Автор неизвестен. Теккерей в воспоминаниях современников

постоянного видимого присутствия религиозного элемента - или вообще зримого
его введения. Но пусть самый дух книги и картины жизни в ней в конечном
счете основываются на нем, или хотя бы полностью не игнорируют его, как один
из важнейших компонентов понятия о нашем мире. А во-вторых, потому, что
мистер Теккерей позволяет себе (и вполне уместно, по нашему мнению)
благоговейно вводить тему религии и рисовать смиренные души, уповающие на
утешение и поддержку свыше, однако при этом, изображая религиозное
_чувство_, он исключает _подлинный дух_ религии и не находит места для
чаяния высшей жизни, хотя мир наш был создан ради того лишь, чтобы дать
поприще этому чаянию.
У нас есть и еще один упрек к картине, рисуемой мистером Теккереем -
взгляд его на мир чересчур уж суетен: за сарказмами и сатирой всюду слишком
уж проглядывает подспудное восхищение мирскими благами, особенно теми,
которые он обличает с особым ожесточением, то есть деньгами и титулами; и,
самое главное, этому сопутствует унизительная чувствительность к мнению
окружающих, независимо от того, как он к ним относится и уважает ли их
мнение. Когда читаешь его, невольно возникает ощущение, будто он сознает в
себе слишком сильную тягу к тому, на что всегда готов обрушить нравственное
негодование, будто за язвительностью его шуток скрывается, как сказал поэт,
"...тот дух, что породил презрение к себе, а после - смех над этим же
презреньем". Иначе, какое странное заблуждение могло бы заставить человека с
умом и сердцем мистера Теккерея предаться сосредоточенному созерцанию
низости, ложного стыда и гнусного преклонения света перед чисто мирскими
благами? Как он мог допустить, чтобы столь неприятная тема настолько им
завладела, что подчинила себе все его мысли? Как Свифт копался в грязи, так
Теккерей копается в низости. Он обожает препарировать любую ее форму,
выслеживать и подстерегать ее на каждом углу, выворачивать наизнанку,
обличать ее, склонять и спрягать. Он видит, что английское общество
поклоняется золотому титулованному тельцу, и гневно ниспровергает кумир. Но
этого ему мало: он стирает его в порошок, который затем подмешивает ко
всему, чем угощает нас. Мы знаем, что в мире существуют подобные вещи, но
правильно ли поступает писатель, постоянно навязывая их нашему вниманию?
Ведь чем меньше подвергнется человек их влиянию, тем лучше - с этим все
считаются. Мы знаем, что низость и подловатость присущи и нам самим, но
лучший способ сладить с ними - это глядеть ввысь, попрать их ногами, а не
рыться носом в земле, и извлекая их на свет, гордиться нашим смирением и
честностью.
Некоторые повести Теккерея проникнуты добрым ласковым духом - например,
"История Сэмюела Титмарша и знаменитого бриллианта Хоггарти" (кстати,
приятно узнать, что автор относит ее к самым любимым своим произведениям),
"Киккельбери на Рейне", "Доктор Роззги и его юные друзья" и другие. Во всех
них недостатки человеческой натуры высмеиваются мягко и беззлобно, и
повествование ведется тоном легкой, беззаботной, но взыскательной насмешки и
нежного сочувствия. <...> Однако в большинстве его произведений те
склонности, о которых мы говорили, создают темный и неприятный фон, на
котором он пишет резкими черными и белыми мазками. Английское общество в его
изображении выглядит безотрадным, и впечатление это ничем не смягчается.
Причина отчасти заключается в упоре на присущие ему забавные стороны, а
отчасти в злополучном пристрастии автора. <...> Животный эгоизм, языческая
суетность, забытая честь, нарушенные клятвы, азартные игры, поистине все
роды порока <...> превращаются в материал для блистательной сатиры,
остроумных шуток, добродушных насмешек и презрения, умеряемого скептицизмом.
Общество дурных мужчин и дурных женщин никого еще не облагораживало. Так
неужели что-то меняется, если в книгах сделать их забавными и тем
привлекательными? "Ужасная предсмертная песнь раскаявшегося трубочиста", в
которой Сэм Холл делает из своей судьбы назидание, подкрепленное
проклятиями, несомненно, обладает мрачным юмором, - ее даже почти можно
назвать гениальным творением - однако мы не приводим наших дочерей послушать
ее. Порочность имеет свою смешную сторону, но порой английские дамы ранят
наш слух, снисходительно упоминая "эту очаровательную маленькую злодейку
Бекки". Мы вовсе не утверждаем, что порочная или даже падшая натура -
модель, недостойная внимания художника, отнюдь нет, и мы не утверждаем, что
эта тема недостойна комедии, однако мы утверждаем, что ее не следует
подавать в комическом свете. И мы настаиваем, что слишком уж сближать
подлинный порок со смехом, значит, грешить против хорошего вкуса и благой
назидательности. Их можно чередовать, но не смешивать, и уж тем более -
соединять почти химически на манер мистера Теккерея. Вы лишаете силы
нравственное негодование, веселой насмешкой или беззаботным смехом смягчаете
и затушевываете суровую реальность греха. Мы не знаем книги, более
отталкивающей контрастом между фарсовой, почти балаганной формой и
отвратительной ничем не смягченной гнусностью и низостью содержания, чем
история мистера Дьюсэйса, изложенная со всеми орфографическими выкрутасами
Желтоплюша. В сердце мистера Теккерея живет жгучая ненависть к низости и
лицемерию. Иногда она вырывается наружу, ничем не прикрытая. Но и покров
шутливости, конечно, только прячет ее. Однако маска беспристрастия
неотъемлема от его искусства и отдельные взрывы возмущения бессильны перед
тоном вселенской терпимости и насмешливости, выбивающей сверкающие искры
остроумия из капканов, расставленных дьяволом. Грех - это огонь, а мистер
Теккерей превращает его в фейерверк. <...>
Словно в противовес этим режущим глаз пятнам в произведениях мистера
Теккерея, его гений обладает особой, светлой стороной, озаряющей его
страницы чистым приятным солнечным светом. Редко когда в книгах воплощается
сердце столь искреннее и доброе. Чувства у него сильные и жаркие, натура -
честная, правдивая, благородная. Его негодование, как опаляющая молния,
поражает жестокость, низость, предательство. Он всей душой ценит мужество,
прямодушие, благородство. Хотя его чувство смешного, его остроумие слишком
часто питаются злом и безнравственностью, ему ведомо более достойное
сочетание: с удивительной проникновенностью и мастерством он соединяет юмор
и трогательность. Если его произведениям в целом недостает цельности,
глубины и четкой нравственной убежденности, если грех в них приемлется, как
часть того, что есть, а не отвергается, как отклонение от того, что должно
быть, они тем не менее преподают важный урок с помощью примеров, более
красноречивых, чем отвлеченные поучения, и содержат множество страниц,
возвышающих дух и трогающих сердце. Если дурные и низкие порождения его пера
слишком многочисленны и слишком тщательно выписаны, он все же показывает нам
и тех, чьи высокие достоинства и лилейная чистота бросают светлые лучи на
темный пейзаж под нахмуренным небом. Это чувствительные натуры, но разве не
они завоевывают нашу привязанность? И как бы долго ни проповедовал
проповедник, разве не им мы всегда готовы находить извинения? Кто когда
нарисовал мужественного великодушного мальчика с большей свободой и любовью,
чем автор "Доктора Роззги" - Чэмпиона-старшего и маленького Клайва Ньюкома?
Чье еще перо столь тонко, что способно с деликатнейшим изяществом и
верностью показать нам безыскусную невинность девичества, нежную
самоотверженность любящей женщины или всепоглощающее материнское чувство?
Кто еще умеет столь точными штрихами изобразить преданность, стойкость и
истинную твердость мужчины? На каждой странице, в соседстве с горечью, а
иногда и жесточайшим сарказмом, проглядывает сияние доброй сострадательной
натуры, мягкое сочувствие, смиренное благоговение. Словно в натуре мистера
Теккерея, как и в его произведениях бок о бок уживаются всяческие
противоположности. Каковы бы ни были его недостатки - а они далеко не малы!
- он навеки останется одним из лучших мастеров английской литературы,
уступая Филдингу в широте и размахе, в свежести воздуха своих романов, в
крепости нравственного здоровья, но соперничая с ним точностью прозрения и
силой воображения и, быть может, как мы уже упоминали, превосходя его в
изобретательности. А со времен Филдинга пусть и создано немало литературных
персонажей, нарисованных с законченностью, какой мы не находим у мистера
Теккерея, однако в том жанре, к которому тяготеет его воображение, не
появилось ничего, что выдержало хотя бы отдаленное сравнение с "Ярмаркой
тщеславия". Она и по сию пору - его шедевр, а может быть, таким и останется.
В ней больше мощи, чем в любом другом его произведении. Отделка более четкая
и рельефная, целое же несет особенно глубокую печать его своеобразного и
неповторимого гения. Радость, которую дарит нам этот роман, перемежается с
раздражением, почти отвращением, но любая его часть восхищает нас, порой и
против воли, некоторые возбуждают живейшее сочувствие. Доббин и Эмилия
всегда будут живы в памяти англичан. К ним обоим - особенно к Эмилии - их
творец иногда бывал очень несправедлив. Однако, чем дольше храним мы в
сердце их образы, чем глубже размышляем над ними, тем безвозвратнее
забываются авторские насмешки и намеки по их адресу, оба предстают перед
нами в своем подлинном виде, и мы убеждаемся, что преданная любовь Доббина
не была эгоизмом, а присущая Эмилии нежность - слабостью. С живыми людьми
разлука заставляет забывать мелочи, случайные пятнышки стираются, и мы
оцениваем их характеры во всей полноте. Так и с этими двумя - в наших
воспоминаниях мы узнаем их лучше и любим доверчивее, чем во время встреч на
страницах романа. Гений мистера Теккерея во многих отношениях напоминает
гений Гете, и со времен Гретхен в "Фаусте" еще не был создан такой женский
образ, как Эмилия.
Среди остальных его романов "Пенденнис" наиболее богат характерами и
событиями и наименее приятен для чтения. "Ньюкомы" - самый человечный, но
более расплывчат и вял по сравнению с остальными. "Эсмонд" (во всяком
случае, в заключительных частях) - бесспорно, самый лучший и возвышенный.
<...>
Мы уже говорили, что у Теккерея есть много общего с Гете. И не только в
манере описывать живые характеры, вместо того, чтобы создавать их во всей
полноте и глубине силой могучего воображения, но и в терпеливой
снисходительности ко всему сущему, и в стремлении уклониться от вынесения не
только моральных приговоров, но и моральных оценок. Объясняется это
стремление у Теккерея, во-первых, добротой его души, достойным смирением
(какое должно бы нас всех в сознании нашего несовершенства удерживать от
того, чтобы мы усаживались в судейское кресло и выносили приговоры), а также
сочувственным пониманием всей широты и неясностей подлинных мотивов, которые
движут людьми. Во втором случае, это совсем иное стремление, и порождено оно
тем же широчайшим проникновением, которое затрудняет задачу, - в особенности
для ума, не приспособленного наслаждаться обобщениями, а также воображением,
не приспособленным создавать отдельные целостности, но главное - слабым
ощущением возложенного на всех нас долга самим оценивать характеры и
нравственные явления вокруг нас, хотя бы для того, чтобы снабдить вехами и
компасом наш собственный жизненный путь. Эти черты сохраняются в "Ньюкомах".
То же самое отсутствие уравновешивающей мысли, то же раскачивание на качелях
между сардоничностью и чувствительностью, то же уклонение от нравственных
приговоров. Негодующий порыв побуждает руку схватить плеть и нанести удар, а
разум пятится, сомневается в собственной справедливости, после кары взывает
к нашему милосердию, ссылаясь на непостижимость побуждений, руководящих
людскими поступками, на способность сердца к самообману и на власть судьбы и
обстоятельств.


^TЛЕСЛИ СТИВЕН^U
^TИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К СОБРАНИЮ СОЧИНЕНИЙ У. -М. ТЕККЕРЕЯ^U

О сочинениях Теккерея, как и о всяком творчестве, нужно судить на
основании присущих им достоинств, вне связи с обстоятельствами жизни автора.
Нам предстоит решить, в каком соотношении находятся творения Теккерея с
литературой его времени.
<...> Байрон был его излюбленным противником, и в неприязни, с которой
он всегда упоминал его, выражалось его кредо. Поэт, конечно, вспоминается
ему в Афинах, когда он думает о красоте гречанок - предмете, как мы знаем,
вызвавшем немало поэтических признаний Байрона. "Лорд Байрон посвятил им
больше лицемерных песнопений, - пишет Теккерей, - чем всякий иной известный
мне поэт. Подумать только, что темнолицые, толстогубые, широконосые немытые
деревенские девахи и есть те "девы с очами синими, как воды Рейна"! Подумать
только, "наполнить до краев бокал с вином самосским"! Да рядом с ним и
кружка пива покажется нектаром, к тому же Байрон пил один лишь джин. Нет,
этот человек никогда не писал искренне. Впадая в свои восторги и экстазы, он
и на миг не упускал из виду публику, а это скользкий путь. Это похуже, чем
признаться без утайки, что вас не ослепила красота Афин. Широкая публика
боготворит и Байрона, и Грецию, что ж, им виднее. В "Словаре" Марри он
назван "нашим национальным бардом". "Нашим национальным бардом"! Бог мой! Он
бард, вещающий от имени Шекспира, Мильтона, Китса и Скотта! Впрочем, "горе
ниспровергателям кумиров публики!" - говорится в пятой главе "Путешествия от
Корнхилла до великого Каира". Подобное же мнение, правда, с гораздо меньшим
пылом, высказывает и Уоррингтон полковнику Ньюкому; и в самом деле, для
того, чтобы противостоять восторгам в адрес лорда Байрона, уже не
требовалось пыла. Из другого рассуждения, встречающегося дальше в этой
книге, становится понятно, что думал Теккерей о Скотте. "Когда же нам
представят, наконец, правдивую картину тех времен и нравов? - вопрошает он.
- Не благодушный карнавал героев Скотта, а точную и подлинную историю,
которая остерегала бы и наставляла наших добрых современников и наполняла
благодарным чувством за то, что вместо вчерашнего барона ими сегодня правит
бакалейщик". По сути, если вдуматься, бакалейщик пришел к власти вслед за
Луи-Филиппом и Биллем о реформе, и лживое обожествление феодализма,
"грубого, антихристианского, косного феодализма", по выражению Теккерея,
сплавленного, как нам теперь понятно, лишь с золотом романов Скотта, а вовсе
не с природным элементом, как виделось читателям тех дней, теперь набило
всем оскомину, как всякая иная экзальтация. Конечно, и у бакалейщика есть
недостатки, о чем ему, наверное, предстоит узнать, но проза и непогрешимый
реализм есть лучший способ рассказать об этом.
В двух своих современниках, стремительно приобретавших популярность,
Теккерей видел олицетворение двух чуждых ему школ-соперниц, которым
предстояло воцариться вместо Байрона и Скотта. Поэтому его суждения об их
искусстве так показательны для понимания его собственных пристрастий. <...>
Доподлинно известно, что Теккерей, считавший Бульвера-Литтона на
редкость даровитым человеком, безжалостно смеялся над его претензиями, и
точно так же относился к его философским умствованиям и поэтическим потугам.
Диккенс, который был моложе Теккерея только на год, ни в чем подобном не был
грешен. Ему нимало не хотелось напускать туману или сбивать кого-то с толку.
Как ни один писатель в Англии, а может быть, и в мире, он совершенно точно
уловил и образ мыслей, и способ чувствования, который должен был прийтись по
вкусу бакалейщику. Перефразируя слова Берка о Джордже Гренвилле в палате
общин, можно сказать, что Диккенс попал не в бровь, а в глаз, изображая
англичанина среднего класса. Если бы писать о сопернике было прилично, то
Теккерей бы сразу заявил, что своим редкостным успехом Диккенс обязан не
только своему дивному, непревзойденному таланту видеть особенное в людях и
явлениях, но и тому, что он взывает к лучшим свойствам человека.
Единственное, что может быть подвергнуто сомнению в романах Диккенса, это
интеллектуальная глубина его оценок. Пожалуй, он заслуживает обвинения в
том, что слишком быстро загорается расхожими идеями, весьма популярными
среди тех, кто не претендует на особое глубокомыслие. Нечто подобное и было
высказано Теккереем в книге "Парижские очерки". В ту пору Теккерей и Диккенс
еще не стали такими большими и вечно сопоставляемыми знаменитостями и можно
было говорить не обинуясь. Будущий историк совершит ошибку, пишет Теккерей,
"если отложит в сторону великую современную историю Пиквика, сочтя ее
поверхностной. Под вымышленными именами скрываются живые люди и точно так
же, как из "Родерика Рэндома" - книги, гораздо более слабой, чем "Пиквик",
или из "Тома Джонса" - безмерно более сильной книги, мы узнаем из "Пиквика"
намного больше о человеке и участи людской, чем из иных цветистых и
достоверных жизненных историй". Здесь интересно, как высоко оценивает
Теккерей соперника, хотя не нужно забывать, что это было написано, когда и
он, и Диккенс лишь начинали свою литературную карьеру.
Восхищение Теккерея Филдингом знаменательно во многих отношениях. Его
не раз сопоставляли с Филдингом, и, думается, сходство между ними было
велико и значимо.
<...> Филдинг был не только любимым писателем, но и в определенной
степени образцом для подражания. "С тех пор, как умер автор "Тома Джонса", -
говорит Теккерей, - никому из нас, романистов, не было дано с подобной мощью
изобразить Человека". Чтоб объяснить, как понимал он свою роль писателя,
лучше всего, по-моему, вспомнить, что он стремился следовать примеру
Филдинга, хоть и считал необходимым прибавить чувствам утонченность, а слогу
- большее изящество. Все, что здесь говорится, имеет целью доказать, что
Теккерей был очень чуток к фальши - питал безмерное презрение к фальшивым
чувствам в литературе, к притворной верности в политике, к игре в
благопристойность, а временами и в распущенность, встречающейся в высшем
свете. "Очистите свой ум от фальши!" - пожалуй, и Карлейль не мог бы более
пылко исповедовать и проповедовать эту веру вслед за Джонсоном, чем это
делал Теккерей. Впрочем, этим исчерпывается какое-либо сходство между
Теккерея и Карлейлем. Они не схожи, как пророк своего времени не схож с
художником, чей ум, хотя и отвергает ханжество, но все-таки склоняется не к
гневной проповеди, а к точному, приправленному юмором изображению жизни.
Стоя на этой точке зрения, он и давал оценку Скотту, говоря, что романтизм
изжил себя, клеймил хиревшее бунтарство байронизма, а в Бульвере и его
последователях видел лишь новое обличье театральщины, ввезенной из Германии
самовлюбленным денди. Позиция Диккенса, как она выразилась в "Пиквике", по
мнению Теккерея, грешила некоторой поверхностностью. "Пиквик" - конечно,
занимательная книга, намного более смешная, чем все, написанное Смоллеттом,
но в ней не чувствовалось несгибаемой решимости высказывать всю правду
жизни, которой был ему так дорог Филдинг. Филдинг дерзал называть все
собственными именами, чем он, к несчастью, злоупотреблял, порою опускаясь до
грубого, даже отвратительного слога. По крайней мере, он смотрел на мир
спокойным, твердым, ясным взглядом, его нельзя было сбить с толку пышными
словами, и он изображал людей правдиво - разоблачал ханжей, писал, что
человеческие страсти значат то, что значат, и видел в человеке человека, а
не пестрые одежды. И в этом смысле Теккерей мог следовать примеру Филдинга -
в той мере, в какой это согласовалось с британскими понятиями о приличиях.
Его не привлекали ни кавалеры в кожаных камзолах, как у Скотта, ни хмурые
корсары Байрона в восточных шароварах, ни соловьи и пери Тома Мура, ни
философствующие денди-совратители и благородные убийцы Бульвера, и не влекли
гротескные фигуры Диккенса, наполненные до краев сентиментальной
филантропией вместе с молочным пуншем. Ему хотелось рисовать с натуры,
сколько хватало сил и видел глаз, изображать мир, скрытый под изящными
покровами и важными личинами, испробовать, способно ли прямое,
реалистическое описание действительности соперничать с бесчисленными
романами из светской жизни, о разбойниках, о знаменитых путешественниках и
бог весть о чем еще.
Здесь уже говорилось, что талант Теккерея созрел не вдруг, и подлинная
его мощь открывалась постепенно; виной тому, возможно, было недоверие
писателя к своим способностям, а может статься, праздность, или иные помехи
- что-то не давало ему заявить о себе смелее. На мой взгляд, из "Кэтрин" -
произведения, в котором можно видеть его первую серьезную литературную
попытку, понятно, что он тогда еще довольно узко понимал природу зла,
которое имел намерение разоблачить. Он откровенно признается, что "Кэтрин"
была задумана как выпад против нарождавшихся тогда кумиров. Объектом его
несколько наивного негодования стали Бульвер, Харрисон, Эйнсворт и Диккенс.
"Публика и слышать не желает ни о ком, кроме мошенников, - говорит он, - и
бедным авторам, которым нужно как-то жить, предоставляется единственное
средство остаться честными перед собой и перед читателями - изображать
мошенников такими, каковы они в действительности, не романтичными,
галантными ворами-денди, а настоящими, реальными мерзавцами, которые
бесчинствуют, развратничают, пьянствуют и совершают низости, как и положено
мерзавцам. Они не говорят цитатами из древних, не распевают дивные баллады и
не живут как джентльмены, вроде Дика Терпина, - не разглагольствуют, не
закрывая рта о to kailou {Благородстве (греч.).}, как наш дражайший ханжа
Малтреверс, которого мы так жалеем, ибо читали о нем книжку, не умирают как
святые, очистившиеся страданием, подобно всхлипывающей мисс "Дэдси" в
"Оливере Твисте". <...> И все-таки "Кэтрин" нам интересна не только потому,
что это ранний образец творений мастера, в котором есть зачатки будущих
характеров и стиля, впоследствии получивших более полное развитие, но потому
что здесь, хоть и в довольно упрощенной форме, выразилось его глубочайшее
убеждение в преимуществах правдивого реалистического письма. <...>
О "Ярмарке тщеславия", печатавшейся с января 1847 года, можно, по
меньшей мере, утверждать, что ни одно творение не получало более удачного
названия. В этом названии есть все, что требуется: в предельно сжатом виде в
нем сформулирована суть всего романа. Здесь я позволю себе некое
сопоставление, которое давно само собой напрашивалось. Бальзак назвал серию
своих романов сходным именем - "Человеческая комедия". Он заявил, что в них
запечатлел картину современного французского общества, как Теккерей в своем
романе изобразил английское общество своего времени. Бальзак мне
представляется одним из величайших мастеров литературы. Известно, что
однажды, а может быть, и больше чем однажды, Теккерей воспользовался его
творчеством как образцом для подражания. Сопоставляя этих двух писателей, я
не хочу сказать, что стану сравнивать достоинства или прослеживать их
сходство в чем бы то ни было, кроме самой общей постановки задачи. Такие
парные портреты - не более, чем детская забава, и если я решаюсь на подобное
сравнение, то только потому, что контраст, который существует между этими
двумя писателями, на мой взгляд, прекрасно выявляет истинную природу
художественных задач Теккерея. Как я уже говорил, вкус Теккерея не позволял
ему испытывать что-либо, кроме отвращения к преувеличениям и кошмарам иных
французских романистов, охотно смаковавших самые темные человеческие страсти
и выбиравших для рассказа такие жизненные обстоятельства, в которых и
торжествовали эти страсти. Бальзак был величайшим мастером такого рода
сочинений. Сила его выразительности несравненна; когда его читаешь, кажется,
что автор описал галлюцинации, в плену которых находился, а не работу
воображения, как мы это обычно понимаем, - создания его уже не подчиняются
писателю, а сами властвуют над породившей их фантазией. Он сочетал
фотографическую точность описания, присущую Дефо, и дантевскую силу
воображения. И создаваемая им иллюзия настолько совершенна, что многие
читатели считают ее воплощеньем правды. Лишь непосредственное восприятие
способно породить столь выпуклые образы, думают они. Но если с этим
согласиться, придется согласиться также с тем, что Франция произвела
наиболее развращенное общество из всех, когда-либо существовавших в мире.
Самый безжалостный эгоизм, самая продажная чувственность, самая презренная
алчность тогда должны восприниматься как естественные мотивы поступков, и
добродетель неминуемо должна быть брошена под колесо порока. Но, думается,
правда много проще. Бальзак, стремившийся произвести как можно более сильное
впечатление на публику, изображая как приятное, так и неприятное, даже
болезненное, сделал великое открытие: перевернутые с ног на голову старинные
каноны идеальной справедливости щекочут нервы среднего читателя никак не
меньше, чем обычный ход вещей. Можно ли придумать что-либо трогательнее, чем
добродетель, душой и телом отданная торжествующему злу? Бальзак всегда
стремится к этому эффекту и, надо признать, нередко его достигает, причем
эффекта очень сильного, и потому его заведомые почитатели легко приходят к