Автор неизвестен. Теккерей в воспоминаниях современников

правилом и целью наших действий, мне кажется, что мы намного реже бы
встречались с безразличием, поспешностью, апатией и глубочайшим утомлением,
которые сейчас встречаются повсюду и поражают, как параличом, искусство,
власть и человеческие отношения. <...>
Касаясь стиля и манеры Теккерея, я нахожу, что невозможно не назвать
важнейшие начала его книги: одно - юмористическое, и второе - трогательное,
которые так благородно сочетаются. Сначала вспомним юмор автора, он
предстает как легкая ирония, разящая сатира и откровенная улыбчивость и
веселость - из-за нее-то, главным образом, ревнители религии не одобряют
Теккерея. Но мы об этом мало сокрушаемся, пока они такие, каковы сегодня:
конечно, очень неприятно быть осмеянными, но нужно согласиться и с писателем
- над ними невозможно не смеяться... Я нахожу, что книги Теккерея
способствуют победе правды нравственной и жизненной. Нравственной - потому
что автор не превращает негодяев в мучеников, обрушивая на их головы
несчастья и заслуженные кары, а ставит преступление к позорному столбу и
подвергает осмеянию, безжалостным издевкам и полнейшему презрению - только
презрение положено испытывать к нему мужчинам, ибо нам не дано измерить все
безумные последствия греха. А правде жизни автор помогает, верно изображая
неотвратимое возмездие и общую судьбу всех грешников. Мир Теккерея - это не
царство грез или волшебных небылиц, где после горя и напастей всем добрым
воздается по заслугам и зло, после недолгого триумфа, наказывается по всей
суровости, а жизнь, которой мы живем на самом деле, исполненная горя и
волнений и даже зависти для тех, кто видит, как высоко вознесены бывают
недостойные, и как незыблема несправедливость, и как убого собственное их
существование.
Что я могу сказать о трогательности написанного Теккерея? Оно
необычайно искренно и благозвучно. Мы и не знали, что человеческая речь
бывает так напевна - писатель то и дело воспаряет до высот поэзии. Как цвет
облагораживает все, что им насыщено, так и большое, сострадающее сердце
облагораживает все, чему сочувствует и с чем соприкасается... Я думаю, что
Теккерей будет когда-нибудь причислен к величайшим знатокам природы, будет
сочтен Шекспиром-младшим в кругу творцов и летописцев, чьи книги издаются с
золотым тиснением, в кругу больших поэтов, музыкантов и художников, - всех
тех, кого сжигало сострадание к людям и кто в неумирающую песнь и звонкие
пэаны сумел переложить людские горести и радости. <...>


^TМАРГАРЕТ ОЛИФАНТ^U
^TИЗ СТАТЬИ "ТЕККЕРЕЙ И ЕГО РОМАНЫ"^U

О Диккенсе и Теккерее в грядущем будут говорить, как мы сегодня говорим
о столь же разных Ивлине и Пеписе, но если переменится звезда того, кто ныне
полновластно царствует в искусстве сочинения романов, стране не миновать
братоубийственной войны из-за того, кому из них двоих должно занять
освободившийся престол. Впрочем, не станем прежде времени решать этот
волнующий вопрос, тем более что для сравнения этих сочинителей, чьи имена
так часто произносят вместе, нет никаких реальных оснований, и среди сонма
их читателей не сыщется, должно быть, двух людей, столь мало схожих меж
собой, как Теккерей и Диккенс. <...>
Все хвалят Бекки Шарп и ту историю, в которой ей отведена весьма
значительная роль, но всем ли по душе эта умная, скептическая, неприятная
книга? О "Ярмарке тщеславия" не скажешь ничего такого, чего бы прежде не
заметили другие, иначе говоря, того, что все прохвосты в ней умны и
занимательны, все положительные персонажи - дураки, что Эмилия - большая
клевета на женскую половину рода человеческого, нежели сама Бекки Шарп, и
что роман, пестрящий действующими лицами, читается с огромным напряжением и
не дает нам ни малейшего отдохновения, - мы видим лишь, что все достойные
герои пасуют перед подлецами, нимало не пытаясь сделать вид, будто
уравновешивают чашу зла. Во всем романе нет ни одного героя, который может
вызвать хоть намек на сострадание, кроме Доббина, - славного Доббина,
наделенного верным сердцем и кривыми ногами. За что майору достались кривые
ноги, мистер Теккерей? Неужто не запятнанный моральной шаткостью герой
должен платить за это упущение физическим уродством? Однако и кривые ноги
при всей их некрасивости приносят их обладателя в заветный край читательской
любви, в то время как в душе у самого горячего поклонника талантов Бекки
Шарп навряд ли шевельнется это чувство. Правда, и бедная, жалкая глупышка
Эмилия способна ненадолго тронуть сердце, когда стоит по вечерам у дома
Осборнов на Рассел-сквер, чтобы украдкой бросить взгляд на своего ребенка,
но, в целом, она слишком незначительна, чтобы завоевать любовь. Мистер
Теккерей написал очень умную книгу, и с этой книгой к нему пришло всеобщее
признание и успех. В ней много замечательных достоинств: блестящие и меткие
суждения, удачные и неожиданные обороты речи, точно и выпукло описанные
сцены, к тому же, это увлекательное чтение, не допускающее и тени скуки. И
все-таки, перевернув последнюю страницу, мы понимаем, что из всех героев
только один задел нас на живое - один лишь майор Доббин заслуживает толики
привязанности.
В другом большом произведении, где можно разом лицезреть и принципы,
которым следует писатель, и пеструю картину нравов, историком и наблюдателем
которых он является, - в "Пенденнисе" - несколько больше досто-хвального.
Там мы встречаем Уоррингтона, по счастью не униженного колченогостью, и
милейшего Артура Пенденниса, с виду и впрямь похожего на ангела. Досадно,
что такой достойный человек, как Уоррингтон, влачит убогое существование в
меблированных комнатах на Лэм-Корт и, скуки ради, чтоб заглушить душевную
тоску и ощущение бессмысленности жизни, строчит в вечерние часы статейки,
судьба которых ему совершенно безразлична. Никто лучше мистера Теккерея не
может описать бесцельность человеческого бытия и показать, как с каждым днем
уходят без следа дарованные от природы редкостные силы, но все же мы
надеемся, что в богатейших кладовых искусства беллетристики найдется
средство вызволить героя из объятий злой судьбы. <...> И сам Артур
Пенденнис, при всей своей пригожей внешности, успехах в свете, славе
романиста - в конце концов, всего только пустейший малый, в котором
невозможно видеть не только идеального героя, но и обычного положительного
человека - в том есть какие-никакие, а достоинства, тогда как этот
джентльмен не может ими похвалиться. Мистер Теккерей нимало не скрывает
своего пренебрежения к возвышенности нынешних писаний и не допустит неземную
личность главенствовать в своих романах, но в Артуре Пенденнисе слишком уж
мало от героя, и там, где нам бы следовало восхищаться, мы, к сожалению,
больше склонны презирать. Возможно, таково оригинальное искусство, но не
правдивое и не высокое, а, впрочем, даже и не оригинальное, и мистер Пен
похож на Тома Джонса, хоть и заткнет его за пояс. <...> Нам не в пример
приятней повстречаться с Гарри Фокером, создание которого - особая заслуга
мистера Теккерея, в его лице избавившего от забвения подобный тип людей и
осветившего их ясным, добрым светом. Славный Гарри Фокер звезд с неба не
хватает, не отличается благовоспитанностью и слабоват в правописании, и все
же это воплощение порядочности, непоказного, истинного мужества и
неподдельной доброты. <...> Да, это, разумеется, не утонченный джентльмен, и
только настоящий гений мог пробудить в читателе любовь к такому простаку.
Художник менее крупный, должно быть, побоялся бы столь недалекого героя, чьи
слабости снижают впечатление, но мистер Теккерей сумел запечатлеть сияние
этого неограненного алмаза - его почтение к добродетели, скромность,
отзывчивость и неожиданную глубину чувств. Можно ли не удивляться, что
писатель, блестяще справившийся с подобной задачей, так мало пользуется этой
поистине волшебной стороной своего дарования, но это остается тайною и для
него самого. Что лучше - сорвать покров с невидимого зла или открыть добро
там, где его никто не замечает. Мистер Теккерей, который любит попугать
своих доверчивых читателей туманными намеками на окружающие их со всех
сторон ловушки и наводящий ужас на мамаш своими устрашающими недомолвками о
скверных мыслях, тревожащих умы их милых школяров, оказывает всем нам важную
услугу, когда изображает честных, славных малых, вроде Гарри Фокера, Джека
Белсайза и даже Родона Кроули, но не Пенденниса со всеми его редкими
талантами, ибо он, если что и призван показать, то прежде всего цену
воспитанию и цивилизации девятнадцатого века. Что за чистосердечный,
благородный джентльмен лорд Кью, насколько же он выше всяческих Белсайзов!
Будь он героем книги, о лучшем не пришлось бы и мечтать.
И лишь в одном "Пенденнис" хуже "Ярмарки тщеславия": Бланш Амори
намного омерзительнее Бекки, поскольку уступает ей в уме. Как много следует
взыскать с мистера Теккерея, чтоб отпустить ему вину перед женской половиной
рода человеческого: какую он нам приписал товарку! Нужно создать, по меньшей
мере, Дездемону, чтоб искупить такое оскорбление! По силам ли ему вторая
Дездемона? Он смог прибавить несколько приятных личностей к числу наших
знакомцев, и встречу с Пеном может возместить Уоррингтон, но кто вознаградит
читателей за встречу с Бланш?
Здесь мы подходим к самому серьезному просчету нашего писателя. Надо
полагать, мистеру Теккерею не доводилось видеть женщин, которые уже
перешагнули порог детской, но в то же время не примкнули к кругу светских
барышень, не чающих души во всех малютках поголовно и поджидающих в засаде
мужа побогаче. Образ "прекрасной женщины, задуманной прекрасно", чужд
творческой фантазии писателя, возможно, потому, что мистер Теккерей
описывает высший свет, который лучше всего знает, и ополчаясь на его пороки,
считает их вселенскими пороками, ибо для нашего историка весь мир
исчерпывается "хорошим обществом". <...>
Расставшись с "Пенденнисом", мы узнаем, что Теккерей покинул прежние
пределы и больше не пишет на легком и непринужденном языке сегодняшнего дня,
приправленном жаргоном, которым он блистательно владеет, а пишет на
классическом английском языке, отточенными антитезами, изящными сентенциями,
которыми обменивались те изысканные господа, что украшали себя кружевами,
носили пудреные парики с косичками и мушки. Хоть и в "Истории Эсмонда" есть
некая серьезная ошибка, мы, тем не менее, не можем не признать, что это
замечательно написанная книга. Чуть ли не все подобные романы, которые нам
привелось читать, за исключением романов Скотта, в сравнении с ней, не более
чем маскарад. Надо сказать, что, несмотря на Рамили, Блейхейм и на Стиля с
Аддисоном, автор описывает эпоху отнюдь не великую, но делает это так
тщательно и достоверно, что создает не просто исторический роман, а самый
точный образец подобного романа в отечественной литературе. Ничто не может
быть правдивее и трогательней, ничто не может столь же походить на подлинное
жизнеописание, если, конечно, авторы таких жизнеописаний владеют тем
прекрасным слогом, каким мистер Теккерей одарил Генри Эсмонда,
рассказывающего историю об одиноком мальчике из Каслвуда, о его наставниках
и покровителях. Это творение совершенно не только с точки зрения верности
жизни, которая непреходяща и нетленна, но также с точки зрения нравов -
неуловимых и изменчивых. Гарри Эсмонд не мальчик викторианской эпохи в
детском камзольчике, сшитом по моде времен королевы Анны, Эсмонд нимало не
опережает свою пору и не глядит на Блейхейм сквозь призму Ватерлоо,
затмевающего своим блеском славу давнего сражения. Следя за всеми
перипетиями романа, читатель ни разу не почувствует обмана или
разочарования, ибо герой не носит маску, чтоб скрыть от нас свое лицо - лицо
нашего современника. "Эсмонд" - блестящий, поистине непревзойденный
исторический роман, достойный всех рукоплесканий, законно выпадающих на долю
сочинителя, преодолевшего столь многочисленные трудности.
Однако в этом замечательном произведении, в котором очень много
достохвального, - если считать его повествованием о жизни, притязающем на
всеобщее сострадание - таится страшная ошибка, она и потрясает самые святые
наши чувства и задевает самые заветные пристрастия. Леди Каслвуд, наперсница
героя, который поверяет ей свою любовь к ее дочери, сама вознаграждает
Эсмонда за огорчения по части нежных чувств, но до чего невыносима мысль,
что эта чистая, как ангел, женщина, суровая, как подобает всякой чистой
женщине, к малейшему проявлению криводушия, супруга, мать, огражденная
любовью непорочных крошек, на протяжении многих лет питает тайную сердечную
привязанность к юнцу, которому предоставляет кров! Чудовищная и неискупимая
ошибка!.. Известно, что поэты воспевают юную любовь. Порою мода требует от
них героя более зрелого, но для того, чтоб героиня средних лет была в
какой-то степени приемлема, необходимо описать ее серьезную, долгую и верную
привязанность к единственному другу сердца. Любившая двоих не может не
лишиться своего первоначального достоинства, и женщину, вступающую в брак
вторично, необходимо оправдать насильственностью первого союза или горчайшим
и непоправимым разочарованием в супруге. Как бы то ни было, она себя роняет;
не удовольствовавшись этим, мистер Теккерей низводит леди Каслвуд
окончательно. Чем провинилась Рейчел Каслвуд перед автором, который вынудил
ее влюбиться в Генри Эсмонда, пламенного воздыхателя ее дочери, верного
слугу ее мужа и ее собственного преданного и почтительного сына?
<...> К тому, что уже сказано, еще можно прибавить много слов не столь
уж лестных для писателя. Не самое приятное на свете - узнать, что нашим
неиспорченным подросткам по окончании школы предстоит нырнуть в пучину
"темных" удовольствий, чтоб вынырнуть очистившимися и обновленными, как это
было с лордом Кью. Не слишком радует, что нам не миновать, быть может,
откровений о наших братьях, сыновьях или отцах, какие Этель Ньюком довелось
прочесть в послании герцогини д'Иври.
И трудно согласиться, что между чистым духом детства и
добродетельностью зрелых лет есть "царство тьмы", через которое проходит
каждый юноша. И непонятно, какую пользу извлекает молодежь из утверждений
автора, что этот искус неизбежен. <...> Чтоб привести учеников к великому
добру, учителю не стоит подвергать их испытанию великим злом. <...>
Мы не вполне уверены, что диалоги мистера Теккерея окажут благотворное
влияние на наш родной язык. Они очень умны и занимательны и пересыпаны
чудесными жаргонными словечками, но мы, признаться, сомневаемся, что,
превратив все наши острова в один большой Ист-Энд и научив британцев
говорить, как кокни, и острить, как кокни, мы им окажем добрую услугу.
Отечественная беллетристика легкого толка уже имеет сильный призвук этого
наречия. А наши досточтимые союзники, что обитают по другую сторону канала,
не так уж сильно преуспели, сделав всю Францию Парижем, чтоб стоило
перенимать подобный опыт. Лондон, конечно, величайший современный город, но
это все-таки еще не Англия, хотя язык, которым говорят его бродяги, похоже,
вскорости распространится повсеместно, так что когда-нибудь его сочтут
классическою речью нашего поколения. Романы мистера Теккерея написаны столь
чистым, энергичным слогом, его герои говорят столь выразительным, свободным
и забавным языком, что для такого мастера не может быть запретов, но у
каждого Диккенса и у каждого Теккерея есть толпы подражателей, и больно
наблюдать, как волны лондонского просторечия вторгаются в язык Шекспира и
Бэкона и угрожают затопить его в конце концов, и с каждым днем эта опасность
нарастает.


^TУИЛЬЯМ РОСКО^U
^TИЗ СТАТЬИ "У.-М. ТЕККЕРЕЙ, ХУДОЖНИК И МОРАЛИСТ"^U

<...> Мистер Теккерей уже слишком велик даже для большой розги
солиднейших журналов. Долгие годы усердного ученичества на поприще
литературы были вознаграждены высоким положением в избранной им профессии.
Он пожинает заслуженный урожай доходов и славы, он может позволить себе
улыбку по адресу зоилов и хвалу получает как дань, а не как награду. Поэтому
мы намерены просто рассказать о том, что нашли в прочитанных нами книгах и
какой свет, по нашему мнению, они бросают на талант автора - в частности, на
две его стороны, обозначенные в заголовке.
Как художник, он, пожалуй, величайший живописец нравов, какого
когда-либо видел мир. Он обладает несравненным умением мгновенно и точно
схватывать во всем их многообразии особенности людей и общества, а также
изумительной памятью и поразительной способностью воплощать свои наблюдения
ярко и живо. Его принято сопоставлять с Аддисоном и Филдингом. Быть может, в
тонкости обрисовки он уступает первому, но как пресен и скуден "Зритель" в
сравнении с "Ярмаркой тщеславия"! Широта и энергия Филдинга, разумеется, вне
сравнения, но два из главных его достоинств - богатство второстепенных
персонажей и разнообразие характеров - взлетают под потолок, если на другую
чашу весов бросить те же качества Теккерея. Филдинг гордится собой, потому
что умеет, сохраняя общность, налагаемую профессией, показать различия между
двумя трактирщицами. Теккерей же легко нарисует их десятка два - и ни одну
из них не спутаешь с другой. Просто диву даешься, с каким количеством людей
знакомимся мы в каждом его романе. Возьмите, например, "Пенденниса".
Потребуется не менее двух страниц только для того, чтобы перечислить
действующих лиц. И каждый роман представляет собой от пятидесяти до ста
совершенно новых и не похожих друг на друга личностей.
Говоря о нравах, мы, естественно, подразумеваем и людей. Нравы,
бесспорно, можно обрисовать и без людей, но лишенное конкретных примеров,
это будет безжизненное, бесцветное описание. Тем не менее изображение
нравов, в отличие от изображения характеров, обязательно в той или иной мере
превращает людей в придаток к костюмам. Мистер Теккерей рассказывает нам о
комнате, увешанной "резными золочеными рамами (с картинами внутри)". Таковы
творения сатирика и карикатуриста общественных нравов. Человеческие фигуры
нужны ему ради обрамления. Человек используется для объединения и
иллюстрирования своего общественного окружения. Правда, мистер Теккерей
злоупотребляет этим в гораздо меньшей степени, чем большинство художников
того же направления. Можно даже сказать, что среди них он выделяется не
только плодоносностью воображения, но еще и тем, что гораздо чаще рисует
индивидуальные портреты. Тем не менее, в конечном счете он все-таки
живописец нравов, а не личностей.
Человеческое сердце в обобщении - человек в взаимоотношениях с себе
подобными - вот его тема. Актеры его очень индивидуальны и своеобразны -
всякий на свой лад, написаны они верно, ярко, великолепно - все по-своему
шедевры, однако высший интерес автора не сосредоточен на особенностях
характера каждого. Это лишь часть более широкой и обобщенной темы для
размышлений. Он изучает человека, но человека как общественное животное,
человека, рассматриваемого через опыт, цели и привязанности, находящие выход
в его связях с другими людьми, и никогда - человека как индивидуальную
личность. Он не углубляется во внутреннюю, скрытую подлинную жизнь, которую
любой человек ведет вне общения с себе подобными, ту потаенную келью,
которая открыта лишь небесам вверху или преисподней внизу. И он прав:
воздерживаясь от таких попыток, он поступает мудро, ибо остается на
позициях, где его преимущество неоспоримо, и сохраняет верность своему
гению. Но по сравнению с тем, другим, гений этот низшего порядка.
Способность исследовать и живописать индивидуальную душу во всей полноте ее
связей выше той, которую мы находим у мистера Теккерея. Тут мы сталкиваемся
с очень распространенной путаницей. С одной стороны, утверждается, что
проникнуть в тайную тайных характера и дальше сходить из нее (что,
разумеется, возможно только с помощью воображения) - искусство более
высокое, чем использование внешних подробностей, которые собираются с
помощью опыта и наблюдательности; с другой стороны, нас убеждают, что куда
легче дать волю воображению, чем набрать необходимые запасы сведений о
реальной жизни - полагаться на фантазию, вместо того, чтобы верно рисовать
окружающую жизнь. Распутать этот узел не так уж трудно. Бесспорно, много
легче набрасывать бледные неопределенные тени характеров, почерпнутые из
воображения, чем: исходить из внешних проявлений реальной жизни, которая
развертывается перед нашими глазами. И много легче выдавать эти тени за
нечто подлинное, именно потому что они тени и не подлежат проверке пробным
камнем реальности в отличие от характеров, создаваемых вторым способом. Но
возьмите более сильный талант, и вверх взлетит уже другая чаша весов. Легче
быть Беном Джонсоном или даже Гете, чем Шекспиром. В целом можно сказать,
что чем менее стихиен материал, которым пользуется художник, тем меньше
воображения ему требуется, и тем менее он - творец: архитектор уступает тут
скульптору, историк - поэту, романист - драматургу. Те, кто рисует жизнь
общества, обычно обладают не столько творческим характером, сколько
способностью к упорядочению разрозненных частностей. В интриге и развитии
сюжета мистер Теккерей показывает лишь весьма высокое умение
перегруппировывать свои персонажи и аранжировать описываемые события,
однако, лучшие из его созданий, бесспорно, рождены процессом творчества: это
живые, дышащие люди, отличающиеся от всех остальных не только теми или иными
чертами характера, но и тем ореолом индивидуальности, одарить которым
способен только гений. Отличительная их черта, свойственный им всем
недостаток, как мы уже говорили, заключается в том, что ни один из них не
завершен, и индивидуален лишь настолько, насколько это совместимо с неким
обобщенным целым. Ни одного из них мы не узнаем исчерпывающе - как знаем
себя, как - по нашему убеждению - рисуем в воображении других. Мы знаем о
них ровно столько, сколько можно обнаружить в светском общении. Мистер
Теккерей глубже не проникает и не дает понять, будто сам знает больше, а,
напротив, откровенно объявляет, что ничего больше ему о них не известно. Он
рассказывает о их поведении, описывает лишь ту меру чувств и проявлений
характера, которая открывается в выражении лица, в поступках, в голосе - и
только. Точно вы знакомитесь с реальными людьми в реальной жизни, часто с
ними видитесь и мало-помалу узнаете их, как мы узнаем самых близких друзей.
Разумеется, узнать больше о человеке никто из нас не способен, но вообразить
мы способны много больше, и художник тоже мог бы сообщить нам гораздо
больше, пожелай он того. Даже самых близких друзей мы не знаем до конца и
всегда полагаемся на воображение. Из тех отрывочных представлений, какими
нас снабжают наблюдения и симпатия, мы создаем целое на свой лад, - более
или менее соответствующее действительности в зависимости от того, что нам
удалось узнать по-настоящему, более или менее завершенное и своеобразное в
зависимости от силы нашего воображения. И, разумеется, каждый человек в
действительности не совсем таков, каким он представляется каждому из тех,
кто его окружает. Но без этой работы воображения, мы вообще ничего друг о
друге не знали бы, ограничиваясь лишь смутными разрозненными намеками на
нечто, существующее где-то рядом с нами.
Быть может, величайшая и высочайшая прерогатива поэзии, или литературы,
или... (подойдет любое обобщающее название, которым мы обозначаем искусство,
воплощаемое в словах) заключается в том, что художник обретает власть
изображать подлинную внутреннюю жизнь и индивидуальный характер живой души и
дано это лишь изящной словесности. Драматург и романист обладают
способностью вообразить законченный характер и представить нам свое понятие
о нем. И чем законченнее, чем убедительнее сумеют они внушить нам его идею
во всей ее полноте и потаенности, тем ближе окажутся они к совершенству в
своем искусстве. Теккерей же предоставляет читателю полагаться на
собственное воображение. Он не дает никаких ключей к рисуемому им характеру,
как к таковому, не приобщает нас к образу, живущему в его собственном
воображении. Возможно, сам он видит его четко, но далеко не полно, и знает о
нем не больше того, что показывает нам. Его более интересуют внешние
проявления чувств и характера, чем сам характер. Его цель - нарисовать не
законченную, единственную в своем роде натуру, но образ, запечатленный в его
сознании всей жизнью общества...
Однако индивидуальный характер - предмет гораздо более глубокий и
интересный для изучения, а потому произведения таланта, которому привычки,
внешние качества и случайные признания человека представляются
привлекательнее самого человека, неизбежно разочаровывают нас, ибо
полузнакомства с персонажами нам мало. Пока речь идет о подсобных персонажах
среднего плана, это особого значения не имеет. Мы узнаем все, что нам
хотелось бы знать, о таких действующих лицах, как сэр Питт Кроули, лорд
Стайн, майор, Джек Белсайз, миссис Хобсон Ньюком, миссис Маккензи и так
далее. Но как рады были бы мы заглянуть в подлинное сердце майора Доббина,