Страница:
головная боль. - Пожалуй, нам не следовало мешать разные вина!" <...>
Последний раз случай свел меня с Теккереем летним днем недалеко от
Трафальгарской площади. Я был потрясен его болезненным видом.
- Теперь, когда я достиг всего, к чему стремился, - сокрушался
Теккерей, - мне не дано этим насладиться. Что ж, таков закон жизни. Одно
теряем, другое находим. Но здоровье мне уже не вернуть, не вернуть бодрость
и жизненные силы. Иногда я завидую последнему нищему.
На его бледном лице, некогда таком румяном, читалась усталость от
жизни, следы "суеты и томления духа". Знаменитый писатель, которого не могли
сломить никакие трудности, - и вот он, достигнув вершины благополучия,
страдает, как простой смертный, ибо сполна заплатил фортуне разрушенным
здоровьем и душевной усталостью. Жить ему оставалось несколько месяцев...
Общаясь с Теккереем, я заметил, что стоило коснуться великих вопросов
бытия, как в ответ звучало неизменное: "Не знаю". Все же мне кажется,
наедине с самим собой он нередко задумывался о том, что ждет человека после
смерти. Он однажды сказал мне, что материализм - это та видимость вещей,
дальше которой не идет поверхностный ум в познании истины.
Зависть и мелкое тщеславие были совершенно чужды натуре Теккерея. Он
искренне восхищался Диккенсом, горячо превозносил скромные таланты Томаса
Гуда и готов был назвать его "Песню о рубашке" чуть ли не лучшим образцом
лирики во все времена! Теккерей порой был слишком щедр на похвалы своим
современникам. Если что-то вызывало его восхищение, он отдавался ему всей
душой. <...>
Теккерей умел бесподобно подражать Эдмунду Кину. Этого посредственного
трагика он явно ставил выше Макреди. Когда я однажды заметил, что мисс К...
великолепная актриса, Теккерей воскликнул: "Да, но она страшна как смерть!"
Теккерей во всем был поклонником красоты - она была его слабостью. "Но как
она красива!" - вырвалось у него однажды, когда он рассказывал о какой-то
бурной размолвке с матерью. Он нежно любил ее, но признавался мне: "Мы почти
на все смотрим по-разному. Старшему поколению трудно понять нас". В матери
Теккерея была капля азиатской крови (что совершенно не проявилось в его
внешности), и редкая женщина могла привлекательностью сравниться с ней. В
свои пятьдесят лет она выглядела не старше сына. <...>
Одна американская писательница, католичка, обиделась на Теккерея за то,
что он буквально "срезал ее" (как она выразилась), когда она сказала, что
ходит в "часовню" в Бромптоне. Он воскликнул: "Как! Неужели вы посещаете это
заведение?" Он не жаловал папистов. Мне кажется, что, как и Карлейль,
Теккерей был в своем роде верующим скептиком. Однако он никогда не
высказывался о религии неуважительно и заметил по поводу покойного У.-Дж.
Фокса (незаурядные способности которого высоко ценил): "Он как бы снисходил
к Господу Богу!"
Теккерей всегда с глубочайшим благоговением говорил о Христе, и мне
кажется, что в последние годы жизни его теологические воззрения были близки
учению унитариев (в его современном варианте)...
Как истинный англичанин, Теккерей осуждал падение нравов на континенте
и говорил мне: "Франции не суждено пережить политическое возрождение, доколе
в обществе будет царить такая распущенность". Он не любил Бальзака и Жорж
Санд (хотя признавал их блестящие литературные таланты) из-за их вопиющего
распутства (насколько я помню, он выразился именно так). О миссис Гор он
сказал: "Она не глупее прочих, но столь же безнравственна".
Однажды я пригласил его на званый вечер, и он обещал быть, но узнав,
что в числе гостей ожидается миссис Троллоп, воскликнул: "Боже мой! Нет, я
не приду. Я только что разругал ее роман "Рексхиллский викарий" (1837).
По-моему, то, что она пишет, насквозь фальшиво". <...>
Помню, я как-то сказал, что не считаю Диккенса глубоким мыслителем.
"Да, пожалуй, - согласился Теккерей, - но у него ясный и оригинальный ум, а
это поважнее философии". Я ответил, что, на мой взгляд, он несколько
переоценивает Диккенса. "Нет, мне кажется, он не уступает Филдингу и
Смоллету - уж Смоллету во всяком случае. Правда, Диккенс не так широко
образован, как Филдинг", - возразил Теккерей. Однако его перу, продолжал он,
принадлежат "такие удивительные истории". Как верно и прекрасно сказано,
подумал я. На мой вопрос, кто из ныне живущих писателей кажется ему наиболее
достойным восхищения, последовал ответ: "Скорей всего Маколей. Ему нет
равных". Теккерея явно покорил блестящий стиль лорда Маколея, но меня
удивила такая высокая оценка.
Вряд ли можно отрицать, что в Теккерее поразительным образом сочеталось
редкое благородство и некоторая доля цинизма, порожденного его
проницательностью, ибо он постиг "человеческую природу в хитросплетениях
людских отношений и поступков". На словах он мог быть циником, но никогда не
подтверждал это делами, и скептические рассуждения не отражали его истинного
образа мыслей. "Мошенник" было его любимым словечком, но он не вкладывал в
него никакого обидного смысла. Я повторил ему слова <Шеридана> Ноулза,
сказанные об ирландцах: "Я не встречал людей приятнее", и Теккерей заметил
на это: "Милый старый мошенник". Вероятно, то же самое он думал и о
большинстве ирландцев, неслучайно он сказал мне: "У них вранье в крови".
Теккерей всегда одалживал деньги бедствующим литераторам, не
рассчитывая на возвращение долга, и объяснял это тем, что сам может
оказаться в такой же нужде. Удивительно, что ему вообще удавалось
откладывать деньги.
Когда Теккерею надоедали разговоры о политике и прочих серьезных
материях, он сбегал к жене, что, как он уверял меня, совсем неплохо ради
разнообразия - ее политика не интересовала. Когда не осталось надежды, что
жена поправится и рассудок вернется к ней, он сокрушенно вздыхал: "Бедняжка!
Видит бог, я был с ней удивительно счастлив". <...>
Теккерей был не слишком высокого мнения о литературной братии. По его
словам, среди писателей немного найдется людей достойных, а уж в невежестве
мало кто может с ними сравниться. По-моему, Теккерею ужасно нравилось
общество "персон", как он называл аристократов, хотя он сам подсмеивался над
этой своей слабостью. Однажды, когда он прогуливался с моим дядей в
Брайтоне, к Теккерею подошел некий джентльмен, и они обменялись несколькими
фразами.
- Это герцог Девонширский, - объяснил Теккерей дяде, когда они остались
одни. - Мне не хотелось пускаться с ним в долгие разговоры, чтобы он не
пригласил меня на обед. Ведь мне следует воздерживаться от всяких излишеств.
Однако на следующий день брайтонская газета сообщила публике, что
писатель обедал у герцога.
Я думаю, Теккерей слишком любил радости жизни и скорей всего сократил
свои дни пристрастием к хорошей кухне и редким винам - но кто из нас, если
может позволить себе это, откажется от таких удовольствий. И в то же время
он был тружеником в литературе. Смысл своей деятельности Теккерей видел не
только в обличении порока. Он презирал бездарных писак и преклонялся перед
гениями. Однажды он сказал мне: "Браунинг прекрасный малый, но, по-моему, он
не в своем уме".
^TУИЛЬЯМ ФРЭЗЕР^U
^TВОСПОМИНАНИЯ ИЗДАТЕЛЯ^U
В Париже Теккерей сказал мне, что слышал от лучших французских
литературоведов, будто для Франции характер Бекки Шарп так обычен, что там
не вызвал бы никакой сенсации. А еще он сказал мне, с явным и заслуженным
удовлетворением, что в главных колледжах Парижа читают лекции о "Ярмарке
тщеславия" как о лучшем образце английской прозы нашего времени.
Обида Теккерея на все племя издателей имела глубокие корни. Кажется,
шестнадцать издателей отказались дать ему мизерную сумму, потребную на
печатание его бессмертного труда, "Ярмарки тщеславия". Ни у одного не
достало интеллекта оценить ее.
Потоки своего гнева на них он изливает в "Пенденнисе", там они показаны
публике, как глупейшие, эгоистичнейшие и вульгарнейшие торгаши. Этим он, как
мне кажется, умалил себя. Мимоходом изничтожать тех, кто некогда с таким
презрением отнесся к его таланту, было, может быть, и справедливо, однако
недостойно: негоже, уже занимая высокое положение, тратить свой сарказм на
создания, столь мелкие. Aquila non captat muscas {Орел не гоняется за мухами
(лат.).}, особенно если эти мухи такие грязные, какими изобразил их
романист.
Зайдя как-то со знакомым к одному издателю, он должен был подождать, и
приятель этот потом рассказал мне такую историю: пол в приемной был устлан
ковром кричащего красно-белого рисунка; когда хозяин наконец появился, автор
"Ярмарки тщеславия" сказал: "Мы тут все любовались вашим ковром. Он как
нельзя лучше вам подходит. Вы попираете ногами кровь и мозги авторов".
Помню, как-то в Германии я сказал Теккерею: "Пользоваться успехом как
писатель, это, должно быть, замечательно". Он мрачно ответил: "Лучше бить
камень на дорогах".
Вскоре после того как мы с ним познакомились, я пошел с ним в Theatre
Francais {Французский театр (фр.).}. Играл Ренье, знаменитый актер. Публика
была изысканная, аплодисменты оглушительные. Я повернулся к Теккерею и
сказал: "Как, наверное, приятно - получать деньги в тот самый момент, когда
они нужны". Он ответил печально: "Правильно. Это куда приятнее, чем написать
столько книг".
Однажды я поспорил с Теккереем об одном писательском приеме - о
повторении имен и характеров в нескольких книгах. Бальзак был гораздо более
плодовит, что, быть может, и диктовало ему необходимость так поступать. Для
Теккерея, я в том уверен, это было ошибкой. Помню, как в разговоре он
набрасывал характер для одной еще не написанной книги. "Как Уоррингтон", -
не подумав, добавил я и заметил, что лицо у него слегка исказилось. По
размышлении я пожалел о своих словах. Их можно было понять так, словно я
утверждаю, будто сила его воображения начала сдавать, хотя этого у меня и в
мыслях не было.
Теккерей рассказал мне, что задумал написать три больших романа, в
которых центральной фигурой должен был стать Саймон Фрэзер из Лавата,
обезглавленный в 1747 году. Я от души сожалею, что он не написал их - не
успел. Неудивительно, что такой драматичный характер, как лорд Лават, пленил
его: он бы с упоением занялся интригами, какие велись в эту любопытную пору
нашей национальной истории.
Однажды, когда я обедал у него на Янг-стрит в Кенсингтоне и сидел за
столом довольно далеко от него, он мне сказал: "Я у вас в неоплатном долгу".
Я поблагодарил его, но спросил: "Почему?" - "Вы научили меня полюбить
"Рокингхем". В эту минуту я заметил, что одна дама, сидевшая напротив меня,
подняла глаза от тарелки, и понял, даже не взглянув на нее, что она и
Теккерей читали эту книгу вместе. "Рокингхем" - это был роман,
опубликованный в 1849 году, который я сам читал в очередь с выпусками
"Ярмарки тщеславия", - весьма романтическая история, написанная по-английски
графом Жарнаком...
В тот же вечер Теккерей любезно проводил меня в прихожую. Он сказал:
"Несколько вечеров тому назад здесь была автор первого и замечательного
сенсационного романа миссис Кроу - "Сьюзен Хеш ли". Я посадил ее в карету.
Рядом ждали еще две кареты, она повернулась ко мне и произнесла с глубоким
пафосом и указывая на них: "Мистер Теккерей, это большой успех, большой
общественный успех".
<...> Должен честно признаться: Теккерей прискорбно разочаровал меня
своей беспомощностью в искусстве разговора. Я видел его в тот раз (когда они
только познакомились в 1851 году) и в других случаях, когда у него была
полная возможность и повод говорить хорошо. Ни в одном обществе, в котором я
его видел, несмотря на большое желание и все мои попытки уловить в его
беседе что-нибудь оригинальное, стоящее запоминания, я не мог найти ничего
такого, что оправдало бы мой интерес к нему. Он был отменно любезен, без
малейшей аффектации, мое восхищение забавляло его, немного интриговало, но я
тщетно ждал, что с языка его сорвутся какие-нибудь пророческие слова,
которые я надеялся услышать. Помню вечер, на котором присутствовал граф
д'Орсей, его старинный приятель, и другие выдающиеся французы (французским
он владел в совершенстве) и где не вспыхнула ни одна искра красноречия; да и
позже, до самой его смерти, во всех случаях, когда мы оказывались вместе, не
прозвучало ни единой фразы, как-то возвышавшейся над обыденностью. Кажется,
за все это время с уст его не слетело ни слова, которое стоило бы запомнить.
Помню, на том обеде в Париже, о котором я уже говорил, я спросил его,
правда ли, что он однажды сказал, будто все мужчины - Джорджи, имея в виду
достаточно банальный персонаж "Ярмарки тщеславия". Он ответил: "Да, либо
хотели бы быть ими. Я так сказал, я и сейчас так думаю". Я рискнул
предположить, что он ошибается, что характер Джорджа очень обычный, но он не
мог не встречать и людей более благородных. Нередко я замечал, что в
разговоре он плоско-циничен и не поднимается до уровня грандиозных обобщений
его книг. Мне казалось, что он воображает, будто собеседник ждет от него
циничных высказываний и будет разочарован, если их не услышит. Это мнение
сложилось у меня в результате долгих наблюдений, и я думаю, что, хотя у него
было поразительное умение понять человеческую природу в целом, понять ее в
отдельных случаях он едва ли умел. Я замечал это и у других, например, у
Уайта Мелвилла, но в Теккерее меня особенно поразило, что он не умеет
проводить различий что понятия его о молодых людях, людях среднего возраста
и стариках суть понятия самые общие, родовые, а не специфические.
В самом начале нашего разговора у графини де Граммон (в Париже) он мне
сказал: "Вы ведь в лейб-гвардии?" - "Да, в первом полку". - "И как они для
вас, достаточно умны?" - "Вполне". А через несколько лет я пригласил его
пообедать в собрании моего полка, находившегося тогда в Риджентс-парке. По
счастью, сборище было не большое, тем более по счастью, что все
присутствующие были хорошими образцами исключительно интеллектуального
разряда офицеров. Оба старшие офицеры полка отсутствовали, иначе это
трагически снизило бы средний уровень интеллекта. Майор Биддульф,
впоследствии дворцовый эконом и "личный кошелек" королевы, там был, и был
еще капитан лорд Уильям Берисфорд, самый прекрасный мужчина, как в
физическом, так и интеллектуальном смысле, из тех, что я встречал в жизни.
Разговор зашел об Ирландии. Теккерей высказал свои взгляды, ему вежливо, но
вполне обоснованно возразил лорд Уильям. Кроме меня, никто не знал, что
приглашен Теккерей, встреча оказалась случайной. Лорд Уильям показал ему не
только, что знает об Ирландии больше, чем он, но и то, что книга Теккерея
"Ирландские заметки" известна лорду Уильяму лучше, чем ее автору. Разговор
шел в тоне самом изысканном. Я не удивился тому, какое впечатление он
произвел на великого писателя. Войдя ко мне в комнату надеть плащ, он
воскликнул: "Я удивлен! Ошеломлен! Никогда больше не напишу ни слова против
военных". Я сказал: "Дорогой Теккерей, вы изобразили людей, о которых почти
ничего или вообще ничего не знаете. В вашем портрете британского офицера
примерно столько же правды, как было бы во мне, члене парламента от Девона,
с чертами сквайра Вестерна. Теперь вы узнали, каковы офицеры на самом деле".
Он ответил уныло: "Больше так никогда не буду, можете мне поверить". <...>
В отеле в Фолкстоне я застал Теккерея, когда он пил чай с двумя своими
дочерьми, и одна из них спросила меня: "Вы знаете, сэр Уильям, что случилось
с папой?" - "Нет". - "В него влюбилась одна юная леди". - "А что тут
удивительного?" - "Но вы не знаете сколько ей лет". - "Верно, не знаю". -
"Только что исполнилось шесть". Теккерей изобразил на лице безысходное горе
и сказал: "Это очень печальная история. Чем меньше говорить об этом, тем
лучше". Это единственный пример, какой я могу вспомнить, когда он подражал
выражению чувства или проявил хоть что-то близкое к таланту комического
актера.
Как большинство людей выдающегося ума, он любил пошутить. Пример этого
могу привести. В шесть часов мы обедали в старом клубе "Бифштекс", на задах
театра "Лицеум", которым тогда владел мистер Арнольд. Никогда мне не забыть
этого обеда: кусочки бифштекса, каждый на один зуб, прямо с огня, горевшего
в соседней комнате, дверь туда стояла открытая, и огонь был виден. Каждый
кусочек не столько утолял аппетит, сколько разжигал его, - иллюстрация к
выражению "слюнки текут". Пообедав, мы перешли в ложу мистера Арнольда в
"Лицеуме". Ложа была на просцениуме, на одном уровне со сценой. Пьеса была
бурлескной, то, что французы называют piece aux jambes, пьесой для ножек. В
ложе находились шестеро, мы с Теккереем сидели сзади. Мисс Л. Т., которая
была и до сих пор осталась актрисой весьма одаренной по этой части, стояла,
прислонившись к ложе и демонстрируя отличные ноги, туго обтянутые красным
шелком. Теккерей смотрел на них, а потом проговорил быстро, не переводя
дыхания: "Это значит, так сказать, держать зеркало перед природой,
показывать доблести ее истинное лицо и ее истинное - низости. Кто из
джентльменов, сидящих впереди, сделает мне одолжение, ущипнет эти ножки?"
<...>
Единственный похожий портрет Теккерея - работы Лоренса. Я внимательно
изучил все его портреты - в красках, гравюры, скульптурные, и ни в одном не
уловил ни малейшего сходства. На всех вид у него какой-то мертвый,
безжизненный, какого у него никогда не бывало. Глаза его, за очками, горели
очень ярко, цвет лица был матовый, с легким румянцем; вид не очень здоровый,
скорее анемичный.
<...> Как-то за обедом Теккерей сказал мне, что считает "Тома Джонса"
безусловно лучшим из когда-либо написанных романов. И добавил: "Если бы вам
пришлось писать ради хлеба насущного, вы бы знали, как это трудно".
Я спросил Теккерея, что из написанного им ему больше всего нравится. Он
сразу ответил: "Джордж де Барнуэл", пародия на "Юджина Арама", роман лорда
Литтона. Он сказал, что лучшим из написанного им считает песню врача в
"Гарри Ролликере", а написал он ее на борту одного из пароходов австрийца
Ллойда, в сильную качку. <...>
О доброте Теккерея свидетельствует следующий пример: как я уже сказал,
ему страшно нравился его "Гарри Ролликер", в особенности песня врача, но он
не захотел пародировать плохой французский язык Левера, он знал, что это
обидело бы его. А вот над тем, как безбожно Левер путает военную
терминологию, - он издевался вовсю, и вполне заслуженно.
Главная мысль, которую Теккерей хотел внушить своей публике, была
запечатлена на виньетке, изображавшей его самого как бедного шутника, с
плоским и печальным лицом, держащего в руке ухмыляющуюся маску. Несомненно,
это точно передает его настроение, которое, как у всех одаренных людей,
нередко бывало печальным. Какой бесконечно трогательной и выразительной была
картинка на желтых обложках первых изданий: грустный, смиренный юморист,
повествующий о собственной печальной судьбе.
^TДЖОН БРАУН^U
^TИЗ КНИГИ АЛЕКСАНДРА НЕДДИ "ВОСПОМИНАНИЯ ДОКТОРА ДЖОНА БРАУНА"^U
Если не ошибаюсь, дружба доктора Брауна с автором "Ярмарки тщеславия"
завязалась в Эдинбурге, куда Теккерей приехал читать лекции об английских
юмористах. С тех пор он решительно отстаивал мнение, что об истинном
характере писателя широкая публика имела самое превратное представление. И
он терпеть не мог сравнений, которые постоянно проводились между Теккереем и
другим знаменитым романистом, его современником. Нижеследующее письмо
доктора Брауна, адресованное покойному Эндрю Ковентри Дику, его давнему
другу, видимо, относится к первым дням его знакомства с Теккереем.
"...как я жалею, что последние две недели вас тут не было, и вы не
видели и не слышали Теккерея, не познакомились с ним. Он бы пришелся вам по
душе - человек большого ума, большого сердца, рассудительный, имеющий обо
всем свое мнение. Он предпочитает Поупа Лонгфелло и миссис Баррет-Браунинг,
Мильтона - мистеру Фестесу, а сэра Роджера де Коверли - "Пиквику", как и
"Историю" Дэвида Юма - творению шерифа Элисона, а "стихи Э. В. К. своему
городскому другу" - всему, что ему доводилось читать последнее время, как
"полную страсти гроздь" всем прозаическим и поэтическим трудам сэра
Бульвера-Литтона. Я часто с ним виделся, беседовал о самых разных материях
и, право, - не считая вас, - более симпатичного мне человека не встречал. Он
даже лучше и выше своих произведений... Роста в нем шесть футов три дюйма,
лицо широкое, очень доброе, голова огромная, а манера выражаться и голос
удивительно приятны. В обществе он выделяется, пожалуй, только добродушием и
время от времени скромно говорит что-нибудь замечательное. Он настолько же
превосходит Диккенса, насколько трехпалубный стодвадцатипушечный корабль -
жалкий пароходишко с единственной дальнобойной пушечкой на вращающемся
лафете. Из-за него тут все принялись читать "Дневник для Стеллы", "Болтуна",
"Джозефа Эндрюса" и "Хамфри Клинкера". Он обладает большой склонностью к
политике, верными убеждениями и страстностью, и - судя по форме его черепа -
мог бы стать видным общественным деятелем. В нем много талантов, которые не
могут найти выхода только в писательском призвании".
Сохранилось и письмо тому же другу, не датированное, но скорее всего
относящееся к декабрю 1856 года, когда Теккерей читал лекции о "Четырех
Георгах".
"...Сюда приезжал Теккерей и провел много времени с нами, и я от него
даже в еще большем восторге - его манеры и разговоры удивительно естественны
и непринужденны. Лекция о Георге III была великолепна. Он вызвал слезы у
2000 мужчин и дам, прочитав строки старика Джонсона на кончину бедного
Леветта, хирурга..."
<...> Мы не видели ни единого портрета мистера Теккерея, который
воздавал бы ему должное. Фотографии нам нравятся больше гравюр, и у нас есть
старый, очень неплохой дагерротип, где он запечатлен без очков. Однако любой
фотографии дано показать человека лишь в обычном его виде - а часто и очень
обычном. Только сэр Джошуа Рейнольде с собратьями может написать человека
более похожим на себя, чем он выглядит внешне. Первый рисунок Лоренса во
многом передает его породистость, но слишком уж вздернута голова. Фотография
с более позднего рисунка, сделанного той же рукой, нам нравится больше - он
один и читает, близко поднеся книгу к глазам. Переданы огромность и
внушительность головы, приятность рта. Нам не довелось видеть портрет,
исполненный мистером Уоттом, но если он столь же выразителен и тонок, как
его портрет Теннисона, то можно только порадоваться.
Хотя мистер Теккерей ни в каком смысле не был эгоистом, он питал
поразительный интерес к себе как к объекту изучения, и слушать его
бесподобные рассказы о себе было чистым удовольствием. Он часто снабжал свои
книги автопортретами. В своих "Фрэзерионах", помещенных во "Фрэзерс
мэгезин", Маклиз приводит набросок времен его безвестной юности, а в "Мане",
недолговечном журнальчике, который издавал Альберт Смит, есть очень смешная
и довольно похожая карикатура не то Доила, не то Лича. Он изображен читающим
лекцию - поза, бесспорно, наиболее для него выгодная. Ниже следует рисунок,
который дает верное представление и о его внешности и о душевном состоянии:
Усталый, молодой, добрый острослов сидит по-турецки и глядит в никуда,
а его маска и шутовской жезл покоятся, забытые, у него на коленях...
<...> Нам хотелось бы упомянуть две главные черты его характера, в
значительной мере отразившиеся в его произведениях, однако почти не
отраженные в критике этих произведений. Во-первых, глубокая непреходящая
меланхоличность его натуры. Он любил рассказывать, как однажды в Париже на
открытии какой-то художественной выставки он с высоты своего роста поглядел
через море голов в дальний конец переполненного зала и увидел, что оттуда на
него пристально смотрит кто-то с комично-унылым лицом. Секунду спустя он
сообразил, что видит в зеркале собственную грустную физиономию. Нет, он
вовсе не был угрюмым и испытывал живую благодарность судьбе за все большие и
малые радости, за счастье домашнего очага, за дружбу, за остроумие и музыку,
за красоту во всех ее ипостасях, за удовольствие, даримое "старым верным
золотым пером", которое то напишет какую-нибудь прелестную фразу, то игриво
изобразит заглавную букву в забавной виньетке, - и даже за чисто плотские
приятные ощущения. Однако обычно состояние его духа, особенно во вторую
половину жизни, было глубоко mourne {Тоскливым (фр.).}, другого слова для
этого нет. Порождалось это отчасти его темпераментом, а отчасти чутким
проникновением в мелочность и подлость человеческую. Острое восприятие
подлости и вульгарности реальной жизни вокруг, сталкиваясь с жившими в его
душе идеалами, ни к чему другому привести не могло. Это чувство,
усугубленное разочарованиями, когда оно воздействовало на суровую,
необузданную натуру, породило свифтовское свирепое негодование, но
воздействуя на добрую чувствительную натуру мистера Теккерея, пробудило
только сострадательную грусть. Отчасти же его меланхолия объяснялась
выпавшими на его долю несчастьями. Он часто намекает на них в своих
произведениях, и для того, чтобы во всей полноте оценить ту глубокую
трогательность, которую мы у него находим, необходимо знать, что сам он
изведал много страданий. Как ни тягостна такая необходимость, но мы сочли
нужным упомянуть об этом, потому что беды его породили много всяких историй,
и далеких от правды, и даже клеветнических. Смерть его второго ребенка во
Последний раз случай свел меня с Теккереем летним днем недалеко от
Трафальгарской площади. Я был потрясен его болезненным видом.
- Теперь, когда я достиг всего, к чему стремился, - сокрушался
Теккерей, - мне не дано этим насладиться. Что ж, таков закон жизни. Одно
теряем, другое находим. Но здоровье мне уже не вернуть, не вернуть бодрость
и жизненные силы. Иногда я завидую последнему нищему.
На его бледном лице, некогда таком румяном, читалась усталость от
жизни, следы "суеты и томления духа". Знаменитый писатель, которого не могли
сломить никакие трудности, - и вот он, достигнув вершины благополучия,
страдает, как простой смертный, ибо сполна заплатил фортуне разрушенным
здоровьем и душевной усталостью. Жить ему оставалось несколько месяцев...
Общаясь с Теккереем, я заметил, что стоило коснуться великих вопросов
бытия, как в ответ звучало неизменное: "Не знаю". Все же мне кажется,
наедине с самим собой он нередко задумывался о том, что ждет человека после
смерти. Он однажды сказал мне, что материализм - это та видимость вещей,
дальше которой не идет поверхностный ум в познании истины.
Зависть и мелкое тщеславие были совершенно чужды натуре Теккерея. Он
искренне восхищался Диккенсом, горячо превозносил скромные таланты Томаса
Гуда и готов был назвать его "Песню о рубашке" чуть ли не лучшим образцом
лирики во все времена! Теккерей порой был слишком щедр на похвалы своим
современникам. Если что-то вызывало его восхищение, он отдавался ему всей
душой. <...>
Теккерей умел бесподобно подражать Эдмунду Кину. Этого посредственного
трагика он явно ставил выше Макреди. Когда я однажды заметил, что мисс К...
великолепная актриса, Теккерей воскликнул: "Да, но она страшна как смерть!"
Теккерей во всем был поклонником красоты - она была его слабостью. "Но как
она красива!" - вырвалось у него однажды, когда он рассказывал о какой-то
бурной размолвке с матерью. Он нежно любил ее, но признавался мне: "Мы почти
на все смотрим по-разному. Старшему поколению трудно понять нас". В матери
Теккерея была капля азиатской крови (что совершенно не проявилось в его
внешности), и редкая женщина могла привлекательностью сравниться с ней. В
свои пятьдесят лет она выглядела не старше сына. <...>
Одна американская писательница, католичка, обиделась на Теккерея за то,
что он буквально "срезал ее" (как она выразилась), когда она сказала, что
ходит в "часовню" в Бромптоне. Он воскликнул: "Как! Неужели вы посещаете это
заведение?" Он не жаловал папистов. Мне кажется, что, как и Карлейль,
Теккерей был в своем роде верующим скептиком. Однако он никогда не
высказывался о религии неуважительно и заметил по поводу покойного У.-Дж.
Фокса (незаурядные способности которого высоко ценил): "Он как бы снисходил
к Господу Богу!"
Теккерей всегда с глубочайшим благоговением говорил о Христе, и мне
кажется, что в последние годы жизни его теологические воззрения были близки
учению унитариев (в его современном варианте)...
Как истинный англичанин, Теккерей осуждал падение нравов на континенте
и говорил мне: "Франции не суждено пережить политическое возрождение, доколе
в обществе будет царить такая распущенность". Он не любил Бальзака и Жорж
Санд (хотя признавал их блестящие литературные таланты) из-за их вопиющего
распутства (насколько я помню, он выразился именно так). О миссис Гор он
сказал: "Она не глупее прочих, но столь же безнравственна".
Однажды я пригласил его на званый вечер, и он обещал быть, но узнав,
что в числе гостей ожидается миссис Троллоп, воскликнул: "Боже мой! Нет, я
не приду. Я только что разругал ее роман "Рексхиллский викарий" (1837).
По-моему, то, что она пишет, насквозь фальшиво". <...>
Помню, я как-то сказал, что не считаю Диккенса глубоким мыслителем.
"Да, пожалуй, - согласился Теккерей, - но у него ясный и оригинальный ум, а
это поважнее философии". Я ответил, что, на мой взгляд, он несколько
переоценивает Диккенса. "Нет, мне кажется, он не уступает Филдингу и
Смоллету - уж Смоллету во всяком случае. Правда, Диккенс не так широко
образован, как Филдинг", - возразил Теккерей. Однако его перу, продолжал он,
принадлежат "такие удивительные истории". Как верно и прекрасно сказано,
подумал я. На мой вопрос, кто из ныне живущих писателей кажется ему наиболее
достойным восхищения, последовал ответ: "Скорей всего Маколей. Ему нет
равных". Теккерея явно покорил блестящий стиль лорда Маколея, но меня
удивила такая высокая оценка.
Вряд ли можно отрицать, что в Теккерее поразительным образом сочеталось
редкое благородство и некоторая доля цинизма, порожденного его
проницательностью, ибо он постиг "человеческую природу в хитросплетениях
людских отношений и поступков". На словах он мог быть циником, но никогда не
подтверждал это делами, и скептические рассуждения не отражали его истинного
образа мыслей. "Мошенник" было его любимым словечком, но он не вкладывал в
него никакого обидного смысла. Я повторил ему слова <Шеридана> Ноулза,
сказанные об ирландцах: "Я не встречал людей приятнее", и Теккерей заметил
на это: "Милый старый мошенник". Вероятно, то же самое он думал и о
большинстве ирландцев, неслучайно он сказал мне: "У них вранье в крови".
Теккерей всегда одалживал деньги бедствующим литераторам, не
рассчитывая на возвращение долга, и объяснял это тем, что сам может
оказаться в такой же нужде. Удивительно, что ему вообще удавалось
откладывать деньги.
Когда Теккерею надоедали разговоры о политике и прочих серьезных
материях, он сбегал к жене, что, как он уверял меня, совсем неплохо ради
разнообразия - ее политика не интересовала. Когда не осталось надежды, что
жена поправится и рассудок вернется к ней, он сокрушенно вздыхал: "Бедняжка!
Видит бог, я был с ней удивительно счастлив". <...>
Теккерей был не слишком высокого мнения о литературной братии. По его
словам, среди писателей немного найдется людей достойных, а уж в невежестве
мало кто может с ними сравниться. По-моему, Теккерею ужасно нравилось
общество "персон", как он называл аристократов, хотя он сам подсмеивался над
этой своей слабостью. Однажды, когда он прогуливался с моим дядей в
Брайтоне, к Теккерею подошел некий джентльмен, и они обменялись несколькими
фразами.
- Это герцог Девонширский, - объяснил Теккерей дяде, когда они остались
одни. - Мне не хотелось пускаться с ним в долгие разговоры, чтобы он не
пригласил меня на обед. Ведь мне следует воздерживаться от всяких излишеств.
Однако на следующий день брайтонская газета сообщила публике, что
писатель обедал у герцога.
Я думаю, Теккерей слишком любил радости жизни и скорей всего сократил
свои дни пристрастием к хорошей кухне и редким винам - но кто из нас, если
может позволить себе это, откажется от таких удовольствий. И в то же время
он был тружеником в литературе. Смысл своей деятельности Теккерей видел не
только в обличении порока. Он презирал бездарных писак и преклонялся перед
гениями. Однажды он сказал мне: "Браунинг прекрасный малый, но, по-моему, он
не в своем уме".
^TУИЛЬЯМ ФРЭЗЕР^U
^TВОСПОМИНАНИЯ ИЗДАТЕЛЯ^U
В Париже Теккерей сказал мне, что слышал от лучших французских
литературоведов, будто для Франции характер Бекки Шарп так обычен, что там
не вызвал бы никакой сенсации. А еще он сказал мне, с явным и заслуженным
удовлетворением, что в главных колледжах Парижа читают лекции о "Ярмарке
тщеславия" как о лучшем образце английской прозы нашего времени.
Обида Теккерея на все племя издателей имела глубокие корни. Кажется,
шестнадцать издателей отказались дать ему мизерную сумму, потребную на
печатание его бессмертного труда, "Ярмарки тщеславия". Ни у одного не
достало интеллекта оценить ее.
Потоки своего гнева на них он изливает в "Пенденнисе", там они показаны
публике, как глупейшие, эгоистичнейшие и вульгарнейшие торгаши. Этим он, как
мне кажется, умалил себя. Мимоходом изничтожать тех, кто некогда с таким
презрением отнесся к его таланту, было, может быть, и справедливо, однако
недостойно: негоже, уже занимая высокое положение, тратить свой сарказм на
создания, столь мелкие. Aquila non captat muscas {Орел не гоняется за мухами
(лат.).}, особенно если эти мухи такие грязные, какими изобразил их
романист.
Зайдя как-то со знакомым к одному издателю, он должен был подождать, и
приятель этот потом рассказал мне такую историю: пол в приемной был устлан
ковром кричащего красно-белого рисунка; когда хозяин наконец появился, автор
"Ярмарки тщеславия" сказал: "Мы тут все любовались вашим ковром. Он как
нельзя лучше вам подходит. Вы попираете ногами кровь и мозги авторов".
Помню, как-то в Германии я сказал Теккерею: "Пользоваться успехом как
писатель, это, должно быть, замечательно". Он мрачно ответил: "Лучше бить
камень на дорогах".
Вскоре после того как мы с ним познакомились, я пошел с ним в Theatre
Francais {Французский театр (фр.).}. Играл Ренье, знаменитый актер. Публика
была изысканная, аплодисменты оглушительные. Я повернулся к Теккерею и
сказал: "Как, наверное, приятно - получать деньги в тот самый момент, когда
они нужны". Он ответил печально: "Правильно. Это куда приятнее, чем написать
столько книг".
Однажды я поспорил с Теккереем об одном писательском приеме - о
повторении имен и характеров в нескольких книгах. Бальзак был гораздо более
плодовит, что, быть может, и диктовало ему необходимость так поступать. Для
Теккерея, я в том уверен, это было ошибкой. Помню, как в разговоре он
набрасывал характер для одной еще не написанной книги. "Как Уоррингтон", -
не подумав, добавил я и заметил, что лицо у него слегка исказилось. По
размышлении я пожалел о своих словах. Их можно было понять так, словно я
утверждаю, будто сила его воображения начала сдавать, хотя этого у меня и в
мыслях не было.
Теккерей рассказал мне, что задумал написать три больших романа, в
которых центральной фигурой должен был стать Саймон Фрэзер из Лавата,
обезглавленный в 1747 году. Я от души сожалею, что он не написал их - не
успел. Неудивительно, что такой драматичный характер, как лорд Лават, пленил
его: он бы с упоением занялся интригами, какие велись в эту любопытную пору
нашей национальной истории.
Однажды, когда я обедал у него на Янг-стрит в Кенсингтоне и сидел за
столом довольно далеко от него, он мне сказал: "Я у вас в неоплатном долгу".
Я поблагодарил его, но спросил: "Почему?" - "Вы научили меня полюбить
"Рокингхем". В эту минуту я заметил, что одна дама, сидевшая напротив меня,
подняла глаза от тарелки, и понял, даже не взглянув на нее, что она и
Теккерей читали эту книгу вместе. "Рокингхем" - это был роман,
опубликованный в 1849 году, который я сам читал в очередь с выпусками
"Ярмарки тщеславия", - весьма романтическая история, написанная по-английски
графом Жарнаком...
В тот же вечер Теккерей любезно проводил меня в прихожую. Он сказал:
"Несколько вечеров тому назад здесь была автор первого и замечательного
сенсационного романа миссис Кроу - "Сьюзен Хеш ли". Я посадил ее в карету.
Рядом ждали еще две кареты, она повернулась ко мне и произнесла с глубоким
пафосом и указывая на них: "Мистер Теккерей, это большой успех, большой
общественный успех".
<...> Должен честно признаться: Теккерей прискорбно разочаровал меня
своей беспомощностью в искусстве разговора. Я видел его в тот раз (когда они
только познакомились в 1851 году) и в других случаях, когда у него была
полная возможность и повод говорить хорошо. Ни в одном обществе, в котором я
его видел, несмотря на большое желание и все мои попытки уловить в его
беседе что-нибудь оригинальное, стоящее запоминания, я не мог найти ничего
такого, что оправдало бы мой интерес к нему. Он был отменно любезен, без
малейшей аффектации, мое восхищение забавляло его, немного интриговало, но я
тщетно ждал, что с языка его сорвутся какие-нибудь пророческие слова,
которые я надеялся услышать. Помню вечер, на котором присутствовал граф
д'Орсей, его старинный приятель, и другие выдающиеся французы (французским
он владел в совершенстве) и где не вспыхнула ни одна искра красноречия; да и
позже, до самой его смерти, во всех случаях, когда мы оказывались вместе, не
прозвучало ни единой фразы, как-то возвышавшейся над обыденностью. Кажется,
за все это время с уст его не слетело ни слова, которое стоило бы запомнить.
Помню, на том обеде в Париже, о котором я уже говорил, я спросил его,
правда ли, что он однажды сказал, будто все мужчины - Джорджи, имея в виду
достаточно банальный персонаж "Ярмарки тщеславия". Он ответил: "Да, либо
хотели бы быть ими. Я так сказал, я и сейчас так думаю". Я рискнул
предположить, что он ошибается, что характер Джорджа очень обычный, но он не
мог не встречать и людей более благородных. Нередко я замечал, что в
разговоре он плоско-циничен и не поднимается до уровня грандиозных обобщений
его книг. Мне казалось, что он воображает, будто собеседник ждет от него
циничных высказываний и будет разочарован, если их не услышит. Это мнение
сложилось у меня в результате долгих наблюдений, и я думаю, что, хотя у него
было поразительное умение понять человеческую природу в целом, понять ее в
отдельных случаях он едва ли умел. Я замечал это и у других, например, у
Уайта Мелвилла, но в Теккерее меня особенно поразило, что он не умеет
проводить различий что понятия его о молодых людях, людях среднего возраста
и стариках суть понятия самые общие, родовые, а не специфические.
В самом начале нашего разговора у графини де Граммон (в Париже) он мне
сказал: "Вы ведь в лейб-гвардии?" - "Да, в первом полку". - "И как они для
вас, достаточно умны?" - "Вполне". А через несколько лет я пригласил его
пообедать в собрании моего полка, находившегося тогда в Риджентс-парке. По
счастью, сборище было не большое, тем более по счастью, что все
присутствующие были хорошими образцами исключительно интеллектуального
разряда офицеров. Оба старшие офицеры полка отсутствовали, иначе это
трагически снизило бы средний уровень интеллекта. Майор Биддульф,
впоследствии дворцовый эконом и "личный кошелек" королевы, там был, и был
еще капитан лорд Уильям Берисфорд, самый прекрасный мужчина, как в
физическом, так и интеллектуальном смысле, из тех, что я встречал в жизни.
Разговор зашел об Ирландии. Теккерей высказал свои взгляды, ему вежливо, но
вполне обоснованно возразил лорд Уильям. Кроме меня, никто не знал, что
приглашен Теккерей, встреча оказалась случайной. Лорд Уильям показал ему не
только, что знает об Ирландии больше, чем он, но и то, что книга Теккерея
"Ирландские заметки" известна лорду Уильяму лучше, чем ее автору. Разговор
шел в тоне самом изысканном. Я не удивился тому, какое впечатление он
произвел на великого писателя. Войдя ко мне в комнату надеть плащ, он
воскликнул: "Я удивлен! Ошеломлен! Никогда больше не напишу ни слова против
военных". Я сказал: "Дорогой Теккерей, вы изобразили людей, о которых почти
ничего или вообще ничего не знаете. В вашем портрете британского офицера
примерно столько же правды, как было бы во мне, члене парламента от Девона,
с чертами сквайра Вестерна. Теперь вы узнали, каковы офицеры на самом деле".
Он ответил уныло: "Больше так никогда не буду, можете мне поверить". <...>
В отеле в Фолкстоне я застал Теккерея, когда он пил чай с двумя своими
дочерьми, и одна из них спросила меня: "Вы знаете, сэр Уильям, что случилось
с папой?" - "Нет". - "В него влюбилась одна юная леди". - "А что тут
удивительного?" - "Но вы не знаете сколько ей лет". - "Верно, не знаю". -
"Только что исполнилось шесть". Теккерей изобразил на лице безысходное горе
и сказал: "Это очень печальная история. Чем меньше говорить об этом, тем
лучше". Это единственный пример, какой я могу вспомнить, когда он подражал
выражению чувства или проявил хоть что-то близкое к таланту комического
актера.
Как большинство людей выдающегося ума, он любил пошутить. Пример этого
могу привести. В шесть часов мы обедали в старом клубе "Бифштекс", на задах
театра "Лицеум", которым тогда владел мистер Арнольд. Никогда мне не забыть
этого обеда: кусочки бифштекса, каждый на один зуб, прямо с огня, горевшего
в соседней комнате, дверь туда стояла открытая, и огонь был виден. Каждый
кусочек не столько утолял аппетит, сколько разжигал его, - иллюстрация к
выражению "слюнки текут". Пообедав, мы перешли в ложу мистера Арнольда в
"Лицеуме". Ложа была на просцениуме, на одном уровне со сценой. Пьеса была
бурлескной, то, что французы называют piece aux jambes, пьесой для ножек. В
ложе находились шестеро, мы с Теккереем сидели сзади. Мисс Л. Т., которая
была и до сих пор осталась актрисой весьма одаренной по этой части, стояла,
прислонившись к ложе и демонстрируя отличные ноги, туго обтянутые красным
шелком. Теккерей смотрел на них, а потом проговорил быстро, не переводя
дыхания: "Это значит, так сказать, держать зеркало перед природой,
показывать доблести ее истинное лицо и ее истинное - низости. Кто из
джентльменов, сидящих впереди, сделает мне одолжение, ущипнет эти ножки?"
<...>
Единственный похожий портрет Теккерея - работы Лоренса. Я внимательно
изучил все его портреты - в красках, гравюры, скульптурные, и ни в одном не
уловил ни малейшего сходства. На всех вид у него какой-то мертвый,
безжизненный, какого у него никогда не бывало. Глаза его, за очками, горели
очень ярко, цвет лица был матовый, с легким румянцем; вид не очень здоровый,
скорее анемичный.
<...> Как-то за обедом Теккерей сказал мне, что считает "Тома Джонса"
безусловно лучшим из когда-либо написанных романов. И добавил: "Если бы вам
пришлось писать ради хлеба насущного, вы бы знали, как это трудно".
Я спросил Теккерея, что из написанного им ему больше всего нравится. Он
сразу ответил: "Джордж де Барнуэл", пародия на "Юджина Арама", роман лорда
Литтона. Он сказал, что лучшим из написанного им считает песню врача в
"Гарри Ролликере", а написал он ее на борту одного из пароходов австрийца
Ллойда, в сильную качку. <...>
О доброте Теккерея свидетельствует следующий пример: как я уже сказал,
ему страшно нравился его "Гарри Ролликер", в особенности песня врача, но он
не захотел пародировать плохой французский язык Левера, он знал, что это
обидело бы его. А вот над тем, как безбожно Левер путает военную
терминологию, - он издевался вовсю, и вполне заслуженно.
Главная мысль, которую Теккерей хотел внушить своей публике, была
запечатлена на виньетке, изображавшей его самого как бедного шутника, с
плоским и печальным лицом, держащего в руке ухмыляющуюся маску. Несомненно,
это точно передает его настроение, которое, как у всех одаренных людей,
нередко бывало печальным. Какой бесконечно трогательной и выразительной была
картинка на желтых обложках первых изданий: грустный, смиренный юморист,
повествующий о собственной печальной судьбе.
^TДЖОН БРАУН^U
^TИЗ КНИГИ АЛЕКСАНДРА НЕДДИ "ВОСПОМИНАНИЯ ДОКТОРА ДЖОНА БРАУНА"^U
Если не ошибаюсь, дружба доктора Брауна с автором "Ярмарки тщеславия"
завязалась в Эдинбурге, куда Теккерей приехал читать лекции об английских
юмористах. С тех пор он решительно отстаивал мнение, что об истинном
характере писателя широкая публика имела самое превратное представление. И
он терпеть не мог сравнений, которые постоянно проводились между Теккереем и
другим знаменитым романистом, его современником. Нижеследующее письмо
доктора Брауна, адресованное покойному Эндрю Ковентри Дику, его давнему
другу, видимо, относится к первым дням его знакомства с Теккереем.
"...как я жалею, что последние две недели вас тут не было, и вы не
видели и не слышали Теккерея, не познакомились с ним. Он бы пришелся вам по
душе - человек большого ума, большого сердца, рассудительный, имеющий обо
всем свое мнение. Он предпочитает Поупа Лонгфелло и миссис Баррет-Браунинг,
Мильтона - мистеру Фестесу, а сэра Роджера де Коверли - "Пиквику", как и
"Историю" Дэвида Юма - творению шерифа Элисона, а "стихи Э. В. К. своему
городскому другу" - всему, что ему доводилось читать последнее время, как
"полную страсти гроздь" всем прозаическим и поэтическим трудам сэра
Бульвера-Литтона. Я часто с ним виделся, беседовал о самых разных материях
и, право, - не считая вас, - более симпатичного мне человека не встречал. Он
даже лучше и выше своих произведений... Роста в нем шесть футов три дюйма,
лицо широкое, очень доброе, голова огромная, а манера выражаться и голос
удивительно приятны. В обществе он выделяется, пожалуй, только добродушием и
время от времени скромно говорит что-нибудь замечательное. Он настолько же
превосходит Диккенса, насколько трехпалубный стодвадцатипушечный корабль -
жалкий пароходишко с единственной дальнобойной пушечкой на вращающемся
лафете. Из-за него тут все принялись читать "Дневник для Стеллы", "Болтуна",
"Джозефа Эндрюса" и "Хамфри Клинкера". Он обладает большой склонностью к
политике, верными убеждениями и страстностью, и - судя по форме его черепа -
мог бы стать видным общественным деятелем. В нем много талантов, которые не
могут найти выхода только в писательском призвании".
Сохранилось и письмо тому же другу, не датированное, но скорее всего
относящееся к декабрю 1856 года, когда Теккерей читал лекции о "Четырех
Георгах".
"...Сюда приезжал Теккерей и провел много времени с нами, и я от него
даже в еще большем восторге - его манеры и разговоры удивительно естественны
и непринужденны. Лекция о Георге III была великолепна. Он вызвал слезы у
2000 мужчин и дам, прочитав строки старика Джонсона на кончину бедного
Леветта, хирурга..."
<...> Мы не видели ни единого портрета мистера Теккерея, который
воздавал бы ему должное. Фотографии нам нравятся больше гравюр, и у нас есть
старый, очень неплохой дагерротип, где он запечатлен без очков. Однако любой
фотографии дано показать человека лишь в обычном его виде - а часто и очень
обычном. Только сэр Джошуа Рейнольде с собратьями может написать человека
более похожим на себя, чем он выглядит внешне. Первый рисунок Лоренса во
многом передает его породистость, но слишком уж вздернута голова. Фотография
с более позднего рисунка, сделанного той же рукой, нам нравится больше - он
один и читает, близко поднеся книгу к глазам. Переданы огромность и
внушительность головы, приятность рта. Нам не довелось видеть портрет,
исполненный мистером Уоттом, но если он столь же выразителен и тонок, как
его портрет Теннисона, то можно только порадоваться.
Хотя мистер Теккерей ни в каком смысле не был эгоистом, он питал
поразительный интерес к себе как к объекту изучения, и слушать его
бесподобные рассказы о себе было чистым удовольствием. Он часто снабжал свои
книги автопортретами. В своих "Фрэзерионах", помещенных во "Фрэзерс
мэгезин", Маклиз приводит набросок времен его безвестной юности, а в "Мане",
недолговечном журнальчике, который издавал Альберт Смит, есть очень смешная
и довольно похожая карикатура не то Доила, не то Лича. Он изображен читающим
лекцию - поза, бесспорно, наиболее для него выгодная. Ниже следует рисунок,
который дает верное представление и о его внешности и о душевном состоянии:
Усталый, молодой, добрый острослов сидит по-турецки и глядит в никуда,
а его маска и шутовской жезл покоятся, забытые, у него на коленях...
<...> Нам хотелось бы упомянуть две главные черты его характера, в
значительной мере отразившиеся в его произведениях, однако почти не
отраженные в критике этих произведений. Во-первых, глубокая непреходящая
меланхоличность его натуры. Он любил рассказывать, как однажды в Париже на
открытии какой-то художественной выставки он с высоты своего роста поглядел
через море голов в дальний конец переполненного зала и увидел, что оттуда на
него пристально смотрит кто-то с комично-унылым лицом. Секунду спустя он
сообразил, что видит в зеркале собственную грустную физиономию. Нет, он
вовсе не был угрюмым и испытывал живую благодарность судьбе за все большие и
малые радости, за счастье домашнего очага, за дружбу, за остроумие и музыку,
за красоту во всех ее ипостасях, за удовольствие, даримое "старым верным
золотым пером", которое то напишет какую-нибудь прелестную фразу, то игриво
изобразит заглавную букву в забавной виньетке, - и даже за чисто плотские
приятные ощущения. Однако обычно состояние его духа, особенно во вторую
половину жизни, было глубоко mourne {Тоскливым (фр.).}, другого слова для
этого нет. Порождалось это отчасти его темпераментом, а отчасти чутким
проникновением в мелочность и подлость человеческую. Острое восприятие
подлости и вульгарности реальной жизни вокруг, сталкиваясь с жившими в его
душе идеалами, ни к чему другому привести не могло. Это чувство,
усугубленное разочарованиями, когда оно воздействовало на суровую,
необузданную натуру, породило свифтовское свирепое негодование, но
воздействуя на добрую чувствительную натуру мистера Теккерея, пробудило
только сострадательную грусть. Отчасти же его меланхолия объяснялась
выпавшими на его долю несчастьями. Он часто намекает на них в своих
произведениях, и для того, чтобы во всей полноте оценить ту глубокую
трогательность, которую мы у него находим, необходимо знать, что сам он
изведал много страданий. Как ни тягостна такая необходимость, но мы сочли
нужным упомянуть об этом, потому что беды его породили много всяких историй,
и далеких от правды, и даже клеветнических. Смерть его второго ребенка во