Абрамов Аександр. Повести и рассказы

   – Что значит «режим»?
   – Ранг. Звание. Должность. Сейчас ты просто Командир, а станешь Самым Большим Командиром.
   – Пра-авда? – протянул Командир. – А как же теперь?..
   – Теперь надо думать, – веско сказало среднее лицо. – Вы совершили преступление. Вы связались с осужденным по другой статье и вступили с ним в сговор.
   – В какой сговор? Ни в какой сговор я не вступал.
   – А кто ему помог бежать?
   – Так ведь напали…
   – Не напали, а пришли зафиксировать. По приказу.
   – Я же не знал. Надо было предъявить приказ.
   – Вы – Командир. Вы обязаны предугадывать любой приказ свыше.
   – Ну, знаете ли, я не провидец…
   Ким с любопытством слушал диалог, сам в него не вмешивался. Неожиданная радость: Петр Иванович медленно, но верно приходил в себя. Он уже не трясся осиновым листком, не млел под взглядами Больших Начальников, он уже потихоньку начинал отстаивать собственное право на поступок.
   – Осужденный быть Командиром должен обладать даром провидца. Это позволит ему не ошибаться в своих командах.
   – Ну, нет, – не согласился Петр Иванович, – плох тот Командир, который никогда не ошибается. Это значит, что он ошибается, но делает вид, что не ошибается. И других заставляет.
   Не очень складно по форме, зато верно по сути, отметил про себя Ким.
   – Вы признаете право Командира на ошибку? – в голосе среднего лица слышалась патетически поставленная угроза.
   Но Петр Иванович ее не уловил.
   – Ясное дело, признаю, – сказал он. – А ребята на что? Чуть что не так – поправят.
   – Печально, – печально констатировало среднее лицо. – Положение, видимо, безнадежно. Не так ли, господа?
   – Так ли, – сказало правое лицо.
   – Увы, – сказало левое лицо.
   – И каков же вывод? – спросило среднее и само ответило: – Придется менять меру пресечения… Какие будут предложения?
   – Пустите его на свободу, – засмеялся Ким. Ему нравилась мизансцена. Ему нравился диалог – легкий, лаконичный, точный, нравились дурацкие персонажи. Он даже к нелепой декорации привык. – Пустите, пустите. Он на свободе одичает и погибнет.
   Но Един в Трех Лицах его не слушал. (Или, вернее, не слушали?..) Лицо советовалось внутри себя.
   – Расстрелять? – спросило правое.
   – Круто, – поморщилось левое. – Все-таки бывший наш.
   – Не был я ваш, извините, – быстро вставил Петр Иванович, напряженно вникающий в ход обсуждения, не без волнения ожидающий решения, но собственного достоинства при этом терять не желающий. – Свой я был, свой.
   – Тем более, – сказало правое лицо.
   – А что? – вопросило среднее лицо. – Рас-стре-лять?.. В этом что-то есть… Круто, конечно, вы правы, но каков выход? Кассировать по состоянию здоровья? Рано, молод. На дипломатическую отбывку срока? Не заслужил. Перемена статьи?..
   – Точно! – утвердило левое лицо. – Перемена. Пожизненное, но – без изменения режима!
   Лица понимающе переглянулись.
   – Хорошо, – легко улыбнулось среднее лицо. И в тех же скупых пропорциях расцвели улыбки на лицах левом и правом. – Утверждаем. Приговор окончательный и никакому вздорному обжалованию не подлежит.
   – Ну, дали! – возликовал Ким, вмазал Петру Ивановичу по широкой спине.
   – Ну, забой! Ну, улет!.. Ты хоть понял, Иваныч? Они тебе пожизненное впаяли. И – по нулям. Как был простым Командиром, так простым и помрешь. Плакали твои лампасы.
   Петр Иванович на приговор реагировал достойно. Петр Иванович не зарыдал, в ноги членам президиума не кинулся. Петр Иванович достал из кармана клетчатый носовой платок, трубно высморкался, аккуратно сложил его и только после этого процесса очищения заявил:
   – Во-первых, плевал я на лампасы. А во-вторых, еще поглядим, кто в них щеголять станет… Пошли отсюда, Ким, – и потянул Кима за карман джинсов.
   Не тут-то было.
   – Стоять! – громогласно воскликнуло среднее лицо. – Еще не все!
   – Погоди, – сказал Петру Ивановичу Ким. – Слышал: еще не вечер.
   – Напрасно паясничаете, подсудимый. Речь на сей раз пойдет о вас. («Стихи!» – быстро вставил Ким, но лицо не заметило.) Есть предложение изменить меру пресечения. Что там у нас было?.. – И точно так же, как раньше, влетела в ладонь правому лицу Кимова заветная папочка с названием через «ять», улеглась перед средним, зашелестела страничками. – Двадцать лет с поражением? Отменяем!.. Какие будут варианты?
   – Расстрелять! – на сей раз мощно утвердило правое лицо.
   – Расстрелять! – тоже не усомнилось левое.
   – Утверждаю! – утвердило среднее лицо, достало из синего воздуха круглую печать и шлепнуло ею по соответствующей бумажке в папке с делом Кима.
   Шлепок прогремел как выстрел.
   – Обвиняемый, вам приговор понятен? – спросило по протоколу правое лицо.
   – Чего ж не понять? – паясничал Ким. Ах, нравилась ему постановка, ну ничего бы в ней менять не хотел! И не стал, кстати. – Когда стрелять начнете?
   – Немедленно, – среднее лицо взглянуло на наручные часы: – Время-то как бежит!.. К исполнению, и – обедать… Вам, кстати, туда, граждане, – и указал Киму с Петром Ивановичем на выход.
   И тут же, пугая сурового Петра Ивановича, стол, как и прежде, уплыл в темноту, а на смену ему из темноты явился, стройно топая каблуками, взвод… слово бы поточнее выбрать… дружинников, так? В кожаных, подобно Кимовой, куртках, только подлиннее, до колен, крест-накрест обвешанные, подобно нынешним металлистам, лентами тяжелых патронов, в кожаных же фураньках с примятым верхом и медными бляхами на околышах – вышли из синюшных кулис двадцать (Ким точно посчитал) исторических металлистов – с историческими винтовками Мосина наперевес. Десять из них тесно окружили Петра Ивановича и повели его, несопротивляющегося, куда-то назад. Он только и успел что крикнуть:
   – Ким, что будет-то?..
   А Ким ему в ответ – залихватски:
   – Расстреляют и – занавес.
   Но и его самого повели, подталкивая примкнутыми штыками, вперед, в ту самую темноту, откуда только что появились дружинники-металлисты, и он пошел, не сопротивляясь, потому что нутром чувствовал приближение финала, и любопытно ему было: а что же это за финал такой придумают неведомые режиссеры?..
   Хотя, будем честными, точила его смешная мыслишка: а вдруг патроны в винтовках окажутся настоящими?..
   И опять радист пустил в сцену звук: четкий стук колес о стыки, лихой свист ветра в открытом где-то окне. И уж совсем не по-театральному ветер этот ворвался на сцену, метко ударил Кима по лицу, рванул волосы…
   Декорация изображала вагон-ресторан.
   Но, не исключено, это был настоящий вагон-ресторан, поскольку (Ким-фантазер сие признавал) поезд тоже был настоящим, а ресторан Ким углядел из окна вагона, когда только начинал свое путешествие. (Красиво было бы написать: «свою Голгофу», потому что, похоже, минуты Кима сочтены…)
   Пустых столиков Ким не заметил. Везде сидели и пили, сидели и ели, а еще обнимали дорожных подруг, а еще целовались взасос, а еще смолили табак, а еще выясняли отношения: ты меня уважаешь? я тебя уважаю? будем братьями! а если по роже? да ты у меня!.. да я у тебя!.. тише, мужики, не в пивной… Взвод (точнее, полвзвода…) грохотал по проходу: пятеро впереди, Ким с заложенными за спину руками (он читал, что подконвойные ходят именно так…), пятеро сзади – ать-два, молча, грозно, неминуемо! Но никто кругом ничего и никого не замечал.
   Мимо Кима туго протиснулась потная официантка, прижимающая к грязно-белой груди (имеется в виду фартук) поднос с тарелками, на которых некрасиво корчились плохо прожаренные лангеты. «Ходят тут…» – пробормотала официантка. «Люба, забери борщи!» – кричал из-за стойки мордатый раздатчик, а сама Люба, тоже официанточка, обсчитывала каких-то сомнительных клиентов – в кургузых пиджачках, в тельняшках, выглядывающих из-под грязных рубах, с желтыми фиксами в слюнявых ртах. Клиенты были пьяны в дупелину, хотя на столе громоздилась батарея бутылок с лимонадными этикетками. Видать, лимонад был крепким, выдержанным, забористым…
   «Куда путь держим, парни?» – на ходу, продираясь между официанткой и чьим-то могучим задом, спросил Ким. «В Светлое Будущее, куда ж еще, – ответил один из клиентов, сплюнул в тарелку. – Тут, кореш, все туда лыжи навострили. А тебя никак мочить ведут?» – «Точно!» – хохотнул Ким и оборвал смех, потому что идущий сзади дружинник больно кольнул его штыком в спину: «Не разговаривать!» – «Куртку порвешь, гад», – не оборачиваясь, бросил Ким. «Не разговаривать!»
   А за соседним столиком гуляли мощно намазанные девчонки: помада от Кристиана Диора, тени от Эсте Лаудер, румяна от Сан-Суси, платьица от Теда Лапидюса, прически от «голубого» паренька Володи из модного салончика на Олимпийском проспекте. Девоньки вкусно кушали шашлык, вкусно запивали лимонадом, вкусно перекуривали все это черными сигаретками «Мор», вкусно матерились…
   «Куда тебя?» – нежно спросила Кима крайняя девочка, длинненькая, тоненькая, с глазами-рыбками. «На расстрел», – ответил Ким, стараясь пощекотать девочку за ушком, на котором качались медные целебные кольца-колеса. «Меня тоже водили. Это не больно», – равнодушно ответила девулька, отстраняясь, теряя к Киму всякий интерес. А конвойный опять ткнул штыком: «Не разговаривать!» – «Да не коли же ты, блин!» – заорал Ким, а из-за следующего столика его ликующе окликнули: «Ким, греби к нам, тут есть чем побалдеть…» Ким вгляделся. За столиком и вправду балдели братья-металлисты, то ли настоящие, то ли ошивающиеся около, нормальные ребятки в коже, в бамбошках, в цепях, при серьгах. А орал Киму, кстати, знакомый парнишка, то ли в МГУ лекции по научному атеизму вместе слушали, то ли в НТО ракету на Марс изобретали, то ли в ДК хеви метал на паях лудили. «Не могу, – ответил Ким. – Занят сейчас». – «Пиф-паф, что ли? – возликовал знакомец. – Помнишь у Спрингстина: а-вау-вву-би-бап-а-ввау-ззу-джапм-па…» «Как же не помнить, – согласился Ким, – помню отлично. Там еще так было: и-чу-пчу, и-чу-пчу…» И весь стол немедленно подхватил знакомое из Спрингстина.
   А конвоиры совсем зажали Кима, потому что иначе не пройти было: кто-то пер навстречу, не обращая внимания на ощетинившиеся штыками винтовки Мосина, и официантка Люба, торопящаяся к мордатому раздатчику, не исключено – сожителю и содержанту, толкалась и ругалась: «Совсем стыд потеряли… пришли расстреливать, так расстреливайте скорей, у нас план, у нас смена заканчивается…»
   Но железным дружинникам начхать было на официанткины причитанья, они туго знали свое дело, они пришли сюда из тех свистящих годков, когда пуля знала точно, кого она не любит, как пел в наши уже дни склонный к временной ностальгии шансонье, кого она не любит, утверждал он, в земле сырой лежит. И лежать Киму, нет сомнений, в сырой земле, вернее – на сырой земле, куда выбросят его молодой труп из тамбура, а поезд помчится дальше – в Светлое Будущее, но уже без Кима помчится, и никто не вспомнит о нем, не уронит скупой слезы. Киму вдруг стало себя жалко.
   «Может, рвануть отсюда?» – мельком подумал он. Но тут же отогнал трусливую мысль, потому что за следующим столиком сидели его знакомцы – лысый, «Вся власть Советам!» и ветеран Фесталыч, дули лимонад прямо из горла, закусывали шпротами в масле, частиком в томатном соусе и мойвой в собственном соку. Все они сделали вид, что не узнали Кима, лишь ветеран оторвался на миг от лимонада, спросил сурово у конвоиров: «Патроны не отсырели?.. Прицел не сбит?..» – И, отвернувшись, начал рассказывать собутыльникам, как он, молодой еще, палил в гадов-врагов-родного-отечества и патроны у него всегда были сухими…
   А мадам в ресторане Ким не увидел. Не пришла мадам проводить опекаемого в последний путь, замечталась, наверное, закрутилась, государственные дела замучили. Да и зачем ей время терять? Она свое государственное дело сделала: привела любопытного Кима прямо к финальной сцене, к драматургической развязке… А конвой довел его до конца вагона, до стойки, за которой суетился, обвешивал и обмеривал публику мордатый сожитель официантки Любы. «Взвод, стой!» – негромко сказал один из конвойных. И все остановились. И Ким остановился, потому что дальше идти было некуда: впереди – стойка, сзади и с боков – винтовки Мосина.
   «Двое прикрывают фланги, – так же негромко продолжал конвойный, старшой, видать, у них, ладный такой, крепкий, на вид чуть постарше Кима. – Я держу выход, а семеро рассредоточиваются в цепь в середине вагона. Стрелять по команде «Пли!» – И сам подался вбок, к двери, прикрывать вход и выход, а двое с винтовками развернули Кима лицом к жующей, гудящей, волнующейся массе, прислонили спиной к стойке, штыками с двух сторон подперли: чтоб, значит, не утек, стоял смирно, не возникал. А семеро – счастливое число! – пошли назад, раздвигая штыками дорогу в толпе, и вот уже добрались до середины вагона, где дурацкая полуарка делила его на две части, на две официантские сферы влияния, выстроились в цепь, прямо на лавки с ногами влезли, потеснив отдыхающих граждан, этакими карающими ангелами вознеслись над толпой.
   А граждане, к слову, даже не чухнулись, ни черта граждане не заметили, как будто не человека собрались при них расстреливать, а цыпленка-табака. И сквозь гул, гам и гомон легко прошел голос старшого: «Готовсь!..» Семеро в центре вагона вскинули винтовки, уперлись прикладами в кожаные плечи. «Цельсь!..» Прижались бритыми щеками к потемневшим от времени, полированным ложам. На Кима глядели семь стволов, семь черных круглых винтовочных зрачков, глядели не шевелясь – крепкие руки были у семерых.
   И тут только Ким начал беспокоиться. Что-то уже не нравилась ему мизансцена, и реплики старшого восторга, как прежде, не вызывали. Что-то заныло, захолодало у него в животе, будто в предчувствии опасности – не театральной, а вполне настоящей. Что ж, давно пора. Давно пора вспомнить, что жизнь все-таки – не театр, что жить играючи не всегда удается. Вот сейчас пукнут в него из семи стволов и – фигец всем его театральным иллюзиям…
   «Постойте!» – закричал Ким. «Цельсь!» – повторил старшой. «Нет, погодите, не надо!..» – Ким дернулся, но колкие штыки с флангов удержали его на месте, один даже прорвал плотную кожу «металлической» куртки. А ресторация на колесах катилась в Светлое Будущее, публика гуляла по буфету, радовалась жизни, как всегда не замечая, что рядом кого-то приканчивают. «Не-е-е-е-ет!» – заорал Ким, пытаясь прорвать сытую плоть безразличия к своей замечательной особе. «Пли!» – сказал старшой. По-прежнему негромко и веско сказал короткое «Пли!» ладный вершитель ненужных судеб…
   Вот и все. Был Ким, который не верил в то, что жизнь фантасмагоричнее театра, и нет Кима, потому что он в это, дурак, не верил. Без Кима теперь поедет-помчится в Светлое Будущее слишком специальный поезд. Впрочем, Ким и не хотел туда ехать, а хотел сойти на первой же остановке. Вот и повезло ему, вот и сойдет. Даже без остановки. Шутка.
   И вдруг…
   Можно зажечь и погасить свет на сцене и в зале, можно воспользоваться традиционным занавесом – на все воля режиссера. Главное – извечно емкое: «и вдруг…»
   – Это где это ты шляешься? – перекрывая упомянутые гул, гам и гомон, начисто забивая их прямо-таки мордасовско-зыкинским голосовым раздольем, прогремела такая любимая, такая родненькая, такая единственно-вовремя-приходящая Настасья Петровна, врываясь в вагон-ресторан, мощно шустря по проходу и расталкивая клиентов и официанток. Проносясь мимо дружинников, рывком стащила одного, крайнего, с полки, и он грохнулся в проход, не ожидая такой каверзы, грохнулся и громко загремел об пол патронташем, винтовкой, сапогами и молодой крепкой головой.
   Не успел сказать «Пли!» старшой, почудилось это «Пли!» Киму, утробный (то есть возникший в животе) страх сильно поторопил события, подогнал их к логическому финалу, а финал, оказалось, еще не приспел.
   – Настасья Петровна! – закричал Ким, протягивая к ней руки, как детенок к маме.
   – Полвека уж Настасья Петровна, – громогласно ворчала она, добираясь-таки до Кима, заботливо его отряхивая, приглаживая волосы, одергивая куртку. – Где тебя носит, стервец? Я заждалась, Танька извертелась, Верка гитару принесла, а тебя нет как нет. Ведь хороший, говорю, вроде парень, и вот сумку же оставил, не взял, значит, вернется, не сбежит… Где это ты куртку разодрал?
   Ким чуть не плакал. Металлический Ким, весь из себя деловой-расчетливый, весь творческий-непредсказуемый – непредсказуемо разнюнился и совсем не творчески ткнулся носом в жаркое пространство между двойным подбородком Настасьи и ее крахмальным форменным воротничком.
   – Это он куртку порвал, – счастливо наябедничал Ким на конвойного.
   – Он? – удивилась Настасья Петровна. – Ты, что ли, ее покупал? – напустилась она на парня, а тот, оглядываясь на старшого, отступал, прикрываясь от Настасьи винтовкой Мосина. Но что той винтовка! Она перла на дружинника, как танк на пехотинца. – Ты откуда такой взялся? Ты почему по ресторанам шаманаешься? Из охраны? Вот и охраняй что положено, а куда не надо не ходи, не ходи… – и стукала его кулаком по кожаной груди, вроде бы отталкивая от себя, вроде бы отгоняя, а Кима между тем не отпускала: ухватила за руки и тянула за собой. Дотолкала конвойного до старшого и, поскольку оба они загораживали выход из ресторана, отпустила на минутку Кима, схватила дружинников за кожаные шивороты и отбросила назад. Ким только успел посторониться, чтобы ему штыком в глаза не попали. – Совсем обнаглели, сволочи! С винтовками по вагонам ходют. Я ж говорила тебе: не верь людям, подлые они, вот и ты чуть не обманул, хорошо – я на все плюнула, Таньку на хозяйстве бросила и – за тобой. Еле нашла… – открыла дверь, вытащила Кима в тамбур, закрыла дверь.
   (На этот раз стандартные вагонные манипуляции Кима проделала Настасья Петровна. Ну, ей-то они и вовсе привычны, вся жизнь – от двери до двери…)
   – Я не обманывал, – поднывал сзади донельзя счастливый Ким. – Я хотел вернуться, только в вашем поезде не знаешь, куда войдешь и где выйдешь…
   – Это точно, – подтвердила Настасья, открывая очередную дверь очередного вагона. – Вот мы и дома… – и втолкнула Кима в знакомое купе, где на него с укором взглянула уже причесанная, уже подчепуренная, уже давно готовая к хоровому пению Танька.
   Она сидела на диванчике, гоняла чаек и, похоже, ничуть не беспокоилась о том, что их вагон беспричинно и невозможно перелетел с хвоста, с шестнадцатого номера, к тепловозу. А рядом, прислоненная к стенке, красовалась желтая шестиструнка, украшенная бантом, как кошка.
   Беспричинно – вряд ли. В этом поезде на все есть своя причина, Ким сие давно понял. А что до невозможности, так тоже пора бы привыкнуть к игривым шуткам железнодорожного пространства-времени…
   – Нашла? – об очевидном спросила Настасью сварливая Танька.
   – Еле-еле, – отвечала Настасья, тяжко плюхаясь рядом с чаевничающей девицей. – Представляешь, они там в ресторане какие-то игры затеяли, да еще с ружьями, хулиганье, ряженые какие-то, орут, все перепились, ножами машут, а наш стоит посреди – бле-едный, ну, прямо счас упадет. Вовремя подоспела…
   – Да уж, – только и сказал Ким. И все-таки не стерпел, спросил: – Чего это ваш вагон с места на место скачет? Был шестнадцатым, стал… каким?
   – Как был шестнадцатым, так и остался, – ответила Настасья Петровна, с беспокойством взглянув на Кима: не перепил ли он часом с ряженым хулиганьем.
   А Танька, похоже, играла в обиду, с Кимом принципиально не разговаривала, сосала карамельку.
   – Все. Вопрос снят, – успокоился Ким.
   Он и вправду успокоился. Ну, подумаешь, расстрелять его хотели! Так это когда было! А сейчас он вернулся в родное (в этом поезде – несомненно!) купе, к родным женщинам, чайку ему нальют, бутерброд с колбасой сварганят, спать уложат… Хотя нет, постойте, эта тихая программа рассчитана на продолжение поездки к Светлому Будущему, а продолжение в планы Кима не входит. К черту колбасу! В планы Кима входит са-авсем иное…
   Ким не успел сформулировать для себя, что именно входит в его планы. С грохотом распахнулась дверь, и в вагон ворвались… Кто бы вы думали?.. Конечно!.. Добровольцы-строители во главе с Петром Ивановичем. Человек сто их было… Ну, не сто, ну не меньше пятнадцати, это уж точно… С гиканьем и свистом шуранули они по вагону, Петр Иванович впереди несся и боковым зрением заметил длинную фигуру Кима в купе проводников. Но пока сигнал шел от глаза в мозг, а потом от мозга к ногам, Петр Иванович успел проскочить полвагона, там и затормозил (дошел-таки сигнал куда надо) и закричал оттуда:
   – Ким, ты, что ли?..
   – Вряд ли, – не замедлил с ответом Ким. – Меня же кокнули.
   – Не-ет, тебя не кокнули, – ликуя, сообщил Петр Иванович, продираясь назад сквозь толпу своих же (тоже затормозивших) подопечных. – Ты, я вижу, выкрутился, тип такой, ты, я вижу, их всех натянул кое-куда…
   Добрался до купе, бросился к Киму, облапил его неслабыми ручками – будто век не виделись, будто Ким и впрямь с того света в шестнадцатый вагон возвратился.
   А ведь и впрямь с того света…
   – Ты чего орешь? – не стерпела безобразия Настасья Петровна. – И топаете тут, как лоси, грязи нанесли – вона сколько. А ну, кыш!
   – Не возникай, тетя, – сказал Петр Иванович, не выпуская Кима из суровых мужских объятий. – Я друга нашел, а ты меня позоришь по-черному. Нехорошо.
   – А орать хорошо? – успокаиваясь, для порядка, добавила Настасья. – Нашел, так и обнимись тихонько, а не топай тут… А эти, с тобой, тоже друга нашли?
   – А то! – загорланили комсомольцы. – Еще как! Сурово! Спрашиваешь, мамаша!..
   Ким терпел объятия, сам себе удивлялся. Он этого Командира всего-ничего знает, даже не знает ни фига, а ведь рад ему. Впрочем, он сейчас, похоже, всему рад. Вон, Танька мрачнее мрачного, а он опять рад. Подмигнул ей из-за широкого плеча Петра Ивановича.
   – Петр Иванович, познакомься с девушкой. Хорошая девушка. Таней зовут. Рекомендую.
   – Кто-то, между прочим, спеть обещал, – индифферентно сказала Танька. – Кому-то, между прочим, дефицитную гитару притаранили…
   – Спою, – согласился Ким, выдираясь из объятий нового друга. – Сейчас выясним кое-что и – спою, – деловой он был, Ким, ужас просто. – Настасья Петровна, остановки никакой не намечается?
   – Не слыхала, – пожала та плечами. – Указаний не поступало. Не должно быть вроде…
   – Вы эту трассу знаете?
   – Пока знакомая дорожка, ездила по ней. А куда свернем – не ведаю.
   – Дальше, – меня не интересует, – отмахнулся Ким. – Я про сейчас. Если б мы не экспрессом шли, когда б остановились?
   Все вокруг поутихли, сообразили: человек дело задумал. Какое – потом объяснит. Настасья Петровна на часы посмотрела, потом в окно заглянула. Сказала:
   – Минут через десять, верно. Станция Большие Грязи называется.
   – Емкое название, – улыбнулся Ким. – Подходящее… Вагоны с твоими орлами где? – это он уже Командира спросил.
   – Этот наш, – ответил Командир. – И еще два – сзади…
   Почему бы и нет, подумал Ким, ведь это – мой спектакль, а мне удобно, чтоб они были сзади. Чтоб они были вместе, чтоб Настасья и Танька тоже были в них. Хотя это – бред… это – бред… это – бред… повторял он про себя, словно решаясь на что-то. На преступление? На подвиг? История рассудит.
   И ведь решился. Шагнул в коридор – прямо к фотографии с Красной площадью, мельком глянул на нее – хоть здесь все на месте, ничего с пространством-временем не напутано: вон – Мавзолей, вон – Спасская, вон – часы на ней, полдесятого показывают. Посмотрел на свои электронные забавное совпадение: на экранчике серели цифры: 21. 30…
   К добру, подумал он.
   Повернулся, резко дернул стоп-кран.
   Вскормленный калорийной системой Станиславского, Ким знал точно: если в первом действии на сцене торчит опломбированный стоп-кран, то в последнем пломба должна быть сорвана.
   Вагон рванулся вперед, срываясь с колесных осей, а те не пустили его, жестко погасили инерцию, и сами с омерзительным скрежетом и визгом поволоклись по рельсам, намертво зажатые не то тормозом Матросова, не то тормозом Вестингауза, Ким точно не помнил. Он повалился на Настасью Петровну. Петр Иванович грохнулся в объятия Таньки. А комсомольцы попадали друг на друга прямо в коридоре.
   – Ты что сделал, оглоед? – заорала из-под Кима вконец перепуганная Настасья, перепуганная происшедшим и теми служебными неприятностями, которые оно сулило.
   – Что хотел, то и сделал, – с ходу обрезал ее Ким, вскакивая, хватая за плечо Командира, который, напротив, подниматься не спешил. – За мной!
   – Ты куда? – успел спросил Командир.
   Но Кима уже не было. Он мгновенно оказался в тамбуре, пошуровал в двери треугольным ключом, предусмотрительно прихваченным со стола в купе, отпер ее и спрыгнул на насыпь.
   – Ты куда? – повторил Командир, появившийся на площадке.
   – Никуда. Ко мне давай.
   Состав стоял посреди какого-то поля, похоже – пшеничного. Но не исключено, и ржаного: Ким не слишком разбирался в злаковых культурах, у них в институте хорошо знали только картошку. Шестнадцатый вагон в новой мизансцене оказался на четырнадцатом месте. Сзади него мертво встали еще два вагона с добровольцами. Добровольцы сыпались из всех трех и бежали к Командиру с дикими воплями:
   – Что случилось?.. Почему стоим?.. Авария?..
   – Что случилось? – спросил у Кима Петр Иванович, и в голосе его псевдометаллист Ким уловил некий тяжелый металл: мол, хоть ты и спасся от смерти, хоть тебе сейчас многое простительно, за дурачка меня держать не стоит.