Страница:
выводу, что это объясняется его великой проницательностью и он искусно
рассекает острым скальпелем, если прибегнуть к этому избитому сравнению,
ужасный орган - "обнаженное человеческое сердце". Совсем нетрудно
утверждать, что все благополучные мужчины - плуты, а все благополучные
женщины - кокотки, и, если только это верно, писатель справедливо обретает
славу вдумчивого наблюдателя, но если дело проще, и автор называет мир
растленным только потому, что описание растления более заманчиво, чем
описание естественного хода жизни, когда мошенника ждет виселица и честность
- лучшая политика, тогда нам стоит воздержаться от похвалы подобному
писателю. Он, несомненно, наделен волшебной силой, но эта сила чаще
проявляется в изображении кошмаров патологии, а не нормальной
жизнедеятельности организма.
Немало было сказано о том, что Теккерей использует такой же скальпель,
беспощадно обнажая эгоизм и низость человеческой натуры и так далее. И
все-таки его задача принципиально отличается от той, что хочет разрешить
Бальзак, и в этой точке становится заметно расхождение между ними. Конечная
цель Теккерея не сводится к погоне за произведенным впечатлением - он хочет
верно изобразить жизнь общества и нравы, и если добродетель в его книгах
торжествует не всегда, то потому лишь, что и в жизни это так; но еще реже
представляет он порок несокрушимым победителем, ибо порок, в конечном счете,
не способен побеждать. Вокруг себя он видит очень мало выдающихся героев и
выдающихся преступников, и потому их мало и в его романах. Под пышными
словами скрывается порою бездна эгоизма, узости и глупости, и подлинное
существо таких пороков, ханжески и лицемерно скрытых пестрыми одеждами,
необходимо выставить и показать; из этого не следует, однако, что взгляду
проницательного наблюдателя видна только жестокость и растленность общества,
и Теккерей не опускается до леденящих кровь разоблачений, как ни были бы
завлекательны подробности, которые при этом неизбежно обнаружились бы. Жизнь
- большей частью дело будничное, в ней все запутано и странно перемешано, и
проблески добра встречаются в дурном, щербинки эгоизма - в добром, описывать
приходится обычные, а не какие-то невероятные и не похожие на наши
собственные истории, пусть это даже сказывается на их занимательности. Если
смотреть на все открытым, честным взором,, немало интересного найдется и в
обыденном, и не придется искажать действительность, потворствуя болезненной
любви иных читателей к ужасному или иных писателей - к чувствительно
сентиментальному. Правдивая картина, может статься, волнует несравненно
меньше той, где исключительное выдается за обыденное, но Теккерей с
презрением отвергает цели, не совместимые со строгим следованием правде.
Правдивы ли его портреты, это другой вопрос, но верность правде, а не
впечатление, производимое на публику, - важнейшая его задача, желание видеть
жизнь как есть - его ведущий принцип. Ему он подчиняет свое творчество.
<...> И какова бы ни была его теория, он ограничился изображением гораздо
более нормальных качеств человека, чем Бальзак, и не искал эффектов, милых
для читателей, которым подавай романы пострашнее...
Полковник Ньюком - прекрасная и привлекательная личность. Мы любим его
так же нежно, как пастора Адамса, дядю Тоби и векфилдского священника. И
все-таки не говорит ли этот образ, что добродетель слишком хороша для сей
юдоли? По существу, не думает ли автор, что очень чистый человек с его
переизбытком голубиной кротости над мудростью змеи мало пригоден для
реальной жизни и что, когда ему приходится, стряхнувши сон, столкнуться с
грубой правдой, его душевность, простота и нежность сердца способны вызвать
долю раздражения? Не место ли всем этим дивным качествам в какой-то
призрачной Аркадии, а не в Мэйфере или вблизи Английского банка? Вот что, я
полагаю, было на уме у тех, кто дал писателю прозванье циника. Задетый этим
обвинением, а еще больше тем, что, как ему рассказывали, заботливые маменьки
не разрешали дочкам читать его чреватые опасными идеями романы, он кое-где
касается в "Филиппе" этой темы. Я говорил уже, что не могу бесстрастно
рассуждать об этом и еще менее способен выступать как адвокат. В конце
концов, вопрос должен стоять иначе: как вы относитесь к его романам?
Заступничеством или обвинением нельзя решить подобный спор. Но в высшей
степени желательно, чтобы предмет его был совершенно ясен. Под словом
"циник", когда оно употребляется в неодобрительном значении, на мой взгляд,
подразумевают человека, который либо не верит в добродетель, либо
усматривает в нежных чувствах лишь подходящий повод для насмешек. Мне не
понятны те, кто в этом смысле относят это слово к Теккерею. По-моему, его
творения насквозь проникнуты чувствительностью, по ним легко понять, как
высоко ценил он нежность, сострадание и чистоту души, ценил, как может
только тот, кто сам был наделен редчайшей добротой. Иначе говоря, если в
романах Теккерея есть какой-либо урок, то состоит он в том, что нежная
привязанность к жене, ребенку, другу - неповторимый проблеск в человеческой
натуре, гораздо более святой и драгоценный, чем все святые чувства,
достойные так называться; он говорит, что Ярмарка тщеславия лишь потому и
стала таковой, что поощряет в человеке жажду пустых и недостойных целей, а
цели эти недостойны, ибо несут с собой забвение. Сражаться в жизни стоит
только для того, чтобы защитить горячее и милостивое сердце. И если Теккерей
нечасто прибегает к трогательным сценам, то поступает так не от
бесчувственности, а от своей большой чувствительности. Он словно бы не
доверяет сам себе, боясь ступить на эту зыбкую и осыпающуюся почву. Тем, кто
не вынес из романов Теккерея сходных мыслей, по-моему, лучше их и вовсе не
читать, и уж одно мне совершенно ясно: у нас с таким читателем не совпадают
мнения. Однако обратимся к объективным фактам. Можно прослыть и циником, не
отрицая силу добродетели, а просто полагая, что в жизни она встречается
нечасто, что доброта и нежность меньше влияют на все происходящее, чем
представляют себе люди легкомысленные, или что совершенно добродетельная
личность - явление очень редкое. Приверженцы сентиментальной школы
преувеличивают человеческую тягу к добрым чувствам, им кажется, что
революции замешаны на сахарной водице, а подлецы, услышав несколько
возвышенных речей, немедленно раскаиваются; тогда как циники - в расхожем
смысле слова - считают, что закону эгоизма следуют и те, кто называются
христианами, искренно полагая себя таковыми, и это въевшееся в душу хитро
маскирующееся свойство нельзя искоренить в два счета.
В какой картине мира больше правды - в пессимистической или в
оптимической, добры ли люди по своей природе или злы, решить не в силах
человек, что бы он о себе не мнил. Я лишь хотел бы указать, что более
мрачный взгляд на жизнь совсем не обязательно проистекает от недооценки
добродетели, хотя бывает и такое. Он может объясняться меланхолическим
характером, тяжелыми испытаниями, выпавшими на долю автора, желанием
смотреть на жизнь открытым взглядом, проницая. Многие великие реформаторы и
пылкие проповедники разделяли самый безотрадный взгляд на человека. Пожалуй,
я могу понять, как Теккерей прослыл циничным в этом смысле слова, в какой-то
мере даже разделяю это мнение, хоть выбрал бы другой эпитет - ироничный. Он
не глядит на мир безжалостным, угрюмым взором истинного циника, нет в его
взоре исступления и гнева реформатора, он смотрит лишь с каким-то
снисходительным презрением или с негодованием, смягченным юмором и потому
звучащим иронически. Я говорил уже, что у него не было веры в героев. Он не
был энтузиастом по натуре, во всякую минуту ему хотелось усомниться и
задаться вопросом о слабостях того или иного исторического персонажа, он
твердо верил, что слабости нельзя не освещать исчерпывающе. К тому же, он
был убежден, мне это совершенно ясно, в бездушии и мелочности описанного им
общества. Разоблачи он это общество полнее, изобрази он дьявола во всей той
черноте, какую позволяла его мощь художника, он бы, наверное, не прослыл
циничным. Как раз его докучная решимость воздать по справедливости и самому
бедняге-дьяволу, даже святых не представляя только в розовых тонах, снискала
ему нелестное прозвание циника. Его желание остаться беспристрастным было
превратно понято как безразличие. Он не скрывает червоточину и в самом
несгибаемом характере. Он видел и не утаил явления, которые я бы назвал
нежизненностью святости. Святые чересчур бескомпромиссны для жизни в нашем
подлинном, невыдуманном мире и слишком склонны осуждать его огульно, им мало
свойственно прощать и очень свойственно не соглашаться с очевидным, когда
жизнь отрицает их пророчества. Писатель полагал, что благородному,
бесхитростному человеку, вроде полковника Ньюкома, лучше держаться в стороне
от предприятий, где чистота души отнюдь не лучшее оружие. Мораль из этого
всего мы можем извлечь сами. Можно сказать, что мир, в котором Доббину,
Уоррингтону и полковнику Ньюкому нет места из-за возвышенности их натуры,
все еще осужден, лежит в грехе и требует серьезного переустройства, а можно,
как Пенденнис, отправиться на Ярмарку, рискуя, впрочем, что придется
поступиться высоким пониманием чести, равно как содержимым кошелька. Всем
нам давно известно, что это трудный выбор; чуть ли не каждому, кто
собирается вступить на то или иное поприще, знакомы муки совести, обычно с
этим связанные. Впрочем, какой бы выбор ни был сделан, сама проблема
остается. Ведь тех, кто принял верное решение, не поощряют, как барон де
Монтион, наградой за высоконравственность: только ценою собственной погибели
можно принять участие в борьбе или держаться в стороне от схватки. Только
святой способен не испачкаться сражаясь, но только трус согласен вовсе не
бороться. Святому помогает нетерпимость и односторонность, к которым он
необычайно склонен, - ведь большинство из нас не станут спорить, что
проявляют высший героизм, благоразумно убегая от соблазна. Быть может,
многие из женщин целомудренны, ибо всегда могут укрыться в детской, но лишь
немногим из мужчин присуще то высокое спокойствие духа, которое и в самом
деле не подвластно тлетворному влиянию борьбы. Это печально, но жизнь вообще
печальна для всех, кто мыслит, и, тем не менее, она бывает сносной, если не
ждать от нее слишком много, если терпимо и по-доброму судить о тех из наших
братьев-пилигримов, что поддались соблазну или испачкались в пути, и если
тщательно оберегать нежные ростки семейного счастья от всякой порчи.
Пожалуй, я замешкался и уж конечно отдал дань морализаторству - боюсь,
что слишком щедрую, но сделал это преднамеренно, ибо мне кажется, что
интерес, который мы питаем к Теккерею, определяется созвучием его учения
строю наших мыслей. А так как я писал для тех, кто знает его творчество, я
больше занимался, если можно так выразиться, почвой, а не урожаем - иначе
говоря, чувством, которое лежит в основе его книг, а не приемами мастерства,
передающих это чувство. Разбор этих последних, возможно, был бы
занимательней, но не помог бы нам понять, что заставляет нас сочувствовать
писателю или же отвергать его. И "Ярмарку тщеславия", и многие другие книги
Теккерея можно читать для удовольствия - чтоб насладиться их литературным
совершенством, но чем мы более в ладу с его заветными идеями, тем крепче
входит в наш душевный мир все, им написанное... Пожалуй, невозможно лучше
выразить его излюбленную мысль, чем это сделано в его лирическом
истолковании сентенции "Vanitas Vanitatum":
Пусть лет немало пронеслось
С тех пор, когда слова печали,
Скорбя, Екклезиаст нанес
На страшные свои скрижали,
Та истина всегда нова,
И с каждым часом вновь и снова
Жизнь подтверждает нам слова
О суете всего земного.
Внемлите мудрому стократ,
Про жизни вечные законы
Поднесь его слова звучат,
Как на Гермоне в годы оны.
И в наше время, как и встарь,
Правдив тот приговор суровый,
Что возгласил великий царь
Давным-давно в сени кедровой.
{Пер. В. Рогова.}
^TТЕККЕРЕЙ И РОССИЯ^U
^TА. В. ДРУЖИНИН {*}^U
^TИЗ СТАТЬИ "НЬЮКОМЫ", РОМАН В.-М. ТЕККЕРЕЯ"^U
{* В настоящем разделе воспроизводятся особенности орфографии авторов.}
Что бы ни говорили суровые моралисты, всегда готовые рассматривать
человека, взявши его вне места и времени, как бы не ожесточались на нас все
любители хитро созданных теорий изящного, мы всегда замечали и не перестаем
замечать тесную связь литературных произведений с частной жизнью самих
производителей. Гений на высоте славы и гений, гонимый завистниками, никогда
не станет говорить одним и тем же языком, - и талант, окруженный почетом, и
талант, непризнанный современниками, едва ли в состоянии служить одной и той
же идее. Вальтер-Скотт, мирно наслаждающийся жизненными благами посреди
абботсфордского замка, и Уго Фосколо, не имеющий места для того, чтобы
приклонить свою голову, никогда не станут петь одинаковые песни. Гейне
никогда не подаст руки великому Гете, сумрачная муза Лермонтова не могла бы
пойти по светлой и широкой дороге, проложенной музой Пушкина. Таков закон
природы человеческой, закон всегдашний и непреложный, в нем разгадка многих
противоречий, многих поэтических непостоянств, многих перемен направления,
многих недоразумений между поэтами и их ценителями. Автор "Гулливерова
Путешествия", злейший сатирик, неумолимейший каратель людских слабостей,
человек едва ли не ненавидевший всех людей вообще и каждого человека в
особенности, мог петь хвалебные гимны человечеству, если бы человечество
нашло возможность насытить его безграничное славолюбие, честолюбие и
самолюбие. Он сам в том сознается и винить его в том невозможно. Мы все
смотрим на мир сквозь собственные свои очки, наши филиппики против людских
погрешностей часто бывают филиппиками на наших собственных недругов.
Переменись узенькая среда, окружающая нашу маленькую личность, и с
изменением ее нам покажется, что вся вселенная сделала гигантский шаг к
своему направлению.
Лучшие английские романисты нового времени, Теккерей и Диккенс, в
последнее время часто стали подвергаться упрекам по поводу весьма заметного
изменения в направлении своих произведений. Оба они, действительно, во
многом изменили свой взгляд на людей и общество. Начнем с Диккенса. <...> Он
слишком часто желает казаться прежним Диккенсом, - Диккенсом "Никльби" и
"Оливера Твиста". Он позволяет себе дидактику и делает иную главу романа
чем-то в роде политико-экономического трактата. Такие ухищрения нам кажутся
лишним делом. Диккенса никто не принуждает быть карателем людей quand meme.
Он написал "Пикквикский Клуб", самое ясное, светлое изображение светлых
сторон великобританской жизни. Он имеет всю возможность продолжать
тек-винское направление, и года, и счастье, и любовь к спокойствию давно
манят его на сказанный путь. "Оливер Твист" и "Никльби" не возобновятся
более: из-за чего же тянуться к ним и не давать свободы своему собственному
таланту?
Вилльям Теккерей находится в других обстоятельствах, да сверх того, по
личному характеру своему, он сильнее Диккенса. Многотрудна, поучительна,
обильна сильной борьбой была молодость поэта "Ньюкомов", да не одна
молодость, а с молодостью и зрелый возраст. Недавно еще популярность
окружила Теккерея, слава загорелась над его длинною головою еще на вашей
памяти, и пришла к ней вместе с седыми волосами. В то время, когда мальчик
Диккенс повергал всю Англию в хохот своим Самуилом Пикквиком, когда первые
скиццы счастливого юноши на расхват читались во всей Европе, автор "Ярмарки
Тщеславия" работал для насущного хлеба, опытом жизни узнавал и хитрую
Ребекку, и бесчувственную Беатрису Кастельвуд, и сходился с журналистами,
воспетыми в "Пенденнисе", и голодал в Темпль-Лене, и был живописцем в Риме,
и обманывался в своем призвании, и отказывался от живописи и писал стишки в
сатирическую газету "Пунч", и дробил своих "Снобов", по необходимости, на
крошечные статейки, что решительно вредило их успеху. "Гоггартиевский Алмаз"
написан в самые тяжкие минуты жизни, говорит нам Теккерей; какие же это были
минуты, о том мы можем лишь догадываться. "Алмаз" не имел успеха, об
"Алмазе" вспомнили через много лет после его напечатания, за "Алмаз" автору
пришлось рублей триста серебром, на наши деньги. Странствуя по Европе,
Теккерей как-то зажился в Париже до того, что издержал все свои деньги,
износил платье и остался без возможности одеться прилично и уехать на
родину. Его выручил француз-портной, имя которого наш романист передал
потомству, посвятив честному ремесленнику одну из своих последних повестей,
с изложением всего дела в кратком посвящении. Из наших слов можно составить
себе приблизительное понятие о том, каковы были лучшие годы Теккерея, его
долгие Lehrjahre, ученические годы, исполненные труда, страстей,
странствований, огорчений и нужды. Под влиянием нешуточного опыта и борьбы,
мужественно выдержанной, сформировалась та беспощадная наблюдательность, та
юмористическая сила, та беспредельная смелость манеры, по которым, в
настоящую эпоху, Теккерей не имеет себе соперников между писателями Европы и
Америки.
Несколько лет тому назад, в одном из наших журналов писателю Теккерею
был придан эпитет "бесхитростного": этот эпитет возбудил опровержения и
шутки, за свою несправедливость. По нашему теперешнему мнению, слово
бесхитростный заслуживало шуток по своей ухищренной тяжеловесности, остатку
старых критических приемов, когда слова чреватый вопросами, трезвый
воззрениями еще считались отличными словами, - но на справедливость эпитета
нападать не следовало. Теккерей - действительно наименее хитрящий из всех
романистов, там даже, где он кажется лукавым, - он просто прям и строг; но
наши вкусы извратились до того, что по временам прямота нам кажется
лукавством. Не взирая на свою громадную наблюдательность, на свои
отступления, исполненные горечи и грусти, наш автор во многом напоминает
своего пленительного героя, мягкосердечного полковника Томаса Ньюкома.
Всякий эффект, всякое ухищрение, всякая речь для красоты слова противны его
природе, по преимуществу честной и непреклонной. Подобно Карлейлю, с которым
Теккерей сходствует по манере, наш романист ненавидит формулы, авторитеты,
предрассудки, литературные фокусы. У него нет подготовки, нет эффектов самых
дозволенных, нет изысканной картинности, нет даже того, что, по понятиям
русских ценителей изящного, составляет похвальную художественность в
писателе. Оттого Теккерей любезен не всякому читателю, не всякому даже
критику. У него солнце не будет никогда садиться для украшения трогательной
сцены; луна никак не появится на горизонте во время свидания влюбленных;
ручей не станет журчать, когда он нужен для художественной сцены; его герои
не станут говорить лирических тирад, так любимых самыми безукоризненными
повествователями. Его рассказ идет не картинно, не страстно, не
художественно, не глубокомысленно, - но жизненно, со всем разнообразием
жизни нашей. Теккерей гибелен многим новым и прекрасным повествователям:
после его романа их сочинения всегда имеют вид раскрашенной литографии.
Изучать Теккерея - то же, что изучать прямоту и честность в искусстве.
Обладая такими качествами - как человек и писатель, Теккерей был всегда
готов встретить славу со всеми ее хорошими, дурными, возбуждающими и
расслабляющими последствиями. Успех "Ярмарки Тщеславия" был его первым,
великим успехом; через год после ее появления, Европа повторяла имя Вилльяма
Теккерея; Коррер-Белль, посвящая ему свою "Шарли", называл его первым
писателем нашего времени. Никто в Англии не протестовал против этого
прозвания. Особы, мало знакомые с периодическою литературою, выписывали
портрет нового романиста, ожидая увидеть лицо щеголеватого, блистательного,
может быть прекрасного собой юноши. Но портрет изображал немолодого, очень
немолодого человека, со смелым, широким лицом, носившим на себе следы долгой
борьбы житейской. Диккенс, столько лет знаменитый и так давно известный
всякому, глядел вдвое моложавее своего страшного соперника. Кому из двух
юмористов слава казалась слаще, - кто из двух мог искуснее справиться со
своей славою. На чьих творениях могла скорее отразиться сладость успеха, в
чей роман могли скорее пробраться розовые лучи и розовые воззрения на
человека? Диккенс, не взирая на свою литературную роль, не взирая на свое
направление, взятое в общей сложности, всегда имел в своем таланте что-то
сладкое, по временам слишком сладкое. Теккерей не имел никакого призвания к
розовому цвету - строги и безжалостны были его взгляды на человечество.
Судьба не баловала этого последнего писателя, счастливое сочетание успехов в
жизни не вело его незаметной тропою к мягкой снисходительности. Он казался
даже слишком резким, слишком охлажденным, слишком придирчивым. Разница
талантов повела к разности воззрений. Читая записки Эстер в "Холодном Доме",
читатель восклицал: "нет, это уже через-чур сладко"; задумываясь над
страницами "Пенденниса", тот же читатель произносил - "нет, это уже слишком
безжалостно!".
Прошло два или три года после "Ярмарки Тщеславия". Звезда Теккерея
разгорелась во всем блеске, много второстепенных планет потускнело перед ее
блеском. За долгий труд и за долгое терпенье пришли года щедрой оплаты. В
Англии успех двух романов в роде "Vanity Fair" {"Ярмарки тщеславия"
(англ.).} и "Pendennis" {"Пенденниса" (англ.).} - есть целое состояние.
Кроме денежных выгод, все выгоды общественные выпали на долю Теккерею. Двери
первых домов Лондона для него раскрылись настежь; тысячи посетителей
теснились на его лекциях по поводу старых юмористов Англии. За популярностью
на родине последовала популярность в дальних странах Нового Света. В Америке
Теккерея встречали как триумфатора, с постоянным, выдержанным, солидным
восторгом. Знаменитая мистрисс Стоу - сочинительница "Хижины дяди Тома",
встретила Теккерея в Лондоне, тотчас после его возвращения из Соединенных
Штатов. Угрюмый Вэррингтон радостно рассказывал о встречах, ему там
сделанных. Америка ему нравилась, о поездке своей он вспоминал с
наслаждением. Ледяная броня, заковывавшая это многострадавшее сердце,
начинала таять, с каждым днем делаться прозрачнее.
Будем ли мы упрекать Теккерея в том, что мизантропическое настроение
его таланта во многом изменилось в последние годы; решимся ли мы сетовать за
то, что благородная Этель у него сменила Ребекку и благодушный полковник
Ньюком стал на место лорда Стейна? Сетования подобного рода были бы
неуместны и нелитературны. Во всяком человеке скрыто несколько сил, которые
действуют тогда, когда потребность их вызывает, при столкновении с
действительностью. При борьбе, при горьких минутах жизни, при труде для
насущного хлеба некогда высказаться силам любовно-примирительным, - но
отчего же им не пробиться наружу в годы покоя и выстраданного успеха? Разве
можно на общую любовь отвечать с тою же строгостью, которая была необходима
при общей холодности? Разве честный боец перестает быть честным бойцом,
слагая свое оружие и протягивая руку воину, с которым сейчас бился? Разве
слава дается нам для того, чтобы пренебрегать ею? Разве люди приходят к
своему учителю затем, чтобы слышать из уст его одни вечные укоризны?
Этого еще мало. В юмористе или сатирике бывает противна мягкость
сердца, - если она высказывается неестественно и приторно; но кто осмелится
указать на одну строку неестественную или приторную во всем собрании
сочинений Теккерея? Не слабость и не сладость были результатом Теккереевых
успехов, как житейских, так и литературных. Где Диккенс отделался не без
проигрыша, Теккерей выиграл и выиграл много. Теплый солнечный луч упал на
богатую почву, до тех пор не видавшую этих лучей. Все ее богатство вышло
наружу непроницаемой могучей тропической растительностью. Благодатными
звуками откликнулось любящее сердце сильного, но любящего человека,
откликнулось и подарило нам "Ньюкомов", книгу, до этой поры еще не вполне
понятую, не вполне оцененную. До сих пор, Теккерей, автор "Пенденниса" и
"Ярмарки", являлся нам в виде неоспоримо-сумрачном, но когда солнце взошло и
осветило этот сумрак, картина изменилась во многом. <...>
Да, роман "Ньюкомы", повторяем мы, еще не понят критиками, еще не
оценен по достоинству нашим поколением. Это книга, исполненная теплоты и
мудрости; это широкий шаг от отрицания к созданию; это голос сильного
человека, достойного быть вождем своих собратий. <...>
Много грустного, много смешного, много дурного, даже много
карикатурного найдете вы в бесчисленных лицах названного нами романа - но
зато сколько в нем теплоты с истиной, добра с величием, поэзии с правдой! Во
многих ли книгах найдете вы лицо подобное полковнику Ньюко-му, баярду
рассекает острым скальпелем, если прибегнуть к этому избитому сравнению,
ужасный орган - "обнаженное человеческое сердце". Совсем нетрудно
утверждать, что все благополучные мужчины - плуты, а все благополучные
женщины - кокотки, и, если только это верно, писатель справедливо обретает
славу вдумчивого наблюдателя, но если дело проще, и автор называет мир
растленным только потому, что описание растления более заманчиво, чем
описание естественного хода жизни, когда мошенника ждет виселица и честность
- лучшая политика, тогда нам стоит воздержаться от похвалы подобному
писателю. Он, несомненно, наделен волшебной силой, но эта сила чаще
проявляется в изображении кошмаров патологии, а не нормальной
жизнедеятельности организма.
Немало было сказано о том, что Теккерей использует такой же скальпель,
беспощадно обнажая эгоизм и низость человеческой натуры и так далее. И
все-таки его задача принципиально отличается от той, что хочет разрешить
Бальзак, и в этой точке становится заметно расхождение между ними. Конечная
цель Теккерея не сводится к погоне за произведенным впечатлением - он хочет
верно изобразить жизнь общества и нравы, и если добродетель в его книгах
торжествует не всегда, то потому лишь, что и в жизни это так; но еще реже
представляет он порок несокрушимым победителем, ибо порок, в конечном счете,
не способен побеждать. Вокруг себя он видит очень мало выдающихся героев и
выдающихся преступников, и потому их мало и в его романах. Под пышными
словами скрывается порою бездна эгоизма, узости и глупости, и подлинное
существо таких пороков, ханжески и лицемерно скрытых пестрыми одеждами,
необходимо выставить и показать; из этого не следует, однако, что взгляду
проницательного наблюдателя видна только жестокость и растленность общества,
и Теккерей не опускается до леденящих кровь разоблачений, как ни были бы
завлекательны подробности, которые при этом неизбежно обнаружились бы. Жизнь
- большей частью дело будничное, в ней все запутано и странно перемешано, и
проблески добра встречаются в дурном, щербинки эгоизма - в добром, описывать
приходится обычные, а не какие-то невероятные и не похожие на наши
собственные истории, пусть это даже сказывается на их занимательности. Если
смотреть на все открытым, честным взором,, немало интересного найдется и в
обыденном, и не придется искажать действительность, потворствуя болезненной
любви иных читателей к ужасному или иных писателей - к чувствительно
сентиментальному. Правдивая картина, может статься, волнует несравненно
меньше той, где исключительное выдается за обыденное, но Теккерей с
презрением отвергает цели, не совместимые со строгим следованием правде.
Правдивы ли его портреты, это другой вопрос, но верность правде, а не
впечатление, производимое на публику, - важнейшая его задача, желание видеть
жизнь как есть - его ведущий принцип. Ему он подчиняет свое творчество.
<...> И какова бы ни была его теория, он ограничился изображением гораздо
более нормальных качеств человека, чем Бальзак, и не искал эффектов, милых
для читателей, которым подавай романы пострашнее...
Полковник Ньюком - прекрасная и привлекательная личность. Мы любим его
так же нежно, как пастора Адамса, дядю Тоби и векфилдского священника. И
все-таки не говорит ли этот образ, что добродетель слишком хороша для сей
юдоли? По существу, не думает ли автор, что очень чистый человек с его
переизбытком голубиной кротости над мудростью змеи мало пригоден для
реальной жизни и что, когда ему приходится, стряхнувши сон, столкнуться с
грубой правдой, его душевность, простота и нежность сердца способны вызвать
долю раздражения? Не место ли всем этим дивным качествам в какой-то
призрачной Аркадии, а не в Мэйфере или вблизи Английского банка? Вот что, я
полагаю, было на уме у тех, кто дал писателю прозванье циника. Задетый этим
обвинением, а еще больше тем, что, как ему рассказывали, заботливые маменьки
не разрешали дочкам читать его чреватые опасными идеями романы, он кое-где
касается в "Филиппе" этой темы. Я говорил уже, что не могу бесстрастно
рассуждать об этом и еще менее способен выступать как адвокат. В конце
концов, вопрос должен стоять иначе: как вы относитесь к его романам?
Заступничеством или обвинением нельзя решить подобный спор. Но в высшей
степени желательно, чтобы предмет его был совершенно ясен. Под словом
"циник", когда оно употребляется в неодобрительном значении, на мой взгляд,
подразумевают человека, который либо не верит в добродетель, либо
усматривает в нежных чувствах лишь подходящий повод для насмешек. Мне не
понятны те, кто в этом смысле относят это слово к Теккерею. По-моему, его
творения насквозь проникнуты чувствительностью, по ним легко понять, как
высоко ценил он нежность, сострадание и чистоту души, ценил, как может
только тот, кто сам был наделен редчайшей добротой. Иначе говоря, если в
романах Теккерея есть какой-либо урок, то состоит он в том, что нежная
привязанность к жене, ребенку, другу - неповторимый проблеск в человеческой
натуре, гораздо более святой и драгоценный, чем все святые чувства,
достойные так называться; он говорит, что Ярмарка тщеславия лишь потому и
стала таковой, что поощряет в человеке жажду пустых и недостойных целей, а
цели эти недостойны, ибо несут с собой забвение. Сражаться в жизни стоит
только для того, чтобы защитить горячее и милостивое сердце. И если Теккерей
нечасто прибегает к трогательным сценам, то поступает так не от
бесчувственности, а от своей большой чувствительности. Он словно бы не
доверяет сам себе, боясь ступить на эту зыбкую и осыпающуюся почву. Тем, кто
не вынес из романов Теккерея сходных мыслей, по-моему, лучше их и вовсе не
читать, и уж одно мне совершенно ясно: у нас с таким читателем не совпадают
мнения. Однако обратимся к объективным фактам. Можно прослыть и циником, не
отрицая силу добродетели, а просто полагая, что в жизни она встречается
нечасто, что доброта и нежность меньше влияют на все происходящее, чем
представляют себе люди легкомысленные, или что совершенно добродетельная
личность - явление очень редкое. Приверженцы сентиментальной школы
преувеличивают человеческую тягу к добрым чувствам, им кажется, что
революции замешаны на сахарной водице, а подлецы, услышав несколько
возвышенных речей, немедленно раскаиваются; тогда как циники - в расхожем
смысле слова - считают, что закону эгоизма следуют и те, кто называются
христианами, искренно полагая себя таковыми, и это въевшееся в душу хитро
маскирующееся свойство нельзя искоренить в два счета.
В какой картине мира больше правды - в пессимистической или в
оптимической, добры ли люди по своей природе или злы, решить не в силах
человек, что бы он о себе не мнил. Я лишь хотел бы указать, что более
мрачный взгляд на жизнь совсем не обязательно проистекает от недооценки
добродетели, хотя бывает и такое. Он может объясняться меланхолическим
характером, тяжелыми испытаниями, выпавшими на долю автора, желанием
смотреть на жизнь открытым взглядом, проницая. Многие великие реформаторы и
пылкие проповедники разделяли самый безотрадный взгляд на человека. Пожалуй,
я могу понять, как Теккерей прослыл циничным в этом смысле слова, в какой-то
мере даже разделяю это мнение, хоть выбрал бы другой эпитет - ироничный. Он
не глядит на мир безжалостным, угрюмым взором истинного циника, нет в его
взоре исступления и гнева реформатора, он смотрит лишь с каким-то
снисходительным презрением или с негодованием, смягченным юмором и потому
звучащим иронически. Я говорил уже, что у него не было веры в героев. Он не
был энтузиастом по натуре, во всякую минуту ему хотелось усомниться и
задаться вопросом о слабостях того или иного исторического персонажа, он
твердо верил, что слабости нельзя не освещать исчерпывающе. К тому же, он
был убежден, мне это совершенно ясно, в бездушии и мелочности описанного им
общества. Разоблачи он это общество полнее, изобрази он дьявола во всей той
черноте, какую позволяла его мощь художника, он бы, наверное, не прослыл
циничным. Как раз его докучная решимость воздать по справедливости и самому
бедняге-дьяволу, даже святых не представляя только в розовых тонах, снискала
ему нелестное прозвание циника. Его желание остаться беспристрастным было
превратно понято как безразличие. Он не скрывает червоточину и в самом
несгибаемом характере. Он видел и не утаил явления, которые я бы назвал
нежизненностью святости. Святые чересчур бескомпромиссны для жизни в нашем
подлинном, невыдуманном мире и слишком склонны осуждать его огульно, им мало
свойственно прощать и очень свойственно не соглашаться с очевидным, когда
жизнь отрицает их пророчества. Писатель полагал, что благородному,
бесхитростному человеку, вроде полковника Ньюкома, лучше держаться в стороне
от предприятий, где чистота души отнюдь не лучшее оружие. Мораль из этого
всего мы можем извлечь сами. Можно сказать, что мир, в котором Доббину,
Уоррингтону и полковнику Ньюкому нет места из-за возвышенности их натуры,
все еще осужден, лежит в грехе и требует серьезного переустройства, а можно,
как Пенденнис, отправиться на Ярмарку, рискуя, впрочем, что придется
поступиться высоким пониманием чести, равно как содержимым кошелька. Всем
нам давно известно, что это трудный выбор; чуть ли не каждому, кто
собирается вступить на то или иное поприще, знакомы муки совести, обычно с
этим связанные. Впрочем, какой бы выбор ни был сделан, сама проблема
остается. Ведь тех, кто принял верное решение, не поощряют, как барон де
Монтион, наградой за высоконравственность: только ценою собственной погибели
можно принять участие в борьбе или держаться в стороне от схватки. Только
святой способен не испачкаться сражаясь, но только трус согласен вовсе не
бороться. Святому помогает нетерпимость и односторонность, к которым он
необычайно склонен, - ведь большинство из нас не станут спорить, что
проявляют высший героизм, благоразумно убегая от соблазна. Быть может,
многие из женщин целомудренны, ибо всегда могут укрыться в детской, но лишь
немногим из мужчин присуще то высокое спокойствие духа, которое и в самом
деле не подвластно тлетворному влиянию борьбы. Это печально, но жизнь вообще
печальна для всех, кто мыслит, и, тем не менее, она бывает сносной, если не
ждать от нее слишком много, если терпимо и по-доброму судить о тех из наших
братьев-пилигримов, что поддались соблазну или испачкались в пути, и если
тщательно оберегать нежные ростки семейного счастья от всякой порчи.
Пожалуй, я замешкался и уж конечно отдал дань морализаторству - боюсь,
что слишком щедрую, но сделал это преднамеренно, ибо мне кажется, что
интерес, который мы питаем к Теккерею, определяется созвучием его учения
строю наших мыслей. А так как я писал для тех, кто знает его творчество, я
больше занимался, если можно так выразиться, почвой, а не урожаем - иначе
говоря, чувством, которое лежит в основе его книг, а не приемами мастерства,
передающих это чувство. Разбор этих последних, возможно, был бы
занимательней, но не помог бы нам понять, что заставляет нас сочувствовать
писателю или же отвергать его. И "Ярмарку тщеславия", и многие другие книги
Теккерея можно читать для удовольствия - чтоб насладиться их литературным
совершенством, но чем мы более в ладу с его заветными идеями, тем крепче
входит в наш душевный мир все, им написанное... Пожалуй, невозможно лучше
выразить его излюбленную мысль, чем это сделано в его лирическом
истолковании сентенции "Vanitas Vanitatum":
Пусть лет немало пронеслось
С тех пор, когда слова печали,
Скорбя, Екклезиаст нанес
На страшные свои скрижали,
Та истина всегда нова,
И с каждым часом вновь и снова
Жизнь подтверждает нам слова
О суете всего земного.
Внемлите мудрому стократ,
Про жизни вечные законы
Поднесь его слова звучат,
Как на Гермоне в годы оны.
И в наше время, как и встарь,
Правдив тот приговор суровый,
Что возгласил великий царь
Давным-давно в сени кедровой.
{Пер. В. Рогова.}
^TТЕККЕРЕЙ И РОССИЯ^U
^TА. В. ДРУЖИНИН {*}^U
^TИЗ СТАТЬИ "НЬЮКОМЫ", РОМАН В.-М. ТЕККЕРЕЯ"^U
{* В настоящем разделе воспроизводятся особенности орфографии авторов.}
Что бы ни говорили суровые моралисты, всегда готовые рассматривать
человека, взявши его вне места и времени, как бы не ожесточались на нас все
любители хитро созданных теорий изящного, мы всегда замечали и не перестаем
замечать тесную связь литературных произведений с частной жизнью самих
производителей. Гений на высоте славы и гений, гонимый завистниками, никогда
не станет говорить одним и тем же языком, - и талант, окруженный почетом, и
талант, непризнанный современниками, едва ли в состоянии служить одной и той
же идее. Вальтер-Скотт, мирно наслаждающийся жизненными благами посреди
абботсфордского замка, и Уго Фосколо, не имеющий места для того, чтобы
приклонить свою голову, никогда не станут петь одинаковые песни. Гейне
никогда не подаст руки великому Гете, сумрачная муза Лермонтова не могла бы
пойти по светлой и широкой дороге, проложенной музой Пушкина. Таков закон
природы человеческой, закон всегдашний и непреложный, в нем разгадка многих
противоречий, многих поэтических непостоянств, многих перемен направления,
многих недоразумений между поэтами и их ценителями. Автор "Гулливерова
Путешествия", злейший сатирик, неумолимейший каратель людских слабостей,
человек едва ли не ненавидевший всех людей вообще и каждого человека в
особенности, мог петь хвалебные гимны человечеству, если бы человечество
нашло возможность насытить его безграничное славолюбие, честолюбие и
самолюбие. Он сам в том сознается и винить его в том невозможно. Мы все
смотрим на мир сквозь собственные свои очки, наши филиппики против людских
погрешностей часто бывают филиппиками на наших собственных недругов.
Переменись узенькая среда, окружающая нашу маленькую личность, и с
изменением ее нам покажется, что вся вселенная сделала гигантский шаг к
своему направлению.
Лучшие английские романисты нового времени, Теккерей и Диккенс, в
последнее время часто стали подвергаться упрекам по поводу весьма заметного
изменения в направлении своих произведений. Оба они, действительно, во
многом изменили свой взгляд на людей и общество. Начнем с Диккенса. <...> Он
слишком часто желает казаться прежним Диккенсом, - Диккенсом "Никльби" и
"Оливера Твиста". Он позволяет себе дидактику и делает иную главу романа
чем-то в роде политико-экономического трактата. Такие ухищрения нам кажутся
лишним делом. Диккенса никто не принуждает быть карателем людей quand meme.
Он написал "Пикквикский Клуб", самое ясное, светлое изображение светлых
сторон великобританской жизни. Он имеет всю возможность продолжать
тек-винское направление, и года, и счастье, и любовь к спокойствию давно
манят его на сказанный путь. "Оливер Твист" и "Никльби" не возобновятся
более: из-за чего же тянуться к ним и не давать свободы своему собственному
таланту?
Вилльям Теккерей находится в других обстоятельствах, да сверх того, по
личному характеру своему, он сильнее Диккенса. Многотрудна, поучительна,
обильна сильной борьбой была молодость поэта "Ньюкомов", да не одна
молодость, а с молодостью и зрелый возраст. Недавно еще популярность
окружила Теккерея, слава загорелась над его длинною головою еще на вашей
памяти, и пришла к ней вместе с седыми волосами. В то время, когда мальчик
Диккенс повергал всю Англию в хохот своим Самуилом Пикквиком, когда первые
скиццы счастливого юноши на расхват читались во всей Европе, автор "Ярмарки
Тщеславия" работал для насущного хлеба, опытом жизни узнавал и хитрую
Ребекку, и бесчувственную Беатрису Кастельвуд, и сходился с журналистами,
воспетыми в "Пенденнисе", и голодал в Темпль-Лене, и был живописцем в Риме,
и обманывался в своем призвании, и отказывался от живописи и писал стишки в
сатирическую газету "Пунч", и дробил своих "Снобов", по необходимости, на
крошечные статейки, что решительно вредило их успеху. "Гоггартиевский Алмаз"
написан в самые тяжкие минуты жизни, говорит нам Теккерей; какие же это были
минуты, о том мы можем лишь догадываться. "Алмаз" не имел успеха, об
"Алмазе" вспомнили через много лет после его напечатания, за "Алмаз" автору
пришлось рублей триста серебром, на наши деньги. Странствуя по Европе,
Теккерей как-то зажился в Париже до того, что издержал все свои деньги,
износил платье и остался без возможности одеться прилично и уехать на
родину. Его выручил француз-портной, имя которого наш романист передал
потомству, посвятив честному ремесленнику одну из своих последних повестей,
с изложением всего дела в кратком посвящении. Из наших слов можно составить
себе приблизительное понятие о том, каковы были лучшие годы Теккерея, его
долгие Lehrjahre, ученические годы, исполненные труда, страстей,
странствований, огорчений и нужды. Под влиянием нешуточного опыта и борьбы,
мужественно выдержанной, сформировалась та беспощадная наблюдательность, та
юмористическая сила, та беспредельная смелость манеры, по которым, в
настоящую эпоху, Теккерей не имеет себе соперников между писателями Европы и
Америки.
Несколько лет тому назад, в одном из наших журналов писателю Теккерею
был придан эпитет "бесхитростного": этот эпитет возбудил опровержения и
шутки, за свою несправедливость. По нашему теперешнему мнению, слово
бесхитростный заслуживало шуток по своей ухищренной тяжеловесности, остатку
старых критических приемов, когда слова чреватый вопросами, трезвый
воззрениями еще считались отличными словами, - но на справедливость эпитета
нападать не следовало. Теккерей - действительно наименее хитрящий из всех
романистов, там даже, где он кажется лукавым, - он просто прям и строг; но
наши вкусы извратились до того, что по временам прямота нам кажется
лукавством. Не взирая на свою громадную наблюдательность, на свои
отступления, исполненные горечи и грусти, наш автор во многом напоминает
своего пленительного героя, мягкосердечного полковника Томаса Ньюкома.
Всякий эффект, всякое ухищрение, всякая речь для красоты слова противны его
природе, по преимуществу честной и непреклонной. Подобно Карлейлю, с которым
Теккерей сходствует по манере, наш романист ненавидит формулы, авторитеты,
предрассудки, литературные фокусы. У него нет подготовки, нет эффектов самых
дозволенных, нет изысканной картинности, нет даже того, что, по понятиям
русских ценителей изящного, составляет похвальную художественность в
писателе. Оттого Теккерей любезен не всякому читателю, не всякому даже
критику. У него солнце не будет никогда садиться для украшения трогательной
сцены; луна никак не появится на горизонте во время свидания влюбленных;
ручей не станет журчать, когда он нужен для художественной сцены; его герои
не станут говорить лирических тирад, так любимых самыми безукоризненными
повествователями. Его рассказ идет не картинно, не страстно, не
художественно, не глубокомысленно, - но жизненно, со всем разнообразием
жизни нашей. Теккерей гибелен многим новым и прекрасным повествователям:
после его романа их сочинения всегда имеют вид раскрашенной литографии.
Изучать Теккерея - то же, что изучать прямоту и честность в искусстве.
Обладая такими качествами - как человек и писатель, Теккерей был всегда
готов встретить славу со всеми ее хорошими, дурными, возбуждающими и
расслабляющими последствиями. Успех "Ярмарки Тщеславия" был его первым,
великим успехом; через год после ее появления, Европа повторяла имя Вилльяма
Теккерея; Коррер-Белль, посвящая ему свою "Шарли", называл его первым
писателем нашего времени. Никто в Англии не протестовал против этого
прозвания. Особы, мало знакомые с периодическою литературою, выписывали
портрет нового романиста, ожидая увидеть лицо щеголеватого, блистательного,
может быть прекрасного собой юноши. Но портрет изображал немолодого, очень
немолодого человека, со смелым, широким лицом, носившим на себе следы долгой
борьбы житейской. Диккенс, столько лет знаменитый и так давно известный
всякому, глядел вдвое моложавее своего страшного соперника. Кому из двух
юмористов слава казалась слаще, - кто из двух мог искуснее справиться со
своей славою. На чьих творениях могла скорее отразиться сладость успеха, в
чей роман могли скорее пробраться розовые лучи и розовые воззрения на
человека? Диккенс, не взирая на свою литературную роль, не взирая на свое
направление, взятое в общей сложности, всегда имел в своем таланте что-то
сладкое, по временам слишком сладкое. Теккерей не имел никакого призвания к
розовому цвету - строги и безжалостны были его взгляды на человечество.
Судьба не баловала этого последнего писателя, счастливое сочетание успехов в
жизни не вело его незаметной тропою к мягкой снисходительности. Он казался
даже слишком резким, слишком охлажденным, слишком придирчивым. Разница
талантов повела к разности воззрений. Читая записки Эстер в "Холодном Доме",
читатель восклицал: "нет, это уже через-чур сладко"; задумываясь над
страницами "Пенденниса", тот же читатель произносил - "нет, это уже слишком
безжалостно!".
Прошло два или три года после "Ярмарки Тщеславия". Звезда Теккерея
разгорелась во всем блеске, много второстепенных планет потускнело перед ее
блеском. За долгий труд и за долгое терпенье пришли года щедрой оплаты. В
Англии успех двух романов в роде "Vanity Fair" {"Ярмарки тщеславия"
(англ.).} и "Pendennis" {"Пенденниса" (англ.).} - есть целое состояние.
Кроме денежных выгод, все выгоды общественные выпали на долю Теккерею. Двери
первых домов Лондона для него раскрылись настежь; тысячи посетителей
теснились на его лекциях по поводу старых юмористов Англии. За популярностью
на родине последовала популярность в дальних странах Нового Света. В Америке
Теккерея встречали как триумфатора, с постоянным, выдержанным, солидным
восторгом. Знаменитая мистрисс Стоу - сочинительница "Хижины дяди Тома",
встретила Теккерея в Лондоне, тотчас после его возвращения из Соединенных
Штатов. Угрюмый Вэррингтон радостно рассказывал о встречах, ему там
сделанных. Америка ему нравилась, о поездке своей он вспоминал с
наслаждением. Ледяная броня, заковывавшая это многострадавшее сердце,
начинала таять, с каждым днем делаться прозрачнее.
Будем ли мы упрекать Теккерея в том, что мизантропическое настроение
его таланта во многом изменилось в последние годы; решимся ли мы сетовать за
то, что благородная Этель у него сменила Ребекку и благодушный полковник
Ньюком стал на место лорда Стейна? Сетования подобного рода были бы
неуместны и нелитературны. Во всяком человеке скрыто несколько сил, которые
действуют тогда, когда потребность их вызывает, при столкновении с
действительностью. При борьбе, при горьких минутах жизни, при труде для
насущного хлеба некогда высказаться силам любовно-примирительным, - но
отчего же им не пробиться наружу в годы покоя и выстраданного успеха? Разве
можно на общую любовь отвечать с тою же строгостью, которая была необходима
при общей холодности? Разве честный боец перестает быть честным бойцом,
слагая свое оружие и протягивая руку воину, с которым сейчас бился? Разве
слава дается нам для того, чтобы пренебрегать ею? Разве люди приходят к
своему учителю затем, чтобы слышать из уст его одни вечные укоризны?
Этого еще мало. В юмористе или сатирике бывает противна мягкость
сердца, - если она высказывается неестественно и приторно; но кто осмелится
указать на одну строку неестественную или приторную во всем собрании
сочинений Теккерея? Не слабость и не сладость были результатом Теккереевых
успехов, как житейских, так и литературных. Где Диккенс отделался не без
проигрыша, Теккерей выиграл и выиграл много. Теплый солнечный луч упал на
богатую почву, до тех пор не видавшую этих лучей. Все ее богатство вышло
наружу непроницаемой могучей тропической растительностью. Благодатными
звуками откликнулось любящее сердце сильного, но любящего человека,
откликнулось и подарило нам "Ньюкомов", книгу, до этой поры еще не вполне
понятую, не вполне оцененную. До сих пор, Теккерей, автор "Пенденниса" и
"Ярмарки", являлся нам в виде неоспоримо-сумрачном, но когда солнце взошло и
осветило этот сумрак, картина изменилась во многом. <...>
Да, роман "Ньюкомы", повторяем мы, еще не понят критиками, еще не
оценен по достоинству нашим поколением. Это книга, исполненная теплоты и
мудрости; это широкий шаг от отрицания к созданию; это голос сильного
человека, достойного быть вождем своих собратий. <...>
Много грустного, много смешного, много дурного, даже много
карикатурного найдете вы в бесчисленных лицах названного нами романа - но
зато сколько в нем теплоты с истиной, добра с величием, поэзии с правдой! Во
многих ли книгах найдете вы лицо подобное полковнику Ньюко-му, баярду