Страница:
мистер Теккерей, что было легко заметить, питал втайне некоторую любовь, а
вернее, не любовь, но снисходительную симпатию за то мужество и
настойчивость, с какими она добивалась своих целей. А затем от слов и
поступков этой дамы мы перешли к другим дурным персонажам мистера Теккерея и
женского и мужского пола. Я сказал, что самым законченным и отпетым негодяем
из всех них считаю графа Крэбса в очерках, посвященных "мистеру Дьюсэйсу". С
этим мистер Теккерей был склонен согласиться, и я спросил, списан ли граф с
какого-нибудь живого лица.
- Право, не знаю, - последовал ответ. - Не помню, чтобы я был знаком с
человеком, который мог бы послужить оригиналом.
- Так, значит, он создан вашим воображением, из каких-то общих
наблюдений?
- Вероятно... Не знаю... Может быть, я где-нибудь его и видел.
Некоторое время мистер Теккерей молча курил с тем задумчивым видом,
который, вероятно, был хорошо знаком его друзьям, а потом добавил негромко,
словно говоря с самим собой:
- Право, не знаю, откуда я взял всех этих негодяев, подвизающихся в
моих книгах. Во всяком случае я никогда не жил бок о бок с подобными
людьми...
О себе и своих произведениях мистер Теккерей говорил с полной
откровенностью и прямотой, пример которых я приведу в заключение своего
очерка. Такими же искренними и честными были и его отзывы о других
писателях. Особой его любовью как будто пользовался Дюма-отец, автор
"Монте-Кристо" и "Трех мушкетеров".
- Дюма обворожителен! - воскликнул он. - Меня интересует все, что он
пишет. Я прочел его "Мемуары", я прочел все опубликованные четырнадцать
томиков. Они восхитительны! Дюма изумительный, изумительный писатель. Он
лучше Вальтера Скотта.
- Полагаю, вы имеете в виду его исторические романы - "Мушкетеров" и
все прочие?
- Да. Я сам чуть было не написал книгу на тот же сюжет, сделав своим
героем мосье д'Артаньяна, того самого, из "Трех мушкетеров" Дюма. Ведь
д'Артаньян - вполне историческое лицо: он жил в царствование Людовика XIV и
написал мемуары. Я купил потрепанный экземпляр в лондонской книжной лавке за
шесть пенсов и собирался их использовать. Но Дюма меня опередил. Он
захватывает все подряд. Он изумителен!
- Я рад, что он вам нравится, потому что я его тоже очень люблю, -
сказал я. - Его находчивость и бойкость пера просто ошеломляют!
- Да, бодрости духа ему не занимать стать. Он вас развлекает,
поддерживает в вас хорошее расположение духа, чего я никак не могу сказать о
многих писателях. Одни книги меня радуют и поднимают мой дух, другие
действуют на меня угнетающе. Я не испытываю удовольствия, читая "Дон
Кихота", у меня только становится грустно на душе.
Дальнейшая беседа о старом рыцаре из Ламанчи позволила заключить, что
источником этой грусти была живейшая симпатия к безумному идальго - такое
глубокое сострадание ко всем его бедам и химерам, что ни остроумие, ни
грубоватый юмор Санчо не могли, по его мнению, рассеять черные тени.
Оставив литературные темы, мистер Теккерей перешел к своей поездке по
Америке и сказал, как польщен он был оказанным ему приемом... А разговор о
Виргинии, об особенностях этого края, его жителей и т. д. вернул мысли
мистера Теккерея к тому, что тогда, как мне кажется, было лишь литературным
замыслом - во всяком случае, воплощение его увидело свет лишь два-три года
спустя.
- Я напишу роман, действие которого будет происходить там, - сказал он.
- В Америке? Я очень рад и надеюсь, что это произойдет очень быстро.
- Нет, я возьмусь за него года через два... Меньше чем за два года я не
сумею собрать необходимые материалы и освоиться с темой. Писать о том, что
мне неизвестно, я не могу. Сначала я должен побольше прочесть и обдумать
все.
- Но это будет роман?
- Да, и о вашем штате. То есть будущем. Назову я его "Два виргинца".
(Как известно читателю, название в конце концов стало короче и проще -
"Виргинцы".)
Когда я выразил естественное удовольствие, что автор "Эсмонда" создаст
роман, рисующий общество и обычаи Виргинии, мистер Теккерей изложил свой
замысел подробнее, и я подумал, - как думаю и теперь - что в его характере
преобладали простота, прямота и отсутствие какой бы то ни было скрытности.
Почти незнакомому человеку он без всякой утайки рассказывал о задуманном
романе и во всех подробностях изложил основу сюжета.
- Местом действия будет Виргиния во время вашей революции, - сказал он.
- Героями будут два брата, и один встанет на сторону англичан, а второй -
американцев, и оба будут влюблены в одну девушку.
- Чудесный сюжет, - сказал я. - Так значит это будет настоящий
исторический роман.
- Да, в нем найдет место история того времени.
- И какая сильная есть у вас развязка!
- Развязка?
- Ну, да - Йорктаун.
Еще не договорив, я вдруг понял, какую допустил неловкость: ведь я,
ничтоже сумняшеся, посоветовал англичанину сделать кульминацией своего
романа капитуляцию лорда Корнуоллиса!
- Прошу у вас извинения, мистер Теккерей, - сказал я с некоторым
смущением.
- Извинения? - сказал он, удивленно поглядев на меня.
- За мои неуместные слова.
Его удивление стало еще больше: он, видимо, не понимал, что я имею в
виду.
- Я как-то забыл, что говорю с англичанином, - сказал я. - В Йорктауне
капитулировал лорд Корнуоллис, так что развязка эта, пожалуй, не так уж
уместна.
- А-а! - произнес он с улыбкой. - Какие пустяки! Я давно смирился с
Йорктауном.
- Да, я знаю, вы восхищаетесь Вашингтоном.
- О, да. Таких великих людей мало в истории.
Видимо, упоминания об этих давних исторических событиях не задевали его
чувствительность, и я сказал с улыбкой:
- Теперь все любят и уважают Вашингтона, но не странно ли, как
результаты меняют точку зрения? В семьдесят шестом году Вашингтон для
англичан был бунтовщиком, и если бы вы его взяли в плен, так, возможно, и
повесили бы.
На это мистер Теккерей ответил с большим чувством:
- Уж лучше нам было лишиться Северной Америки!
На этом кончается мой краткий рассказ о часовой беседе с этим
человеком, наделенным великими и разнообразными талантами. Он был так же
глубок, как его книги, и я почти готов сказать, что мне он показался даже
интереснее своих книг. Это необычайное сочетание юмора и грусти, сарказма и
мягкости, контраст между его репутацией сардоничнейшего циника, изрыгающего
горчайшие анафемы на своих ближних, и живым, на редкость приветливым
человеком, чей голос порой становился изумительно нежным и музыкальным, -
все это слагалось в интригующе-интересную личность, глубину которой трудно
измерить.
^TУИТУЭЛЛ И УОРВИК ЭЛВИНЫ^U
^TИЗ ВОСПОМИНАНИЙ^U
"Я знал только троих людей, чей гений, словно башня над равниной,
высился над прочим человечеством. То были Броум, Теккерей и Маколей...
Казалось, будто от природы они наделены гораздо большей массой мозга, нежели
другие". Из всех троих отец отдавал пальму первенства Теккерею.
Это была самая горячая дружеская привязанность в жизни Элвина. В 1885
году "Тайме" опубликовал рецензию на появившихся в печати "Ньюкомов", автор
которой ополчился на нравственное и религиозное содержание романа, и это
больно задело чувства Теккерея. "Что касается религии, - писал он Элвину
6-го сентября 1855 года, - видит бог, мне кажется, что мои книги написаны
горячо верующим человеком, что же касается нравственности, то пишу я о тщете
успеха, как и всего в жизни, кроме любви и добродетели, не таково ли и
учение Domini nostri {Господа нашего (лат.).}? Вы как-то заметили, что у вас
нет возражений против моей этики. Возможно, написав об этом, вы вывели бы
сей бестолковый мир из заблуждения на мой счет". Элвин взялся откликнуться
на книгу и напечатать в "Куотерли" теплый отзыв и дал роману весьма высокую
оценку. "Вы слишком добры и снисходительны, - написал Теккерей по получении
корректуры, - с каким удовольствием это прочтет моя любимая старая матушка!"
Встретив затем отца 8-го октября на обеде у Джона Форстера, Теккерей
принялся горячо доказывать, что главный редактор перехвалил его. "Я
возразил, - пишет Элвин, - что его книги глубже, чем он думает, ибо, как я
подозревал, работал он под действием инстинкта, не сознавая до конца, что
вышло из-под его пера". "Да, я и сам не знаю, - признался Теккерей, - откуда
что берется. Я никогда не видел тех, кого описываю, не слышал разговоров,
которые они ведут между собой. Порой я сам бываю удивлен, читая то, что
получилось". "Его чистосердечие не знало меры, - продолжает Элвин, - оно
превосходило все, что мне случалось слышать. Его крупная голова казалась
воплощением интеллектуальной мощи".
В ту пору Теккерей собирался в свое лекционное турне по Америке. <...>
Когда он возвратился, они с отцом случайно встретились на Пикадилли 10-го
октября 1856 года, и отец пошел провожать его домой. Они беседовали, и Элвин
спросил, работает ли он сейчас над чем-нибудь. "Я было начал одну вещь, -
ответил Теккерей, - но у меня не получилось, и я сжег ее... Я знаю, мне не
перепрыгнуть "Ньюкомов", но нужно прыгнуть хоть до той же метки". Элвин стал
расспрашивать, из-за чего он сжег написанное, и получил такой ответ: "Все
покатилось по знакомой колее. Я истощил характеры, которые мне хорошо
известны, ну а придумать новые совсем непросто. Сейчас у меня есть два, даже
три новых замысла. Один из них таков - перенести повествование во времена
доктора Джонсона". "Не делайте этого, - взмолился Элвин, - "Эсмонд" -
замечательная стилизация, но вы и сами не возьметесь утверждать, что никогда
не погрешаете в деталях, ибо поневоле заимствовали их у других авторов.
Писатель может воссоздать лишь собственное время. Вы намекнули в "Ньюкомах",
что собираетесь поведать нам историю Джей Джея". - "Именно это я и пробовал
писать, - ответил Теккерей, - но впал в какой-то безотрадный тон. Мне бы
хотелось вывести жизнелюбивого героя, а это очень трудно, ибо в таком
характере должна быть глубина, дающая ему значительность, внушающая интерес.
Пожалуй, невозможно выдумать героя, в котором не было бы доли грусти.
По-моему, оптимисту следует играть вторую скрипку, он должен быть веселым,
славным плутом. Но люди постоянно сетуют на то, что мои умные герои -
негодяи, а добродетельные - дураки". Элвин стал уговаривать его описать
поэзию семейной жизни, противопоставить простым, домашним радостям томление
и тщету великосветского рассеяния. Но Теккерей воскликнул с горечью: "Мне ли
описывать прелести семейного очага! Я их не знал, вся моя жизнь прошла среди
богемы. Да и описывать в домашнем счастье почти нечего. Такой картине с
неизбежностью не доставало б живости. Я собирался показать Джей Джея
женатым, изобразить те тяготы, которыми обременяет нас супружество. Потом он
должен был влюбиться в жену друга и превозмочь свою любовь привязанностью к
собственным малюткам". "Но и эту книгу, - сказал Элвин, - я умолял его не
сочинять".
Пожалуй, не было другого человека, чье общество отец ценил бы столь же
высоко, как общество Теккерея. "Все, связанное с ним, я вспоминаю с
радостью, - слышал я от отца в 1865 году. - Я не способен говорить о нем без
боли, я так его любил. Он был прекрасным, благородным человеком,
простосердечным, как ребенок, в нем не было и тени кичливости или
манерности. Его беседа была в высшей степени непринужденна". В свою очередь,
и Теккерей испытывал к отцу большую теплоту. Оба они были словоохотливы, но
ладили прекрасно, так как их интересы совпадали: оба любили литературу и
ценили юмор. Теккерея привлекала в Элвине какая-то особая бесхитростность и,
в то же время, даровитость. Он называл его доктор Примроз и так и обращался
к нему в письмах, относящихся к той поре, когда они сошлись и стали близкими
друзьями. Но есть еще одна причина привязанности Теккерея к Элвину, которая
видна в одной его записке более позднего времени: "Не все любят меня, как
вы. Мне кажется подчас, что я непопулярен по заслугам, и мне это порою даже
по душе. С чего бы мне желать, чтобы я нравился Тому или Джеку?.. Я знаю,
какого Теккерея воображают себе эти люди: эгоистичного, бездушного, хитрого,
угрюмого, коварного. Какая желчь и горечь стекают с моего пера! Это у вас в
душе нет ни единой червоточинки, мой дорогой Примроз, но примулы и розы
плохо цветут в нашем климате..."
В мае 1857 года оба они с огромным удовольствием провели несколько дней
в Норвиче, куда Теккерей приехал читать лекции о "Четырех Георгах". Он был в
прекрасном расположении духа, чувствовал себя в своей стихии, был оживлен,
касался в разговоре многих тем. Элвин вел тогда краткие записи, иные из
которых стоит процитировать дословно: "Он очень тихо говорит, я напрягаю
слух, чтоб ничего не пропустить. Он не тратит времени на развитие мыслей, а
только намечает их, что как бы придает отрывочность его беседе. Мне кажется,
что он не беспокоится о том, раскрыл ли он наилучшим образом и до конца ту
или иную свою идею, а иногда - даже о том, успел ли собеседник уловить ее.
Ему присущи две манеры - одна очень спокойная, очень серьезная, очень
глубокомысленная, почти высокопарная, и другая (гораздо больше ему
свойственная) - когда он всем играет, как мячом, небрежно и легко
подбрасывая вверх не ведающей промаха рукой любые темы: забавные и важные,
пустячные и значимые - и обращая в шутку каждую. Но если речь заходит о
религии, он говорит без тени юмора, с торжественной серьезностью".
"Если бы даже вы не знали, кто перед вами, вас первым делом не могло не
поразить, что он, как чародей, видел людей насквозь. Вы ощущали, что за пять
минут он успевал составить опись обстановки в комнате и взвесить всех
присутствующих на неких внутренних весах. Он две минуты спокойно вглядывался
в чье-нибудь лицо и отворачивался, будто расшифровав все до последней
черточки. Он постоянно обращая внимание на лица и говорил: "какое скверное
лицо", или: "лицо висельника". В его глазах порочность перечеркивала всякую
одаренность. Так, отмечая чей-то ум, он тотчас добавлял: "Но это скверный
человек", как будто был не вправе восхищаться живостью ума плохого человека,
и в то же время он неустанно всем подыскивал смягчающие обстоятельства:
"Конечно, N присуща такая-то слабость, но нужно помнить, что для нее есть
следующее извинение", или: "Не нужно забывать и о его хороших качествах".
Казалось, от него не укрывалась и крупица доброго в душе у человека".
"Ему было пора собираться на лекцию, и он удалился. А я хотел побыть с
детьми после обеда. По дороге из столовой он зашел к нам и сказал без тени
улыбки и очень торжественно: "Я пришел проститься с вами на ночь", - после
чего он подержал ручку каждого ребенка, затем шагнул на балкон, достал из
кошелька шиллинг, бросил игравшему под окнами духовому оркестру и со словами
"Ну, а теперь пора на проповедь" отправился в гостиницу".
"Он просто и непринужденно говорит о собственных романах и,
пересказывая содержание, по ходу дела объясняет, что собирался показать
такую-то черту того или иного персонажа: "Мне часто говорят, что мой
очередной герой надуман, но я-то знаю, что он такой и есть и взят из жизни".
"Он явно не придает особого значения своим творениям. Как будто он не
приложил или, возможно, был не в силах приложить больших усилий к их
созданию и потому не верит, что, будучи плодом не столь великого труда, они
так много значат". "О моем восторженном отношении к его произведениям он
отзывался так: "По-моему, вы бредите, это особый вид умопомешательства". Я
спросил его однажды, как он нашел свой стиль в литературе, ведь ранние его
произведения были написаны в иной манере, и он ответил, Что стал писать,
когда его настигли беды, а стиль оттачивался постепенно".
"Он очень жалел, что отдал "Ньюкомов" другому иллюстратору. Я возразил
ему, что и лицо, и фигура полковника Ньюкома найдены очень удачно. "Это я
сам нарисовал его для Дойла", - объяснил Теккерей".
"Он смеялся, когда с ним говорили о посмертной славе, отвечал, что не
понимает, зачем заботиться о славе, коль скоро сам ты мертв".
"Он рассказывал, что его мать была необычайно хороша собой и
очаровывала всех, кого встречала на своем пути. "Когда я был ребенком, -
вспоминал он, - матушка взяла меня с собой на концерт в Эксетер. Она
казалась герцогиней, так замечательно она была одета, такой у ней был выезд
и все прочее. В свой следующий приезд в Эксетер я сам был в роли
циркача-канатоходца и взял с собою дочерей. Слуга в гостинице почел их за
участниц представления и ждал, когда они натянут на себя усеянные блестками
трико, выйдут на сцену и споют куплеты. Мы ходили смотреть место, где
Пенденнис поцеловал мисс Костиган, и все его довольно точно опознали".
"Первый писатель, которого мне довелось увидеть в жизни, - рассказывал
Теккерей, - был Кроули. Я сидел на империале дилижанса, катившего в
Кембридж; мне было лет семнадцать. Кто-то из соседей показал мне Кроули - в
шестнадцать лет я прочитал "Салатиеля" и был в восторге. Я обернулся и
проводил писателя долгим взглядом. В эту минуту тот же спутник произнес: "Ну
все, пропал человек", - он понял по моим глазам, что так может смотреть
только писатель на писателя".
"Когда-то я ссудил знакомому, собиравшемуся в Индию, 300 фунтов на
экипировку, - мы были соседями в Темпле. Он должен был вернуть мне долг,
когда сумеет, что он и сделал в свое время. Когда он приехал в Англию, я
отправился его проведать и пригласил отобедать со мною ровно через три
недели - волею обстоятельств то был мой первый свободный вечер. Я трижды
приглашал его, но он ни разу не явился. В конце концов, он сделал мне
признание: "Честно сказать, я просто не могу прийти. Если бы ты приехал в
Индию, двери моего дома были бы открыты для тебя, да и не только для тебя,
но и для всех твоих друзей, - я бы их принял с распростертыми объятиями. Но
вот я приезжаю в Англию и ты меня зовешь обедать через три недели!" Все дело
в том, что, пока все эта люди живут в Индии, они лелеют в сердце образ
Англии, радушия, родного дома, а когда приезжают, их ждет разочарование.
Помните, брат приглашает полковника Ньюкома на обед ровно через три недели
после встречи?"
"Возьму-ка я девочек и поеду в будущем году в Индию. Мне бы хотелось
увидеть страну, где я родился. У меня там есть друзья в каждом судебном
округе. Достанет дюжины лекций, чтобы оплатить поездку. Уитуэлл удивился,
услышав о таком его желании, и заметил: "Я полагаю, вы бродяга по натуре". -
"Если бы я мог, - ответил Теккерей, - я никогда бы не жил дома". - "А вы
умеете писать не дома?" - "Мне всюду пишется намного лучше, чем дома, и дома
я работаю гораздо меньше, чем в других местах. Я и десяти страниц "Ньюкомов"
не написал у себя в Бромптоне. Там только и написано, что две лекции. Вторая
часть "Ньюкомов" написана в Париже. А лучше всего работается тут (он имел в
виду гостиницу). Мы плотно завтракаем, и я сажаю одну из девочек записывать
за мной. Это занятие неспешное, порой за четверть часа не продиктуешь ни
единой фразы. С чужими у меня не получается. А с девочками все идет как
нужно, да и они довольны. Не так давно пришел ко мне наниматься в секретари
шотландец, я пробовал работать с ним, но он был глух, как тетерев. Я
диктовал: "В ту минуту, когда леди Анна вошла в комнату, капитан заметил
графине..." - "Что-что?" - "Капитан сказал графине..." Это, знаете ли,
невозможно было вынести".
Говоря о том, как утомляют его лекционные поездки, он прибавил: "Но
есть в них что-то очень славное. Меня повсюду принимают очень радушно и
по-доброму, зовут в дома, там завязываются дружеские отношения с новыми
людьми, так что при расставании порою щемит сердце. Меня нередко просят
расписаться в альбоме для автографов, где уже стоит множество имен певцов и
скрипачей. В толк не возьму, зачем может быть нужен автограф скрипача. Я
как-то расписался под синьором Твонкидилло. "Теперь укажите свой адрес", -
сказали мне. Но это уже было слишком, и адрес я не стал писать".
"Он сказал, что за такую-то лекцию получил 70 фунтов: "Я каждый год
читаю благотворительную лекцию. Приятно ощущать, что у тебя в кармане всегда
есть двадцать фунтов для бедных".
"Одна дама голубых кровей сказала мне на званом обеде в Нью-Йорке:
"Меня предупреждали, что вы мне не понравитесь, и вы мне не понравились". А
я ответил: "Мне совершенно безразлично, понравился я вам или не понравился".
Ее это невероятно удивило".
Уитуэлл рассказывал, что во время их совместной пешеходной прогулки из
Норвича в Торп ему было приятно наблюдать, с каким удовольствием отзывался
Теккерей на красоту дороги и чудесного погожего дня. Уитуэлл похвалил его
живость и приметливость, достойную истинного художника, но Теккерей
возразил, что, к его величайшему огорчению, он больше не способен замечать
так много, как в былое время.
"Он сказал мне, что чудесно провел время, гуляя по старому городу,
который назвал "прелестный старый город". Ему нравился Эксетер, но Норвич
нравился больше. Он восхищался красотой кафедральных соборов и монастырей,
обошел замок (который служит в наши дни тюрьмой) и признался, что ему там
словно не хватало воздуха, так больно ему было видеть "арестантов в
полосатой одежде", он "рвался выбраться оттуда". Рассказывал он об этом с
искаженным от горя лицом и был не в силах унять дрожь.
Он собирался в Ярмут, а Уитуэлл его отговаривал, убеждая, что там нет
ничего интересного. "Я хочу увидеть Великий Океан и место, где жил старый
Пеготти", - объяснил он".
Зимой 1857 года Элвин болел и был в подавленном состоянии духа, но он
неизменно оживлялся при виде Теккерея. 6-го января 1858 года Элвин -
неожиданно для себя - увидел Теккерея на обеде у Форстера и с криком радости
бросился к нему навстречу, забыв поклониться хозяйке дома. Джон Форстер
попенял ему, сказав, что это на него не похоже. "О нет, похоже, - отозвался
Теккерей и, быстро повернувшись к Элвину, промолвил: - Но так и быть! Я вас
прощаю!" За обедом Элвин назвал новое стихотворение Теккерея "Перо и альбом"
его лучшим стихотворением. "Я, к сожалению, не могу вам подарить перо,
которым оно было написано, так как выронил и сломал его, когда был в
Неаполе, но подарю вам пенал", - и он достал из кармана серебряный пенал с
золотым пером и протянул их Элвину.
После обеда Элвин и Теккерей вместе вышли от Форстера, и по дороге
Теккерей говорил о "Виргинцах", над которыми только начинал тогда работать,
рассказывал, что собирается ввести в повествование Голдсмита - "изобразить
его таким, каким он был на самом деле: маленьким ирландцем, потрепанным,
жалким, с шаркающей походкой", Гаррика, которого он так хорошо воображал
себе по многочисленным портретам, что даже знал, как он смеется, Джонсона и
других славных людей эпохи королевы Анны. Он полагал, что для него нет
ничего проще, как изобразить их, но по прошествии некоторого времени
признался Элвину, что не способен это сделать. Неудача первоначального
замысла его обескуражила, и во второй, вяло тянувшейся части романа давала
себя чувствовать нехватка материала. <...>
"Не приедете ли вы в Лондон, - спрашивал Теккерей у Элвина в письме от
24-го мая 1861 года, - взглянуть на новый дом, который я себе сооружаю?
Такой хороший, светлый и удобный, и целиком построенный на выручку от
"Корнхилла". Элвин рассказывал, что, когда он был в июне в Лондоне, они с
Теккереем вместе завтракали и ходили осматривать дом. "Мой дядюшка, - сказал
тогда Теккерей, - очень меня задел, сказав, что дом мой следовало бы назвать
"Ярмарка тщеславия". "А почему же вы обиделись?" - "Да потому что так оно и
есть. По правде говоря, дом слишком для меня хорош".
Во время этой встречи Элвин очень хвалил "Приключения Филиппа",
печатавшиеся в ту пору в "Корнхилле". Но Теккерей, знавший в чем слабость
его повести, не согласился с ним: "Я уже сказал свое слово по части
сочинительства. Конечно, я могу с приятностью исполнить старые напевы, но у
меня в запасе нет ничего нового. Когда я болен, мне делается тошно от моих
писаний и поневоле в голову приходит мысль: "Бог мой! К чему вся эта
чепуха?" Мисс Теккерей спросила у него за завтраком, будет ли он обедать
дома или в каком-нибудь трактире на реке. "Разумеется, на реке, - ответил
он, - поеду в Гринвич, попишу "Филиппа". "Писать "Филиппа" в гринвичском
трактире!" - воскликнул Элвин. "Я не могу писать в уюте собственного
кабинета и сочиняю, главным образом, в гостиницах и клубах. Я заражаюсь
оживлением, которое царит в общественных местах, оно заставляет мозг
работать".
^TДЖОН КОРДИ ДЖИФРИСОН^U
^TИЗ ВОСПОМИНАНИЯ^U
Сам я тщательнейшим образом заранее разрабатывал планы своих
произведений, метод же, с помощью которого Теккерей создавал свои романы
характеров, полные юмора, но относительно лишенные четкой интриги, был прямо
противоположен моему. Он рисовал в воображении образы двух-трех главных
персонажей и начинал писать, - но с перерывами, с передышками - и так от
главы к главе, лишь примерно представляя себе повороты сюжета в следующих
главах. "Своими персонажами я не управляю, - сказал он мне как-то. - Я в
полной их власти, и они ведут меня, куда хотят". <...>
<...> Кое-какие остряки вмели обыкновение посмеиваться над
снисходительностью Теккерея к столь странному протеже, но в конце концов он
заставил их умолкнуть, воскликнув с горячностью: "Я не позволю, чтобы малыша
Хэмстида поносили в моем присутствии. Я люблю малыша Хэмстида! Слышите, я
люблю малыша Хэмстида, а что до его стихов, над которыми вы потешаетесь, так
скажу одно: читая его стихи я получаю больше удовольствия, чем читая вашу
вернее, не любовь, но снисходительную симпатию за то мужество и
настойчивость, с какими она добивалась своих целей. А затем от слов и
поступков этой дамы мы перешли к другим дурным персонажам мистера Теккерея и
женского и мужского пола. Я сказал, что самым законченным и отпетым негодяем
из всех них считаю графа Крэбса в очерках, посвященных "мистеру Дьюсэйсу". С
этим мистер Теккерей был склонен согласиться, и я спросил, списан ли граф с
какого-нибудь живого лица.
- Право, не знаю, - последовал ответ. - Не помню, чтобы я был знаком с
человеком, который мог бы послужить оригиналом.
- Так, значит, он создан вашим воображением, из каких-то общих
наблюдений?
- Вероятно... Не знаю... Может быть, я где-нибудь его и видел.
Некоторое время мистер Теккерей молча курил с тем задумчивым видом,
который, вероятно, был хорошо знаком его друзьям, а потом добавил негромко,
словно говоря с самим собой:
- Право, не знаю, откуда я взял всех этих негодяев, подвизающихся в
моих книгах. Во всяком случае я никогда не жил бок о бок с подобными
людьми...
О себе и своих произведениях мистер Теккерей говорил с полной
откровенностью и прямотой, пример которых я приведу в заключение своего
очерка. Такими же искренними и честными были и его отзывы о других
писателях. Особой его любовью как будто пользовался Дюма-отец, автор
"Монте-Кристо" и "Трех мушкетеров".
- Дюма обворожителен! - воскликнул он. - Меня интересует все, что он
пишет. Я прочел его "Мемуары", я прочел все опубликованные четырнадцать
томиков. Они восхитительны! Дюма изумительный, изумительный писатель. Он
лучше Вальтера Скотта.
- Полагаю, вы имеете в виду его исторические романы - "Мушкетеров" и
все прочие?
- Да. Я сам чуть было не написал книгу на тот же сюжет, сделав своим
героем мосье д'Артаньяна, того самого, из "Трех мушкетеров" Дюма. Ведь
д'Артаньян - вполне историческое лицо: он жил в царствование Людовика XIV и
написал мемуары. Я купил потрепанный экземпляр в лондонской книжной лавке за
шесть пенсов и собирался их использовать. Но Дюма меня опередил. Он
захватывает все подряд. Он изумителен!
- Я рад, что он вам нравится, потому что я его тоже очень люблю, -
сказал я. - Его находчивость и бойкость пера просто ошеломляют!
- Да, бодрости духа ему не занимать стать. Он вас развлекает,
поддерживает в вас хорошее расположение духа, чего я никак не могу сказать о
многих писателях. Одни книги меня радуют и поднимают мой дух, другие
действуют на меня угнетающе. Я не испытываю удовольствия, читая "Дон
Кихота", у меня только становится грустно на душе.
Дальнейшая беседа о старом рыцаре из Ламанчи позволила заключить, что
источником этой грусти была живейшая симпатия к безумному идальго - такое
глубокое сострадание ко всем его бедам и химерам, что ни остроумие, ни
грубоватый юмор Санчо не могли, по его мнению, рассеять черные тени.
Оставив литературные темы, мистер Теккерей перешел к своей поездке по
Америке и сказал, как польщен он был оказанным ему приемом... А разговор о
Виргинии, об особенностях этого края, его жителей и т. д. вернул мысли
мистера Теккерея к тому, что тогда, как мне кажется, было лишь литературным
замыслом - во всяком случае, воплощение его увидело свет лишь два-три года
спустя.
- Я напишу роман, действие которого будет происходить там, - сказал он.
- В Америке? Я очень рад и надеюсь, что это произойдет очень быстро.
- Нет, я возьмусь за него года через два... Меньше чем за два года я не
сумею собрать необходимые материалы и освоиться с темой. Писать о том, что
мне неизвестно, я не могу. Сначала я должен побольше прочесть и обдумать
все.
- Но это будет роман?
- Да, и о вашем штате. То есть будущем. Назову я его "Два виргинца".
(Как известно читателю, название в конце концов стало короче и проще -
"Виргинцы".)
Когда я выразил естественное удовольствие, что автор "Эсмонда" создаст
роман, рисующий общество и обычаи Виргинии, мистер Теккерей изложил свой
замысел подробнее, и я подумал, - как думаю и теперь - что в его характере
преобладали простота, прямота и отсутствие какой бы то ни было скрытности.
Почти незнакомому человеку он без всякой утайки рассказывал о задуманном
романе и во всех подробностях изложил основу сюжета.
- Местом действия будет Виргиния во время вашей революции, - сказал он.
- Героями будут два брата, и один встанет на сторону англичан, а второй -
американцев, и оба будут влюблены в одну девушку.
- Чудесный сюжет, - сказал я. - Так значит это будет настоящий
исторический роман.
- Да, в нем найдет место история того времени.
- И какая сильная есть у вас развязка!
- Развязка?
- Ну, да - Йорктаун.
Еще не договорив, я вдруг понял, какую допустил неловкость: ведь я,
ничтоже сумняшеся, посоветовал англичанину сделать кульминацией своего
романа капитуляцию лорда Корнуоллиса!
- Прошу у вас извинения, мистер Теккерей, - сказал я с некоторым
смущением.
- Извинения? - сказал он, удивленно поглядев на меня.
- За мои неуместные слова.
Его удивление стало еще больше: он, видимо, не понимал, что я имею в
виду.
- Я как-то забыл, что говорю с англичанином, - сказал я. - В Йорктауне
капитулировал лорд Корнуоллис, так что развязка эта, пожалуй, не так уж
уместна.
- А-а! - произнес он с улыбкой. - Какие пустяки! Я давно смирился с
Йорктауном.
- Да, я знаю, вы восхищаетесь Вашингтоном.
- О, да. Таких великих людей мало в истории.
Видимо, упоминания об этих давних исторических событиях не задевали его
чувствительность, и я сказал с улыбкой:
- Теперь все любят и уважают Вашингтона, но не странно ли, как
результаты меняют точку зрения? В семьдесят шестом году Вашингтон для
англичан был бунтовщиком, и если бы вы его взяли в плен, так, возможно, и
повесили бы.
На это мистер Теккерей ответил с большим чувством:
- Уж лучше нам было лишиться Северной Америки!
На этом кончается мой краткий рассказ о часовой беседе с этим
человеком, наделенным великими и разнообразными талантами. Он был так же
глубок, как его книги, и я почти готов сказать, что мне он показался даже
интереснее своих книг. Это необычайное сочетание юмора и грусти, сарказма и
мягкости, контраст между его репутацией сардоничнейшего циника, изрыгающего
горчайшие анафемы на своих ближних, и живым, на редкость приветливым
человеком, чей голос порой становился изумительно нежным и музыкальным, -
все это слагалось в интригующе-интересную личность, глубину которой трудно
измерить.
^TУИТУЭЛЛ И УОРВИК ЭЛВИНЫ^U
^TИЗ ВОСПОМИНАНИЙ^U
"Я знал только троих людей, чей гений, словно башня над равниной,
высился над прочим человечеством. То были Броум, Теккерей и Маколей...
Казалось, будто от природы они наделены гораздо большей массой мозга, нежели
другие". Из всех троих отец отдавал пальму первенства Теккерею.
Это была самая горячая дружеская привязанность в жизни Элвина. В 1885
году "Тайме" опубликовал рецензию на появившихся в печати "Ньюкомов", автор
которой ополчился на нравственное и религиозное содержание романа, и это
больно задело чувства Теккерея. "Что касается религии, - писал он Элвину
6-го сентября 1855 года, - видит бог, мне кажется, что мои книги написаны
горячо верующим человеком, что же касается нравственности, то пишу я о тщете
успеха, как и всего в жизни, кроме любви и добродетели, не таково ли и
учение Domini nostri {Господа нашего (лат.).}? Вы как-то заметили, что у вас
нет возражений против моей этики. Возможно, написав об этом, вы вывели бы
сей бестолковый мир из заблуждения на мой счет". Элвин взялся откликнуться
на книгу и напечатать в "Куотерли" теплый отзыв и дал роману весьма высокую
оценку. "Вы слишком добры и снисходительны, - написал Теккерей по получении
корректуры, - с каким удовольствием это прочтет моя любимая старая матушка!"
Встретив затем отца 8-го октября на обеде у Джона Форстера, Теккерей
принялся горячо доказывать, что главный редактор перехвалил его. "Я
возразил, - пишет Элвин, - что его книги глубже, чем он думает, ибо, как я
подозревал, работал он под действием инстинкта, не сознавая до конца, что
вышло из-под его пера". "Да, я и сам не знаю, - признался Теккерей, - откуда
что берется. Я никогда не видел тех, кого описываю, не слышал разговоров,
которые они ведут между собой. Порой я сам бываю удивлен, читая то, что
получилось". "Его чистосердечие не знало меры, - продолжает Элвин, - оно
превосходило все, что мне случалось слышать. Его крупная голова казалась
воплощением интеллектуальной мощи".
В ту пору Теккерей собирался в свое лекционное турне по Америке. <...>
Когда он возвратился, они с отцом случайно встретились на Пикадилли 10-го
октября 1856 года, и отец пошел провожать его домой. Они беседовали, и Элвин
спросил, работает ли он сейчас над чем-нибудь. "Я было начал одну вещь, -
ответил Теккерей, - но у меня не получилось, и я сжег ее... Я знаю, мне не
перепрыгнуть "Ньюкомов", но нужно прыгнуть хоть до той же метки". Элвин стал
расспрашивать, из-за чего он сжег написанное, и получил такой ответ: "Все
покатилось по знакомой колее. Я истощил характеры, которые мне хорошо
известны, ну а придумать новые совсем непросто. Сейчас у меня есть два, даже
три новых замысла. Один из них таков - перенести повествование во времена
доктора Джонсона". "Не делайте этого, - взмолился Элвин, - "Эсмонд" -
замечательная стилизация, но вы и сами не возьметесь утверждать, что никогда
не погрешаете в деталях, ибо поневоле заимствовали их у других авторов.
Писатель может воссоздать лишь собственное время. Вы намекнули в "Ньюкомах",
что собираетесь поведать нам историю Джей Джея". - "Именно это я и пробовал
писать, - ответил Теккерей, - но впал в какой-то безотрадный тон. Мне бы
хотелось вывести жизнелюбивого героя, а это очень трудно, ибо в таком
характере должна быть глубина, дающая ему значительность, внушающая интерес.
Пожалуй, невозможно выдумать героя, в котором не было бы доли грусти.
По-моему, оптимисту следует играть вторую скрипку, он должен быть веселым,
славным плутом. Но люди постоянно сетуют на то, что мои умные герои -
негодяи, а добродетельные - дураки". Элвин стал уговаривать его описать
поэзию семейной жизни, противопоставить простым, домашним радостям томление
и тщету великосветского рассеяния. Но Теккерей воскликнул с горечью: "Мне ли
описывать прелести семейного очага! Я их не знал, вся моя жизнь прошла среди
богемы. Да и описывать в домашнем счастье почти нечего. Такой картине с
неизбежностью не доставало б живости. Я собирался показать Джей Джея
женатым, изобразить те тяготы, которыми обременяет нас супружество. Потом он
должен был влюбиться в жену друга и превозмочь свою любовь привязанностью к
собственным малюткам". "Но и эту книгу, - сказал Элвин, - я умолял его не
сочинять".
Пожалуй, не было другого человека, чье общество отец ценил бы столь же
высоко, как общество Теккерея. "Все, связанное с ним, я вспоминаю с
радостью, - слышал я от отца в 1865 году. - Я не способен говорить о нем без
боли, я так его любил. Он был прекрасным, благородным человеком,
простосердечным, как ребенок, в нем не было и тени кичливости или
манерности. Его беседа была в высшей степени непринужденна". В свою очередь,
и Теккерей испытывал к отцу большую теплоту. Оба они были словоохотливы, но
ладили прекрасно, так как их интересы совпадали: оба любили литературу и
ценили юмор. Теккерея привлекала в Элвине какая-то особая бесхитростность и,
в то же время, даровитость. Он называл его доктор Примроз и так и обращался
к нему в письмах, относящихся к той поре, когда они сошлись и стали близкими
друзьями. Но есть еще одна причина привязанности Теккерея к Элвину, которая
видна в одной его записке более позднего времени: "Не все любят меня, как
вы. Мне кажется подчас, что я непопулярен по заслугам, и мне это порою даже
по душе. С чего бы мне желать, чтобы я нравился Тому или Джеку?.. Я знаю,
какого Теккерея воображают себе эти люди: эгоистичного, бездушного, хитрого,
угрюмого, коварного. Какая желчь и горечь стекают с моего пера! Это у вас в
душе нет ни единой червоточинки, мой дорогой Примроз, но примулы и розы
плохо цветут в нашем климате..."
В мае 1857 года оба они с огромным удовольствием провели несколько дней
в Норвиче, куда Теккерей приехал читать лекции о "Четырех Георгах". Он был в
прекрасном расположении духа, чувствовал себя в своей стихии, был оживлен,
касался в разговоре многих тем. Элвин вел тогда краткие записи, иные из
которых стоит процитировать дословно: "Он очень тихо говорит, я напрягаю
слух, чтоб ничего не пропустить. Он не тратит времени на развитие мыслей, а
только намечает их, что как бы придает отрывочность его беседе. Мне кажется,
что он не беспокоится о том, раскрыл ли он наилучшим образом и до конца ту
или иную свою идею, а иногда - даже о том, успел ли собеседник уловить ее.
Ему присущи две манеры - одна очень спокойная, очень серьезная, очень
глубокомысленная, почти высокопарная, и другая (гораздо больше ему
свойственная) - когда он всем играет, как мячом, небрежно и легко
подбрасывая вверх не ведающей промаха рукой любые темы: забавные и важные,
пустячные и значимые - и обращая в шутку каждую. Но если речь заходит о
религии, он говорит без тени юмора, с торжественной серьезностью".
"Если бы даже вы не знали, кто перед вами, вас первым делом не могло не
поразить, что он, как чародей, видел людей насквозь. Вы ощущали, что за пять
минут он успевал составить опись обстановки в комнате и взвесить всех
присутствующих на неких внутренних весах. Он две минуты спокойно вглядывался
в чье-нибудь лицо и отворачивался, будто расшифровав все до последней
черточки. Он постоянно обращая внимание на лица и говорил: "какое скверное
лицо", или: "лицо висельника". В его глазах порочность перечеркивала всякую
одаренность. Так, отмечая чей-то ум, он тотчас добавлял: "Но это скверный
человек", как будто был не вправе восхищаться живостью ума плохого человека,
и в то же время он неустанно всем подыскивал смягчающие обстоятельства:
"Конечно, N присуща такая-то слабость, но нужно помнить, что для нее есть
следующее извинение", или: "Не нужно забывать и о его хороших качествах".
Казалось, от него не укрывалась и крупица доброго в душе у человека".
"Ему было пора собираться на лекцию, и он удалился. А я хотел побыть с
детьми после обеда. По дороге из столовой он зашел к нам и сказал без тени
улыбки и очень торжественно: "Я пришел проститься с вами на ночь", - после
чего он подержал ручку каждого ребенка, затем шагнул на балкон, достал из
кошелька шиллинг, бросил игравшему под окнами духовому оркестру и со словами
"Ну, а теперь пора на проповедь" отправился в гостиницу".
"Он просто и непринужденно говорит о собственных романах и,
пересказывая содержание, по ходу дела объясняет, что собирался показать
такую-то черту того или иного персонажа: "Мне часто говорят, что мой
очередной герой надуман, но я-то знаю, что он такой и есть и взят из жизни".
"Он явно не придает особого значения своим творениям. Как будто он не
приложил или, возможно, был не в силах приложить больших усилий к их
созданию и потому не верит, что, будучи плодом не столь великого труда, они
так много значат". "О моем восторженном отношении к его произведениям он
отзывался так: "По-моему, вы бредите, это особый вид умопомешательства". Я
спросил его однажды, как он нашел свой стиль в литературе, ведь ранние его
произведения были написаны в иной манере, и он ответил, Что стал писать,
когда его настигли беды, а стиль оттачивался постепенно".
"Он очень жалел, что отдал "Ньюкомов" другому иллюстратору. Я возразил
ему, что и лицо, и фигура полковника Ньюкома найдены очень удачно. "Это я
сам нарисовал его для Дойла", - объяснил Теккерей".
"Он смеялся, когда с ним говорили о посмертной славе, отвечал, что не
понимает, зачем заботиться о славе, коль скоро сам ты мертв".
"Он рассказывал, что его мать была необычайно хороша собой и
очаровывала всех, кого встречала на своем пути. "Когда я был ребенком, -
вспоминал он, - матушка взяла меня с собой на концерт в Эксетер. Она
казалась герцогиней, так замечательно она была одета, такой у ней был выезд
и все прочее. В свой следующий приезд в Эксетер я сам был в роли
циркача-канатоходца и взял с собою дочерей. Слуга в гостинице почел их за
участниц представления и ждал, когда они натянут на себя усеянные блестками
трико, выйдут на сцену и споют куплеты. Мы ходили смотреть место, где
Пенденнис поцеловал мисс Костиган, и все его довольно точно опознали".
"Первый писатель, которого мне довелось увидеть в жизни, - рассказывал
Теккерей, - был Кроули. Я сидел на империале дилижанса, катившего в
Кембридж; мне было лет семнадцать. Кто-то из соседей показал мне Кроули - в
шестнадцать лет я прочитал "Салатиеля" и был в восторге. Я обернулся и
проводил писателя долгим взглядом. В эту минуту тот же спутник произнес: "Ну
все, пропал человек", - он понял по моим глазам, что так может смотреть
только писатель на писателя".
"Когда-то я ссудил знакомому, собиравшемуся в Индию, 300 фунтов на
экипировку, - мы были соседями в Темпле. Он должен был вернуть мне долг,
когда сумеет, что он и сделал в свое время. Когда он приехал в Англию, я
отправился его проведать и пригласил отобедать со мною ровно через три
недели - волею обстоятельств то был мой первый свободный вечер. Я трижды
приглашал его, но он ни разу не явился. В конце концов, он сделал мне
признание: "Честно сказать, я просто не могу прийти. Если бы ты приехал в
Индию, двери моего дома были бы открыты для тебя, да и не только для тебя,
но и для всех твоих друзей, - я бы их принял с распростертыми объятиями. Но
вот я приезжаю в Англию и ты меня зовешь обедать через три недели!" Все дело
в том, что, пока все эта люди живут в Индии, они лелеют в сердце образ
Англии, радушия, родного дома, а когда приезжают, их ждет разочарование.
Помните, брат приглашает полковника Ньюкома на обед ровно через три недели
после встречи?"
"Возьму-ка я девочек и поеду в будущем году в Индию. Мне бы хотелось
увидеть страну, где я родился. У меня там есть друзья в каждом судебном
округе. Достанет дюжины лекций, чтобы оплатить поездку. Уитуэлл удивился,
услышав о таком его желании, и заметил: "Я полагаю, вы бродяга по натуре". -
"Если бы я мог, - ответил Теккерей, - я никогда бы не жил дома". - "А вы
умеете писать не дома?" - "Мне всюду пишется намного лучше, чем дома, и дома
я работаю гораздо меньше, чем в других местах. Я и десяти страниц "Ньюкомов"
не написал у себя в Бромптоне. Там только и написано, что две лекции. Вторая
часть "Ньюкомов" написана в Париже. А лучше всего работается тут (он имел в
виду гостиницу). Мы плотно завтракаем, и я сажаю одну из девочек записывать
за мной. Это занятие неспешное, порой за четверть часа не продиктуешь ни
единой фразы. С чужими у меня не получается. А с девочками все идет как
нужно, да и они довольны. Не так давно пришел ко мне наниматься в секретари
шотландец, я пробовал работать с ним, но он был глух, как тетерев. Я
диктовал: "В ту минуту, когда леди Анна вошла в комнату, капитан заметил
графине..." - "Что-что?" - "Капитан сказал графине..." Это, знаете ли,
невозможно было вынести".
Говоря о том, как утомляют его лекционные поездки, он прибавил: "Но
есть в них что-то очень славное. Меня повсюду принимают очень радушно и
по-доброму, зовут в дома, там завязываются дружеские отношения с новыми
людьми, так что при расставании порою щемит сердце. Меня нередко просят
расписаться в альбоме для автографов, где уже стоит множество имен певцов и
скрипачей. В толк не возьму, зачем может быть нужен автограф скрипача. Я
как-то расписался под синьором Твонкидилло. "Теперь укажите свой адрес", -
сказали мне. Но это уже было слишком, и адрес я не стал писать".
"Он сказал, что за такую-то лекцию получил 70 фунтов: "Я каждый год
читаю благотворительную лекцию. Приятно ощущать, что у тебя в кармане всегда
есть двадцать фунтов для бедных".
"Одна дама голубых кровей сказала мне на званом обеде в Нью-Йорке:
"Меня предупреждали, что вы мне не понравитесь, и вы мне не понравились". А
я ответил: "Мне совершенно безразлично, понравился я вам или не понравился".
Ее это невероятно удивило".
Уитуэлл рассказывал, что во время их совместной пешеходной прогулки из
Норвича в Торп ему было приятно наблюдать, с каким удовольствием отзывался
Теккерей на красоту дороги и чудесного погожего дня. Уитуэлл похвалил его
живость и приметливость, достойную истинного художника, но Теккерей
возразил, что, к его величайшему огорчению, он больше не способен замечать
так много, как в былое время.
"Он сказал мне, что чудесно провел время, гуляя по старому городу,
который назвал "прелестный старый город". Ему нравился Эксетер, но Норвич
нравился больше. Он восхищался красотой кафедральных соборов и монастырей,
обошел замок (который служит в наши дни тюрьмой) и признался, что ему там
словно не хватало воздуха, так больно ему было видеть "арестантов в
полосатой одежде", он "рвался выбраться оттуда". Рассказывал он об этом с
искаженным от горя лицом и был не в силах унять дрожь.
Он собирался в Ярмут, а Уитуэлл его отговаривал, убеждая, что там нет
ничего интересного. "Я хочу увидеть Великий Океан и место, где жил старый
Пеготти", - объяснил он".
Зимой 1857 года Элвин болел и был в подавленном состоянии духа, но он
неизменно оживлялся при виде Теккерея. 6-го января 1858 года Элвин -
неожиданно для себя - увидел Теккерея на обеде у Форстера и с криком радости
бросился к нему навстречу, забыв поклониться хозяйке дома. Джон Форстер
попенял ему, сказав, что это на него не похоже. "О нет, похоже, - отозвался
Теккерей и, быстро повернувшись к Элвину, промолвил: - Но так и быть! Я вас
прощаю!" За обедом Элвин назвал новое стихотворение Теккерея "Перо и альбом"
его лучшим стихотворением. "Я, к сожалению, не могу вам подарить перо,
которым оно было написано, так как выронил и сломал его, когда был в
Неаполе, но подарю вам пенал", - и он достал из кармана серебряный пенал с
золотым пером и протянул их Элвину.
После обеда Элвин и Теккерей вместе вышли от Форстера, и по дороге
Теккерей говорил о "Виргинцах", над которыми только начинал тогда работать,
рассказывал, что собирается ввести в повествование Голдсмита - "изобразить
его таким, каким он был на самом деле: маленьким ирландцем, потрепанным,
жалким, с шаркающей походкой", Гаррика, которого он так хорошо воображал
себе по многочисленным портретам, что даже знал, как он смеется, Джонсона и
других славных людей эпохи королевы Анны. Он полагал, что для него нет
ничего проще, как изобразить их, но по прошествии некоторого времени
признался Элвину, что не способен это сделать. Неудача первоначального
замысла его обескуражила, и во второй, вяло тянувшейся части романа давала
себя чувствовать нехватка материала. <...>
"Не приедете ли вы в Лондон, - спрашивал Теккерей у Элвина в письме от
24-го мая 1861 года, - взглянуть на новый дом, который я себе сооружаю?
Такой хороший, светлый и удобный, и целиком построенный на выручку от
"Корнхилла". Элвин рассказывал, что, когда он был в июне в Лондоне, они с
Теккереем вместе завтракали и ходили осматривать дом. "Мой дядюшка, - сказал
тогда Теккерей, - очень меня задел, сказав, что дом мой следовало бы назвать
"Ярмарка тщеславия". "А почему же вы обиделись?" - "Да потому что так оно и
есть. По правде говоря, дом слишком для меня хорош".
Во время этой встречи Элвин очень хвалил "Приключения Филиппа",
печатавшиеся в ту пору в "Корнхилле". Но Теккерей, знавший в чем слабость
его повести, не согласился с ним: "Я уже сказал свое слово по части
сочинительства. Конечно, я могу с приятностью исполнить старые напевы, но у
меня в запасе нет ничего нового. Когда я болен, мне делается тошно от моих
писаний и поневоле в голову приходит мысль: "Бог мой! К чему вся эта
чепуха?" Мисс Теккерей спросила у него за завтраком, будет ли он обедать
дома или в каком-нибудь трактире на реке. "Разумеется, на реке, - ответил
он, - поеду в Гринвич, попишу "Филиппа". "Писать "Филиппа" в гринвичском
трактире!" - воскликнул Элвин. "Я не могу писать в уюте собственного
кабинета и сочиняю, главным образом, в гостиницах и клубах. Я заражаюсь
оживлением, которое царит в общественных местах, оно заставляет мозг
работать".
^TДЖОН КОРДИ ДЖИФРИСОН^U
^TИЗ ВОСПОМИНАНИЯ^U
Сам я тщательнейшим образом заранее разрабатывал планы своих
произведений, метод же, с помощью которого Теккерей создавал свои романы
характеров, полные юмора, но относительно лишенные четкой интриги, был прямо
противоположен моему. Он рисовал в воображении образы двух-трех главных
персонажей и начинал писать, - но с перерывами, с передышками - и так от
главы к главе, лишь примерно представляя себе повороты сюжета в следующих
главах. "Своими персонажами я не управляю, - сказал он мне как-то. - Я в
полной их власти, и они ведут меня, куда хотят". <...>
<...> Кое-какие остряки вмели обыкновение посмеиваться над
снисходительностью Теккерея к столь странному протеже, но в конце концов он
заставил их умолкнуть, воскликнув с горячностью: "Я не позволю, чтобы малыша
Хэмстида поносили в моем присутствии. Я люблю малыша Хэмстида! Слышите, я
люблю малыша Хэмстида, а что до его стихов, над которыми вы потешаетесь, так
скажу одно: читая его стихи я получаю больше удовольствия, чем читая вашу