Страница:
женщины, как Лора, ни такого благородного малого, как Уоррингтон. И очень
трогателен старый Бауз: его безнадежная любовь к Фодерингэй, а потом к
Фанни, и как он воспитывает их только для того, чтобы их увели другие, не
уступают лучшим страницам бедного Бальзака.
Мисс Фодерингэй называют карикатурой - те, кто не знаком с театральной
жизнью. Но это был смелый и удачный прием - так написать правду и показать
публике, что успех на сцене не говорит ни о природном уме актрисы, ни даже о
сопричастности ее тем чувствам, что она изображает. Бывают исключения, но
вообще актеры по интеллекту безусловно не выше, а ниже своих героев. В
театральной игре столько выдуманного, столько от традиций, что весьма
незначительный актер со сносной внешностью и способностью к подражанию может
"взять город штурмом". Считать, что трагические актеры наделены героизмом
своих героев столь же разумно, сколь и полагать, будто они равны им
интеллектуально. Сомневающийся пусть послушает полчаса разговоры в актерском
фойе.
Мы, кажется, не сказали ничего, или почти ничего, об изъянах
"Пенденниса", но хотя этим разговором об антитезах мы могли бы заниматься
без особого труда еще на многих страницах, дело-то в том, что мы, пока
читали, мало думали об, изъянах и сейчас не настроены критически. Все они,
нам сдается, сводятся к естественным дефектам, какие не выправит никакая
критика, или к небрежности, о которой мы в самом начале заявили, что она -
единственное, в чем Теккерей уступает великим писателям прошлого. Но скажем
еще вот что. Мы не считаем недостатком, когда писатель представляет общество
в нелестном виде, и не считаем, что правда безнравственна. "Очень плохо, -
говорит Гете, - если книга деморализует больше, чем сама жизнь, которая изо
дня в день в изобилии дает нам если не увидеть, то услышать самые
скандальные сцены".
^TДЖОН ФОРСТЕР^U
^TИЗ СТАТЬИ В "ЭКЗАМИНЕР" ОТ 13 НОЯБРЯ 1852 ГОДА^U
Эта книга, якобы автобиография джентльмена, достигшего зрелости в
царствование королевы Анны, напечатана старинным шрифтом и написана
старинным слогом. Интересная книга под названием "Дневник леди Уиллоуби" и
другие, менее удачные попытки в том же духе уже приучили английского
читателя к идее придавать книге пикантности, возвращаясь к стилю наших
предков. Но ни у одного писателя не хватило смелости поставить себе такую
задачу, как воспроизведение английской прозы, сделанное отличным стилистом в
дни Аддисона и Филдин-га. Вполне естественно, что эту опасную и трудную
попытку предпринял человек, известный как гений, сам отлично владеющий
стилем; и, разумеется, оправдал попытку при всей ее рискованности.
Мы должны выразить словами самой горячей похвалы наше восхищение
мастерством и вкусом, с каким написан "Эсмонд". Мистер Теккерей уловил
верный тон писателей времен королевы Анны, бережливой рукой "добавив
немногие свойственные им грамматические особенности и в то же время подражая
более частым особенностям лексики и подбрасывая тут и там, с безупречным
тактом, изящно, хотя на нынешний вкус несколько педантично, цитаты из
классиков. Никаких излишеств, никакой погони за эффектами. Обычно мистер
Теккерей пишет очень легко и гладко, а в последнее время он был занят
внимательным изучением авторов, чей стиль лег в основу его теперешней
манеры, и в результате мы получили роман, литературное мастерство которого
заслуживает всяческой похвалы. В то же время мы должны заметить, что мистер
Теккерей не столько подражает кому-то одному из старых мастеров, сколько
относит назад в дни королевы Анны свое собственное перо; страницы его полны
его собственными наблюдениями, оживлены его собственным юмором. Сюжет романа
достаточно искусный, и несмотря на несколько натяжек, очень ловко построен и
ведет нас вперед с самыми неожиданными поворотами, до конца утоляющими наше
любопытство. В первом томе имеется катастрофа, в третьем тоже, и последняя,
к сожалению, совершенно не связана с героем; но в обеих проявилось великое
умение поддерживать наш интерес. Не знаю, в чем тут дело - в стиле или в
обращении с материалом, но книга дает нам ощущение силы писателя, которая
всегда проявляется изящно. То, как мистер Теккерей заставляет своего
автобиографа писать о себе скромно в третьем лице, а потом неожиданно, но
всегда уместно переходит на "мы" или даже на "я", когда личное чувство
взмывает выше обычного уровня, хорошо иллюстрирует изящество формы, каким
отмечена вся книга. Некоторые пассажи, которые могли бы быть (но не были)
написаны при королеве Анне, ловко вплетенные там и тут, уводят воображение
читателя в тот период, и принимать их следует не как огрехи, а как
украшения.
Так замышленный и написанный, "Эсмонд", хотя по занимательности ему
далеко до "Ярмарки тщеславия", как образец литературного мастерства
превосходит даже эту интереснейшую работу, и к тому же мы с радостью
отмечаем во многих его пассажах более здоровый и ясный оттенок социального
чувства. Жаль, что мы не можем сказать на эту тему больше и добавить, что
мистер Теккерей, перед тем как написать "Эсмонда", совершенно преодолел то,
что мы считаем недостатком его психологии, тормозящим свободное развитие его
гения, - неумение дать картины жизни, которые мы могли бы рассматривать как
точные копии. Если бы мистер Теккерей верил в скрытую искру божественности,
которую мало кто из мужчин или женщин ухитряется загасить в себе до конца,
если бы мог увидеть своих ближних такими как они есть и такими описать их,
если бы заставить его почувствовать, что находить доброе в злом честнее,
нежели находить плохое, которое есть в хорошем, тогда его шанс на мировую
славу, сейчас все еще сомнительный, был бы уверенным и твердым. При том, как
он видит жизнь теперь и как рисует ее, он растрачивает и талант и ресурсы
великолепного колориста на картины фальшивые и по рисунку и по перспективе.
Должно ли так продолжаться? Необходимо ли, чтобы такой серьезный
недостаток в работе писателя, которому с избытком хватает изобретательности,
и такта, и таланта, так и пребывал в неисправленном виде до самого конца? Мы
не можем в это поверить. Нам кажется, что частично мистер Теккерей уже сумел
внести поправку в свое отношение к человеческой природе, и похоже, этому мы
обязаны не столь уж редкими светлыми и благостными страницами "Эсмонда". Но
старый порок живуч; и следствие фальшивого метода, основанного на нем,
состоит в том, что при всем нашем восхищении тем, как написан "Эсмонд", во
всей книге ни один персонаж или сцена не оставляет четкого впечатления
жизненности. Мы не можем убедить себя, что во всей истории есть хоть один
персонаж, описанный более или менее подробно, который можно было бы признать
существом из плоти и крови. Как ни высоко то место, которое эта книга вправе
занять в современной литературе, мы не можем поверить, что она умножит
количество вымышленных персонажей, чье правдивое изображение позволило нам
говорить о них как о живых людях или явном вкладе автора в увеличение
народонаселения.
Беда в том, что мистер Теккерей слишком подчеркивает, что в отношении к
своим вымышленным персонажам он и создатель их и судья, он не считает себя
равным им и говорит не как равный о равных. Если они - мужчины и женщины,
тогда он - Бог, который их судит; если он - человек, значит они марионетки.
Так или этак, они вне его и ниже его. В "Эсмонде" нет ни одного персонажа,
даже самого безупречного, над которым, как мы все время это чувствуем,
мистер Теккерей не склонялся бы с улыбкой жалости. Он выворачивает наизнанку
самое прекрасное одеянье, чтобы показать грязь на подкладке, показывает нам
нечто, достойное любви, дабы тут же мы острее восприняли нечто, достойное
ненависти, предлагает нам утешительные доктрины, вроде той, что великодушие
и подлость одинаково присущи человеческой натуре, словом, для собственного
успокоения порождает искажения и противоестественные пороки, а все потому,
что сам держит нити и в его державной власти всесторонне показать, как ведут
себя его мужчины и женщины.
Вот один пассаж из "Эсмонда", видимо призванный оправдать описанное
нами отношение:
"Если по известному изречению monsieur de Рошфуко, в несчастье наших
друзей есть для нас что-то втайне приятное, то их удача всегда несколько
огорчает нас. Трудно подчас бывает человеку привыкнуть к мысли о неожиданно
привалившем; счастье, но еще труднее привыкнуть к ней его друзьям, и лишь
немногие из них способны выдержать это испытание, тогда как всякая неудача
имеет то несомненное преимущество, что обычно является "великим
примирителем": возвращает исчезнувшую было приязнь, ненависть угасает, и
вчерашний враг протягивает руку поверженному другу юных лет. Любовь,
сочувствие и зависть могут уживаться друг с другом в одном и том же сердце и
относиться к одному и тому же человеку. Соперничество кончается, как только
соперник споткнулся, и мне кажется, что все эти свойства человеческой
природы, приятные и неприятные, следует принимать с одинаковым смирением.
Они последовательны и естественны. И великодушие и подлость равно в природе
человека" (книга 2, глава 5).
Не готовый признать и, может быть, столь же не склонный отрицать, что в
каждом человеке есть доброе начало, мистер Теккерей обращается к другому
важному принципу, который он способен принять с большим удовлетворением и не
так недоверчиво, а именно: что в каждом человеке есть и дурное, а это правды
ради нельзя упускать из виду. Так вот, мы не из тех, кто хотел бы, чтобы это
упускали из виду. Безгрешное чудовище не получалось даже у лучших
романистов. Но наблюдать мир следует великодушно, с щедрым сочувствием, быть
для наблюдаемых характеров не судьей, а как бы их спутником, который
улавливал бы те тонкие нюансы мнений и чувств, какие чаще всего можно найти
в сочетании. Хотя несомненна истина (а мы очень хотели бы, чтобы мистер
Теккерей подтвердил ее своими писаниями), что мы вдесятеро чаще закрываем
глаза на добрые свойства нашего ближнего, чем на его недостатки. Мы не
мечтаем прочесть про человека без сучка без задоринки. И все же лучше
проявлять в портретах снисходительность, чем описывать общество как веселую
ярмарку, где каждый выставляет напоказ то лучшее, что в нем есть, а лохмотья
- скрывает. Такой взгляд на жизнь правилен лишь в самом поверхностном
смысле. Сердце каждого, кто не хуже и не лучше сотен своих ближних, четко
подскажет ему, что мир ничего не знает о самых светлых и самых лучших
сторонах его натуры лишь потому, что он сам не хочет рассказать о них миру.
Тайные чаяния, молчаливые жертвы, застенчивая благотворительность,
помышления, исполненные самой теплой доброжелательности и дружбы и очень
редко получающие выражение - вот что таит в себе спокойствие тысяч и тысяч,
и тайну эту мы храним нерушимее и изощреннее любых пороков и безумств,
которые стараемся скрыть. Каждый знает, что губы его онемели бы, а щеки
вспыхнули огнем, попытайся он отбросить сдержанность, которая хранит
ярчайшую искру божественной природы - а она не гаснет и в самых низких из
нас - глубоко в сердце, далеко от чужих глаз, недоступно для всечасных
пересудов. Но не такие тайны ищет автор "Эсмонда". Мистер Теккерей
предпочитает искать под личиной характера лишь то, что может скрываться за
лицемерием и суетностью, какое-нибудь пятно, на какое свет, восхищаясь
хорошим человеком, по доброте своей предпочел закрыть глаза.
Фальшь того правила, с которым он подходит к характеру, мы могли бы
отчасти показать, обратившись к персонажам историческим. Мы уже видели это в
его лекциях об английских юмористах, а теперь снова видим в исторических
персонажах, введенных в "Эсмонда". Имея данные для оценки подлинно жившего
персонажа, он, по нашему мнению, просто не может получить правильный
результат. В этом романе мистера Теккерея важное место занимает Стиль и,
надо сказать, жестоко страдает от его обращения.
<Цитируется из кн. 2, глава XV.>
Мальборо тоже фигурирует в книге и изображен совершенно
неправдоподобно, без единого перехода от угольно-черного к лилейно-белому.
Снова и снова в этом портрете возникают черты, которые мы вынуждены считать
совершенно несовместными с каким бы то ни было пониманием человеческой
природы; но особенно явственно эта ошибка выразилась в одном пассаже,
который мы тоже с удовольствием приведем здесь как отлично написанный...
<...> Приводя эти отрывки, мы коснулись самого важного результата, к
которому приходит мистер Теккерей со своим методом разработки характера.
Там, где есть что-нибудь хорошее, говорит он, там должно быть и что-то
дурное: это природа, которой я должен быть верен. Но верность природе не
дается ему, потому что такая точка зрения мешает увидеть, какие недостатки
или странности могут сопутствовать положительным свойствам характера. Том
Джонс с его беспечными пороками не был бы способен разрешить любимой птичке
Софьи умереть, как Блайфил со своими осторожными добродетелями не мог бы
вступить в сомнительную связь с миссис Белластон. Каждый живой характер -
это неделимое целое. Есть недостатки, которые суть непременные следствия
необычного развития некоторых добродетелей; есть и такие, которые могут, и
такие, которые не могут совпадать с некоторыми видами добродетели, и
сочетания их в каждом отдельном характере дают такое законченное целое, что
ни одного ингредиента нельзя убрать, не нарушив равновесия остальных. Читая
Филдинга, мы входим в общество людей, которых мы знаем так же хорошо, как
знаем своих друзей из плоти и крови. Они движутся у нас перед глазами, под
влиянием то одного, то другого чувства; каждый во всех случаях действует по
подсказке совершенно понятных импульсов и показан так, что сумма импульсов,
сложенных воедино, создает характер, в котором сильные и слабые стороны
как-то уравновешены. Такое вымышленное лицо становится для нас реальным.
Бели оно не жило и не дышало в жизни, оно жило и дышало в произведениях
Филдинга, то есть времени его и его страны, отраженных в литературе. По
сравнению с такими творениями, в произведениях мистера Теккерея мы слишком
часто встречаем раскрашенные картинки, почти всегда блестящие или
гротескные, почти всегда немыслимые. Даже Бекки Шарп, хотя и запомнится как
одна из фигур в английской литературе, которой, видимо, предстоит долгая
жизнь, слишком часто балансирует на грани реального, а одна из главных
героинь настоящей книги Беатриса - из тех же материалов, что и Бекки Шарп,
только немного измененных, - существо вообще небывалое. Она прекрасна,
суетна, бессердечна, кокетка, упустившая несколько богатых партий; однако
вдруг начинает осуждать свою никчемность и не в минуту раскаяния, в кратком
порыве к лучшему, а так, как оно совершенно несовместимо с ее природой...
Мать гордой Беатрисы, которую Эсмонд называет своей госпожой,
златокудрая леди, выданная замуж в пятнадцать лет, в двадцать становится
опекуншей Эсмонда, которому в это время двенадцать лет. Мальчик становится
учителем своей госпожи и ее детей; и она, влюбившись в него по случаю того,
что он сам заболел и ее заразил оспой, хранит эту страсть в тайне до самой
смерти мужа и лелеет ее как вдова до почтенного сорокалетнего возраста. Все
это время Эсмонд называет ее своей госпожой, обожает ее, верит в нее; и все
же, хотя он изображен как человек серьезный и разумный и не может не видеть
и не чувствовать всей любви, которую изливает на него ангел-вдова, мучает
эту несчастную признаниями в своей страсти к ее бессердечной и ветреной
дочери, волочится за дочкой с небывалым постоянством при совершенно
безнадежных обстоятельствах и все же продолжает боготворить ее мать, эту
святую. И лишь в конце концов, когда она достигла сорока лет, понимает, что
его миссия в жизни - жениться на ней. Много прекрасных патетических
пассажей, много тонких намеков да изредка - проявление истинной страсти -
все это не может побудить нас принять или стерпеть такую цепь эпизодов. Так
не бывает, и на том кончим... Все образованные читатели, мы в том уверены,
от души насладятся "Эсмондом", хотя трудно сказать, насколько библиотеки
одобрят смутное впечатление, которое книга оставляет как история жизни. Во
многих отношениях она написана рукою мастера, и все же ей грозит гибель,
потому что талант и труд тратятся на неудачно выбранный материал. Худшее
писание на лучшем фоне имело бы шанс прожить дольше, и мы не можем
удержаться, чтобы не высказать наше убеждение, что пока мистер Теккерей
строит книги на своем теперешнем отношении к обществу, он строит на песке.
^TЭЛИЗАБЕТ РИГБИ^U
^TИЗ СТАТЬИ "ЯРМАРКА ТЩЕСЛАВИЯ" И "ДЖЕЙН ЭЙР"^U
Выдающийся роман - всегда значительное событие для английского
общества. Он становится чем-то вроде общего друга, о котором можно говорить
правду, не боясь попасть в ложное положение и не смущаясь в выражении
чувств. Как нация, мы на редкость застенчивы и сдержанны, а потому весьма
неловки в попытках узнать друг друга поближе, хотя, казалось бы, это
несложное искусство. Мы вновь и вновь встречаемся в так называемом "свете",
соблюдая безмолвный уговор строго держаться в неких границах - быть
вежливыми, как требует воспитанность, быть умными, насколько это в наших
силах, но корректно не приподнимать тех покровов, которые каждый счел за
благо накинуть на свои истинные чувства и склонности. Для этой цели
изобретено множество способов, позволяющих со всей полнотой соблюдать букву
доброго знакомства и даже дружбы, старательно и умело избегая хотя бы малой
искры духа. Мы охотно устремляемся к предметам, к которым каждый может
проявить живейший интерес, но при том без малейшего любопытства к
внутреннему миру наших собеседников. Наши модные увлечения, такие разные -
сегодня благотворительность, а завтра наука - это всего лишь хитрые приемы,
помогающие держать ближних на расстоянии. Пусть мы посещаем ученые собрания
и собираем пожертвования, и археологизируем, и геологизируем, и двенадцать
месяцев в году беседуем с нашими соотечественниками, но об их истинных
чувствах узнаем ровно столько, сколько узнали бы о семейной жизни
какого-нибудь турка, с которым просидели бы, поджав ноги, на ковре и
дружески покуривая трубку ровно такой же срок. Однако есть средства
приподнять покровы, столь гармонирующие с нашими национальными нравами, и
одно из них - выдающийся роман, особенно, если он близок к подлинной жизни.
Мы приглашаем нашего ближнего прогуляться с умышленной и злокозненной целью
по-настоящему с ним познакомиться. Мы не задаем никаких нескромных вопросов,
не предлагаем неосторожных признаний и даже не пытаемся деликатно выведать
его мнение об общих знакомых. Нет, мы просто принимаемся обсуждать Бекки
Шарп или Джейн Эйр - и мгновенно достигаем своей цели.
В этих двух новых и притягательных характерах есть что-то толкающее
обсуждать их. Тут невозможно обойтись полдесятком нравоучительных
банальностей и избитых сентиментальных фраз. Даже самым глупым они дают пищу
для мысли, а самых сдержанных побуждают говорить. Самые снисходительные
невольно ищут сравнений с живыми людьми, чего обычно старательно избегают,
самые же остроумные запутываются в парадоксах, которые не в силах отстоять.
Кроме того Бекки и Джейн отлично сочетаются и в том общем, что между ними
есть, и в своей противоположности друг другу. Обе были гувернатками и обе
поднялись в свете на одну и ту же ступень - одна выйдя замуж за своего, по
выражению Джейн Эйр, "хозяина", а другая - за сына своего хозяина. Обе
вступили в жизнь с более чем скромным капиталом красоты - к Джейн Эйр это
слово вообще мало подходит, - ибо нынешние романисты склонны не поощрять
наглые претензии одной лишь красоты, а наоборот, стремятся доказать всем,
кого это может касаться, как мало ее требуется разумной женщине, чтобы стать
кем-то. Обе равно обладают магической способностью узнавать тайны чужих
сердец и скрывать собственные, и обеим свойственна физиогномическая
особенность, которая толкуется по-разному, а именно - зеленые глаза. В
остальном же, однако, между натурами, манерами или судьбой этих двух героинь
ни малейшего сходства нет. Они думают и действуют, руководствуясь
диаметрально противоположными принципами - во всяком случае, так нас
пытается убедить автор "Джейн Эйр" - и, доведись им познакомиться (что нам
бы доставило величайшее удовольствие), обе прониклись бы друг к другу
одинаковым презрением и отвращением. Иной вопрос, которой из них удалось бы
с большим успехом провести другую, и дать на него ответ не так-то просто,
хотя у нас на этот счет и есть кое-какие мысли.
Первой мы должны обсудить "Ярмарку тщеславия" - роман этот, хотя от
пера его автора мы вполне имели право ожидать многого, все-таки захватил нас
врасплох. Нам было отлично известно, что мистер Теккерей уже давно облекся в
костюм шута, чтобы как можно полнее использовать сопутствующую ему
привилегию говорить правду; мы следили за его успехами от номера к номеру
"Фрэзерс мэгезин" и на становившихся все лучше и лучше страницах "Панча" -
это чудо нашего времени бесконечно ему обязано! - и тем не менее мы
оказались совершенно не готовы к меткости наблюдений, глубокой мудрости,
безупречному искусству, которые он вплел в легкую ткань и прихотливые узоры
"Ярмарки тщеславия". Надо полагать, что теперь уже все успели ее прочесть,
но и для тех, кто не успел, излагать сюжет нет надобности. Ведь это не роман
в общепринятом значении слова с интригой, преднамеренно построенной так,
чтобы подводить к той или иной сцене и раскрывать тот или иной характер, но
просто повествование о будничных горестях, радостях, карах и наградах,
которые выпадают на долю различных классов рода людского с той же
закономерностью, с какой искры летят вверх. Это всего лишь те ставки в игре
жизни, какие каждый игрок рано или поздно, но сделает, сколько бы
возможностей ему ни выпадало и как бы он ни тасовал колоду обстоятельств.
Это всего лишь бойкая и запутанная драма, которую может наблюдать кто угодно
и когда угодно, при условии, что он не поглощен всецело мелкими
подробностями собственной крохотной рольки, придавая им несуществующую
важность, а с тихим любопытством смотрит на подмостки, где актерами и
актрисами выступают его ближние. Причем драма эта нигде не усиливается тем
общепринятым подкрашиванием, которое, как философски утверждает мадам де
Сталь, необходимо литературе, чтобы возместить ее уклонение от правды. И
мистер Теккерей не только не осуществляет это право романиста, но даже почти
не черпает из кладезя замечательных и совершенно подлинных событий. Правда,
в книгу введена битва при Ватерлоо, но сюжетно она приносит одну смерть и
одно банкротство, которые могли бы с тем же успехом случиться по сотне
разных других причин. А в остальном повествование за малым исключением не
выходит за границы той обыденности, которая одним людям дает побуждения для
поступков, а другим - предлог погрузиться в дремоту, - это уже в зависимости
от их склонностей.
Вот такая подлинность и чарует, и удручает. При всей скромности ее
материала это одна из самых смешных, и в то же время одна из самых горьких
книг, какие нам доводилось читать за долгие и долгие годы. И мы почти
тоскуем по капельке преувеличений и неправдоподобности, которые избавили бы
нас от ощущения тягостной правдивости, сжимающей наши сердца сочувствием не
Эмилиям и Джорджам, действующим в книге, но к родственным им натурам, к
бедным людям вокруг нас. В одном смысле такая правдивость оборачивается
недостатком. За редким исключением эти будничные персонажи слишком уж похожи
на нас самих и на наших ближних, а потому никакой неопровержимой морали
вывести невозможно. Мы утрачиваем четкость зрения. Оправдания дурного и
разочарование в хорошем мешают нам выносить окончательные суждения: ведь то,
на что суждения должны были бы опираться, слишком уж близко к повседневному
нашему опыту, который требует, чтобы единственной основой наших мнений были
милосердие и терпимость. Лишь в вымышленных характерах, ярко подкрашенных
ради точной цели, или в злодеях, рассматриваемых с большого расстояния,
ничто не затеняет нравоучительности, не сбивает ее с истинного пути. А стоит
попристальнее взглянуть на человека, рассмотреть его жизнь и судьбу с
близкого расстояния, и наш умственный взор утрачивает способность различать
эту мораль, так как ее заслоняют тысячи не замечаемых прежде смягчающих
обстоятельств и свидетельств. И ведь все персонажи "Ярмарки тщеславия" - это
же наши собственные любимые друзья и добрые знакомые, только под
вымышленными именами. И видим мы их в таком сбивающем с толку свете дурного
в хорошем и хорошего в дурном, среди их грехов и прегрешений против них,
среди не стоящих хвалы добродетелей и почти извинимых пороков, что не
чувствуем себя вправе морализировать по их поводу, и уж тем более судить их,
и лишь печально восклицаем вместе с древним пророком: "Увы брату моему!"
Каждый актер на многолюдной сцене "Ярмарки тщеславия" являет собой тот или
иной тип прихотливого смешения человеческих свойств, который невозможно ни
трогателен старый Бауз: его безнадежная любовь к Фодерингэй, а потом к
Фанни, и как он воспитывает их только для того, чтобы их увели другие, не
уступают лучшим страницам бедного Бальзака.
Мисс Фодерингэй называют карикатурой - те, кто не знаком с театральной
жизнью. Но это был смелый и удачный прием - так написать правду и показать
публике, что успех на сцене не говорит ни о природном уме актрисы, ни даже о
сопричастности ее тем чувствам, что она изображает. Бывают исключения, но
вообще актеры по интеллекту безусловно не выше, а ниже своих героев. В
театральной игре столько выдуманного, столько от традиций, что весьма
незначительный актер со сносной внешностью и способностью к подражанию может
"взять город штурмом". Считать, что трагические актеры наделены героизмом
своих героев столь же разумно, сколь и полагать, будто они равны им
интеллектуально. Сомневающийся пусть послушает полчаса разговоры в актерском
фойе.
Мы, кажется, не сказали ничего, или почти ничего, об изъянах
"Пенденниса", но хотя этим разговором об антитезах мы могли бы заниматься
без особого труда еще на многих страницах, дело-то в том, что мы, пока
читали, мало думали об, изъянах и сейчас не настроены критически. Все они,
нам сдается, сводятся к естественным дефектам, какие не выправит никакая
критика, или к небрежности, о которой мы в самом начале заявили, что она -
единственное, в чем Теккерей уступает великим писателям прошлого. Но скажем
еще вот что. Мы не считаем недостатком, когда писатель представляет общество
в нелестном виде, и не считаем, что правда безнравственна. "Очень плохо, -
говорит Гете, - если книга деморализует больше, чем сама жизнь, которая изо
дня в день в изобилии дает нам если не увидеть, то услышать самые
скандальные сцены".
^TДЖОН ФОРСТЕР^U
^TИЗ СТАТЬИ В "ЭКЗАМИНЕР" ОТ 13 НОЯБРЯ 1852 ГОДА^U
Эта книга, якобы автобиография джентльмена, достигшего зрелости в
царствование королевы Анны, напечатана старинным шрифтом и написана
старинным слогом. Интересная книга под названием "Дневник леди Уиллоуби" и
другие, менее удачные попытки в том же духе уже приучили английского
читателя к идее придавать книге пикантности, возвращаясь к стилю наших
предков. Но ни у одного писателя не хватило смелости поставить себе такую
задачу, как воспроизведение английской прозы, сделанное отличным стилистом в
дни Аддисона и Филдин-га. Вполне естественно, что эту опасную и трудную
попытку предпринял человек, известный как гений, сам отлично владеющий
стилем; и, разумеется, оправдал попытку при всей ее рискованности.
Мы должны выразить словами самой горячей похвалы наше восхищение
мастерством и вкусом, с каким написан "Эсмонд". Мистер Теккерей уловил
верный тон писателей времен королевы Анны, бережливой рукой "добавив
немногие свойственные им грамматические особенности и в то же время подражая
более частым особенностям лексики и подбрасывая тут и там, с безупречным
тактом, изящно, хотя на нынешний вкус несколько педантично, цитаты из
классиков. Никаких излишеств, никакой погони за эффектами. Обычно мистер
Теккерей пишет очень легко и гладко, а в последнее время он был занят
внимательным изучением авторов, чей стиль лег в основу его теперешней
манеры, и в результате мы получили роман, литературное мастерство которого
заслуживает всяческой похвалы. В то же время мы должны заметить, что мистер
Теккерей не столько подражает кому-то одному из старых мастеров, сколько
относит назад в дни королевы Анны свое собственное перо; страницы его полны
его собственными наблюдениями, оживлены его собственным юмором. Сюжет романа
достаточно искусный, и несмотря на несколько натяжек, очень ловко построен и
ведет нас вперед с самыми неожиданными поворотами, до конца утоляющими наше
любопытство. В первом томе имеется катастрофа, в третьем тоже, и последняя,
к сожалению, совершенно не связана с героем; но в обеих проявилось великое
умение поддерживать наш интерес. Не знаю, в чем тут дело - в стиле или в
обращении с материалом, но книга дает нам ощущение силы писателя, которая
всегда проявляется изящно. То, как мистер Теккерей заставляет своего
автобиографа писать о себе скромно в третьем лице, а потом неожиданно, но
всегда уместно переходит на "мы" или даже на "я", когда личное чувство
взмывает выше обычного уровня, хорошо иллюстрирует изящество формы, каким
отмечена вся книга. Некоторые пассажи, которые могли бы быть (но не были)
написаны при королеве Анне, ловко вплетенные там и тут, уводят воображение
читателя в тот период, и принимать их следует не как огрехи, а как
украшения.
Так замышленный и написанный, "Эсмонд", хотя по занимательности ему
далеко до "Ярмарки тщеславия", как образец литературного мастерства
превосходит даже эту интереснейшую работу, и к тому же мы с радостью
отмечаем во многих его пассажах более здоровый и ясный оттенок социального
чувства. Жаль, что мы не можем сказать на эту тему больше и добавить, что
мистер Теккерей, перед тем как написать "Эсмонда", совершенно преодолел то,
что мы считаем недостатком его психологии, тормозящим свободное развитие его
гения, - неумение дать картины жизни, которые мы могли бы рассматривать как
точные копии. Если бы мистер Теккерей верил в скрытую искру божественности,
которую мало кто из мужчин или женщин ухитряется загасить в себе до конца,
если бы мог увидеть своих ближних такими как они есть и такими описать их,
если бы заставить его почувствовать, что находить доброе в злом честнее,
нежели находить плохое, которое есть в хорошем, тогда его шанс на мировую
славу, сейчас все еще сомнительный, был бы уверенным и твердым. При том, как
он видит жизнь теперь и как рисует ее, он растрачивает и талант и ресурсы
великолепного колориста на картины фальшивые и по рисунку и по перспективе.
Должно ли так продолжаться? Необходимо ли, чтобы такой серьезный
недостаток в работе писателя, которому с избытком хватает изобретательности,
и такта, и таланта, так и пребывал в неисправленном виде до самого конца? Мы
не можем в это поверить. Нам кажется, что частично мистер Теккерей уже сумел
внести поправку в свое отношение к человеческой природе, и похоже, этому мы
обязаны не столь уж редкими светлыми и благостными страницами "Эсмонда". Но
старый порок живуч; и следствие фальшивого метода, основанного на нем,
состоит в том, что при всем нашем восхищении тем, как написан "Эсмонд", во
всей книге ни один персонаж или сцена не оставляет четкого впечатления
жизненности. Мы не можем убедить себя, что во всей истории есть хоть один
персонаж, описанный более или менее подробно, который можно было бы признать
существом из плоти и крови. Как ни высоко то место, которое эта книга вправе
занять в современной литературе, мы не можем поверить, что она умножит
количество вымышленных персонажей, чье правдивое изображение позволило нам
говорить о них как о живых людях или явном вкладе автора в увеличение
народонаселения.
Беда в том, что мистер Теккерей слишком подчеркивает, что в отношении к
своим вымышленным персонажам он и создатель их и судья, он не считает себя
равным им и говорит не как равный о равных. Если они - мужчины и женщины,
тогда он - Бог, который их судит; если он - человек, значит они марионетки.
Так или этак, они вне его и ниже его. В "Эсмонде" нет ни одного персонажа,
даже самого безупречного, над которым, как мы все время это чувствуем,
мистер Теккерей не склонялся бы с улыбкой жалости. Он выворачивает наизнанку
самое прекрасное одеянье, чтобы показать грязь на подкладке, показывает нам
нечто, достойное любви, дабы тут же мы острее восприняли нечто, достойное
ненависти, предлагает нам утешительные доктрины, вроде той, что великодушие
и подлость одинаково присущи человеческой натуре, словом, для собственного
успокоения порождает искажения и противоестественные пороки, а все потому,
что сам держит нити и в его державной власти всесторонне показать, как ведут
себя его мужчины и женщины.
Вот один пассаж из "Эсмонда", видимо призванный оправдать описанное
нами отношение:
"Если по известному изречению monsieur de Рошфуко, в несчастье наших
друзей есть для нас что-то втайне приятное, то их удача всегда несколько
огорчает нас. Трудно подчас бывает человеку привыкнуть к мысли о неожиданно
привалившем; счастье, но еще труднее привыкнуть к ней его друзьям, и лишь
немногие из них способны выдержать это испытание, тогда как всякая неудача
имеет то несомненное преимущество, что обычно является "великим
примирителем": возвращает исчезнувшую было приязнь, ненависть угасает, и
вчерашний враг протягивает руку поверженному другу юных лет. Любовь,
сочувствие и зависть могут уживаться друг с другом в одном и том же сердце и
относиться к одному и тому же человеку. Соперничество кончается, как только
соперник споткнулся, и мне кажется, что все эти свойства человеческой
природы, приятные и неприятные, следует принимать с одинаковым смирением.
Они последовательны и естественны. И великодушие и подлость равно в природе
человека" (книга 2, глава 5).
Не готовый признать и, может быть, столь же не склонный отрицать, что в
каждом человеке есть доброе начало, мистер Теккерей обращается к другому
важному принципу, который он способен принять с большим удовлетворением и не
так недоверчиво, а именно: что в каждом человеке есть и дурное, а это правды
ради нельзя упускать из виду. Так вот, мы не из тех, кто хотел бы, чтобы это
упускали из виду. Безгрешное чудовище не получалось даже у лучших
романистов. Но наблюдать мир следует великодушно, с щедрым сочувствием, быть
для наблюдаемых характеров не судьей, а как бы их спутником, который
улавливал бы те тонкие нюансы мнений и чувств, какие чаще всего можно найти
в сочетании. Хотя несомненна истина (а мы очень хотели бы, чтобы мистер
Теккерей подтвердил ее своими писаниями), что мы вдесятеро чаще закрываем
глаза на добрые свойства нашего ближнего, чем на его недостатки. Мы не
мечтаем прочесть про человека без сучка без задоринки. И все же лучше
проявлять в портретах снисходительность, чем описывать общество как веселую
ярмарку, где каждый выставляет напоказ то лучшее, что в нем есть, а лохмотья
- скрывает. Такой взгляд на жизнь правилен лишь в самом поверхностном
смысле. Сердце каждого, кто не хуже и не лучше сотен своих ближних, четко
подскажет ему, что мир ничего не знает о самых светлых и самых лучших
сторонах его натуры лишь потому, что он сам не хочет рассказать о них миру.
Тайные чаяния, молчаливые жертвы, застенчивая благотворительность,
помышления, исполненные самой теплой доброжелательности и дружбы и очень
редко получающие выражение - вот что таит в себе спокойствие тысяч и тысяч,
и тайну эту мы храним нерушимее и изощреннее любых пороков и безумств,
которые стараемся скрыть. Каждый знает, что губы его онемели бы, а щеки
вспыхнули огнем, попытайся он отбросить сдержанность, которая хранит
ярчайшую искру божественной природы - а она не гаснет и в самых низких из
нас - глубоко в сердце, далеко от чужих глаз, недоступно для всечасных
пересудов. Но не такие тайны ищет автор "Эсмонда". Мистер Теккерей
предпочитает искать под личиной характера лишь то, что может скрываться за
лицемерием и суетностью, какое-нибудь пятно, на какое свет, восхищаясь
хорошим человеком, по доброте своей предпочел закрыть глаза.
Фальшь того правила, с которым он подходит к характеру, мы могли бы
отчасти показать, обратившись к персонажам историческим. Мы уже видели это в
его лекциях об английских юмористах, а теперь снова видим в исторических
персонажах, введенных в "Эсмонда". Имея данные для оценки подлинно жившего
персонажа, он, по нашему мнению, просто не может получить правильный
результат. В этом романе мистера Теккерея важное место занимает Стиль и,
надо сказать, жестоко страдает от его обращения.
<Цитируется из кн. 2, глава XV.>
Мальборо тоже фигурирует в книге и изображен совершенно
неправдоподобно, без единого перехода от угольно-черного к лилейно-белому.
Снова и снова в этом портрете возникают черты, которые мы вынуждены считать
совершенно несовместными с каким бы то ни было пониманием человеческой
природы; но особенно явственно эта ошибка выразилась в одном пассаже,
который мы тоже с удовольствием приведем здесь как отлично написанный...
<...> Приводя эти отрывки, мы коснулись самого важного результата, к
которому приходит мистер Теккерей со своим методом разработки характера.
Там, где есть что-нибудь хорошее, говорит он, там должно быть и что-то
дурное: это природа, которой я должен быть верен. Но верность природе не
дается ему, потому что такая точка зрения мешает увидеть, какие недостатки
или странности могут сопутствовать положительным свойствам характера. Том
Джонс с его беспечными пороками не был бы способен разрешить любимой птичке
Софьи умереть, как Блайфил со своими осторожными добродетелями не мог бы
вступить в сомнительную связь с миссис Белластон. Каждый живой характер -
это неделимое целое. Есть недостатки, которые суть непременные следствия
необычного развития некоторых добродетелей; есть и такие, которые могут, и
такие, которые не могут совпадать с некоторыми видами добродетели, и
сочетания их в каждом отдельном характере дают такое законченное целое, что
ни одного ингредиента нельзя убрать, не нарушив равновесия остальных. Читая
Филдинга, мы входим в общество людей, которых мы знаем так же хорошо, как
знаем своих друзей из плоти и крови. Они движутся у нас перед глазами, под
влиянием то одного, то другого чувства; каждый во всех случаях действует по
подсказке совершенно понятных импульсов и показан так, что сумма импульсов,
сложенных воедино, создает характер, в котором сильные и слабые стороны
как-то уравновешены. Такое вымышленное лицо становится для нас реальным.
Бели оно не жило и не дышало в жизни, оно жило и дышало в произведениях
Филдинга, то есть времени его и его страны, отраженных в литературе. По
сравнению с такими творениями, в произведениях мистера Теккерея мы слишком
часто встречаем раскрашенные картинки, почти всегда блестящие или
гротескные, почти всегда немыслимые. Даже Бекки Шарп, хотя и запомнится как
одна из фигур в английской литературе, которой, видимо, предстоит долгая
жизнь, слишком часто балансирует на грани реального, а одна из главных
героинь настоящей книги Беатриса - из тех же материалов, что и Бекки Шарп,
только немного измененных, - существо вообще небывалое. Она прекрасна,
суетна, бессердечна, кокетка, упустившая несколько богатых партий; однако
вдруг начинает осуждать свою никчемность и не в минуту раскаяния, в кратком
порыве к лучшему, а так, как оно совершенно несовместимо с ее природой...
Мать гордой Беатрисы, которую Эсмонд называет своей госпожой,
златокудрая леди, выданная замуж в пятнадцать лет, в двадцать становится
опекуншей Эсмонда, которому в это время двенадцать лет. Мальчик становится
учителем своей госпожи и ее детей; и она, влюбившись в него по случаю того,
что он сам заболел и ее заразил оспой, хранит эту страсть в тайне до самой
смерти мужа и лелеет ее как вдова до почтенного сорокалетнего возраста. Все
это время Эсмонд называет ее своей госпожой, обожает ее, верит в нее; и все
же, хотя он изображен как человек серьезный и разумный и не может не видеть
и не чувствовать всей любви, которую изливает на него ангел-вдова, мучает
эту несчастную признаниями в своей страсти к ее бессердечной и ветреной
дочери, волочится за дочкой с небывалым постоянством при совершенно
безнадежных обстоятельствах и все же продолжает боготворить ее мать, эту
святую. И лишь в конце концов, когда она достигла сорока лет, понимает, что
его миссия в жизни - жениться на ней. Много прекрасных патетических
пассажей, много тонких намеков да изредка - проявление истинной страсти -
все это не может побудить нас принять или стерпеть такую цепь эпизодов. Так
не бывает, и на том кончим... Все образованные читатели, мы в том уверены,
от души насладятся "Эсмондом", хотя трудно сказать, насколько библиотеки
одобрят смутное впечатление, которое книга оставляет как история жизни. Во
многих отношениях она написана рукою мастера, и все же ей грозит гибель,
потому что талант и труд тратятся на неудачно выбранный материал. Худшее
писание на лучшем фоне имело бы шанс прожить дольше, и мы не можем
удержаться, чтобы не высказать наше убеждение, что пока мистер Теккерей
строит книги на своем теперешнем отношении к обществу, он строит на песке.
^TЭЛИЗАБЕТ РИГБИ^U
^TИЗ СТАТЬИ "ЯРМАРКА ТЩЕСЛАВИЯ" И "ДЖЕЙН ЭЙР"^U
Выдающийся роман - всегда значительное событие для английского
общества. Он становится чем-то вроде общего друга, о котором можно говорить
правду, не боясь попасть в ложное положение и не смущаясь в выражении
чувств. Как нация, мы на редкость застенчивы и сдержанны, а потому весьма
неловки в попытках узнать друг друга поближе, хотя, казалось бы, это
несложное искусство. Мы вновь и вновь встречаемся в так называемом "свете",
соблюдая безмолвный уговор строго держаться в неких границах - быть
вежливыми, как требует воспитанность, быть умными, насколько это в наших
силах, но корректно не приподнимать тех покровов, которые каждый счел за
благо накинуть на свои истинные чувства и склонности. Для этой цели
изобретено множество способов, позволяющих со всей полнотой соблюдать букву
доброго знакомства и даже дружбы, старательно и умело избегая хотя бы малой
искры духа. Мы охотно устремляемся к предметам, к которым каждый может
проявить живейший интерес, но при том без малейшего любопытства к
внутреннему миру наших собеседников. Наши модные увлечения, такие разные -
сегодня благотворительность, а завтра наука - это всего лишь хитрые приемы,
помогающие держать ближних на расстоянии. Пусть мы посещаем ученые собрания
и собираем пожертвования, и археологизируем, и геологизируем, и двенадцать
месяцев в году беседуем с нашими соотечественниками, но об их истинных
чувствах узнаем ровно столько, сколько узнали бы о семейной жизни
какого-нибудь турка, с которым просидели бы, поджав ноги, на ковре и
дружески покуривая трубку ровно такой же срок. Однако есть средства
приподнять покровы, столь гармонирующие с нашими национальными нравами, и
одно из них - выдающийся роман, особенно, если он близок к подлинной жизни.
Мы приглашаем нашего ближнего прогуляться с умышленной и злокозненной целью
по-настоящему с ним познакомиться. Мы не задаем никаких нескромных вопросов,
не предлагаем неосторожных признаний и даже не пытаемся деликатно выведать
его мнение об общих знакомых. Нет, мы просто принимаемся обсуждать Бекки
Шарп или Джейн Эйр - и мгновенно достигаем своей цели.
В этих двух новых и притягательных характерах есть что-то толкающее
обсуждать их. Тут невозможно обойтись полдесятком нравоучительных
банальностей и избитых сентиментальных фраз. Даже самым глупым они дают пищу
для мысли, а самых сдержанных побуждают говорить. Самые снисходительные
невольно ищут сравнений с живыми людьми, чего обычно старательно избегают,
самые же остроумные запутываются в парадоксах, которые не в силах отстоять.
Кроме того Бекки и Джейн отлично сочетаются и в том общем, что между ними
есть, и в своей противоположности друг другу. Обе были гувернатками и обе
поднялись в свете на одну и ту же ступень - одна выйдя замуж за своего, по
выражению Джейн Эйр, "хозяина", а другая - за сына своего хозяина. Обе
вступили в жизнь с более чем скромным капиталом красоты - к Джейн Эйр это
слово вообще мало подходит, - ибо нынешние романисты склонны не поощрять
наглые претензии одной лишь красоты, а наоборот, стремятся доказать всем,
кого это может касаться, как мало ее требуется разумной женщине, чтобы стать
кем-то. Обе равно обладают магической способностью узнавать тайны чужих
сердец и скрывать собственные, и обеим свойственна физиогномическая
особенность, которая толкуется по-разному, а именно - зеленые глаза. В
остальном же, однако, между натурами, манерами или судьбой этих двух героинь
ни малейшего сходства нет. Они думают и действуют, руководствуясь
диаметрально противоположными принципами - во всяком случае, так нас
пытается убедить автор "Джейн Эйр" - и, доведись им познакомиться (что нам
бы доставило величайшее удовольствие), обе прониклись бы друг к другу
одинаковым презрением и отвращением. Иной вопрос, которой из них удалось бы
с большим успехом провести другую, и дать на него ответ не так-то просто,
хотя у нас на этот счет и есть кое-какие мысли.
Первой мы должны обсудить "Ярмарку тщеславия" - роман этот, хотя от
пера его автора мы вполне имели право ожидать многого, все-таки захватил нас
врасплох. Нам было отлично известно, что мистер Теккерей уже давно облекся в
костюм шута, чтобы как можно полнее использовать сопутствующую ему
привилегию говорить правду; мы следили за его успехами от номера к номеру
"Фрэзерс мэгезин" и на становившихся все лучше и лучше страницах "Панча" -
это чудо нашего времени бесконечно ему обязано! - и тем не менее мы
оказались совершенно не готовы к меткости наблюдений, глубокой мудрости,
безупречному искусству, которые он вплел в легкую ткань и прихотливые узоры
"Ярмарки тщеславия". Надо полагать, что теперь уже все успели ее прочесть,
но и для тех, кто не успел, излагать сюжет нет надобности. Ведь это не роман
в общепринятом значении слова с интригой, преднамеренно построенной так,
чтобы подводить к той или иной сцене и раскрывать тот или иной характер, но
просто повествование о будничных горестях, радостях, карах и наградах,
которые выпадают на долю различных классов рода людского с той же
закономерностью, с какой искры летят вверх. Это всего лишь те ставки в игре
жизни, какие каждый игрок рано или поздно, но сделает, сколько бы
возможностей ему ни выпадало и как бы он ни тасовал колоду обстоятельств.
Это всего лишь бойкая и запутанная драма, которую может наблюдать кто угодно
и когда угодно, при условии, что он не поглощен всецело мелкими
подробностями собственной крохотной рольки, придавая им несуществующую
важность, а с тихим любопытством смотрит на подмостки, где актерами и
актрисами выступают его ближние. Причем драма эта нигде не усиливается тем
общепринятым подкрашиванием, которое, как философски утверждает мадам де
Сталь, необходимо литературе, чтобы возместить ее уклонение от правды. И
мистер Теккерей не только не осуществляет это право романиста, но даже почти
не черпает из кладезя замечательных и совершенно подлинных событий. Правда,
в книгу введена битва при Ватерлоо, но сюжетно она приносит одну смерть и
одно банкротство, которые могли бы с тем же успехом случиться по сотне
разных других причин. А в остальном повествование за малым исключением не
выходит за границы той обыденности, которая одним людям дает побуждения для
поступков, а другим - предлог погрузиться в дремоту, - это уже в зависимости
от их склонностей.
Вот такая подлинность и чарует, и удручает. При всей скромности ее
материала это одна из самых смешных, и в то же время одна из самых горьких
книг, какие нам доводилось читать за долгие и долгие годы. И мы почти
тоскуем по капельке преувеличений и неправдоподобности, которые избавили бы
нас от ощущения тягостной правдивости, сжимающей наши сердца сочувствием не
Эмилиям и Джорджам, действующим в книге, но к родственным им натурам, к
бедным людям вокруг нас. В одном смысле такая правдивость оборачивается
недостатком. За редким исключением эти будничные персонажи слишком уж похожи
на нас самих и на наших ближних, а потому никакой неопровержимой морали
вывести невозможно. Мы утрачиваем четкость зрения. Оправдания дурного и
разочарование в хорошем мешают нам выносить окончательные суждения: ведь то,
на что суждения должны были бы опираться, слишком уж близко к повседневному
нашему опыту, который требует, чтобы единственной основой наших мнений были
милосердие и терпимость. Лишь в вымышленных характерах, ярко подкрашенных
ради точной цели, или в злодеях, рассматриваемых с большого расстояния,
ничто не затеняет нравоучительности, не сбивает ее с истинного пути. А стоит
попристальнее взглянуть на человека, рассмотреть его жизнь и судьбу с
близкого расстояния, и наш умственный взор утрачивает способность различать
эту мораль, так как ее заслоняют тысячи не замечаемых прежде смягчающих
обстоятельств и свидетельств. И ведь все персонажи "Ярмарки тщеславия" - это
же наши собственные любимые друзья и добрые знакомые, только под
вымышленными именами. И видим мы их в таком сбивающем с толку свете дурного
в хорошем и хорошего в дурном, среди их грехов и прегрешений против них,
среди не стоящих хвалы добродетелей и почти извинимых пороков, что не
чувствуем себя вправе морализировать по их поводу, и уж тем более судить их,
и лишь печально восклицаем вместе с древним пророком: "Увы брату моему!"
Каждый актер на многолюдной сцене "Ярмарки тщеславия" являет собой тот или
иной тип прихотливого смешения человеческих свойств, который невозможно ни