Абрамов Аександр. Повести и рассказы

   Пестрая, с отливами каменная стена помутнела, стала матово-черной, и вдруг чернота, сначала слабо, а потом все сильнее отсвечивающая, превратилась в сверкающий поток расплавленного металла.
   – Магма, - сказал Гиллер. - Прожектор не нужен.
   – Какая глубина?
   – Трудно сказать. Думаю, больше пятидесяти километров. Вы что, действительно собираетесь добраться к центру Земли?
   – Хотите сию минуту?
   – Никоим образом. Попрошу прекратить опыт.
   – Озеров, не отключайся, - предупредил Хмелик. - Почему, профессор?
   – Опыт должен быть поставлен научно. Мне потребуется киносъемочная аппаратура, звукозаписывающие приборы, другая сила освещения.
   – Может быть, создать проходимость? - засмеялся Хмелик.
   – Вам двойка по геологии, - сказал Гиллер. - Даже на этой глубине температура больше двух тысяч градусов.
   – Я пошутил, профессор. Отбой, Андрей.
   "Окно" исчезло.
   – Твоя очередь, Минченко. Ставь задачу.
   – Я тоже? - растерялся океанолог.
   – Я тебя не в кино приглашал. Давай точку в океане, где поглубже.
   – Может быть, Тускарору?
   – Я там плавал, - вмешался Губин. - Скучные воды. А если Атлантический океан? Я где-то читал, что для глубоководных экспедиций Атлантика интереснее.
   – Глупости вы читали, - поморщился Минченко. - Но можно и Атлантику. Там есть глубоководные впадины. Например, близ острова Мадейра. На параллели Северной Африки.
   Хмелик опять подтолкнул Озерова.
   – Может быть, Атлантиду найдем, - засмеялся он. - Давай, Андрюша. Океан синий-синий, густое индиго. Южное солнышко. Какая-нибудь мурена плещется. Следите, товарищи: на "входы" устройства поступает точка на карте плюс зрительный образ. Подождем "выходов". У меня секундомер. Засекаю.
   Озеров подумал: "А зачем спешить?" Браслет не им повинуется, а ему. И в каких дьявольских ситуациях! По маршрутам Жюля Верна: путешествие к центру Земли и восемьдесят тысяч лье под водой. И почему она синяя? Скорее темно-зеленая. А на поверхности, наверно, стальная, как в Одессе. И ветер гонит волну с барашками. А где это? На параллели Северной Африки. Значит, южнее Гибралтара. Близ острова Мадейра. Ну что ж, браслет найдет.
   И браслет нашел: океан возник в комнате в двух шагах от них, не синий и не зеленый, а перламутровый, расцвеченный солнцем и в то же время зловещий, с высоким кипеньем волн, как на полотнах Айвазовского. Редко кто видит такой океан так близко. Только смельчаки спортсмены, участники океанских регат. С берегов он не тот, а с борта лайнеров далек и не страшен. Здесь же, в комнате, шла волна высотой в три метра и таяла за синей горящей полоской. Даже привыкший к метаморфозам "окна" Озеров невольно поежился, а сидевшие рядом отодвигались все дальше и дальше - так пугающе близко вздымалась сверкающая водяная стена.
   – А ведь красиво! - вздохнул Губин.
   Шум волны заглушил его.
   – А что, если создать проходимость?
   – С ума сошел, захлестнет!
   Озеров поднял "окно" повыше. Океан теперь шумел внизу. Из комнаты открывалась его бескрайняя серо-голубая даль.
   – Тут и дна нет.
   – Дно есть, - сказал Минченко. - Шесть километров вниз.
   – С автоскоростью? - спросил Озеров.
   – Зачем? Как в лифте. Четверть часа - и песочек.
   За "окном" встала темно-зеленая водяная толща. Солнечный свет еще пронизывал ее. Медленно скользнула наискосок большая, отливающая начищенной медью рыба Засветились розовато-хрустальные колокола медуз. Вода почернела, что-то сверкнуло в темноте и потухло. Валя включила прожектор, но луч, ударивший в черно-бурую муть, растаял где-то далеко-далеко. Какая-то уродливая рыбья морда показалась в "окне" и пропала. Невидимый батискаф опускался все ниже и ниже, а видимая муть уходила вверх, не поражая никакими жюльверновскими видениями. Только один раз что-то большое заслонило "окно" бледно-розовым телом, и Озеров услышал, как Минченко громко шепнул соседу: "Кальмар!" А в "окне" уже появились слабо очерченные зубцы темно-красной скалистой поверхности.
   – Вот вам и Атлантида, - усмехнулся Минченко. - Боюсь, что ее здесь днем с огнем не найдешь.
   – Я подумал о проходимости, - сказал Губин. - С какой силой ударил бы водяной столб?
   – Считайте. На дне давление свыше шестисот атмосфер. Более полутонны на каждый квадратный сантиметр.
   – Боюсь, что нас размазало бы по стенам.
   – А вместе с ними - по городу. И вместе с городом - по земле. Что могло бы остановить эту тысячетонную ударную силу? Где оказался бы Атлантический океан? Где была бы Европа?
   Зловещая тишина наполнила комнату, отделенную только одним поворотом браслета от мировой катастрофы.
   – Дети играют с термоядерной бомбой, - сказал до сих пор молчавший Сошин. - С чем-то пострашнее термоядерной бомбы. Возвращайтесь на Землю, молодой человек.
   Озеров устало протер глаза, и "окно" вместе с подводным царством ушло за пределы видимости. Кто-то громко и облегченно вздохнул.
   – Предлагаю воздержаться от легкомысленных опытов, - сердито заметил Сошин. - Для докладной записки в Академию наук материала более чем достаточно.
   Хмелик сухо возразил:
   – У нас с профессором Сошиным, видимо, разный взгляд на понятия легкомысленного. У меня еще один опыт, для Губина. Возможность проникнуть за покровы человеческого тела. Меня не испугает, даже если именно я окажусь объектом опыта. Но, может быть, мы согласимся с профессором и оставим это для экспертизы академии?
   Губин подумал и согласился. Озеров взглянул на Хмелика: у того был вид бомбардира, приготовившегося пробить одиннадцатиметровый удар.
   – Ну что ж, - сказал он, - переходим к решающему эксперименту. Его нельзя отложить.
   – Что значит "решающему"? - прозвучал резкий вопрос Сошина.
   – Смысл, вам известный из научной практики, Павел Викторович. Ньютон в таких случаях прибегал к латинскому названию "экспериментум круцис".

EXPERIMENTUM CRUCIS. АЛАДДИН У КАЛИТКИ В СТЕНЕ

   Отклика не последовало. Кто-то взглянул смущенно, кто-то быстро отвел глаза. "Испугались", - подумал Озеров.
   Хмелик объявил, что ожидал этого и сейчас успокоит встревоженные умы.
   – Мы еще не познакомились с главнейшей особенностью устройства - с его способностью превращать эффект присутствия в само присутствие. Со времен Дедала, первым преодолевшего закон тяготения, люди не знали подобного ощущения. Мы первые преодолеваем ложное или, скажем мягко, неточное представление о протяженности пространства, о незыблемости декартовых координат. Возьмите любую точку на карте, любой из европейских городов, и мы прямо из этой комнаты выйдем на его улицы, пройдемся по набережной По или Сены и вернемся сюда же, к этим обоям и стульям. Уверяю вас, это не страшнее, чем перешагнуть лужицу на тротуаре или вон тот порог.
   – Париж - это соблазнительно, - сказала Валя.
   Губин снисходительно усмехнулся.
   – Без валюты? Глазеть на витрины и облизываться? Даже сигареты не купишь.
   – Возьми свои. А может быть, в Лондон, профессор? - Хмелик обернулся к молчавшему Гиллеру. - Вы только что оттуда приехали. Будете нашим гидом.
   – Пожалуй, - оживился Гиллер. - Скажем, в Сити. Любопытно. Переулки еще Скруджа помнят.
   – В Сити по воскресеньям даже мухи со скуки дохнут, - опять не утерпел Губин. - В Малаховке и то интереснее.
   – Может быть, Гималаи? - робко вмешался Минченко. Он был альпинистом.
   – Озеров, покажи ему Гималаи! - крикнул Хмелик.
   В синем "окне" возникло облачное столпотворение. Облака пенились и громоздились на скатах снежных вершин и обледенелых утесов. Завыл почти физически ощутимый ветер.
   – Это ты в твидовом пиджачке думаешь сюда выйти? - съязвил Хмелик и прибавил: - Ну, в общем, все: Гималаи отменяются. Арктика и Антарктика тоже. Присоединим сюда еще север Канады и юг Аргентины. Что остается?
   – А если соединить прогулку со зрелищем, - предложил Губин. - Скажем, что-нибудь вроде "Медисон-сквер гарден" в Нью-Йорке. Мировой зал!
   – В Нью-Йорке ночь, невежда. Ты же видел.
   – Ну, коррида в Мадриде.
   – В Мадриде сиеста. Полдень. Все спят. До корриды шесть или семь часов.
   – Где-нибудь дерби или регата…
   – Где?
   – Сегодня с утра в Монте-Карло автомобильные гонки, - неожиданно сказал Озеров.
   До сих пор он молчал, стесняясь вдвойне: и как объект наблюдения, и как "лирик" среди "физиков". "Физики" поглядели на него с любопытством.
   – Откуда вы знаете? - спросил Губин.
   – В "Советском спорте" читал.
   – Ралли?
   – Нет, скоростные. На сто кругов. От московского автоклуба участвуют двое наших - Туров и Афанасьев.
   – Я, пожалуй, останусь, - заробела Валя. - Автогонки - это страшно.
   Но никому страшно не было.
   – Ты, старик, сначала Монте-Карло найди, - сказал Хмелик. - Город, конечно, а не казино, и где-нибудь у шоссе трибуны пошукай. Должны быть длинные высокие трибуны, как на скачках.
   – Погодите, - повелительно вмешался Сошин.
   Все обернулись к нему - на худощавом его лице читалось откровенное негодование. Так он держал себя на экзаменах с отважными, но плохо подготовленными студентами. На чисто выбритых щеках багровела пятнами прилившая кровь.
   – Я категорически против эксперимента.
   – Почему, Павел Викторович? - сдерживая накипавшее раздражение, спросил Хмелик.
   – Жаль, что не понимаете. Студентом вы были более понятливым. Я не допущу никакого риска прежде всего для этого молодого человека. - Он кивком указал на Озерова.
   – Мы не дети, Павел Викторович, и не играем водородной бомбой, как вы изволили заметить. - Хмелик взял тот же тон. - Эксперимент совершенно безопасен. Прежде чем ко мне обратиться, Озеров успел побывать во всех частях света, а позавчера вечером мы с ним высадились на борту теплохода в Северном море и в тот же час тем же путем вернулись вот в эту комнату. Ни малейшего риска не было. Даже давление не повысилось.
   – Думаю, что классическое понимание легкомыслия с моим не расходится. Очень жаль, что молодой человек…
   – У него, между прочим, есть имя и фамилия.
   – Все равно молодой человек, как все студенты, - нетерпеливо отмахнулся Сошин и, поймав невысказанное возражение на лице Озерова, улыбнулся. - Уже не студент? Все равно юноша. И меня бы не заинтересовала судьба этого юноши, если бы он не стал обладателем открытия, которое перевернет всю нашу науку о пространстве - времени. Оно подчиняется его биотокам и действует, пока будет принимать эти биотоки. Так как по-вашему: при каких условиях можно будет снять с него этот браслет?
   – Всем ясно при каких, Павел Викторович.
   – Ага, всем ясно. Тем лучше. Во время ваших самодеятельных экскурсий ничего не случилось, но ведь могло случиться! Всегда можно предполагать худшее: человек смертен. А что тогда? Если браслет остается невидимым, открытие погибает навсегда для науки, для человечества. Если же нет, браслет снимет первый попавшийся санитар или полицейский. Вы можете предположить судьбу открытия, даже если он сам не наденет браслета, а продаст его старьевщику или ювелиру?
   Хмелик молчал. "Растерялся, - подумал Озеров. - И что этот Сошин паникует. Без риска и улицу не перейдешь".
   – Зачем предполагать худшее, профессор? - пришел на помощь Хмелику Губин. - Озеров не ребенок, да и мы будем рядом. Вы тоже, надеюсь?
   – Не надейтесь, я остаюсь.
   Лицо Сошина окаменело, глаза погасли. Ни на кого не глядя, он произнес:
   – Жаль, что не убедил вас. Очень жаль.
   – А мы вернемся самое большее через полчаса, - обрадовался Хмелик. - Живей, Андрей, поворачивайся.
   Озеров не задержал очередного видения. Город возник на перекрестке двух не очень широких улиц. Южное солнце купалось в блистании магазинных стекол, в укатанном шинами асфальте. Полицейские в белых перчатках оттесняли прохожих, толпившихся на тротуарах. Уличное движение было перекрыто. И сейчас же по перекрестку в адской стрельбе моторов сверкнуло несколько разноцветных молний. Одна за другой - белая, зеленая, красная.
   – Трасса, - сказал Хмелик. - Гонки уже идут. Поднимись над городом, старик. Над крышами.
   Озеров мысленно повторил требование, и город упал вниз, закружился, обтекая высокий холм, возглавленный спесивого вида зданием с пальмовым парком и широкими автомобильными подъездами. Показалась гавань с расплавленной лазурью моря и белыми крыльями парусных яхт. Уличная трасса загибалась внизу двумя виражами к трибунам, похожим издали на палитру художника. Озеров спикировал на них и увидел сплошной карнавал цветов, вернее, женских платьев самых причудливых расцветок и форм. Белые и кремовые костюмы мужчин только подчеркивали это неистовое пиршество цвета.
   – А мест-то нет, - сказал Губин.
   – Найдем. Гони в самый край, старик. Там три ряда свободных.
   Выбрали средний. Озеров превратил "окно" в "дверь" и кивнул Хмелику. Тот выскочил со словами: "За мной, не задерживайтесь. Озеров последний". Тут же вышел Губин небрежно и невозмутимо, как на прогулке. Неожиданно выпрыгнула Валя, до сих пор чего-то робевшая. Спокойно шагнул Минченко, и осторожно Гиллер, выбирая где ступить, как на размытом дождями проселке. Озеров оглянулся на хмуро сидевшего Сошина и спросил:
   – Вы остаетесь, профессор? Зря. Тогда не пугайтесь - сейчас все исчезнет.
   Он шагнул на трибуны, где все уже уселись тесной группочкой на почему-то пустом островке в кипевшем море болельщиков. И тотчас же внизу, по шоссе, обгоняемые стрельбой моторов мелькнули теми же разноцветными молниями гоночные машины. И в том же порядке: белая, зеленая, красная. В репродукторе рядом торопливо грассировал диктор. Озеров перевел:
   – Впереди по-прежнему Реньяк. За ним Козетти. Третьим упрямо идет, никого не пропуская вперед, советский гонщик Туров.
   На ближайшем, хорошо видном с трибун вираже красная машина каким-то немыслимым змеиным маневром проскользнула у края шоссе, неожиданно обогнав зеленую. На трибунах ахнули. Диктор хрипло закричал:
   – Москва обошла Милан! Туров вырвался на второе место. Он все больше и больше отрывается от Козетти. Следите за красной машиной!
   Озеров переводил, а диктор продолжал, упоенно захлебываясь:
   – Если Козетти не сумеет достать советского гонщика, шансы Италии на победу ничтожны. Вся борьба на финише развернется между французом и русским.
   – Кажется, мы не увидим финиша, - сказал Хмелик.
   Мимо свободной нижней скамьи к ним приближались юноша-контролер и пожилой крепыш с подстриженными седыми усами.
   – Ваши билеты, мосье, - вежливо потребовал контролер.
   – Они у нашего спутника, - мгновенно нашелся Озеров. - Он сейчас подойдет.
   – А где он находится?
   – В ресторане.
   – В каком?
   – Ну, в этом… внизу, - замялся Озеров.
   – Внизу два ресторана, мосье.
   – Поищите в обоих. Высокий блондин в светлом костюме. Зовут его мосье Турофф. Родной брат участника гонок.
   Контролер вопросительно взглянул на стоявшего позади крепыша. Тот молча кивнул, и контролер удалился, а седоусый сочувственно, даже дружелюбно улыбнулся и присел в полуоборот к ним на нижней скамье.
   – Брата вы сами придумали или он действительно существует? - спросил он по-русски. - Я что-то не слыхал о нем. А уж газетчики обязательно пронюхали бы о его приезде.
   – А почему мы, собственно, должны отвечать на ваши вопросы? - с вызовом спросил Губин.
   Седоусый ответил не сразу. Он был не молод, должно быть, завершал свой шестой десяток. Белоснежный костюм и дорогая панама довершали облик солидного, самоуверенного, знающего людей буржуа, "Власовец", - подумал Озеров.
   – Ну что ж, давайте познакомимся, - все еще приветливо улыбнулся незнакомец. - Карачевский-Волк, сын свитского генерала, гимназистом пятого класса уехавший из России и все еще не забывший родной язык. Любопытно, слышится у меня акцент?
   – Пожалуй, нет, - сказал Озеров.
   – Приятно слышать. А вопросы я вам задаю, конечно, не по сомнительному праву соотечественника. Разные бывают соотечественники. Не со всяким приятно встретиться. Возможно, и для вас - со мной. Служу я в здешней полиции, господа. Нечто вроде частного пристава. Подчиняюсь только полицейскому комиссару, а потому, так сказать, облечен властью. Удовлетворены?
   – Вполне, - засмеялся Хмелик. - Спрашивайте.
   – Откуда вы появились, господа? Я сидел выше. Была пустая скамья, и вдруг ниоткуда, из воздуха, возникли вы. Прислушался: говорят по-русски. Я не марксист, но в привидения не верю. Отсюда мой первый вопрос: каким образом вы здесь? Никакого брата у господина Турова на трибунах нет. Это мне известно.
   – Это ты выдумал брата? - спросил Хмелик у Озерова.
   – Надо же было что-то придумать.
   – Короче говоря, у нас нет билетов, господин полицейский.
   – Как же вы прошли контроль?
   – Вы же не верите в привидения.
   – А есть ли у привидений документы? Скажем, паспорта, визы?
   – Остались в отеле, - нашелся Хмелик.
   – В каком?
   Хмелик смущенно взглянул на Озерова: может быть, тот знает хоть один отель в Монте-Карло? Но седоусый перебил:
   – Не выдумывайте второго брата русского гонщика. Кстати, он имеет все шансы на гран-при. А вас, господа, попрошу проследовать за мной в управление.
   – Что же делать? - испуганно зашептал Гиллер на ухо Хмелику. - Ведь это пахнет международным скандалом.
   – Выкрутимся.
   В полицейской дежурке, как это ни странно, было чисто и безлюдно. Только отполированная до блеска скамья перед деревянным загончиком свидетельствовала о том, что здесь сиживало великое множество клиентов полицейского комиссара. Стол за барьером с полудюжиной телефонных аппаратов и пухлых телефонных справочников тоже пустовал.
   – Все на гонках, - пояснил Карачевский-Волк. - А вам, увы, придется подождать, - с деланным сожалением прибавил он. - Комиссар, видимо, не уйдет до финиша, хотя я и поспешу предупредить его. Надеюсь, вы не соскучитесь в своей компании, да и осталось до финиша каких-нибудь двадцать минут - не больше. О результатах узнаете, если откроете окно: отсюда все слышно. - Он поскучнел и присовокупил: - А бежать не советую: окно выходит во двор и все выходы охраняются. О ревуар, господа.
   Он ушел. В наступившей тишине гулко отсчитывала минуты большая стрелка на круглых стенных часах. Валя сидела с видом наказанной школьницы. Губин с наигранным равнодушием разглядывал ногти. Остальные просто молчали: Только Гиллер, нервничая, то вскакивал к деревянному барьеру, словно пытался достать телефонную трубку, то садился опять.
   – Да перестаньте же, профессор, - сказал Хмелик.
   – А вы понимаете, что произошло? - гневно спросил геолог. - Сошин был прав, говоря о вашем легкомыслии. Полицейский участок в чужой стране - финал вашего экспериментум круцис! Что мы скажем комиссару?
   – Ничего не скажем. Комиссар найдет только пустую скамейку. Озеров, давай!
   И за деревянным барьером дежурки показался знакомый уголок комнаты Хмелика - навощенный паркет, стулья в беспорядке и диван у стены, на котором одиноко сидел озабоченный Сошин.
   Полицейская дежурка исчезла. Все уселись с веселым недоумением, перебивая друг друга:
   – Как будто ничего и не было.
   – Мираж.
   – Расскажешь кому - никто не поверит.
   – Ничего вы никому уже не расскажете, - требовательно вмешался Сошин. - Это первое. О браслете забудьте - это второе. Кстати, ваша авантюра продолжалась не полчаса, а час десять минут.
   – Произошло осложнение, - сказал Хмелик.
   – Я это предвидел.
   – У меня такое впечатление, - обиженно заметил Хмелик, - что вы расцениваете наши действия как нечто противозаконное.
   Профессор ответил не сразу. Он прищурил один глаз и то ли с иронией, то ли всерьез сказал:
   – Конечно, противозаконное. Переход границы без соответствующих документов. Ни один прокурор не помилует.
   – Какой же это переход границы? Это нуль-переход.
   – А чем он отличается от перелета на самолете без опознавательных знаков? Или на воздушном шаре? Или под водой с аквалангом? Во всех случаях использование техники для одной цели. - Увидев смущенные, даже растерянные лица, Сошин улыбнулся и прибавил: - Но нам, я думаю, это простят. Из-за техники. Очень уж она необыкновенна…
   – Простите, профессор, - перебил Губин, - вы предложили забыть о браслете. Я не ослышался?
   – Не ослышались. Я имел в виду, конечно, не нашу докладную записку в Академию наук, а обывательские пересуды о происшедшем. Предположите, друзья, что за границей узнают об этой штуковине? Какие средства будут ассигнованы, какие силы приложены, чтобы раздобыть ее! С этой минуты жизнь Озерова будет в опасности величайшей: ведь только она будет стоять между ним и браслетом. И наша задача с этой минуты оберегать ее, и наша удача в том, что находка Озерова досталась не какому-нибудь крупному или мелкому хищнику, не болвану, мнящему себя гением, а просто честному советскому человеку. Великий соблазн таит в себе эта лампа Аладдина. А владелец ее не соблазнился ничем, кроме нескольких туристских походов в майн-ридовском вкусе.
   – Кстати, один туристский поход все-таки понадобится… - сказал Хмелик. - Вы о роще забыли.
   – Верно, - согласился Сошин. - С нее-то мы и начнем. Кто знает, может, именно там и состоится встреча, о которой мы до сих пор и мечтать не могли.
   Прошла только минута молчания, но в эту минуту в сознании Озерова промелькнула вся его жизнь. Где-то далеко - детство, ближе - институт, лекции и лингафон, Диккенс и Уэллс в подлинниках, первые шаги учителя и робкие мечты об аспирантуре. И вдруг как вспышка магния - диковинный браслет, одинокие забавы глобтроттера и вмешательство Хмелика, поставившего последнюю точку. И потом вспышка гаснет - еще закрыт занавес, еще не засветился экран перед первыми кадрами нового фильма, еще не открылась калитка в стене. Она так и не открылась перед героем Уэллса, но Озеров знает, что нужно только толкнуть ее.
   И знает, что за калиткой. Новое дело, новые обязанности, новая жизнь.
   Может быть, риск, может быть, подвиг.
   Может быть.

Человек, который не мог творить чудеса

Глава 1
 
ЗАВЕЩАНИЕ

   Вчера я написал завещание.
   Почему?
   Потому что, как уверяет Коран, дни мои уже сочтены. Аллахом. А я – то знаю, кем они сочтены.
   Завещание было нотариально оформлено в старинной лондонской адвокатской конторе «Хорнбек и Хорнбек» в одном из тишайших переулочков Сити. Несмотря на то что оно написано корявым языком английской юридической документации, я помню его от слова до слова.
   «Я, Монтегю Генри Клайд, 34 лет, проживающий на Друммонд-стрит, 23, штатный ассистент кафедры истории английской литературы Лондонского университета, сим объявляю свою последнюю волю.
   В случае моей смерти все личное имущество мое, за исключением книг и не принадлежащей мне мебели, я оставляю квартирной хозяйке Розалии Соммерфилд. Книги передаю в безвозмездное пользование владельцу букинистической лавочки на Друммонд-стрит Джозайе Барнстеплу. Купленные у него, они к нему и вернутся.
   Самое же ценное и дорогое для меня – рукопись в двух экземплярах под названием „Империя невидимок“ – завещаю двум единственным знающим о ней лицам, а именно:
   Сьюзен Мейуэйн, студентке третьего курса отделения ядерной физики того же университета, и Валентину Глинке, русскому по национальности, гражданину Советского Союза, кандидату филологических наук, по согласованию с Московским университетом и в порядке обмена научными кадрами проходящего стажировку на моей кафедре, с тем, что оба они передадут имеющийся у каждого экземпляр вышеупомянутой рукописи: первый – английскому Королевскому обществу, второй – Академии наук СССР, и добьются признания ее, как единственного научного объяснения до сих пор не получивших такового всех загадочных событий, потрясших мир за последние месяцы.
   Независимо от согласия или отказа перечисленных высоких научных организаций, владельцам рукописи предоставляется неограниченное право публикации ее как отдельным изданием, так и в периодической печати с их собственными комментариями и авторским гонораром, который издатели обязаны уплатить им за публикацию.
   Настоящее завещание составлено мною в здравом уме и твердой памяти, что подтверждается письменным свидетельством психиатрического отделения частной клиники профессора Уингема, Чейн-Уок, 37, и не может быть оспорено никем без соответствующих доказательств».
   Стряпчий Джереми Хорнбек, оформляя завещание, не проявил никакого любопытства к содержанию рукописи. Он только заметил:
   – Может быть, последний пункт нуждается в уточнении?
   – Не нуждается, – отрезал я. – Одно свидетельство психиатров вы используете в случае возможного обвинения вас в сговоре с сумасшедшим, другое опубликует профессор Уингем для опровержения публичной клеветы о моей психической неполноценности.
   Разговор об этом возник сразу же после моего возвращения в клинику, не в психиатрическое отделение, куда я обращался за нужным мне освидетельствованием, а в терапевтическое, где находился на излечении уже второй месяц.
   – Составили завещание? – спросил Уингем уже во время вечернего обхода. – Торопитесь, дружище, торопитесь.
   – Но у меня же лейкоз, профессор, – сказал я, – и притом неизвестная вам форма.
   – Это нас и обнадеживает, – подмигнул он мне с видом человека, уверяющего вас, что на улице прекрасная погода, в то время как дождь зачастил с утра. – Во всяком случае, – добавил он, – течение болезни не оказывает обычного в таких случаях угнетающего влияния на психику.