Страница:
современного общества? Не боясь фразы, похожей на парадокс, мы смело назовем
честного Томаса Ньюкома достойным братом - Сервантесова Дон-Кихота! И кто
посмеется над нашим сравнением, тот только покажет свое непонимание
Дон-Кихота. Дон-Кихот, невзирая на свои смешные особенности, есть герой
любви и чистоты духа, истинного рыцарства и истинного величия. Не даром
старый полковник Томас считал Дон-Кихота совершеннейшим джентльменом!
Создавая свой тип доброго и благого человека, Теккерей поступает как
всегда - правдиво и без хитростей. Он не боится наделить старого героя
всевозможными нравственными совершенствами - надо, чтоб читатель любил,
тогда все совершенства будут законны. И читатель любит полковника Ньюкома
беспредельной любовью, любит его душу, его длинные усы, его широкие
панталоны, его отцовское сердце, его изношенный мундир, его тонкий голос во
время пения, его старомодные поклоны, его суждения о старине, - любит его
всего, как своего друга и благодетеля. Теккерей не (смеется) над смешными
сторонами полковника, не создает из него Самуила Пикквика (который тоже
прекрасен в своем роде). Томас Ньюком говорит и действует от своего лица,
без авторских оттенков, без авторских комментариев. Он все перед вами - вы
знаете, что романист любит его также беспредельно, как и вы сами. И есть ли
возможность не обожать Томаса Ньюкома, не дивиться ему во всех проявлениях
его чистой, праведной жизни? Нас не утомила бы биография Томаса Ньюкома,
будь она хотя в тридцати томах. Мы любим его, мы верим в его существование.
Джон Говард, Вилльям Шекспир, Томас Ньюком, для нас равно живые существа.
Как хорош наш старый полковник во всех случаях своей жизни - и перед своим
полком на поле чести, и в театре марионеток, посреди ложи, наполненной
детьми, с облупленным апельсином в своих воинственных руках, и над колыбелью
малютки - сына, и на коленях в часы молитвы, и перед женщиной писательницей
на смешном вечере, и в последнем тихом приюте его многотрудной жизни! Кто
может не любоваться этим человеком, кто не скажет глядя на него - и я тоже
человек, и я вижу в нем моего брата? Так чиста, так мужественна, так
благородна жизнь Томаса Ньюкома, что печальное ее окончание не возмущает
собой читателя - для подобных людей и скорбь, и предсмертные страдания есть
одно величие.
<...> Кроме полковника Томаса, в "Ньюкомах", этой Одиссее современного
британского общества, имеются десятки лиц великолепно обрисованных. Между
ними одно в особенности поражает читателя своей новостью - Этель Ньюком,
племянница нашего Баярда. Это тип смелой, умной, страстной, гордой,
испорченной аристократической девушки - тип до сих пор еще никем не
очерченный с таким совершенством, как у Теккерея. К этому типу не раз
подступались талантливейшие поэты, наблюдательнейшие правописатели, - но
всякий раз у них выходило не то, чего должно было ожидать. Иной портил дело,
совершенно передаваясь на сторону фешенебельных понятий, другой впадал в
дидактику или суровую философию, третий был чересчур щедр на иронию,
четвертый просто впадал в сантиментальность. По английским причудам и
требованиям, романисты всегда почти выбирают в героини девиц (тем более, что
их очень удобно выдать замуж в последней главе); - а между тем английская
литература, как и все другие, чрезвычайно бедная персонажами девушек,
художественно выполненных. Этель Теккерея есть царица современных девушек,
подобно тому, как в романе она является царицей всех вечеров, собраний и
водяных курсов. Ее нельзя не любить и не ненавидеть, она наполняет собой всю
историю, от ее первого свидания с дитятей Клэйвом, до тех страниц последней
части, когда Этель, возвышенная страданием и вышколенная тяжким житейским
опытом, снова вступает во все свои права честной и безукоризненной героини.
Созданием Этели Теккерей на веки утвердил за собой славу, когда-то
украшавшую Бальзака - славу поэта, вполне понимающего женское сердце. Это
Этель, со своей красотою, бойкостью, беспрерывными вспышками против
окружающей ее мизерности, с ее преклонением перед предрассудками и
знатностью, с ее пылким темпераментом, с ее святою, но худо направленною
гордостью, с ее девическим духом противоречия, с ее несложившимися, но
заносчивыми понятиями о свете и людях - истинная девушка, стоящая на
перекрестке между злом и добром, между героизмом и нравственным падением.
Вся история Этели прекрасна и поучительна, - не холодным поучением, из
которого не добудешь ничего для жизни, - но поучением разумным,
осязательным, легко поверяемым всею нашей жизнью.
В наружности и духе теккереевых героев есть нечто смоллетовское. Мы
удивляемся, как мог наш романист на своих "Лекциях об Английских Юмористах"
так мало говорить о Тобиасе Смоллете, авторе "Родерика Рандома", человеке
много жившем, много испытавшем в жизни и глядевшим на жизнь смелыми глазами.
Теккереевы женщины идут под пару смоллетовым героиням, - конечно принимая в
соображение время и разность силы в обоих писателях. Девушки Смоллета (даже
судя о их наружности) всегда высоки, стройны, их глаза глядят бойко и
горделиво - они способны на преданность, на страстную любовь; но с ними не
совсем удобно глядеть на луну и сантиментальничать по-детски. Шутить с ними
стал бы не всякий, хотя сам их творец, повинуясь требованиям века, пытается
убедить читателя в том, что его героини - овечки по кротости. Теккерей
смелее и откровеннее - его сердце не лежит к вялым куколкам, вроде Розы
"Ньюко-мов", даже Амелия "Ярмарки Тщеславия" не очень его пленяет - симпатии
твердого человека на другой стороне, чего, кажется, доказывать не требуется.
Сходясь со Смол-летом в выборе героинь, автор "Пенденниса" идет с ним по
одной дороге относительно героев. Оба писателя без ума от веселых,
вспыльчивых, шумливых юношей, которым нужно еще много нравственной ломки для
того, чтоб установиться и быть способным на прочное счастье. Конечно, герои
Смоллета буйнее, чем герои Теккерея, - но не надо забывать: их создали в тот
век, когда кулачный бой и разбивание фонарей считались невинными
увеселениями. В Клэйве Ньюкоме больше доброты, больше рыцарства, нежели в
Рандоме и Пиккле; но все эти тря героя, здесь поименованные, равно смелы,
равно добры духом и, по своей пылкости, равно способны на правду и на
заблуждения.
При всех хороших сторонах молодого Клэйва, при всей занимательности его
приключений, персонаж доброго художника почти затемнен совершенством
другого, второстепенного лица, именно лорда Кью, бывшего жениха Этели. Сам
Теккерей, будто опасаясь этого опасного соперничества, поспешил покончить с
лордом, наградить его всеми благами, сообщить о его возвращении на
добропорядочную стезю, и таким образом уберечь своего главного героя от
совместника, все затмевающего собою. <...>
Сознавая значение своих произведений, как настоящих, так и
предшествовавших, Теккерей позволяет себе одну особенность рассказа, за
которую могут только браться таланты ему подобные, то есть самые
первостепенные. В "Ньюкомах" нередко являются лица из "Пенденниса" и
"Ярмарки Тщеславия", - сама история Ньюкомов как будто рассказывается от
лица коротко нам знакомого Артура Пенденниса. На сцену выходят особы давно
нам знакомые и давно нам любезные - и Лаура Пенденнис, и суровый Уаррингтон,
неподражаемый майор Пенденнис и лица, связанные с их историей. Мы радуемся
их появлению, будто встрече с добрым, никогда не забываемым другом. Бальзак
в своей "Человеческой Комедии" действовал подобным образом, и не без успеха;
но надо признаться, не всегда появление его героев встречалось нами с такой
радостью, как в настоящем случае у Теккерея. Громадностью своего ума,
Бальзак превосходит Теккерея, но зато далеко от него в истинном творчестве,
без которого почти невозможно быть великим писателем. С Растиньяками и
Годиссарами нам не трудно, в случае нужды, проститься навеки - сердце наше
обливалось кровью, когда мы прощались навеки с Томасом Ньюкомом. И нам
отрадно думать, что в скором времени, в будущих теккереевых романах, снова
будут, хотя изредка, проходить лица так дорогие нашему сердцу, лица когда-то
дорогие праведнику Ньюкому, - его гордая племянница Этель, его обожаемый
сын, прямодушный художник Клэйв Ньюком.
Даже особы второстепенные, смешные, порочные, - не будут нами встречены
холодно. Они стоят на своих ногах, они действуют, они истинны, они полны
жизни. У них никто не отнимет роли в истинной человеческой комедии, которой
первые очерки набросаны Вилльямом Теккереем, самым могучим из художников
нашего времени!
^TИ. И. ВВЕДЕНСКИЙ^U
^TИЗ СТАТЬИ "О ПЕРЕВОДАХ РОМАНА ТЕККЕРЕЯ..."^U
В восьмой книжке "Современника" на нынешний год, в отделе библиографии,
я прочел, не без некоторого изумления, довольно длинную статью, направленную
против моего перевода Теккереева романа "Базар житейской суеты". Статья эта,
написанная под влиянием чувства, проникнутого в высшей степени studio et ira
{Страстью и гневом (лат.).}, не может заслуживать серьезного внимания со
стороны ученой критики, руководствующейся исключительно принципом истины и
строгих логических оснований; однако ж, не имея никакого права пренебрегать
мнениями журнала, называющего себя по преимуществу литературным, я считаю
обязанностью отвечать на эту статью, как потому, что в ней идет речь о
вопросах, тесно связанных с моими занятиями, так и потому, что "Современник"
на этот раз делает меня орудием своих неоднократно повторенных замечаний,
касающихся "Отечественных записок", которых за честь себе поставляю быть
сотрудником.
Было время, когда "Современник" отзывался с весьма лестной
благосклонностью о моих переводах. Это время совпадает с той эпохой, когда я
сообщал свои переводы в "литературный журнал". Тогда "Современник" с
некоторою гордостью противопоставлял мои труды таким же трудам в других
журналах, и преимущественно нравился ему мой перевод Диккенсова романа
"Домби и сын", который печатался на его страницах в 1847 и 1848 годах.
Многие лестные названия "литературный журнал" придавал этому переводу и
однажды даже назвал его изящным, когда, в конце 1848 года, речь шла о
подписке на "литературный журнал". Благосклонность ко мне "Современника" еще
продолжалась несколько времени и в 1849 году, когда я окончательно сделался
сотрудником другого журнала "Отечественные записки"... Но с половины
прошлого года "литературный журнал" вдруг изменил свое мнение о моих трудах.
Исключительною причиной такой быстрой перемены послужило то обстоятельство,
что я начал печатать в "Отечественных записках" "Базар житейской суеты",
роман, к переводу которого приступил потом и "Современник". Помнится,
какое-то периодическое издание ("Пантеон", если не ошибаюсь) намекнуло
"Современнику", что он напрасно вздумал печатать "Ярмарку тщеславия", когда
тот же роман, с удовлетворительною отчетливостью, переводится в другом
журнале под именем "Базара". "Литературный журнал", желая оправдать перед
читателями бесполезное появление своей "Ярмарки", напечатал о моем переводе
<...> отзыв. <...>
Оказывается отсюда, что "литературному журналу" не понравилось мое
просторечие, и он благосклонно дает мне совет употреблять его пореже. Этим
бы, вероятно, и ограничились замечания на мой перевод, если б разбор
"Ярмарки тщеславия" в "Отечественных записках" не доставил "Современнику"
вожделенного случая отыскать в "Базаре житейской суеты" такие
характеристические черты, которых прежде, по собственному его сознанию, он
вовсе не замечал. Заглянув в "Базар", "литературный журнал", к великому
своему удовольствию, сделал следующие совершенно неожиданные открытия:
1) Г-н Введенский растягивает оригинал до такой степени, что, вместо
пятидесяти двух страниц английского текста, первые пять глав "Базара" заняли
в "Отечественных записках" сто шесть страниц. (Об этом числе страниц я скажу
еще ниже.)
2) Г-н Введенский не только растягивает текст, но и сочиняет от себя
целые страницы, которых совершенно нет в оригинале. В этом отношении
"перевод г. Введенского нельзя подвести ни под какие правила; его скорее
можно назвать собственным произведением г. Введенского, темою которому
служило произведение Теккерея. "Базар житейской суеты" г. Введенского и
"Vanity Fair" Теккерея можно сравнить с двумя рисунками, у которых канва
одна и та же, но узоры совершенно различные" (стр. 56). При всем том,
3) в переводе г. Введенского есть пропуски против оригинала.
Последнее открытие "литературный журнал" сделал с особенным
удовольствием. Он даже, против обыкновения, поспешил подтвердить его самым
делом, сличив одно место "Базара" с своей "Ярмаркой", где, к счастью
"литературного журнала", было только сокращение оригинала, а не пропуск, как
в "Базаре". Только как же это? Я растягиваю оригинал, сочиняю целые страницы
и в то же время делаю пропуск: это несколько странно. Неужели "литературный
журнал" не замечает некоторого противоречия между этими обвинительными
пунктами, из которых последний уничтожает два первые, и наоборот? Что мне за
охота делать пропуски, уж если я принимаю на себя труд даже сочинять целые
страницы?.. Это что-то очень, очень мудрено!
На чем же "Современник" основывает свое обвинение? На том, что в
"Базаре" отыскались наволочки для подушек, кроме стеганого одеяла, о котором
говорит Теккерей, отыскались радости и печали, растворяемые тихой грустью,
тогда как Теккерей говорит только о заботах и надеждах, отыскалась эгида
философической премудрости и - о, верх моей дерзости! - отыскался даже
несуществующий остров Формоза! Из всего этого читатель должен прийти к
несомненному заключению, что переводы с одного языка на другой должны
производиться не иначе, как буквально, из слова в слово. И это, видите ли,
делается очень просто: возьмите двадцать уроков у какого-нибудь небывалого
изобретателя небывалой методы для изучения английского языка; вооружитесь
потом словарем Банкса, откройте Диккенса или Теккерея, ставьте на место
английского русское слово - и дело пойдет превосходно, так что "литературный
журнал" с удовольствием поместит ваш перевод на своих литературных
страницах. Извольте теперь объяснить, что изучать язык какого бы то ни было
народа - значит изучать его жизнь, историю, нравы и обычаи, домашний,
юридический, общественный быт, и что в этом отношении этнография и филология
идут нераздельно, что тот не знает языка, кто не знает жизни народа! А
изучить жизнь народа невозможно не только в тридцать, но и в триста часов. В
этом отношении английский язык, наперекор мнению "литературного журнала",
представляет величайшие трудности, которые могут быть побеждены не иначе,
как продолжительным пребыванием между англичанами, в самой Англии. Для нас,
русских, это изучение тем затруднительнее, что жизнь наша имеет слишком мало
общих свойств с жизнью этих отдаленных островитян. И вот почему мы легче и
скорее говорим по-французски, по-немецки, даже по-латыни и по-итальянски,
нежели по-английски. Но, предположив даже общность нашего быта с английским,
мы все-таки не вправе вывести заключение о возможности буквальных переводов
с английского на русский и обратно. Как нет в природе двух вещей совершенно
тождественных, так не может быть и слов, совершенно равносильных одно
другому. Даже простейшие слова, придуманные для обозначения первых
предметов, отличаются в разных языках разными, едва уловимыми оттенками.
<...>
В этих этимологических неведениях заключается основная причина
невозможности буквальных переводов. Синтаксис - другая причина. Все люди,
спора нет, мыслят по одним и тем же законам; но эти законы, в частнейшем
приложении, видоизменяются до бесконечности в своих оттенках, и вместе с
ними видоизменяется образ выражения мыслей. Отсюда - различие синтаксиса в
языках. Английский язык в этом отношении представляет черты совершенно
неудобоприложимые к русскому. <...>
Из всего этого следует, что при художественном воссоздании писателя
даровитый переводчик прежде и главнее всего обращает внимание на дух этого
писателя, сущность его идей и потом на соответствующий образ выражения этих
идей. Собираясь переводить, вы должны вчитаться в вашего автора, вдуматься в
него, жить его идеями, мыслить его умом, чувствовать его сердцем и
отказаться от своего индивидуального образа мыслей. Перенесите этого
писателя под то небо, под которым вы дышите, и в то общество, среди которого
развиваетесь, перенесите и предложите себе вопрос: какую бы форму он сообщил
своим идеям, если б жил и действовал при одинаковых с вами обстоятельствах?
Это дело нелегкое, и не каждый в состоянии представить себе
удовлетворительный ответ на этот вопрос. "De tous les livres a faire, le
plus difficile, a mon avis, c'est une traduction" {Из всего, что касается
работы над книгами, самое трудное, на мой взгляд, это перевод. (фр.).}. Это
сказал Ламартин в своем "Voyage en Orient" {"Путешествии по Востоку" (фр.).}
и на авторитет его в этом случае можно совершенно положиться.
Чего ж вы от меня хотите, милостивые государи? Да, мои переводы не
буквальны, и я готов, к вашему удовольствию, признаться, что в "Базаре
житейской суеты" есть места, принадлежащие моему перу, но перу - прошу
заметить это, - настроенному под теккереевский образ выражения мыслей. <...>
Впрочем, я имею самые основательные причины думать, что "литературный
журнал" находит мои переделки в высшей степени сообразными с духом
английских оригиналов, до того сообразными, что даже не отличает их от
английского текста. <...>
Продолжая свой ученый разбор английского романа, "литературный журнал"
беспрестанно делает из меня выписки и объясняется до конца статьи моими
словами и выражениями, которых большую часть он не нашел бы в оригинале. А
мне очень жаль, что я сделался невинною причиною заблуждения "литературного
журнала".
Чем же объяснить <...> негодование "Современника" на простонародье,
которое он находит в "Базаре житейской суеты"? Разве "литературный журнал"
сравнил эти простонародные фразы с английским оригиналом и разве он нашел,
что у Теккерея нет ничего соответствующего этим фразам? Ничуть не бывало. Он
просто взял на выдержку несколько отдельных слов, не связав их ни с
предшествующим, ни с последующим контекстом. Кого, спрашивается, нельзя
обвинить по этой методе? Нет, милостивые государи, если вы хотите обвинять
смиренного переводчика "Базара", то я советую вам прежде всего прочесть
английский оригинал, потому что - прошу извинить - я никак не думаю, чтобы
вы его читали. Если бы вы действительно читали "Vanity Fair" (вы пишете
"Wanity", но это, разумеется, опечатка), то:
1) Вы никак бы не сделали заключения, что Теккерей писатель наивный и
бесхитростный.
2) Вы бы не покорыствовались какими-нибудь Бумбумбумом и Моггичунгуком,
которых я выдумал вовсе не для вашего удовольствия.
3) Вы бы не допустили бесчисленного множества всевозможных ошибок в
"Ярмарке тщеславия".
4) Вы бы непременно увидели и убедились, что простонародный способ
выражения большинства действующих лиц в "Базаре" составляет отличительное
свойство этого романа. Ведь сам сэр Питт Кроли, баронет и член парламента,
выражается на бумаге и в разговоре как простолюдин, делая против языка
грубейшие ошибки на каждом слове. Что же сказать о его буфетчике Горроксе? о
майорше Одауд? о Родоне Кроли? о лакеях и служанках, которых так много в
"Базаре житейской суеты"? Вам не нравится, что Бьют называет у меня своего
племянника забулдыгой; да знаете ли вы, что такое английское spooney {дурень
(англ.).} и scoundrel {подлец (англ.).}? Есть у Теккерея целая глава,
"cynical chapter" {"циничная глава" (англ.).}, которая вся наполнена самыми
простонародными выражениями; и если ваши переводчики "Ярмарки", не зная
английского простонародья, должны были уничтожить тут, как и в других
местах, весь колорит оригинала, то неужели, думаете вы, обязан кто-нибудь
подражать им? Нет, тот, кто знаком с Теккереем в оригинале, скорее упрекнет
меня в недостатке, чем в избытке простонародья, и этот недостаток я сам вижу
гораздо яснее, чем "литературный журнал". <...>
^TК. Д. УШИНСКИЙ^U
^TИЗ СТАТЕЙ^U
<...> В прошедшем номере "Современника" мы говорили уже о дорожных
лекциях мистера Теккерея, которые вознаградили его с избытком за все путевые
издержки, а теперь мы можем уведомить наших читателей о самом содержании
этих чтений. Первый современный английский юморист выбрал предметом своих
лекций английских же юмористов XVIII столетия. Свифт, Стиль, Приор,
Фильдинг, Смоллет были попеременно предметами его импровизаций, отличавшихся
той скрытой иронией, тем умением передавать серьезные мысли в форме веселой
шутки, которым отличается Теккерей и с которыми познакомилась наша публика в
"Ярмарке тщеславия" и в "Пенденнисе". Впрочем, мнение его о достоинстве этих
юмористов вызывает множество произведений.
Мы считаем не лишним перевести отрывок из этих лекций, помещенный в
одном английском журнале, чтобы познакомить наших читателей хоть
сколько-нибудь с той игривой, полушутливой и полусерьезной манерой, которую
мистер Теккерей избрал для своих чтений и для которой, чтобы она не перешла
в манерность, нужны были ему вся живость и сила его воображения и весь
поэтический такт, указывающий должные границы. <...>
Уильям Теккерей, известный и под псевдонимом Микеланджело Титмарша,
родился в Калькутте (как и молодой Ньюком) в 1808 году. Воспитывался в
Чартер-Гоузе (Grey Friars его последней повести) и в Кембридже. Припоминают,
что в Чартер-Гоузе он охотнее читал Аддиссона и Стиля, чем Гомера и
Вергилия:
"Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал".
Впрочем, он хорошо познакомился с классическими писателями и полюбил
впоследствии великих писателей Греции и Рима.
Он должен был быть богатым человеком; но предусмотрительность тех, в
чьих руках было его состояние, поставила его в положение человека, который
должен прокладывать себе дорогу в жизни своими собственными природными
средствами. Вместе с состоянием расплылась и всякая возможность
самообольщения, и Теккерей стал лицом к лицу с черствой, неподатливой
стороной жизни, где для умного и наблюдательного человека грошовый выигрыш
дает на червонец золотого опыта. Вот почему мы не можем сказать вместе с
"London News", что от потери состояния потерял один Теккерей, а выиграл
целый свет: выиграл свет, выиграл и Теккерей. Мы того убеждения, что
истинной, полной жизнью живут только те люди, которые сами прокладывают себе
дорогу в жизни. Будь родственник Уильяма Теккерея предусмотрительнее и
бережливее, и в "Придворном путеводителе" оказался бы один богатый дом на
лучшем лондонском сквере, но зато мы никогда бы не услышали о мистере
Михаиле Анджело Титмарше. Эта догадка идет в особенности к гениям такого
рода, каков гений Титмарша. Все его чудные рассказы - блестящие вариации на
одну богатую поэму собственной его жизни. В Ньюкоме, мистере Титмарше,
мистере Пенденнисе, рассказана одна бесконечно богатая быль, которой не
могло бы создать самое пылкое воображение. Бедность - это такой чудный
ингредиент в химическом смешении элементов жизни, от прикосновения которого
истина выделяется, чистая, как золото, и иллюзии всякого рода улетают
парами. Вот почему, повторяем еще раз, мы не согласны с биографом
"Лондонской иллюстрации", что обстоятельства, поставившие Теккерея в
стесненное положение, принесли ему вред: не будь этих обстоятельств, и его
слава, его богатство, его талант были бы в опасности, и, может быть, без
могучей поддержки нужды погибли бы в напрасной борьбе с толстым слоем лоска,
который в Англии более чем где-нибудь накладывается на все предметы. <...)
Теккерей происходит от весьма хорошего семейства, в юности учился
весьма долго в Кембриджском университете, и вышел оттуда без всякой ученой
степени, думая посвятить себя живописи. В 1836 году он проживал в Париже и с
усердием копировал картины Луврской галереи, посвящая свободное от занятий
время пирушкам с друзьями-артистами, рисованию карикатур во вкусе Гогарта и,
может быть, публичным балам города Парижа. Но увы! по суждению знатоков,
карикатуры Теккерея оказывались несравненно лучше его серьезных картин, и
картин этих решительно никто не покупал, хотя их производитель отчасти
нуждался в деньгах. Промучившись три года, Теккерей возненавидел живопись,
решился вступить на литературное поприще и прямо начал с издания
еженедельной газеты, в роде "Атенея" и "Литературных Ведомостей". Но его
газета, не выдержав соперничества с старшими листками, упала решительным, но
не бесславным образом. Так как Теккерей уже приобрел себе репутацию человека
весьма способного, то редакции "Понча" и "Fraser's magazine" предложили ему
место на страницах своих изданий, - а скоро его статьи, подписанные странным
псевдонимом Михаил Анджело Титмарш, обратили на себя внимание любителей.
Работая неутомимо и поправив свои денежные дела, Теккерей нашел
возможность сделать два путешествия, одно, небольшое, в Ирландию, другое,
более значительное, в Константинополь и Сирию. Обе поездки были описаны полу
комическим образом; издание первой украшено, при выпуске его в свет,
честного Томаса Ньюкома достойным братом - Сервантесова Дон-Кихота! И кто
посмеется над нашим сравнением, тот только покажет свое непонимание
Дон-Кихота. Дон-Кихот, невзирая на свои смешные особенности, есть герой
любви и чистоты духа, истинного рыцарства и истинного величия. Не даром
старый полковник Томас считал Дон-Кихота совершеннейшим джентльменом!
Создавая свой тип доброго и благого человека, Теккерей поступает как
всегда - правдиво и без хитростей. Он не боится наделить старого героя
всевозможными нравственными совершенствами - надо, чтоб читатель любил,
тогда все совершенства будут законны. И читатель любит полковника Ньюкома
беспредельной любовью, любит его душу, его длинные усы, его широкие
панталоны, его отцовское сердце, его изношенный мундир, его тонкий голос во
время пения, его старомодные поклоны, его суждения о старине, - любит его
всего, как своего друга и благодетеля. Теккерей не (смеется) над смешными
сторонами полковника, не создает из него Самуила Пикквика (который тоже
прекрасен в своем роде). Томас Ньюком говорит и действует от своего лица,
без авторских оттенков, без авторских комментариев. Он все перед вами - вы
знаете, что романист любит его также беспредельно, как и вы сами. И есть ли
возможность не обожать Томаса Ньюкома, не дивиться ему во всех проявлениях
его чистой, праведной жизни? Нас не утомила бы биография Томаса Ньюкома,
будь она хотя в тридцати томах. Мы любим его, мы верим в его существование.
Джон Говард, Вилльям Шекспир, Томас Ньюком, для нас равно живые существа.
Как хорош наш старый полковник во всех случаях своей жизни - и перед своим
полком на поле чести, и в театре марионеток, посреди ложи, наполненной
детьми, с облупленным апельсином в своих воинственных руках, и над колыбелью
малютки - сына, и на коленях в часы молитвы, и перед женщиной писательницей
на смешном вечере, и в последнем тихом приюте его многотрудной жизни! Кто
может не любоваться этим человеком, кто не скажет глядя на него - и я тоже
человек, и я вижу в нем моего брата? Так чиста, так мужественна, так
благородна жизнь Томаса Ньюкома, что печальное ее окончание не возмущает
собой читателя - для подобных людей и скорбь, и предсмертные страдания есть
одно величие.
<...> Кроме полковника Томаса, в "Ньюкомах", этой Одиссее современного
британского общества, имеются десятки лиц великолепно обрисованных. Между
ними одно в особенности поражает читателя своей новостью - Этель Ньюком,
племянница нашего Баярда. Это тип смелой, умной, страстной, гордой,
испорченной аристократической девушки - тип до сих пор еще никем не
очерченный с таким совершенством, как у Теккерея. К этому типу не раз
подступались талантливейшие поэты, наблюдательнейшие правописатели, - но
всякий раз у них выходило не то, чего должно было ожидать. Иной портил дело,
совершенно передаваясь на сторону фешенебельных понятий, другой впадал в
дидактику или суровую философию, третий был чересчур щедр на иронию,
четвертый просто впадал в сантиментальность. По английским причудам и
требованиям, романисты всегда почти выбирают в героини девиц (тем более, что
их очень удобно выдать замуж в последней главе); - а между тем английская
литература, как и все другие, чрезвычайно бедная персонажами девушек,
художественно выполненных. Этель Теккерея есть царица современных девушек,
подобно тому, как в романе она является царицей всех вечеров, собраний и
водяных курсов. Ее нельзя не любить и не ненавидеть, она наполняет собой всю
историю, от ее первого свидания с дитятей Клэйвом, до тех страниц последней
части, когда Этель, возвышенная страданием и вышколенная тяжким житейским
опытом, снова вступает во все свои права честной и безукоризненной героини.
Созданием Этели Теккерей на веки утвердил за собой славу, когда-то
украшавшую Бальзака - славу поэта, вполне понимающего женское сердце. Это
Этель, со своей красотою, бойкостью, беспрерывными вспышками против
окружающей ее мизерности, с ее преклонением перед предрассудками и
знатностью, с ее пылким темпераментом, с ее святою, но худо направленною
гордостью, с ее девическим духом противоречия, с ее несложившимися, но
заносчивыми понятиями о свете и людях - истинная девушка, стоящая на
перекрестке между злом и добром, между героизмом и нравственным падением.
Вся история Этели прекрасна и поучительна, - не холодным поучением, из
которого не добудешь ничего для жизни, - но поучением разумным,
осязательным, легко поверяемым всею нашей жизнью.
В наружности и духе теккереевых героев есть нечто смоллетовское. Мы
удивляемся, как мог наш романист на своих "Лекциях об Английских Юмористах"
так мало говорить о Тобиасе Смоллете, авторе "Родерика Рандома", человеке
много жившем, много испытавшем в жизни и глядевшим на жизнь смелыми глазами.
Теккереевы женщины идут под пару смоллетовым героиням, - конечно принимая в
соображение время и разность силы в обоих писателях. Девушки Смоллета (даже
судя о их наружности) всегда высоки, стройны, их глаза глядят бойко и
горделиво - они способны на преданность, на страстную любовь; но с ними не
совсем удобно глядеть на луну и сантиментальничать по-детски. Шутить с ними
стал бы не всякий, хотя сам их творец, повинуясь требованиям века, пытается
убедить читателя в том, что его героини - овечки по кротости. Теккерей
смелее и откровеннее - его сердце не лежит к вялым куколкам, вроде Розы
"Ньюко-мов", даже Амелия "Ярмарки Тщеславия" не очень его пленяет - симпатии
твердого человека на другой стороне, чего, кажется, доказывать не требуется.
Сходясь со Смол-летом в выборе героинь, автор "Пенденниса" идет с ним по
одной дороге относительно героев. Оба писателя без ума от веселых,
вспыльчивых, шумливых юношей, которым нужно еще много нравственной ломки для
того, чтоб установиться и быть способным на прочное счастье. Конечно, герои
Смоллета буйнее, чем герои Теккерея, - но не надо забывать: их создали в тот
век, когда кулачный бой и разбивание фонарей считались невинными
увеселениями. В Клэйве Ньюкоме больше доброты, больше рыцарства, нежели в
Рандоме и Пиккле; но все эти тря героя, здесь поименованные, равно смелы,
равно добры духом и, по своей пылкости, равно способны на правду и на
заблуждения.
При всех хороших сторонах молодого Клэйва, при всей занимательности его
приключений, персонаж доброго художника почти затемнен совершенством
другого, второстепенного лица, именно лорда Кью, бывшего жениха Этели. Сам
Теккерей, будто опасаясь этого опасного соперничества, поспешил покончить с
лордом, наградить его всеми благами, сообщить о его возвращении на
добропорядочную стезю, и таким образом уберечь своего главного героя от
совместника, все затмевающего собою. <...>
Сознавая значение своих произведений, как настоящих, так и
предшествовавших, Теккерей позволяет себе одну особенность рассказа, за
которую могут только браться таланты ему подобные, то есть самые
первостепенные. В "Ньюкомах" нередко являются лица из "Пенденниса" и
"Ярмарки Тщеславия", - сама история Ньюкомов как будто рассказывается от
лица коротко нам знакомого Артура Пенденниса. На сцену выходят особы давно
нам знакомые и давно нам любезные - и Лаура Пенденнис, и суровый Уаррингтон,
неподражаемый майор Пенденнис и лица, связанные с их историей. Мы радуемся
их появлению, будто встрече с добрым, никогда не забываемым другом. Бальзак
в своей "Человеческой Комедии" действовал подобным образом, и не без успеха;
но надо признаться, не всегда появление его героев встречалось нами с такой
радостью, как в настоящем случае у Теккерея. Громадностью своего ума,
Бальзак превосходит Теккерея, но зато далеко от него в истинном творчестве,
без которого почти невозможно быть великим писателем. С Растиньяками и
Годиссарами нам не трудно, в случае нужды, проститься навеки - сердце наше
обливалось кровью, когда мы прощались навеки с Томасом Ньюкомом. И нам
отрадно думать, что в скором времени, в будущих теккереевых романах, снова
будут, хотя изредка, проходить лица так дорогие нашему сердцу, лица когда-то
дорогие праведнику Ньюкому, - его гордая племянница Этель, его обожаемый
сын, прямодушный художник Клэйв Ньюком.
Даже особы второстепенные, смешные, порочные, - не будут нами встречены
холодно. Они стоят на своих ногах, они действуют, они истинны, они полны
жизни. У них никто не отнимет роли в истинной человеческой комедии, которой
первые очерки набросаны Вилльямом Теккереем, самым могучим из художников
нашего времени!
^TИ. И. ВВЕДЕНСКИЙ^U
^TИЗ СТАТЬИ "О ПЕРЕВОДАХ РОМАНА ТЕККЕРЕЯ..."^U
В восьмой книжке "Современника" на нынешний год, в отделе библиографии,
я прочел, не без некоторого изумления, довольно длинную статью, направленную
против моего перевода Теккереева романа "Базар житейской суеты". Статья эта,
написанная под влиянием чувства, проникнутого в высшей степени studio et ira
{Страстью и гневом (лат.).}, не может заслуживать серьезного внимания со
стороны ученой критики, руководствующейся исключительно принципом истины и
строгих логических оснований; однако ж, не имея никакого права пренебрегать
мнениями журнала, называющего себя по преимуществу литературным, я считаю
обязанностью отвечать на эту статью, как потому, что в ней идет речь о
вопросах, тесно связанных с моими занятиями, так и потому, что "Современник"
на этот раз делает меня орудием своих неоднократно повторенных замечаний,
касающихся "Отечественных записок", которых за честь себе поставляю быть
сотрудником.
Было время, когда "Современник" отзывался с весьма лестной
благосклонностью о моих переводах. Это время совпадает с той эпохой, когда я
сообщал свои переводы в "литературный журнал". Тогда "Современник" с
некоторою гордостью противопоставлял мои труды таким же трудам в других
журналах, и преимущественно нравился ему мой перевод Диккенсова романа
"Домби и сын", который печатался на его страницах в 1847 и 1848 годах.
Многие лестные названия "литературный журнал" придавал этому переводу и
однажды даже назвал его изящным, когда, в конце 1848 года, речь шла о
подписке на "литературный журнал". Благосклонность ко мне "Современника" еще
продолжалась несколько времени и в 1849 году, когда я окончательно сделался
сотрудником другого журнала "Отечественные записки"... Но с половины
прошлого года "литературный журнал" вдруг изменил свое мнение о моих трудах.
Исключительною причиной такой быстрой перемены послужило то обстоятельство,
что я начал печатать в "Отечественных записках" "Базар житейской суеты",
роман, к переводу которого приступил потом и "Современник". Помнится,
какое-то периодическое издание ("Пантеон", если не ошибаюсь) намекнуло
"Современнику", что он напрасно вздумал печатать "Ярмарку тщеславия", когда
тот же роман, с удовлетворительною отчетливостью, переводится в другом
журнале под именем "Базара". "Литературный журнал", желая оправдать перед
читателями бесполезное появление своей "Ярмарки", напечатал о моем переводе
<...> отзыв. <...>
Оказывается отсюда, что "литературному журналу" не понравилось мое
просторечие, и он благосклонно дает мне совет употреблять его пореже. Этим
бы, вероятно, и ограничились замечания на мой перевод, если б разбор
"Ярмарки тщеславия" в "Отечественных записках" не доставил "Современнику"
вожделенного случая отыскать в "Базаре житейской суеты" такие
характеристические черты, которых прежде, по собственному его сознанию, он
вовсе не замечал. Заглянув в "Базар", "литературный журнал", к великому
своему удовольствию, сделал следующие совершенно неожиданные открытия:
1) Г-н Введенский растягивает оригинал до такой степени, что, вместо
пятидесяти двух страниц английского текста, первые пять глав "Базара" заняли
в "Отечественных записках" сто шесть страниц. (Об этом числе страниц я скажу
еще ниже.)
2) Г-н Введенский не только растягивает текст, но и сочиняет от себя
целые страницы, которых совершенно нет в оригинале. В этом отношении
"перевод г. Введенского нельзя подвести ни под какие правила; его скорее
можно назвать собственным произведением г. Введенского, темою которому
служило произведение Теккерея. "Базар житейской суеты" г. Введенского и
"Vanity Fair" Теккерея можно сравнить с двумя рисунками, у которых канва
одна и та же, но узоры совершенно различные" (стр. 56). При всем том,
3) в переводе г. Введенского есть пропуски против оригинала.
Последнее открытие "литературный журнал" сделал с особенным
удовольствием. Он даже, против обыкновения, поспешил подтвердить его самым
делом, сличив одно место "Базара" с своей "Ярмаркой", где, к счастью
"литературного журнала", было только сокращение оригинала, а не пропуск, как
в "Базаре". Только как же это? Я растягиваю оригинал, сочиняю целые страницы
и в то же время делаю пропуск: это несколько странно. Неужели "литературный
журнал" не замечает некоторого противоречия между этими обвинительными
пунктами, из которых последний уничтожает два первые, и наоборот? Что мне за
охота делать пропуски, уж если я принимаю на себя труд даже сочинять целые
страницы?.. Это что-то очень, очень мудрено!
На чем же "Современник" основывает свое обвинение? На том, что в
"Базаре" отыскались наволочки для подушек, кроме стеганого одеяла, о котором
говорит Теккерей, отыскались радости и печали, растворяемые тихой грустью,
тогда как Теккерей говорит только о заботах и надеждах, отыскалась эгида
философической премудрости и - о, верх моей дерзости! - отыскался даже
несуществующий остров Формоза! Из всего этого читатель должен прийти к
несомненному заключению, что переводы с одного языка на другой должны
производиться не иначе, как буквально, из слова в слово. И это, видите ли,
делается очень просто: возьмите двадцать уроков у какого-нибудь небывалого
изобретателя небывалой методы для изучения английского языка; вооружитесь
потом словарем Банкса, откройте Диккенса или Теккерея, ставьте на место
английского русское слово - и дело пойдет превосходно, так что "литературный
журнал" с удовольствием поместит ваш перевод на своих литературных
страницах. Извольте теперь объяснить, что изучать язык какого бы то ни было
народа - значит изучать его жизнь, историю, нравы и обычаи, домашний,
юридический, общественный быт, и что в этом отношении этнография и филология
идут нераздельно, что тот не знает языка, кто не знает жизни народа! А
изучить жизнь народа невозможно не только в тридцать, но и в триста часов. В
этом отношении английский язык, наперекор мнению "литературного журнала",
представляет величайшие трудности, которые могут быть побеждены не иначе,
как продолжительным пребыванием между англичанами, в самой Англии. Для нас,
русских, это изучение тем затруднительнее, что жизнь наша имеет слишком мало
общих свойств с жизнью этих отдаленных островитян. И вот почему мы легче и
скорее говорим по-французски, по-немецки, даже по-латыни и по-итальянски,
нежели по-английски. Но, предположив даже общность нашего быта с английским,
мы все-таки не вправе вывести заключение о возможности буквальных переводов
с английского на русский и обратно. Как нет в природе двух вещей совершенно
тождественных, так не может быть и слов, совершенно равносильных одно
другому. Даже простейшие слова, придуманные для обозначения первых
предметов, отличаются в разных языках разными, едва уловимыми оттенками.
<...>
В этих этимологических неведениях заключается основная причина
невозможности буквальных переводов. Синтаксис - другая причина. Все люди,
спора нет, мыслят по одним и тем же законам; но эти законы, в частнейшем
приложении, видоизменяются до бесконечности в своих оттенках, и вместе с
ними видоизменяется образ выражения мыслей. Отсюда - различие синтаксиса в
языках. Английский язык в этом отношении представляет черты совершенно
неудобоприложимые к русскому. <...>
Из всего этого следует, что при художественном воссоздании писателя
даровитый переводчик прежде и главнее всего обращает внимание на дух этого
писателя, сущность его идей и потом на соответствующий образ выражения этих
идей. Собираясь переводить, вы должны вчитаться в вашего автора, вдуматься в
него, жить его идеями, мыслить его умом, чувствовать его сердцем и
отказаться от своего индивидуального образа мыслей. Перенесите этого
писателя под то небо, под которым вы дышите, и в то общество, среди которого
развиваетесь, перенесите и предложите себе вопрос: какую бы форму он сообщил
своим идеям, если б жил и действовал при одинаковых с вами обстоятельствах?
Это дело нелегкое, и не каждый в состоянии представить себе
удовлетворительный ответ на этот вопрос. "De tous les livres a faire, le
plus difficile, a mon avis, c'est une traduction" {Из всего, что касается
работы над книгами, самое трудное, на мой взгляд, это перевод. (фр.).}. Это
сказал Ламартин в своем "Voyage en Orient" {"Путешествии по Востоку" (фр.).}
и на авторитет его в этом случае можно совершенно положиться.
Чего ж вы от меня хотите, милостивые государи? Да, мои переводы не
буквальны, и я готов, к вашему удовольствию, признаться, что в "Базаре
житейской суеты" есть места, принадлежащие моему перу, но перу - прошу
заметить это, - настроенному под теккереевский образ выражения мыслей. <...>
Впрочем, я имею самые основательные причины думать, что "литературный
журнал" находит мои переделки в высшей степени сообразными с духом
английских оригиналов, до того сообразными, что даже не отличает их от
английского текста. <...>
Продолжая свой ученый разбор английского романа, "литературный журнал"
беспрестанно делает из меня выписки и объясняется до конца статьи моими
словами и выражениями, которых большую часть он не нашел бы в оригинале. А
мне очень жаль, что я сделался невинною причиною заблуждения "литературного
журнала".
Чем же объяснить <...> негодование "Современника" на простонародье,
которое он находит в "Базаре житейской суеты"? Разве "литературный журнал"
сравнил эти простонародные фразы с английским оригиналом и разве он нашел,
что у Теккерея нет ничего соответствующего этим фразам? Ничуть не бывало. Он
просто взял на выдержку несколько отдельных слов, не связав их ни с
предшествующим, ни с последующим контекстом. Кого, спрашивается, нельзя
обвинить по этой методе? Нет, милостивые государи, если вы хотите обвинять
смиренного переводчика "Базара", то я советую вам прежде всего прочесть
английский оригинал, потому что - прошу извинить - я никак не думаю, чтобы
вы его читали. Если бы вы действительно читали "Vanity Fair" (вы пишете
"Wanity", но это, разумеется, опечатка), то:
1) Вы никак бы не сделали заключения, что Теккерей писатель наивный и
бесхитростный.
2) Вы бы не покорыствовались какими-нибудь Бумбумбумом и Моггичунгуком,
которых я выдумал вовсе не для вашего удовольствия.
3) Вы бы не допустили бесчисленного множества всевозможных ошибок в
"Ярмарке тщеславия".
4) Вы бы непременно увидели и убедились, что простонародный способ
выражения большинства действующих лиц в "Базаре" составляет отличительное
свойство этого романа. Ведь сам сэр Питт Кроли, баронет и член парламента,
выражается на бумаге и в разговоре как простолюдин, делая против языка
грубейшие ошибки на каждом слове. Что же сказать о его буфетчике Горроксе? о
майорше Одауд? о Родоне Кроли? о лакеях и служанках, которых так много в
"Базаре житейской суеты"? Вам не нравится, что Бьют называет у меня своего
племянника забулдыгой; да знаете ли вы, что такое английское spooney {дурень
(англ.).} и scoundrel {подлец (англ.).}? Есть у Теккерея целая глава,
"cynical chapter" {"циничная глава" (англ.).}, которая вся наполнена самыми
простонародными выражениями; и если ваши переводчики "Ярмарки", не зная
английского простонародья, должны были уничтожить тут, как и в других
местах, весь колорит оригинала, то неужели, думаете вы, обязан кто-нибудь
подражать им? Нет, тот, кто знаком с Теккереем в оригинале, скорее упрекнет
меня в недостатке, чем в избытке простонародья, и этот недостаток я сам вижу
гораздо яснее, чем "литературный журнал". <...>
^TК. Д. УШИНСКИЙ^U
^TИЗ СТАТЕЙ^U
<...> В прошедшем номере "Современника" мы говорили уже о дорожных
лекциях мистера Теккерея, которые вознаградили его с избытком за все путевые
издержки, а теперь мы можем уведомить наших читателей о самом содержании
этих чтений. Первый современный английский юморист выбрал предметом своих
лекций английских же юмористов XVIII столетия. Свифт, Стиль, Приор,
Фильдинг, Смоллет были попеременно предметами его импровизаций, отличавшихся
той скрытой иронией, тем умением передавать серьезные мысли в форме веселой
шутки, которым отличается Теккерей и с которыми познакомилась наша публика в
"Ярмарке тщеславия" и в "Пенденнисе". Впрочем, мнение его о достоинстве этих
юмористов вызывает множество произведений.
Мы считаем не лишним перевести отрывок из этих лекций, помещенный в
одном английском журнале, чтобы познакомить наших читателей хоть
сколько-нибудь с той игривой, полушутливой и полусерьезной манерой, которую
мистер Теккерей избрал для своих чтений и для которой, чтобы она не перешла
в манерность, нужны были ему вся живость и сила его воображения и весь
поэтический такт, указывающий должные границы. <...>
Уильям Теккерей, известный и под псевдонимом Микеланджело Титмарша,
родился в Калькутте (как и молодой Ньюком) в 1808 году. Воспитывался в
Чартер-Гоузе (Grey Friars его последней повести) и в Кембридже. Припоминают,
что в Чартер-Гоузе он охотнее читал Аддиссона и Стиля, чем Гомера и
Вергилия:
"Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал".
Впрочем, он хорошо познакомился с классическими писателями и полюбил
впоследствии великих писателей Греции и Рима.
Он должен был быть богатым человеком; но предусмотрительность тех, в
чьих руках было его состояние, поставила его в положение человека, который
должен прокладывать себе дорогу в жизни своими собственными природными
средствами. Вместе с состоянием расплылась и всякая возможность
самообольщения, и Теккерей стал лицом к лицу с черствой, неподатливой
стороной жизни, где для умного и наблюдательного человека грошовый выигрыш
дает на червонец золотого опыта. Вот почему мы не можем сказать вместе с
"London News", что от потери состояния потерял один Теккерей, а выиграл
целый свет: выиграл свет, выиграл и Теккерей. Мы того убеждения, что
истинной, полной жизнью живут только те люди, которые сами прокладывают себе
дорогу в жизни. Будь родственник Уильяма Теккерея предусмотрительнее и
бережливее, и в "Придворном путеводителе" оказался бы один богатый дом на
лучшем лондонском сквере, но зато мы никогда бы не услышали о мистере
Михаиле Анджело Титмарше. Эта догадка идет в особенности к гениям такого
рода, каков гений Титмарша. Все его чудные рассказы - блестящие вариации на
одну богатую поэму собственной его жизни. В Ньюкоме, мистере Титмарше,
мистере Пенденнисе, рассказана одна бесконечно богатая быль, которой не
могло бы создать самое пылкое воображение. Бедность - это такой чудный
ингредиент в химическом смешении элементов жизни, от прикосновения которого
истина выделяется, чистая, как золото, и иллюзии всякого рода улетают
парами. Вот почему, повторяем еще раз, мы не согласны с биографом
"Лондонской иллюстрации", что обстоятельства, поставившие Теккерея в
стесненное положение, принесли ему вред: не будь этих обстоятельств, и его
слава, его богатство, его талант были бы в опасности, и, может быть, без
могучей поддержки нужды погибли бы в напрасной борьбе с толстым слоем лоска,
который в Англии более чем где-нибудь накладывается на все предметы. <...)
Теккерей происходит от весьма хорошего семейства, в юности учился
весьма долго в Кембриджском университете, и вышел оттуда без всякой ученой
степени, думая посвятить себя живописи. В 1836 году он проживал в Париже и с
усердием копировал картины Луврской галереи, посвящая свободное от занятий
время пирушкам с друзьями-артистами, рисованию карикатур во вкусе Гогарта и,
может быть, публичным балам города Парижа. Но увы! по суждению знатоков,
карикатуры Теккерея оказывались несравненно лучше его серьезных картин, и
картин этих решительно никто не покупал, хотя их производитель отчасти
нуждался в деньгах. Промучившись три года, Теккерей возненавидел живопись,
решился вступить на литературное поприще и прямо начал с издания
еженедельной газеты, в роде "Атенея" и "Литературных Ведомостей". Но его
газета, не выдержав соперничества с старшими листками, упала решительным, но
не бесславным образом. Так как Теккерей уже приобрел себе репутацию человека
весьма способного, то редакции "Понча" и "Fraser's magazine" предложили ему
место на страницах своих изданий, - а скоро его статьи, подписанные странным
псевдонимом Михаил Анджело Титмарш, обратили на себя внимание любителей.
Работая неутомимо и поправив свои денежные дела, Теккерей нашел
возможность сделать два путешествия, одно, небольшое, в Ирландию, другое,
более значительное, в Константинополь и Сирию. Обе поездки были описаны полу
комическим образом; издание первой украшено, при выпуске его в свет,