят. Вы кто по профессии?
   Выигрышный для Дана вопрос.
   – Цирковой артист. Жонглер.
   Тут обычно девицы-красавицы, душеньки-подруженьки должны ахнуть, ручками всплеснуть: как интересно! сколько романтики! цирк – это вечный праздник! И посыплются вопросы – один другого глупее: в каких странах побывали? сколько циркачам платят? правда ли, что они ежедневно рискуют смертельно? Это Дан-то рискует, с его булавами и кольцами… Хотя риск, конечно, имеется: брякнешься с моноцикла, не успеешь собраться, придешь на ковер неудачно – можно, например, и руку сломать…
   А обычного не случилось. Оля не ахнула, не всплеснула руками, глупых вопросов не задавала. Она лишь кивнула согласно, приняла к сведению информацию, но увидел Дан – или почудилось ему? – в мимолетном косом взгляде ее, даже не взгляде – промельке, секундное удивление. Увидел Дан и растолковал его по-своему: как так – жонглер и книги читает! Быть того не может! Серый, лапотный, со свиным-то рылом…
   Что, в сущности, происходило? Дан чувствовал глухое раздражение против Оли, даже не раздражение, а какое-то внутреннее сопротивление тому явному чувству симпатии, которое она вызвала к жизни и которое все еще жило в нем, – непонятное чувство, ничем не объяснимое, не подкрепленное. Но сам же анализировал – работала где-то в мозгу счетная машинка: а зачем сопротивляться? что она плохого сказала? Ничего… А взгляд? Почудилось Дану, настороженному, как зверь перед дрессировщиком. Странное дело: когда Дан попадал в чужую компанию, где собирались люди, от цирка далекие, он всегда так настораживался, словно ощущал некую неполноценность перед всякими там физиками-лириками. Потом она, конечно, проходила, неполноценность его распрекрасная, а поначалу… Ах, как он завидовал в такие минуты другу Коле, который не страдал разными «интеллигентскими комплексами», уверенному и сильному Коле, чей внутренний мир не поколебать никакими косыми взглядами – крепость, а не мир. Коля угнездится за столом, пойдет анекдотами сыпать, а то ухватит пяток тарелок со стола, почнет жонглировать, к ужасу хозяйки, – знай наших! – сорвет аплодисменты, привычные для него, как щи в буфете, и вот уже физики-лирики ему в рот смотрят, слушают, развесив уши, как он в Америке с миллионершами сухой мартини на спор хлебал – кто кого перепьет, а где-нибудь в Австралии метал бумеранг «по-классному», на зависть аборигенам. А физики-лирики целыми днями сидят за столами да синхрофазотронами и дальше своих развесистых ушей ни черта не видят.
   – Я для них кто? – спрашивал он. – Человек из другого мира. Чей мир лучше? Ясное дело – мой. Вот я им про то и толкую по силе возможности…
   Что и говорить, силы у Коли – навалом. Дану бы хоть малую толику ее…
   А Оля будто подслушала мысли Дана. Спросила, как объяснила давешний взгляд:
   – Может, вы тоже волшебник?
   – Это как?
   – Когда вы ухитрились библиотеку собрать? Да еще такую богатую…
   Сказала – и бальзам на душу. Нет, милый Дан, псих ты ненормальный, закомплексованный, пора тебе путевочку в институт имени доктора Ганнушкина выколачивать – в отделение пограничных состояний, где такие же нервные полудурки в байковых пижамах фланируют, седуксен лопают и боржомом запивают. Вопрос-то Олин законный и удивление вполне объяснимое.
   – По городам и весям подбираю. Книжные магазины везде есть, а в них работают тети, у которых детишки цирком болеют.
   Посмеялись. Прошлась мимо стеллажей, провела кончиками пальцев по корешкам книг, как поласкала. Обернулась:
   – Хочется мне вам приятное сделать.
   Это уже интересно.
   – Что именно?
   – Существует книга, о которой вы мечтаете?
   Нелепый вопрос: таких книг десятки. Хотя, впрочем…
   – Есть такая…
   – Зайдите завтра в Дом книги.
   – И что будет?
   – Что-нибудь да будет.
   Теперь Дан посмеялся – из вежливости: честно говоря, шутки не понял, сложно шутит девушка Оля, не осилить умишком бедному жонглеру…
   …А между тем пора вставать, пора делать зарядку, пора открывать настежь окно, впускать в полутемную комнату холодное и сырое утро. Ох-ох-ох, грехи наши тяжкие, будь проклят тот, кто придумал скрежещущее железом слово «режим».
   Однако встал, сделал, открыл, впустил. Умылся, яичницу пожарил. Что за жизнь: вечером яичница, утром яичница. Друг Коля советовал:
   – Женись, Дан, непременно женись, но возьми кого из кулинарного техникума с обеденным уклоном. И лучше всего – сироту детдомовскую. Она на тебя молиться будет, пылинки сдувать, а уж отъешься…
   Люська, Колина жена, готовит распрекрасно, но есть у нее стальная старушка мама, с которой Коля находится «в состоянии войны Алой и Белой розы». Так он сам говорит, пользуясь полузабытыми школьными знаниями. Хотя ни он, ни стальная мама ничем не напоминают сей цветик. Разве что шипами.
   А яичница – вершина кулинарной мысли Дана. Вчера посреди разговора он вдруг спохватился:
   – Вы же с работы. Голодны небось?
   Она засмеялась:
   – Как зверь!
   – Я сейчас приготовлю. Только, кроме яиц, у меня ничего нет… – Как будто объявись у него мясо, так он немедля жаркое или бифштекс сотворит!
   Но Оля не ломалась.
   – Обожаю яичницу. Жарьте. Когда-нибудь потом я приду пораньше и наготовлю всякой вкуснятины.
   Прекрасная перспектива! Дан, грешный, любил «всякую вкуснятину», да и намек Оли на «потом» – чего-нибудь он да стоит?
   Ели прямо из сковороды – горячую, потрескивающую, плюющуюся желтым маслом, звонко хрустели редиской – еще пустотелой, весенней, привезенной на московские рынки веселыми усачами южанами, запивали малость подкисшим «Мукузани», обнаруженным в холодильнике, хотя по всем известным Дану светским правилам красное вино никак не подходило к их нехитрой еде. Да и какая разница – подходило или нет? – если лопать хотелось невероятно вопреки здравому смыслу. Ну с Олей все понятно, она только-только с работы, обедала давно, но Дан-то всего за час до свидания покинул уютную харчевню неподалеку от циркового главка, где, кажется, отъелся за весь день маеты и беготни. А может, чувство голода – штука заразная? Или волшебница Оля способна испускать неизвестные науке флюиды, которые заставляют Дана чувствовать то же, что и она, хотеть того же, что и она?
   Волшебница… Редкая по нынешним временам профессия. Далекие средние века, время расцвета волшбы и колдовства, тем не менее привели к захирению эту могущественную профессиональную касту. Одна святейшая инквизиция отменно постаралась и преуспела в том. Но вот явилась все же одна – из ныне вымерших, пробует свое забытое могущество на обыкновенном советском жонглере. Получается? Чегой-то не шибко…
   Вспомнил еще: выходили из дому, провожал он ее до троллейбусной остановки, спросил – скорее из вежливости, чем по осознанному желанию – о следующей встрече. Получил лаконичный ответ:
   – Созвонимся.
   – Я – вам?
   – Нет, я – вам.
   – Я бываю в студии с десяти до двух ежедневно.
   – Позвоню.
   – Когда? – привычка требовала настойчивости.
   – Завтра или послезавтра.
   – Жаль, что дома нет телефона: сидел бы и ждал звонка, никуда б не ходил, шею не мыл бы…
   – Шею – это ужасно… А что, не ставят телефон?
   – Обещают.
   – Обещанного три года ждут, помните? Прикинул в уме, засмеялся:
   – Как раз три года и минуло.
   – Значит, поставят.
   – Когда?
   – Завтра или послезавтра.
   Однообразна девушка Оля, второй раз по шаблону отвечает.
   – Хотел бы поверить.
   – А вы верьте мне. Я же волшебница.
   Да какая, к черту, волшебница! Брился в ванной, жужжал «Харьковом», анализировал от нечего делать. Кто она – Оля? Ответ – никто. Не знает он о ней ничегошеньки: ни профессии (если не считать волшебства), ни адреса, ни отчества, ни фамилии. Если по анкете: ни возраста, ни семейного положения, ни национальности, ни отношения к воинской службе. Хотя последнее и знать ни к чему. А характер? Ответ – никакой. Не обнаружил он в ней характера, не проявилась она ни в чем. Интересы? Неизвестно. Привычки? Тайна. Привязанности? Мгла. Вот яичницу ела, да еще намекнула, будто готовить может. Волшебница-кулинар, по совместительству на полставки. Ну, к книгам с пиететом относится – уже приятно. А еще что? Ответ – ничего боле. Этакое среднестатистическое неизвестное в юбке. Среднехорошенькая, среднеговорливая, средневеселая, среднебойкая. А может, и впрямь она из средних веков?.. Идиотский каламбур, надо будет Коле его подарить, он собирает – для всяких застолий: вдруг да удастся к месту ввернуть.
   Итак – средняя.
   Выключил бритву, побрызгал физиономию лосьоном, поглядел на себя в зеркало: мужик как мужик, казак степной, орел лихой. Или наоборот, не припомнить. Коля скажет:
   – Таких, как мы, – два на мульен. Цени себя, старый, по мелочам не разменивайся.
   Коля, конечно, умрет не от скромности, но в среднем – опять «в среднем»! – он прав: чего ты зацепился за эту среднюю девушку? Ну, положим, не он зацепился, а она за него: кто кому звонит? Эй, Дан, хоть сам с собой не финти: был бы у тебя номер ее телефона, ты бы с утра диск накручивал. Да и сам-то вчера: когда вахтер позвал, рванул с манежа – чуть Тиля не раздавил.
   Что-то здесь есть непонятное – и в ее пресловутой «усредненности», и в твоем раже. Тайна какая-то. Волшебство – радость невежд.
   Однако поживем – увидим.

4

   Жил Дан на Октябрьской улице неподалеку от архитектурно знаменитого театра, являющего в плане – с высоты, для любознательных птиц – пятиконечную звезду. Четырнадцатиэтажное обиталище Дана, наоборот, выглядело архитектурно-тоскливым: блочная спичечная коробка с грязно-белыми карманами лоджий. Тусклая – пятнадцатисвечовая, наиболее экономичная! – лампочка-лампадка у лифтов, узковатые короткие пролеты лестницы с лирическими признаниями на стенах, писанными школьными цветными мелками, третий этаж, обитая серым дерматином дверь с числом 21 – «очко», как говаривал Дан своим знакомым, твердо считая, что карточные понятия надежнее всего, если надо вбить в память номер квартиры.
   Поспешая в студию. Дан по привычке сунул на бегу палец в круглую дырочку почтового ящика – нет ли чего? – и нащупал какую-то бумажку. Притормозил, пошуровал ключиком, достал открытку. Районный телефонный узел уведомлял тов. Шереметьева Д.Ф. – то есть Дана, Даниила Фроловича, – что ему разрешена установка телефона и что ему, то есть тов. Шереметьеву Д. Ф., надлежит зайти на вышеупомянутый узел и уплатить кровные за вышеупомянутую установку. И внизу – шариковой ручкой – номер его будущего телефона. Слов нет, какой замечательный, удобнейший, легко запоминающийся номер!
   Впрочем, Дану сейчас любой номер показался бы наизамечательнейшим: уж очень он обрадовался. Прямо-таки возликовал. Сколько ходил «по инстанциям» – все без толку: нет возможности, отвечали «инстанции», каналы перегружены, вот построим новую АТС, тогда… А когда «тогда»? Дан и надеяться перестал, а тут на тебе: апрельский сюрприз. Нет, братцы, есть справедливость на белом свете, и торжествует она вопреки неверию отчаявшихся.
   Естественно, Дан немедля припомнил вчерашний разговор с Олей. Она-то откуда узнала про открытку? Видела почтальона? В пятнадцатисвечовой мгле углядела в ящике «что-то белеющееся»? Да вздор, вздор, она даже номера его квартиры не ведала, пока Дан не подвел ее к серой двери с карточной цифрой на косяке.
   Шальная мысль: а вдруг она, прежде чем на свидание заявиться, все про него разузнала, всю подноготную?
   Мысль сколь шальная, столь идиотская. Где разузнала? В отделе кадров главка? В правлении ЖСК? В отделении милиции? Чушь собачья!.. И конечно, не преминула звякнуть на АТС, выяснить про телефон: когда поставят да какой номер определят. Это уже просто бред, некий род мании преследования, коей Дан до сих пор не страдал, не было тому примеров. А сейчас появились? А сейчас появились. Инфернальная дева-вамп преследует бедного циркача по заданию разведки – ну, скажем, парагвайской. Они хотят выведать государственный секрет равновесия моноцикла под тощим задом Шереметьева Д. Ф. Ужас, ужас…
   Надо будет сообщить Оле про телефон, когда она позвонит в студию, – с благодарностью сообщить, с нижайшими поклонами и расшаркиванием: спасибо-де, милая благодетельница, за проявленную заботу, без вас, как теперь ясно, ничего бы этого не случилось…
   На телефонном узле, как сказано в открытке, будущих абонентов принимают после пятнадцати ноль-ноль, так что репетицию Дан не пропустит, не станет огорчать «старого Тиля», покидает свои пять булав, тем более настроение отменное. Друг Коля твердо считал, что качество работы прямо пропорционально настроению.
   – Ежели мне хорошо, – говорил он, – я тебе ни одного завала не сделаю, номерок отдуплю – публика слезами умоется. От счастья и восхищения. А коли на душе паскудно, считай, завалы пойдут, начнешь «сыпать» на ковер.
   – Что-то редко «сыплешь», – замечал Дан. – Всегда в настроении?
   – А то! Как юный пионер.
   – А если с Люськой перед работой полаялся? Не бывает такого?
   С подначкой вопрос. Люська – баба вздорная, крикливая, что не по ней – тут же посудой швыряется. А Коля сидит, потолок разглядывает, на «летающие объекты» ноль внимания, ждет: покидает Люська посуду, успокоится, еще и прощения попросит – за вспыльчивость. Но, несмотря на быстрое примирение, должна ссора на настроение влиять? Особенно если она перед выходом на манеж. Не каменный же Коля в конце концов!
   – Люська – актриска. Своими воплями она дает мне заряд бодрости. Я ее иной раз сам провоцирую: пусть покидается, посуды не жалко. Ей бы в театр, какую-нибудь там Макбетшу изображать – эмоций-то сколько! А она со мной мотается, борщи мне варит, портки стирает. Должна быть у нее отдушина или нет? Ты скажи, скажи.
   – Должна.
   – То-то и оно. Я ей и приоткрываю отдушину. А сам радуюсь: какой я благородный и работаю без завалов! Идею уловил?
   Идею Дан уловил и в хорошее настроение верил свято. И вера в его работе находила доброе подтверждение: «сыпалось» и впрямь меньше. Но все-таки «сыпал» Дан, ронял на ковер булавы или кольца, потому что далеко ему было до Коли – не до его сомнительного умения «настроение поднять», а до таланта его. Ничего удивительного: Коля в цирке один, а таких жонглеров, как Дан, – пруд пруди. И все «сыплют», не без того.
   И все же пять булав нынче пошли у Дана плоховато. Когда следил за ними, чуть рот не открывал от усердия – идет рисунок, траектория полета ровная, красивая, ловить поспевал.
   Тиль пошептал:
   – Темп, Данчик, темп, спишь на ходу. Увеличил темп – падают булавы.
   – Давай четыре, – сердито сказал Тиль.
   С четырьмя все в порядке. Дан взвинтил темп, замелькали в воздухе деревянные, оклеенные блестками бутылочки-кегли, веером встали над задранной горе головой жонглера.
   Тиль спросил:
   – Ты чего на них уставился? Давно не видел? Смотри на меня, Данчик, любуйся моей красотой и элегантностью, а булавы пусть сами летают.
   – А чего на тебя смотреть, Тиль? – Дан обрадовался передышке, поймал булавы, прижал к груди, закачался взад-вперед на своем шестке. – Эстетическое удовольствие – нулевое.
   – Как сказать, Данчик, как посмотреть… – Тон у Тиля философски-раздумчивый, будто вспоминал он тех, кто глядел на него лет сто назад, захлебываясь от счастья. А может, и сейчас захлебывается: любовь, как известно, зла. Зла-то она зла, считал Дан, но не свирепа же, не безжалостна… А Тиль как подслушал поганую мыслишку ученика, заявил не без сарказма: – Одно тебе скажу, Данчик, из любви к тебе скажу, не скрою. На меня поглядишь: сидит благообразный пожилой гражданин, улыбается приятно, все у него чисто, аккуратно, пристойно – глаз отдыхает. А на тебя взгляни: рот открыт, из ноздрей пар идет, прямо дракон одноколесный, руками машешь, а все без толку.
   – Ну уж и без толку, – сказал Дан, вроде равнодушно сказал, но кольнули его слова благообразного гражданина. – Что я, хуже других?
   – Не хуже, – возликовал Тиль. – Такая же серятинка, – и вдруг спросил:
   – Хочешь, я тебя завтра на комиссию выпущу? Схожу в главк, сообщу о том, что номер склеен, работаешь ты на уровне. Мне поверят…
   – А как увидят?..
   – А что увидят? Провинциальный номерок, радость директора шапито. Дадут третью категорию, и катись на своем моноцикле в какой-нибудь Краснококшайск, народ на базарах веселить. Надоел ты мне, Данчик, до зла горя…
   Не впервые они такие разговоры разговаривали, привык Дан к недоброму языку Тиля и хоть обижался на него, но виду не казал. И сейчас лениво ответил:
   – Не хочу в Краснококшайск.
   – А тогда работай, – рявкнул Тиль, и было это так непохоже на всегда спокойного гномика, что Дан испугался. Испугался и понял: шутки кончились, терпение у старика истощилось, есть и ему предел, оказывается.
   Можно было бы, конечно, плюнуть на Тиля, отказаться от его помощи, дотянуть номер самому или – если уж без режиссера главк не разрешит – подключить для проформы друга Колю. Тот вмешиваться в работу не станет, ему все до фонаря, у него одна присказка: «кидай да лови». Кидай да лови, пока не посинеешь, а коли не хочешь – дело твое, сам дурак, сам расхлебывай; где тут акт о сдаче номера? – великий жонглер для друга автографа не пожалеет, во всех трех экземплярах распишется.
   Можно было бы так сделать, но у Дана и в мыслях похожего не возникло. Во-первых, плюнуть на Тиля – себе навредить: у гнома язык длинный, мало ли чего он по начальству понесет – век на репетиционном проторчишь. Во-вторых, советчик Тиль – дай бог, технику жонглирования досконально изучил, хотя Дан никогда не видел, чтобы Тиль взял в руки булавы или мячики. И просто технику знает, разбирается в «железе» – откуда? – но такой аппаратец для финального трюка сочинил, сам чертежи сделал, что – применяя Колину терминологию – «публика слезами умоется». Да и вообще, голова у него варит, спору нет. А в-третьих, Дан был ленив – все верно, но вовсе не глуп, прекрасно понимал, что хороший номер лучше среднего, и умел, когда хотелось, преодолеть проклятую леность ума, мышц – чего там еще.
   Подобрал с ковра пятую булаву, молча отъехал от Тиля, назло тому стиснул зубы и начал кидать. Долго кидал, час – уж точно, без передыху, сто потов спустил, ни рук не чувствовал, ни зада – и то и другое отбил начисто, но не сдавался, рта не раскрывал: Тиль молчит, и мы вякать не будем. Вроде что-то получаться стало.