Страница:
нелепым, с задумчиво приставленным к носу пальцем. Прекрасная герцогиня,
портрет которой выставлен теперь на обозренье публики, тоже жила в этом
доме, вернее, не она сама, а те, с кого она была написана. Заглядывал туда и
Диккенс: мне кажется теперь, хоть я не поручусь за точность своих слов, что
вечерами там за окнами сверкали фейерверки. <...>
Я помню (или это только кажется?), как в карете мы едем к мистеру
Фрэнку Стоуну на Тэвисток-сквер, и вот уже хозяин мастерской и мой отец
смеются, вспоминая прошлое. "А помните портрет, который я писал с вас на
холсте, где была женщина с гитарой?" - и тотчас из какого-то чулана
извлекается картина, где мой отец изображен цветущим, бодрым человеком, с
густыми темными волосами и румяным, молодым лицом - таким я никогда его не
знала. Картину мы берем с собой, она хранится у меня и ныне, и в рдеющем
пятне на заднем плане и сейчас просматривается красное платье прежней модели
художника. Как хорошо, что те, с кого по большей части пишутся портреты,
обычно в эту пору счастливы, здоровы, находятся в зените жизни. Когда
листаешь каталоги академии, нельзя не обратить внимание на то, что в
основном портреты пишут с тех, кто получил сан епископа, или произведен в
генерал-губернаторы, или стал спикером, почти все дамы - новобрачные в
прелестных новых туалетах и брильянтах. Скорбь опускает голову, недуг
старается укрыть лицо, они не просятся на полотно художника, впрочем,
действительность порой противоречит сказанному, и нас теперь буквально
завалили полотнами с предсмертными сценами и сестрами милосердия.
В те годы, о которых я пишу, мистер Уотс еще не переехал в Кенсингтон и
не построил себе мастерскую в "Маленьком голландском домике", это счастливое
событие случилось много позже, когда мы распростились с золотой порой
детства, определившего всю нашу будущность (к этой поре и обращаюсь я в этих
своих воспоминаниях).
Мистер Уотс нередко повторял, что хочет написать отца, но до сеансов
дело, к сожалению, не дошло. И все же я могу вообразить себе такой портрет -
он отражал бы ту таинственную правду жизни, ту верность настоящему
мгновению, что не подвластна времени и сроку.
И все же самое большое удовольствие от общения с друзьями отец наш
получал, встречаясь с Джоном "Ничем, которого увидел в первый раз еще в
Чартерхаусе. "Какой-то мальчуган, совсем еще малыш в тесном, глухо
застегнутом голубеньком форменном костюмчике пел, стоя на скамейке, "Родина,
милая родина" пред мальчишками, которые его к тому принудили", - часто
рассказывал отец с улыбкой. Когда я познакомилась с художником, он выглядел
уже отнюдь не мальчиком, я вижу его беседующим с отцом в столовой у камина -
мы жили тогда в нашем славном старом доме на Янг-стрит - и тут же де ля Плюш
накрывает ужин. Лич был высок, очень хорош собой, застенчив, добр, с чуть
хрипловатым, благозвучным голосом - мы, дети, его просто обожали. Одет он
был всегда изысканно, и мы всегда смотрели в окна, когда он подъезжал к
дверям на превосходном, до глянца вычищенном скакуне. Обычно он являлся с
каким-нибудь приятным предложением: звал на прогулку или пообедать с ним и
его женой в Ричмонде, или что-нибудь еще в том же роде. Отец любил нас брать
с собой, и, думая сейчас об этом, я не могу не удивляться доброте его
друзей, не забывавших никогда позвать и нас, двух очень беспокойных юных
гостий. Нас приглашали рано, и потому мы прибывали в странный для визитов
час. Обычно мы обедали с хозяевами и как-то проводили время в доме, а к
ужину являлся наш отец; во время трапезы и позже, пока он оставался покурить
с мужчинами, мы с терпеливою хозяйкой дома ждали наверху. Мы очень часто
навещали миссис Брукфилд, которая жила тогда на Портмен-стрит, миссис
Проктер и разных родственников, в том числе и индийских кузин отца,
проводивших в Лондоне сезон с мужьями-полковниками и всеми чадами и
домочадцами. Мы ездили и к Личам, в ту пору поселившимся на Бранзуик-сквер.
Там мы играли с их малюткой, разглядывали толстенные альбомы и, помнится,
ходили на прогулки с добрейшей миссис Лич, а иногда - правда, случалось это
очень редко - нас допускали в комнату, где за столом, который отгорожен был
экраном из папиросной бумаги, рассеивавшим свет, сидел над досками Джон Лич.
Среди столов, заваленных блокнотами для рисования, альбомами с эскизами и
досками (очень большими - раза в четыре больше тех, что были у нас дома),
уже готовыми к отправке в "Панч", видна была спина склонившегося над работой
мастера, но, инстинктивно чувствуя, что мы ему мешаем, мы торопились вниз,
где перелистывали вновь и вновь альбомы с этюдами и карандашными набросками
(иные из таких едва намеченных и беглых зарисовок хранятся у меня и ныне).
Впоследствии они преображались и обретали выразительность и окончательный
свой вид, который неизменно вызывал улыбку и очаровывал своим добросердечным
юмором. Они несут с собою образ прежних лет и мест; перебирая их сейчас, я
поневоле думаю о том, что скромные, на первый взгляд, дома, где красота и
радость - дело рук хозяев, мне несравненно интереснее роскошных и заботливо
обставленных покоев, некогда ослеплявших своим великолепием, где все, на что
вы обращали взор, было оплачено и куплено. В конце концов, вся тайна жизни
заключена лишь в том, что может быть сотворено руками, украдено либо
получено за деньги. <...>
Кое-кто из авторов и карикатуристов "Панча", среди которых был и мой
отец, любили ужинать у Лича, и зачастую на исходе дня являлись всей
компанией к нему домой. То были мистер Тенниел, мистер Персивал Ли, мистер
Шерли Брукс, а в более поздние годы и Миллес, знаменитый представитель
совсем иной профессии, ставший теперь деканом Рочестерского собора. Порою
вместо ужина на Бранзуик-сквер или в Кенсингтонском доме, куда впоследствии
переселились Личи, все отправлялись в Ричмонд, прихватив и нас с сестрой, и,
сидя на террасах, наслаждались красотой заката.
Отец наш очень радовался, когда спустя лет десять Лич и его семья
обосновались в Кенсингтоне, с живейшим интересом он следил за тем, как
обставлялся их прекрасный старинный дом. <...> Как-то утром я шла по
Кенсингтон-роуд в сторону Пэлас-Грин и вдруг увидела отца, который осторожно
нес две голубые голландские фарфоровые вазы - он выкрал их из собственного
кабинета. "Хочу посмотреть, как они будут выглядеть в столовой Лича на
каминной полке", - объяснял он мне. Я последовала за ним в надежде, что вазы
не придутся к месту (нам с Минни часто доводилось сокрушаться о то и дело
исчезавших из дому красивых безделушках и фарфоровой посуде). Точно я уже не
помню, но, надо думать, люди удивлялись, глядя, как он идет по улице с
вазами в руках, зато я помню, что ему было весело и очень любопытно, чем все
это кончится, и помню, что чугунные ворота, как и все двери, стояли
нараспашку, но дом был пуст - хозяева еще не прибыли. По комнате деловито
сновали рабочие, прибивавшие ковры и распаковывавшие мебель. Мы пересекли
прихожую и прошли в устланную новым турецким ковром прекрасную старинную
столовую, высокие окна которой выходили в сад. "Я знал, что тут они придутся
кстати", - сказал отец, поставив голубые вазы на высокий, узкий выступ, и с
той минуты они всегда стоят там в моей памяти.
Статью о творчестве Джона Лича отец опубликовал в "Куотерли ревью". Там
есть слова: "Пока мы живы, мы должны смеяться". Не мало ли мы смеемся? Наши
отцы смеялись лучше нас. Не переели ли мы плодов с древа познания? Трудно
сказать. Искусство последователей Лича еще не вышло из-под его волшебной
власти, но родственные виды человеческой деятельности - риторика, литература
и другие, по мнению иных, не отличающихся широтою кругозора критиков,
скатились до излишней, неприглядной откровенности. Порой я задаю себе
вопрос, как отозвался бы о нас писатель-моралист, живи он в наши дни. Не
знаю, как оценят нынешнюю пору молодые, когда, став взрослыми, оглянутся на
это столь запутанное время. Теперь овечьи шкуры не в чести, и в моде больше
волчьи, но и они не настоящие. Мечтающий о роли льва кажет ослиные уши, и
фарисей старается пройти по людной улице под ручку с мытарем, чтобы
задобрить избирателей. Понять это непросто, еще трудней извлечь благой урок.
И тем не менее, в один прекрасный день, пока мы топчемся на месте и
разглагольствуем о пустяках, тихо войдет какой-то новый гений, какой-то
неизвестный Лич, коснется самого привычного и - раз! - зальет всю землю
новым светом и в мире снова расцветет улыбка. "Разве бывает слишком много
правды, доброты, веселья, красоты?" - сказал о Личе тот, кто с ним дружил
всю жизнь.
^TГЕНРИ ВИЗЕТЕЛЛИ^U
^TИЗ КНИГИ "ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ"^U
Когда я пришел по указанному мне адресу - дом на Джермин-стрит, восемь
или десять подъездов от Риджент-стрит и через несколько подъездов от
нынешнего Музея геологии - и постучал в дверь для квартирантов, молодая
служаночка в ответ на мой вопрос пригласила меня следовать за ней наверх. Я
поднялся за ней под самую крышу и, передав свою карточку, был приглашен
войти в первую комнату, где высокого роста худощавый джентльмен лет тридцати
- тридцати пяти, с приятной улыбающейся физиономией и с носом без
переносицы, в халате безусловно парижского покроя, поднялся мне навстречу от
небольшого столика, стоявшего у ближайшего окна. Став на ноги, он из-за
низкого потолка показался еще выше ростом, а в нем и правда было шесть футов
с лишком. Комната была более чем скромно обставленной спальней - простые
стулья с плетеными сиденьями и крашеная французская кровать, а на голых,
холодных и невеселого вида стенах - ни зеркала, ни картин. На столе, из-за
которого мистер Теккерей поднялся, была постелена белая скатерть, на ней
стоял поднос со скудным завтраком - чашка шоколаду и тарелка с гренками, а
на другом конце лежали тесно сдвинутые письменные принадлежности, два-три
номера "Фрэзерс мэгезин" и несколько листов рукописи. Я вручил ему письмо
мистера Никкисона и объяснил цель моего прихода, и мистер Теккерей сразу же
предложил, что может писать о живописи, рецензировать те книги, какие ему
вздумается, да изредка давать статейку об опере - главным образом о ее
завсегдатаях, добавил он, а не с точки зрения критика. Он был так доволен
тремя гинеями в неделю, которые я предложил за несколько столбцов, что в
шутку выразил готовность подписать на этих условиях хоть и бессрочное
соглашение.
По тому, с какой готовностью он согласился получать дополнительно 160
фунтов стерлингов к своему доходу, я понял, что предложение мое ему весьма
выгодно. Во всяком случае, смиренное жилище, где он тогда обитал, указывало
на то, что как раз в это время строжайшая экономия была его обычаем.
Мистер Теккерей в тот период болезненно ощущал, как ему не хватает
умения гравировать, и просил меня найти ему кого-нибудь, кто отгравировал бы
фронтиспис к томику "Каир" с его акварельного наброска. Я отдал эту работу
одному нашему молодому мастеру по фамилии Туэйтс, который в дальнейшем
перенес на дерево несколько набросков Теккерея к "Балу у мистрис Перкинс" и
немного оживил руки и другие детали, нарисованные на форме самим
Теккереем... Благодаря небольшим услугам, которые я мог оказать ему, я с ним
очень сблизился и, пока печатались рисунки к "Балу у мистрис Перкинс" и
другие его рождественские повести, которые у нас шли, много с ним видался,
потому что он оказался почти таким же придирой в отношении того, как его
наброски переводились на дерево, как несколько позже оказался мистер Рескин.
Однажды, когда он зашел на Питерборо-корт, у него был с собой небольшой
пакет в оберточной бумаге, и, развернув его, он мне показал два своих
рисунка для иллюстраций в первый выпуск "Ярмарки тщеславия". Вместе с ними
была завернута рукопись начала романа, о котором он несколько раз говорил со
мной, особенно в связи с причудливым характером, жившим в Чизик-аллее,
неподалеку от места, где я тогда обитал. В тот день он собирался повидать
Брэдбери и Эванса и предложить свою работу им. Хотя Теккерей никогда не
давал понять, что ищет похвалы, - что бы ни говорил по этому поводу сержант
Баллантайн, - пренебрежительные замечания всегда повергали его в тоску, и я
был рад случаю расхвалить оба его рисунка, качество которых, как он уверял,
вызывало у него сомнения, а заодно и поздравить его с замечательным
заглавием всей работы, которое я тогда услышал от него впервые.
Через каких-нибудь полчаса Теккерей появился снова и с сияющим видом
сообщил мне, что дело улажено. "Брэдбери и Эванс, - сказал он, - согласились
с такой готовностью, что я, черт возьми, жалею, почему не запросил с них на
десятку больше. Я уверен, что они пошли бы на это". Потом он объяснил мне,
что попросил пятьдесят гиней за каждую часть, в том числе два листа буквиц,
гравюр и заставки в начале каждой главы. Текст, как я помню, он считал по 25
шиллингов за страницу, две гравюры - по шесть гиней штука, а заставки в
начале глав подкинул задаром. Так сам мистер Теккерей оценивал себя в 1846
году нашей эры как автор и иллюстратор.
Басня о том, будто "Ярмарка тщеславия" обошла чуть ли не всех
издателей, пока нашелся на нее покупатель, печаталась десятки раз и
несомненно будет еще повторяться как разительный пример тупости лондонских
книгопродавцев прошедшего поколения. А между тем в ней нет ни на йоту
правды. Если поднять издательские архивы тех времен, я уверен, что там не
найдется ни слова о том, что рукопись эта когда-либо им предлагалась...
Недоразумение с "Ярмаркой", так описанное, предполагает, конечно, что
рукопись была закончена и предложена в таком виде полудюжине болванов,
которые с благодарностю ее отвергли; но я-то не сомневаюсь, что когда он
заключил договор с фирмой "Брэдбери и Эванс", они могли знать о ней только
то, что мистер Теккерей мог сообщить им в очень коротком разговоре, и кроме
первой главы тогда не было написано ничего.
Я не сомневаюсь, что издатели купили "Ярмарку" - как покупается до сих
пор большая часть произведений известных писателей, - исходя только из
тогдашней репутации автора, которую сильно повысила публикация в "Панче"
"Книги снобов". Мне доподлинно известно, что, когда "Ярмарка" начала
выходить, большая часть романа писалась под нажимом типографии, и нередко
окончательная порция "текста", нужная для заполнения оговоренных тридцати
двух страниц, создавалась, когда мальчик из типографии уже дожидался в
прихожей на Янг-стрит. Такое часто бывало с работой, которую мистер Теккерей
сдавал помесячно, и удивительно то, что, рождаясь в таких невыигрышных
условиях, она продолжала быть одинаково и отменно хорошей. <...>
Я с удивлением прочел у декана Хоула, что Теккерей, когда бывал в
разговорчивом настроении, говорил столь блистательно, что остроты
сталкивались и душили одна другую. Во всяком случае, ни я сам этого не
замечал, и никто из многих других, кто был с ним коротко знаком. За те семь
или восемь лет, что я часто с ним видался, мне ни разу не показалось, что
ему хочется блеснуть в разговоре - он вообще не говорил ради эффекта, не
пытался завладеть беседой. Обычно он вставлял от себя какой-нибудь шутливый
комментарий и проявлял большее терпение к занудам, чем свойственно людям
столь талантливым. Когда разговор становился скучным или утомительным, он
оживлял его каким-нибудь остроумным сатирическим замечанием и уводил в новое
русло. Из маленьких проповедей "в сторону", которые он произносил в своих
книгах, в разговор не попадало ничего. В этот период его карьеры присущая
ему безмятежность характера и очаровательная любезность пленяли всех, кто с
ним встречался, несмотря на легкую саркастичность его шуток.
Из множества случаев, когда я наблюдал мистера Теккерея не скованным
светскими условностями, не могу припомнить ни одного, когда он показал себя
взволнованным какой-нибудь неприятностью. А между тем он был необычайно
чувствителен, это явствует хотя бы из корнхиллского эссе "Иголки в подушке".
По-моему, он смотрел на жизнь легко и философски и брал от нее все невинные
удовольствия, какие мог получить. И уж конечно не было в нем в то время и
следа той замкнутости или суровости, какие ему приписывали в последующие
годы, когда "время кудри его покрыло серебром".
Когда я опять перебрался на житье в Кенсингтон, мне часто приходилось
встречаться с мистером Теккереем в связи с иллюстрациями к его
рождественским повестям или с гравюрами для его романов, с которыми я ему
по-прежнему помогал, добывая иногда какого-нибудь помощника, чтобы делать
механическую часть работы. Выло время, когда я проводил у него два утра в
неделю, и так как вставал он обычно поздно, он приглашал меня к себе в
спальню, а потом, одеваясь, угощал сигарой и непринужденной беседой на
всевозможные темы и говорил со мной просто, как с равным. Из этих разговоров
я уловил, что он завидует, хотя не зло, огромному влиянию, приобретенному
Диккенсом среди читательниц, которых, как он говорил, умиляли до слез
злоключения его юных героев и героинь.
Несмотря на замечание Теккерея, что ту часть "Лавки древностей", где
речь идет о Нелл, он прочел только раз, а Дика Свивеллера и Маркизу знает
наизусть, нет сомнения, что трогательные страницы Диккенса действовали и на
него. Теккерей по любому случаю восхвалял Диккенса как писателя, однако же
никто лучше его не понимал, как преувеличена привлекательность этих
характеров, в то время вызывавшая столь безграничное женское сочувствие.
Все мы помним изречение Теккерея: "Когда я говорю, что знаю женщин, я
хочу сказать, что знаю, что не знаю их" ("Письма мистера Брауна к
племяннику", Э 11). Однако одно можно утверждать с уверенностью: он жаждал
их восхищения. Он открыто в этом каялся, я сам слышал, и мало того,
по-ребячески гордился, когда ему удавалось завоевать это восхищение. Может
быть, упоминание об этом - дурной вкус, но я не раз получал от него рисунки
на дереве к рождественским повестям, завернутые в листы от писем
корреспонденток, без должной скромности позволявших себе иногда отвлекаться
от обсуждения достоинств его книг. Таких посланий было не так уж много, чтоб
они попались мне на глаза случайно. Думается мне, что ему хотелось
оповестить пошире, что он просто изнемогает от женского обожания.
Сейчас, когда слава Дугласа Джерролда пошла на убыль, странно
вспомнить, что это был единственный литератор, к которому Теккерей, когда он
был на вершине известности, серьезно ревновал. Ранние выпуски "Панча"
приходили на Янг-стрит, и я отлично помню, как нервно Теккерей срывал
обертку и восклицал: "Посмотрим, посмотрим, что юный Дуглас имеет сказать на
этой неделе..."
Теккерей не любил плохо отзываться о людях и очень редко говорил
недоброжелательно о ком бы то ни было. Однако скрывать свое презрение к
демократическим заявлениям Джерролда он не считал нужным. Я помню, как он
заметил у графа Карлейля одну из книг Джерролда с такой надписью:
"Высокочтимому графу Карлейлю, КП, КОБ {Кавалер ордена Подвязки, кавалер
ордена Бани.} и проч. и проч.". "Да, - сказал тогда Теккерей, - вот так ваши
несгибаемые бескомпромиссные радикалы всегда подлизываются к великим". В
одной из своих книг он заметил: "У английской аристократии есть какой-то
запах, от которого плебеи пьянеют". Что и говорить, между этими двумя людьми
симпатии не было...
Особенно хорошо Теккерей относился к молодежи, я лично видел от него
только величайшую доброту. Ему словно особенно приятно было принимать у себя
молодых людей, поощрять их, чтобы те чувствовали себя как дома, и в то же
время вызывать их на откровенные разговоры. Я помню время, когда несколько
бойких молодых людей, чей успех придал им мужества, чтобы отвернуться от
богемы с ее очень уж вольными нравами, но не приучил еще уделять достаточно
внимания собственной внешности, часто усаживались у Теккерея за обеденный
стол, где их знатный хозяин проявлял к ним подчеркнутую учтивость. После
одного из таких обедов я слышал, как он заметил, конечно же в надежде, что
намек будет передан по адресу: "Все это отличные ребята, но им не помешало
бы надевать рубашки почище". До того, как подросли его дочери и пока он
работал над "Ярмаркой", Теккерей не приглашал по многу гостей и как будто
был доволен вечерами, проведенными подальше от клуба и от поздних ужинов у
Эванса, которые он одно время посещал почти бессменно...
<Два раза Визетелли вел с Теккереем переговоры от лица своих издателей.
Первый раз - в 1847 году, когда издатель Дэвид Боуг пришел в восторг от
целой серии комических книжек Альберта Смита.> Пока книжки выходили одна за
другой, я по просьбе мистера Боуга обратился к мистеру Теккерею (с которым
тогда постоянно общался и у которого в одной главе "Книги снобов"
содержалось больше остроумия, чем в любой десятке "Физиологии" Альберта
Смита и Энгуса Рича) с просьбой написать любое, по его усмотрению,
количество томиков по цене сто гиней штука. Так как это было вдвое больше
того, что Теккерей получал тогда за один месячный выпуск "Ярмарки" (включая
несколько гравюр), он честно сознался, что предложение это соблазнительно,
но в конце концов отказался от него, так как очень уж не хотелось ему
связываться с Альбертом Смитом.
Теккерей, не терпевший ничего вульгарного, не мог стерпеть Смитова
mauvais gout {Дурного вкуса (фр.).}. Вынужденный с ним встречаться, он
относился к нему с презрительной терпимостью, внешне как будто и вежливой,
но саркастические замечания, которые он себе позволял, выдавали его
действительное отношение к шутовству Альберта. Позже, когда я предложил
Теккерею от лица фирмы "Смит и Элдер" тысячу фунтов за роман, он сразу
согласился, и результатом стал "Эсмонд", который был закончен, кажется,
только через два или три года. Издатели, считавшие, что роман будет из
современной жизни, сперва были разочарованы, но позже я узнал от мистера
Смита Уильямса, в то время их литературного консультанта, что успех
"Эсмонда" так превзошел их ожидания, что мистеру Теккерею был вручен чек на
250 фунтов больше, чем было оговорено в соглашении.
^TПОЕЗДКА В АМЕРИКУ^U
^TЭНН РИТЧИ^U
^TИЗ КНИГИ "ГЛАВЫ ВОСПОМИНАНИЙ"^U
Однажды отец сказал нам, что подумывает отправиться с лекциями в
Америку. Он собрался плыть туда после того, как кончит книгу, которую писал
тогда. Нам с Минни предстояло в ожидании его возвращения жить зимой у
бабушки в Париже. "Я должен возместить промотанное в юности отцовское
наследство и обеспечить бабушку и вас: вы погостите у нее зимой, прилежно
занимаясь французским языком и музыкой, как в колледже, - чтоб убаюкивать
меня своей игрой по вечерам, когда я снова буду дома". Увы! из нас с сестрой
не вышло музыкантш, которые могли бы убаюкивать его по вечерам, зато своей
игрой мне часто удавалось выжить его из гостиной. Стоило мне сесть за
инструмент в его присутствии, как у меня деревенели руки, волосы становились
дыбом, и даже самые любимые произведения срывались с пальцев, точно поезда,
попавшие в крушение.
В ту пору Америка была от нас намного дальше, чем теперь, когда
несметное число Колумбов еженедельно пересекает океан, кивнув небрежно на
прощанье и припася билет домой. Лето 1854 года было омрачено предстоящей
разлукой. Оно, к тому же, было долгое и знойное, казалось, даже сумерки,
даже сады на задних двориках и побуревший дерн в аллеях Кенсингтон-гарденс
были раскалены от зноя. Там над аллеями и лужайками стояло что-то вроде
марева - не мгла, не гроза, не туман, а, как мне думалось, самый дух Лондона
парил над прямыми зелеными квадратами Кенсингтона. Отец был погружен в
работу, он торопился кончить книгу, которую иные до сих пор считают лучшей.
Ее читали и тогда, когда она лишь вышла из печати, читают, перечитывают и
сегодня. Чаще всего он работал в кабинете, затененном виноградными лозами,
обвивающими окна, а мы обычно делали уроки, шили и читали в передней
гостиной с эркером. Как-то сидели мы там с нашей гувернанткой, и вдруг туда
вбежал взволнованный отец. "Только что один молодой человек принес мне
тысячу фунтов, он хочет напечатать мою книгу на столь заманчивых и выгодных
условиях, что даже как-то неловко ловить его на слове, он ведь еще почти
мальчик. Его зовут Джордж Смит. Ну, мне пора к нему. Он ждет там, в
кабинете", - проговорив все это и походив по комнате, он удалился. Так
когда-то еще на заре наших дней мы услышали впервые имя человека, который
стал нам добрым другом на всю последующую жизнь.
Отъезду отца в Америку предшествовало множество приготовлений,
предполагалось даже сдать в аренду дом, в котором, в конце концов, закрыли
комнаты, оставив для охраны старых слуг, - надо сказать, что слуги редко
покидали моего отца. Прежние издатели подарили отцу в дорогу серебряную чашу
для пунша, а новые (не нужно забывать, что я пишу о событиях полувековой
давности) - превосходную шкатулку для писем, и нам с сестрой - чудесный
карандашный портрет отца работы Сэмюела Лоренса, чтоб мы смотрели на него и
не скучали. Наконец, подошло время отъезда. Сначала мы втроем отправились в
Европу, чтоб встретиться там с бабушкой и дедушкой, потом часть пути
проделали все вместе, но вот, нужно было расставаться. Я помню и сейчас, как
на какой-то железнодорожной станции, кажется, в Олтене, он стоял возле
портрет которой выставлен теперь на обозренье публики, тоже жила в этом
доме, вернее, не она сама, а те, с кого она была написана. Заглядывал туда и
Диккенс: мне кажется теперь, хоть я не поручусь за точность своих слов, что
вечерами там за окнами сверкали фейерверки. <...>
Я помню (или это только кажется?), как в карете мы едем к мистеру
Фрэнку Стоуну на Тэвисток-сквер, и вот уже хозяин мастерской и мой отец
смеются, вспоминая прошлое. "А помните портрет, который я писал с вас на
холсте, где была женщина с гитарой?" - и тотчас из какого-то чулана
извлекается картина, где мой отец изображен цветущим, бодрым человеком, с
густыми темными волосами и румяным, молодым лицом - таким я никогда его не
знала. Картину мы берем с собой, она хранится у меня и ныне, и в рдеющем
пятне на заднем плане и сейчас просматривается красное платье прежней модели
художника. Как хорошо, что те, с кого по большей части пишутся портреты,
обычно в эту пору счастливы, здоровы, находятся в зените жизни. Когда
листаешь каталоги академии, нельзя не обратить внимание на то, что в
основном портреты пишут с тех, кто получил сан епископа, или произведен в
генерал-губернаторы, или стал спикером, почти все дамы - новобрачные в
прелестных новых туалетах и брильянтах. Скорбь опускает голову, недуг
старается укрыть лицо, они не просятся на полотно художника, впрочем,
действительность порой противоречит сказанному, и нас теперь буквально
завалили полотнами с предсмертными сценами и сестрами милосердия.
В те годы, о которых я пишу, мистер Уотс еще не переехал в Кенсингтон и
не построил себе мастерскую в "Маленьком голландском домике", это счастливое
событие случилось много позже, когда мы распростились с золотой порой
детства, определившего всю нашу будущность (к этой поре и обращаюсь я в этих
своих воспоминаниях).
Мистер Уотс нередко повторял, что хочет написать отца, но до сеансов
дело, к сожалению, не дошло. И все же я могу вообразить себе такой портрет -
он отражал бы ту таинственную правду жизни, ту верность настоящему
мгновению, что не подвластна времени и сроку.
И все же самое большое удовольствие от общения с друзьями отец наш
получал, встречаясь с Джоном "Ничем, которого увидел в первый раз еще в
Чартерхаусе. "Какой-то мальчуган, совсем еще малыш в тесном, глухо
застегнутом голубеньком форменном костюмчике пел, стоя на скамейке, "Родина,
милая родина" пред мальчишками, которые его к тому принудили", - часто
рассказывал отец с улыбкой. Когда я познакомилась с художником, он выглядел
уже отнюдь не мальчиком, я вижу его беседующим с отцом в столовой у камина -
мы жили тогда в нашем славном старом доме на Янг-стрит - и тут же де ля Плюш
накрывает ужин. Лич был высок, очень хорош собой, застенчив, добр, с чуть
хрипловатым, благозвучным голосом - мы, дети, его просто обожали. Одет он
был всегда изысканно, и мы всегда смотрели в окна, когда он подъезжал к
дверям на превосходном, до глянца вычищенном скакуне. Обычно он являлся с
каким-нибудь приятным предложением: звал на прогулку или пообедать с ним и
его женой в Ричмонде, или что-нибудь еще в том же роде. Отец любил нас брать
с собой, и, думая сейчас об этом, я не могу не удивляться доброте его
друзей, не забывавших никогда позвать и нас, двух очень беспокойных юных
гостий. Нас приглашали рано, и потому мы прибывали в странный для визитов
час. Обычно мы обедали с хозяевами и как-то проводили время в доме, а к
ужину являлся наш отец; во время трапезы и позже, пока он оставался покурить
с мужчинами, мы с терпеливою хозяйкой дома ждали наверху. Мы очень часто
навещали миссис Брукфилд, которая жила тогда на Портмен-стрит, миссис
Проктер и разных родственников, в том числе и индийских кузин отца,
проводивших в Лондоне сезон с мужьями-полковниками и всеми чадами и
домочадцами. Мы ездили и к Личам, в ту пору поселившимся на Бранзуик-сквер.
Там мы играли с их малюткой, разглядывали толстенные альбомы и, помнится,
ходили на прогулки с добрейшей миссис Лич, а иногда - правда, случалось это
очень редко - нас допускали в комнату, где за столом, который отгорожен был
экраном из папиросной бумаги, рассеивавшим свет, сидел над досками Джон Лич.
Среди столов, заваленных блокнотами для рисования, альбомами с эскизами и
досками (очень большими - раза в четыре больше тех, что были у нас дома),
уже готовыми к отправке в "Панч", видна была спина склонившегося над работой
мастера, но, инстинктивно чувствуя, что мы ему мешаем, мы торопились вниз,
где перелистывали вновь и вновь альбомы с этюдами и карандашными набросками
(иные из таких едва намеченных и беглых зарисовок хранятся у меня и ныне).
Впоследствии они преображались и обретали выразительность и окончательный
свой вид, который неизменно вызывал улыбку и очаровывал своим добросердечным
юмором. Они несут с собою образ прежних лет и мест; перебирая их сейчас, я
поневоле думаю о том, что скромные, на первый взгляд, дома, где красота и
радость - дело рук хозяев, мне несравненно интереснее роскошных и заботливо
обставленных покоев, некогда ослеплявших своим великолепием, где все, на что
вы обращали взор, было оплачено и куплено. В конце концов, вся тайна жизни
заключена лишь в том, что может быть сотворено руками, украдено либо
получено за деньги. <...>
Кое-кто из авторов и карикатуристов "Панча", среди которых был и мой
отец, любили ужинать у Лича, и зачастую на исходе дня являлись всей
компанией к нему домой. То были мистер Тенниел, мистер Персивал Ли, мистер
Шерли Брукс, а в более поздние годы и Миллес, знаменитый представитель
совсем иной профессии, ставший теперь деканом Рочестерского собора. Порою
вместо ужина на Бранзуик-сквер или в Кенсингтонском доме, куда впоследствии
переселились Личи, все отправлялись в Ричмонд, прихватив и нас с сестрой, и,
сидя на террасах, наслаждались красотой заката.
Отец наш очень радовался, когда спустя лет десять Лич и его семья
обосновались в Кенсингтоне, с живейшим интересом он следил за тем, как
обставлялся их прекрасный старинный дом. <...> Как-то утром я шла по
Кенсингтон-роуд в сторону Пэлас-Грин и вдруг увидела отца, который осторожно
нес две голубые голландские фарфоровые вазы - он выкрал их из собственного
кабинета. "Хочу посмотреть, как они будут выглядеть в столовой Лича на
каминной полке", - объяснял он мне. Я последовала за ним в надежде, что вазы
не придутся к месту (нам с Минни часто доводилось сокрушаться о то и дело
исчезавших из дому красивых безделушках и фарфоровой посуде). Точно я уже не
помню, но, надо думать, люди удивлялись, глядя, как он идет по улице с
вазами в руках, зато я помню, что ему было весело и очень любопытно, чем все
это кончится, и помню, что чугунные ворота, как и все двери, стояли
нараспашку, но дом был пуст - хозяева еще не прибыли. По комнате деловито
сновали рабочие, прибивавшие ковры и распаковывавшие мебель. Мы пересекли
прихожую и прошли в устланную новым турецким ковром прекрасную старинную
столовую, высокие окна которой выходили в сад. "Я знал, что тут они придутся
кстати", - сказал отец, поставив голубые вазы на высокий, узкий выступ, и с
той минуты они всегда стоят там в моей памяти.
Статью о творчестве Джона Лича отец опубликовал в "Куотерли ревью". Там
есть слова: "Пока мы живы, мы должны смеяться". Не мало ли мы смеемся? Наши
отцы смеялись лучше нас. Не переели ли мы плодов с древа познания? Трудно
сказать. Искусство последователей Лича еще не вышло из-под его волшебной
власти, но родственные виды человеческой деятельности - риторика, литература
и другие, по мнению иных, не отличающихся широтою кругозора критиков,
скатились до излишней, неприглядной откровенности. Порой я задаю себе
вопрос, как отозвался бы о нас писатель-моралист, живи он в наши дни. Не
знаю, как оценят нынешнюю пору молодые, когда, став взрослыми, оглянутся на
это столь запутанное время. Теперь овечьи шкуры не в чести, и в моде больше
волчьи, но и они не настоящие. Мечтающий о роли льва кажет ослиные уши, и
фарисей старается пройти по людной улице под ручку с мытарем, чтобы
задобрить избирателей. Понять это непросто, еще трудней извлечь благой урок.
И тем не менее, в один прекрасный день, пока мы топчемся на месте и
разглагольствуем о пустяках, тихо войдет какой-то новый гений, какой-то
неизвестный Лич, коснется самого привычного и - раз! - зальет всю землю
новым светом и в мире снова расцветет улыбка. "Разве бывает слишком много
правды, доброты, веселья, красоты?" - сказал о Личе тот, кто с ним дружил
всю жизнь.
^TГЕНРИ ВИЗЕТЕЛЛИ^U
^TИЗ КНИГИ "ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ"^U
Когда я пришел по указанному мне адресу - дом на Джермин-стрит, восемь
или десять подъездов от Риджент-стрит и через несколько подъездов от
нынешнего Музея геологии - и постучал в дверь для квартирантов, молодая
служаночка в ответ на мой вопрос пригласила меня следовать за ней наверх. Я
поднялся за ней под самую крышу и, передав свою карточку, был приглашен
войти в первую комнату, где высокого роста худощавый джентльмен лет тридцати
- тридцати пяти, с приятной улыбающейся физиономией и с носом без
переносицы, в халате безусловно парижского покроя, поднялся мне навстречу от
небольшого столика, стоявшего у ближайшего окна. Став на ноги, он из-за
низкого потолка показался еще выше ростом, а в нем и правда было шесть футов
с лишком. Комната была более чем скромно обставленной спальней - простые
стулья с плетеными сиденьями и крашеная французская кровать, а на голых,
холодных и невеселого вида стенах - ни зеркала, ни картин. На столе, из-за
которого мистер Теккерей поднялся, была постелена белая скатерть, на ней
стоял поднос со скудным завтраком - чашка шоколаду и тарелка с гренками, а
на другом конце лежали тесно сдвинутые письменные принадлежности, два-три
номера "Фрэзерс мэгезин" и несколько листов рукописи. Я вручил ему письмо
мистера Никкисона и объяснил цель моего прихода, и мистер Теккерей сразу же
предложил, что может писать о живописи, рецензировать те книги, какие ему
вздумается, да изредка давать статейку об опере - главным образом о ее
завсегдатаях, добавил он, а не с точки зрения критика. Он был так доволен
тремя гинеями в неделю, которые я предложил за несколько столбцов, что в
шутку выразил готовность подписать на этих условиях хоть и бессрочное
соглашение.
По тому, с какой готовностью он согласился получать дополнительно 160
фунтов стерлингов к своему доходу, я понял, что предложение мое ему весьма
выгодно. Во всяком случае, смиренное жилище, где он тогда обитал, указывало
на то, что как раз в это время строжайшая экономия была его обычаем.
Мистер Теккерей в тот период болезненно ощущал, как ему не хватает
умения гравировать, и просил меня найти ему кого-нибудь, кто отгравировал бы
фронтиспис к томику "Каир" с его акварельного наброска. Я отдал эту работу
одному нашему молодому мастеру по фамилии Туэйтс, который в дальнейшем
перенес на дерево несколько набросков Теккерея к "Балу у мистрис Перкинс" и
немного оживил руки и другие детали, нарисованные на форме самим
Теккереем... Благодаря небольшим услугам, которые я мог оказать ему, я с ним
очень сблизился и, пока печатались рисунки к "Балу у мистрис Перкинс" и
другие его рождественские повести, которые у нас шли, много с ним видался,
потому что он оказался почти таким же придирой в отношении того, как его
наброски переводились на дерево, как несколько позже оказался мистер Рескин.
Однажды, когда он зашел на Питерборо-корт, у него был с собой небольшой
пакет в оберточной бумаге, и, развернув его, он мне показал два своих
рисунка для иллюстраций в первый выпуск "Ярмарки тщеславия". Вместе с ними
была завернута рукопись начала романа, о котором он несколько раз говорил со
мной, особенно в связи с причудливым характером, жившим в Чизик-аллее,
неподалеку от места, где я тогда обитал. В тот день он собирался повидать
Брэдбери и Эванса и предложить свою работу им. Хотя Теккерей никогда не
давал понять, что ищет похвалы, - что бы ни говорил по этому поводу сержант
Баллантайн, - пренебрежительные замечания всегда повергали его в тоску, и я
был рад случаю расхвалить оба его рисунка, качество которых, как он уверял,
вызывало у него сомнения, а заодно и поздравить его с замечательным
заглавием всей работы, которое я тогда услышал от него впервые.
Через каких-нибудь полчаса Теккерей появился снова и с сияющим видом
сообщил мне, что дело улажено. "Брэдбери и Эванс, - сказал он, - согласились
с такой готовностью, что я, черт возьми, жалею, почему не запросил с них на
десятку больше. Я уверен, что они пошли бы на это". Потом он объяснил мне,
что попросил пятьдесят гиней за каждую часть, в том числе два листа буквиц,
гравюр и заставки в начале каждой главы. Текст, как я помню, он считал по 25
шиллингов за страницу, две гравюры - по шесть гиней штука, а заставки в
начале глав подкинул задаром. Так сам мистер Теккерей оценивал себя в 1846
году нашей эры как автор и иллюстратор.
Басня о том, будто "Ярмарка тщеславия" обошла чуть ли не всех
издателей, пока нашелся на нее покупатель, печаталась десятки раз и
несомненно будет еще повторяться как разительный пример тупости лондонских
книгопродавцев прошедшего поколения. А между тем в ней нет ни на йоту
правды. Если поднять издательские архивы тех времен, я уверен, что там не
найдется ни слова о том, что рукопись эта когда-либо им предлагалась...
Недоразумение с "Ярмаркой", так описанное, предполагает, конечно, что
рукопись была закончена и предложена в таком виде полудюжине болванов,
которые с благодарностю ее отвергли; но я-то не сомневаюсь, что когда он
заключил договор с фирмой "Брэдбери и Эванс", они могли знать о ней только
то, что мистер Теккерей мог сообщить им в очень коротком разговоре, и кроме
первой главы тогда не было написано ничего.
Я не сомневаюсь, что издатели купили "Ярмарку" - как покупается до сих
пор большая часть произведений известных писателей, - исходя только из
тогдашней репутации автора, которую сильно повысила публикация в "Панче"
"Книги снобов". Мне доподлинно известно, что, когда "Ярмарка" начала
выходить, большая часть романа писалась под нажимом типографии, и нередко
окончательная порция "текста", нужная для заполнения оговоренных тридцати
двух страниц, создавалась, когда мальчик из типографии уже дожидался в
прихожей на Янг-стрит. Такое часто бывало с работой, которую мистер Теккерей
сдавал помесячно, и удивительно то, что, рождаясь в таких невыигрышных
условиях, она продолжала быть одинаково и отменно хорошей. <...>
Я с удивлением прочел у декана Хоула, что Теккерей, когда бывал в
разговорчивом настроении, говорил столь блистательно, что остроты
сталкивались и душили одна другую. Во всяком случае, ни я сам этого не
замечал, и никто из многих других, кто был с ним коротко знаком. За те семь
или восемь лет, что я часто с ним видался, мне ни разу не показалось, что
ему хочется блеснуть в разговоре - он вообще не говорил ради эффекта, не
пытался завладеть беседой. Обычно он вставлял от себя какой-нибудь шутливый
комментарий и проявлял большее терпение к занудам, чем свойственно людям
столь талантливым. Когда разговор становился скучным или утомительным, он
оживлял его каким-нибудь остроумным сатирическим замечанием и уводил в новое
русло. Из маленьких проповедей "в сторону", которые он произносил в своих
книгах, в разговор не попадало ничего. В этот период его карьеры присущая
ему безмятежность характера и очаровательная любезность пленяли всех, кто с
ним встречался, несмотря на легкую саркастичность его шуток.
Из множества случаев, когда я наблюдал мистера Теккерея не скованным
светскими условностями, не могу припомнить ни одного, когда он показал себя
взволнованным какой-нибудь неприятностью. А между тем он был необычайно
чувствителен, это явствует хотя бы из корнхиллского эссе "Иголки в подушке".
По-моему, он смотрел на жизнь легко и философски и брал от нее все невинные
удовольствия, какие мог получить. И уж конечно не было в нем в то время и
следа той замкнутости или суровости, какие ему приписывали в последующие
годы, когда "время кудри его покрыло серебром".
Когда я опять перебрался на житье в Кенсингтон, мне часто приходилось
встречаться с мистером Теккереем в связи с иллюстрациями к его
рождественским повестям или с гравюрами для его романов, с которыми я ему
по-прежнему помогал, добывая иногда какого-нибудь помощника, чтобы делать
механическую часть работы. Выло время, когда я проводил у него два утра в
неделю, и так как вставал он обычно поздно, он приглашал меня к себе в
спальню, а потом, одеваясь, угощал сигарой и непринужденной беседой на
всевозможные темы и говорил со мной просто, как с равным. Из этих разговоров
я уловил, что он завидует, хотя не зло, огромному влиянию, приобретенному
Диккенсом среди читательниц, которых, как он говорил, умиляли до слез
злоключения его юных героев и героинь.
Несмотря на замечание Теккерея, что ту часть "Лавки древностей", где
речь идет о Нелл, он прочел только раз, а Дика Свивеллера и Маркизу знает
наизусть, нет сомнения, что трогательные страницы Диккенса действовали и на
него. Теккерей по любому случаю восхвалял Диккенса как писателя, однако же
никто лучше его не понимал, как преувеличена привлекательность этих
характеров, в то время вызывавшая столь безграничное женское сочувствие.
Все мы помним изречение Теккерея: "Когда я говорю, что знаю женщин, я
хочу сказать, что знаю, что не знаю их" ("Письма мистера Брауна к
племяннику", Э 11). Однако одно можно утверждать с уверенностью: он жаждал
их восхищения. Он открыто в этом каялся, я сам слышал, и мало того,
по-ребячески гордился, когда ему удавалось завоевать это восхищение. Может
быть, упоминание об этом - дурной вкус, но я не раз получал от него рисунки
на дереве к рождественским повестям, завернутые в листы от писем
корреспонденток, без должной скромности позволявших себе иногда отвлекаться
от обсуждения достоинств его книг. Таких посланий было не так уж много, чтоб
они попались мне на глаза случайно. Думается мне, что ему хотелось
оповестить пошире, что он просто изнемогает от женского обожания.
Сейчас, когда слава Дугласа Джерролда пошла на убыль, странно
вспомнить, что это был единственный литератор, к которому Теккерей, когда он
был на вершине известности, серьезно ревновал. Ранние выпуски "Панча"
приходили на Янг-стрит, и я отлично помню, как нервно Теккерей срывал
обертку и восклицал: "Посмотрим, посмотрим, что юный Дуглас имеет сказать на
этой неделе..."
Теккерей не любил плохо отзываться о людях и очень редко говорил
недоброжелательно о ком бы то ни было. Однако скрывать свое презрение к
демократическим заявлениям Джерролда он не считал нужным. Я помню, как он
заметил у графа Карлейля одну из книг Джерролда с такой надписью:
"Высокочтимому графу Карлейлю, КП, КОБ {Кавалер ордена Подвязки, кавалер
ордена Бани.} и проч. и проч.". "Да, - сказал тогда Теккерей, - вот так ваши
несгибаемые бескомпромиссные радикалы всегда подлизываются к великим". В
одной из своих книг он заметил: "У английской аристократии есть какой-то
запах, от которого плебеи пьянеют". Что и говорить, между этими двумя людьми
симпатии не было...
Особенно хорошо Теккерей относился к молодежи, я лично видел от него
только величайшую доброту. Ему словно особенно приятно было принимать у себя
молодых людей, поощрять их, чтобы те чувствовали себя как дома, и в то же
время вызывать их на откровенные разговоры. Я помню время, когда несколько
бойких молодых людей, чей успех придал им мужества, чтобы отвернуться от
богемы с ее очень уж вольными нравами, но не приучил еще уделять достаточно
внимания собственной внешности, часто усаживались у Теккерея за обеденный
стол, где их знатный хозяин проявлял к ним подчеркнутую учтивость. После
одного из таких обедов я слышал, как он заметил, конечно же в надежде, что
намек будет передан по адресу: "Все это отличные ребята, но им не помешало
бы надевать рубашки почище". До того, как подросли его дочери и пока он
работал над "Ярмаркой", Теккерей не приглашал по многу гостей и как будто
был доволен вечерами, проведенными подальше от клуба и от поздних ужинов у
Эванса, которые он одно время посещал почти бессменно...
<Два раза Визетелли вел с Теккереем переговоры от лица своих издателей.
Первый раз - в 1847 году, когда издатель Дэвид Боуг пришел в восторг от
целой серии комических книжек Альберта Смита.> Пока книжки выходили одна за
другой, я по просьбе мистера Боуга обратился к мистеру Теккерею (с которым
тогда постоянно общался и у которого в одной главе "Книги снобов"
содержалось больше остроумия, чем в любой десятке "Физиологии" Альберта
Смита и Энгуса Рича) с просьбой написать любое, по его усмотрению,
количество томиков по цене сто гиней штука. Так как это было вдвое больше
того, что Теккерей получал тогда за один месячный выпуск "Ярмарки" (включая
несколько гравюр), он честно сознался, что предложение это соблазнительно,
но в конце концов отказался от него, так как очень уж не хотелось ему
связываться с Альбертом Смитом.
Теккерей, не терпевший ничего вульгарного, не мог стерпеть Смитова
mauvais gout {Дурного вкуса (фр.).}. Вынужденный с ним встречаться, он
относился к нему с презрительной терпимостью, внешне как будто и вежливой,
но саркастические замечания, которые он себе позволял, выдавали его
действительное отношение к шутовству Альберта. Позже, когда я предложил
Теккерею от лица фирмы "Смит и Элдер" тысячу фунтов за роман, он сразу
согласился, и результатом стал "Эсмонд", который был закончен, кажется,
только через два или три года. Издатели, считавшие, что роман будет из
современной жизни, сперва были разочарованы, но позже я узнал от мистера
Смита Уильямса, в то время их литературного консультанта, что успех
"Эсмонда" так превзошел их ожидания, что мистеру Теккерею был вручен чек на
250 фунтов больше, чем было оговорено в соглашении.
^TПОЕЗДКА В АМЕРИКУ^U
^TЭНН РИТЧИ^U
^TИЗ КНИГИ "ГЛАВЫ ВОСПОМИНАНИЙ"^U
Однажды отец сказал нам, что подумывает отправиться с лекциями в
Америку. Он собрался плыть туда после того, как кончит книгу, которую писал
тогда. Нам с Минни предстояло в ожидании его возвращения жить зимой у
бабушки в Париже. "Я должен возместить промотанное в юности отцовское
наследство и обеспечить бабушку и вас: вы погостите у нее зимой, прилежно
занимаясь французским языком и музыкой, как в колледже, - чтоб убаюкивать
меня своей игрой по вечерам, когда я снова буду дома". Увы! из нас с сестрой
не вышло музыкантш, которые могли бы убаюкивать его по вечерам, зато своей
игрой мне часто удавалось выжить его из гостиной. Стоило мне сесть за
инструмент в его присутствии, как у меня деревенели руки, волосы становились
дыбом, и даже самые любимые произведения срывались с пальцев, точно поезда,
попавшие в крушение.
В ту пору Америка была от нас намного дальше, чем теперь, когда
несметное число Колумбов еженедельно пересекает океан, кивнув небрежно на
прощанье и припася билет домой. Лето 1854 года было омрачено предстоящей
разлукой. Оно, к тому же, было долгое и знойное, казалось, даже сумерки,
даже сады на задних двориках и побуревший дерн в аллеях Кенсингтон-гарденс
были раскалены от зноя. Там над аллеями и лужайками стояло что-то вроде
марева - не мгла, не гроза, не туман, а, как мне думалось, самый дух Лондона
парил над прямыми зелеными квадратами Кенсингтона. Отец был погружен в
работу, он торопился кончить книгу, которую иные до сих пор считают лучшей.
Ее читали и тогда, когда она лишь вышла из печати, читают, перечитывают и
сегодня. Чаще всего он работал в кабинете, затененном виноградными лозами,
обвивающими окна, а мы обычно делали уроки, шили и читали в передней
гостиной с эркером. Как-то сидели мы там с нашей гувернанткой, и вдруг туда
вбежал взволнованный отец. "Только что один молодой человек принес мне
тысячу фунтов, он хочет напечатать мою книгу на столь заманчивых и выгодных
условиях, что даже как-то неловко ловить его на слове, он ведь еще почти
мальчик. Его зовут Джордж Смит. Ну, мне пора к нему. Он ждет там, в
кабинете", - проговорив все это и походив по комнате, он удалился. Так
когда-то еще на заре наших дней мы услышали впервые имя человека, который
стал нам добрым другом на всю последующую жизнь.
Отъезду отца в Америку предшествовало множество приготовлений,
предполагалось даже сдать в аренду дом, в котором, в конце концов, закрыли
комнаты, оставив для охраны старых слуг, - надо сказать, что слуги редко
покидали моего отца. Прежние издатели подарили отцу в дорогу серебряную чашу
для пунша, а новые (не нужно забывать, что я пишу о событиях полувековой
давности) - превосходную шкатулку для писем, и нам с сестрой - чудесный
карандашный портрет отца работы Сэмюела Лоренса, чтоб мы смотрели на него и
не скучали. Наконец, подошло время отъезда. Сначала мы втроем отправились в
Европу, чтоб встретиться там с бабушкой и дедушкой, потом часть пути
проделали все вместе, но вот, нужно было расставаться. Я помню и сейчас, как
на какой-то железнодорожной станции, кажется, в Олтене, он стоял возле