Страница:
Поймет ли Дарьюшка?..
VIII
IX
ЗАВЯЗЬ ПЯТАЯ
I
II
VIII
Она вошла тихо. Очень тихо и робко подошла к Тимофею в своей ослепительно белой батистовой кофточке, в черной расклешенной юбке, в черных ботинках, тоненькая в перехвате, перепоясанная широким лакированным ремнем с причудливой пряжкою, и глаза ее, виновато прячущиеся, не в силах были подняться на Тимофея.
Он сказал, что его вызывают в исполком Совета, и что он хотел бы поговорить с Дарьюшкой откровенно, и что он завтра во второй половине дня отправляется с эшелоном на запад.
– В окопы? Опять в окопы? – как эхо, отозвалась Дарьюшка.
– По-божьи так: когда услышите о войнах, не ужасайтесь, ибо этому надлежит быть. Гонят вас на убой – радуйтесь. Только я что-то не видел в окопах ни попов, ни толстосумов, ни святых апостолов.
Дарьюшка глянула такими округлыми, испуганными глазами, что, казалось, свет из ее глаз лился волнами, и закрыла Евангелие со своими листиками.
– Зачем вы так? Я же верующая.
– Господа капиталисты тоже верующие, – глухо ответил Тимофей. Он не ослышался – она назвала его на «вы» и не первый раз! – Они тоже верующие. Только непонятно, как они одной рукой богу молятся, а другой обдирают ближнего и не думают, что грешат. А Святое писание поучает: возлюбите врагов ваших, обдирающих вас, объедающих вас, и не ропщите, рабы божьи: на том свете насытитесь! Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа!.. Что же они, господа, поступают не по Писанию, а прибрали к рукам все богатства, и все им мало? Готовы сожрать весь свет. А для голодных в самый раз: блаженны плачущие, ибо они утешатся… на том свете…
– С них спросится, если они попрали божьи заповеди. Не будет им ни радости, ни спасения.
– Где «спросится»?
– За земной юдолью.
– Нет, Дарьюшка. Народ так долго ждать не будет. С капиталистов сейчас спросится. Солдаты, рабочие, крестьяне – вот кто спросит. Ко всем чертям капиталистов!
– О! – простонала Дарьюшка. – Жестоко так. Жестоко. И потом. Я хочу спросить, Тимофей Прокопьевич, зачем вы мне прислали шашку и маузер есаула Потылицына? Зачем? Я не знала, что вы его избили. Да, мне говорил Сергей Сергеевич. Подлец он, Потылицын. Какою мерою меряет, такой и ему бог отмеряет.
– Я воздал ему за подлость без бога полною мерою. Век помнить будет.
– О! – раздался ее стон, резанувший как ножом по сердцу. Багрово-красное пятно заката разлилось по ее белой кофточке, и Тимофею показалось, будто на труди Дарьюшки выступила кровь.
– Дарьюшка!
– Да?
– Мы так с тобой и не поговорили откровенно.
– Почему же? Мы говорили, – тихо ответила Дарьюшка, опустив голову. – Говорили… только… только… мы совсем разные люди, Тимофей Прокопьевич.
– В Белой Елани…
– Не надо, Тимофей Прокопьевич. Не надо! Я никогда не сумею быть жестокой и благословлять жестокость. Прошу вас, возьмите шашку и этот маузер Потылицына.
– Может, мне пойти к есаулу и просить прощения? – зло ответил Тимофей, хотя и пытался сдержать себя. – Ты можешь вернуть ему шашку, маузер и вот этот браунинг, из которого он стрелял в меня, да промахнулся. – Вороненый браунинг загремел по лакированному столику.
Круто повернувшись, так, что ковер сморщился, Тимофей не вышел, а вылетел из дома Юсковых.
Дарьюшка долго стояла у окна. Багровое пятно залило ей всю грудь, но она не заметила этого зловещего закатного пламени.
– Ушел твой прапор? – вкатилась Аинна в нарядном платье, счастливая, сияющая, как новый золотой. – Пришел твой муж – «расщепай меня на лучину».
Дарьюшка ойкнула и чуть не упала от такой присказки.
– Что так испугалась? Какая ты чудная, ей-богу! Да ты живи, живи, подружка. Как бы я хотела, чтобы ты встряхнулась и поехала бы с нами в Москву, в Петроград, в центр революции! Это было бы восхитительно! Пойдем же скорее – надо гостей приглашать к столу. Явился архиерей. Терпеть его не могу. И что нашла в этом цыгане мама – не представляю. – И потащила Дарьюшку за руку.
Он сказал, что его вызывают в исполком Совета, и что он хотел бы поговорить с Дарьюшкой откровенно, и что он завтра во второй половине дня отправляется с эшелоном на запад.
– В окопы? Опять в окопы? – как эхо, отозвалась Дарьюшка.
– По-божьи так: когда услышите о войнах, не ужасайтесь, ибо этому надлежит быть. Гонят вас на убой – радуйтесь. Только я что-то не видел в окопах ни попов, ни толстосумов, ни святых апостолов.
Дарьюшка глянула такими округлыми, испуганными глазами, что, казалось, свет из ее глаз лился волнами, и закрыла Евангелие со своими листиками.
– Зачем вы так? Я же верующая.
– Господа капиталисты тоже верующие, – глухо ответил Тимофей. Он не ослышался – она назвала его на «вы» и не первый раз! – Они тоже верующие. Только непонятно, как они одной рукой богу молятся, а другой обдирают ближнего и не думают, что грешат. А Святое писание поучает: возлюбите врагов ваших, обдирающих вас, объедающих вас, и не ропщите, рабы божьи: на том свете насытитесь! Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа!.. Что же они, господа, поступают не по Писанию, а прибрали к рукам все богатства, и все им мало? Готовы сожрать весь свет. А для голодных в самый раз: блаженны плачущие, ибо они утешатся… на том свете…
– С них спросится, если они попрали божьи заповеди. Не будет им ни радости, ни спасения.
– Где «спросится»?
– За земной юдолью.
– Нет, Дарьюшка. Народ так долго ждать не будет. С капиталистов сейчас спросится. Солдаты, рабочие, крестьяне – вот кто спросит. Ко всем чертям капиталистов!
– О! – простонала Дарьюшка. – Жестоко так. Жестоко. И потом. Я хочу спросить, Тимофей Прокопьевич, зачем вы мне прислали шашку и маузер есаула Потылицына? Зачем? Я не знала, что вы его избили. Да, мне говорил Сергей Сергеевич. Подлец он, Потылицын. Какою мерою меряет, такой и ему бог отмеряет.
– Я воздал ему за подлость без бога полною мерою. Век помнить будет.
– О! – раздался ее стон, резанувший как ножом по сердцу. Багрово-красное пятно заката разлилось по ее белой кофточке, и Тимофею показалось, будто на труди Дарьюшки выступила кровь.
– Дарьюшка!
– Да?
– Мы так с тобой и не поговорили откровенно.
– Почему же? Мы говорили, – тихо ответила Дарьюшка, опустив голову. – Говорили… только… только… мы совсем разные люди, Тимофей Прокопьевич.
– В Белой Елани…
– Не надо, Тимофей Прокопьевич. Не надо! Я никогда не сумею быть жестокой и благословлять жестокость. Прошу вас, возьмите шашку и этот маузер Потылицына.
– Может, мне пойти к есаулу и просить прощения? – зло ответил Тимофей, хотя и пытался сдержать себя. – Ты можешь вернуть ему шашку, маузер и вот этот браунинг, из которого он стрелял в меня, да промахнулся. – Вороненый браунинг загремел по лакированному столику.
Круто повернувшись, так, что ковер сморщился, Тимофей не вышел, а вылетел из дома Юсковых.
Дарьюшка долго стояла у окна. Багровое пятно залило ей всю грудь, но она не заметила этого зловещего закатного пламени.
– Ушел твой прапор? – вкатилась Аинна в нарядном платье, счастливая, сияющая, как новый золотой. – Пришел твой муж – «расщепай меня на лучину».
Дарьюшка ойкнула и чуть не упала от такой присказки.
– Что так испугалась? Какая ты чудная, ей-богу! Да ты живи, живи, подружка. Как бы я хотела, чтобы ты встряхнулась и поехала бы с нами в Москву, в Петроград, в центр революции! Это было бы восхитительно! Пойдем же скорее – надо гостей приглашать к столу. Явился архиерей. Терпеть его не могу. И что нашла в этом цыгане мама – не представляю. – И потащила Дарьюшку за руку.
IX
Надолго, на всю жизнь Тимофей запомнил красное на белом.
Это было нечто неизбежное, столь же неотвратимое, как рок, зреющее именно сейчас, с первых дней революции, в недрах народа по всей Руси великой. И это Красное и Белое он увидел на груди Дарьюшки и содрогнулся, может, потому, что все время думал о гражданской войне, когда рабочий класс стеной поднимется за свободу и социализм.
И вот – Дарьюшка. Ждал ли он такого «непротивления злу насилием» от милой Дарьюшки? Нет, тут не просто религиозные искания Дарьюшки, тут нечто другое, потаенное. Неспроста чопорная Аинна, встречаясь с ним, суживала ноздри, как бы принюхиваясь: не пахнет ли от прапорщика солдатскими портянками. Это они, Юсковы, запутали Дарьюшку, опеленали ложью, оговорили Тимофея, выставив перед нею неотесанного болвана, рубаку жестокого, как сама смерть.
Он остановился на тротуаре, пораженный редким закатом. Огненно-красный круг медленно, но упорно врезался в макушку Черной сопки, похожей на Везувий. В ту самую Черную сопку, где Тимофей провел маевку с деповскими рабочими в двенадцатом году и они говорили тогда о расстреле рабочих на прииске Бодайбо и поклялись, что настанет время – отомстят за кровь своих братьев.
На фоне огненно-раскаленной сковороды резко отпечатались силуэты хвойных деревьев. Небо над Черной сопкой охватило языкастое пламя и лилось на город. Люди двигались в пламени странного пожарища, спешили; некоторые читали воззвания на заборах, не обращая внимания на причуды мартовского солнца.
Тимофей шел к вокзалу с маршевой частью и все ждал – не встретит ли Дарьюшку. Видел, как Арзур Палло подъехал с Аинной и красавица Евгения Сергеевна беспрестанно прикладывала платочек к глазам. Был на перроне и полковник Толстов.
Он подозвал Тимофея и запросто протянул руку.
– Без чинопочитания, друг мой, – сказал полковник и тут же сообщил: – Могу вас порадовать. Воля покойного генерала Лопарева исполнена. Я настоял перед генералом Коченгиным о присвоении вам воинского звания штабс-капитана.
Это было сказано торжественно, и Тимофей невольно вытянулся.
– Служу отечеству, господин полковник!
– Браво, браво капитану! – захлопала в ладоши Евгения Сергеевна, а за нею и все, кто провожал Арзура Палло и его жену.
Толстое взглянул на часы.
– Я не мог вам сообщить это раньше. Были некоторые осложнения с подписанием приказа. Теперь он подписан, и вы получите его по прибытии во Псков. Там формируется новая Сибирская стрелковая дивизия. Надеюсь и верю, капитан, что вы будете таким же бесстрашным офицером, каким были солдатом.
И опять Тимофей вскинул руку к козырьку.
– Служу отечеству!
Евгения Сергеевна, не гася милой улыбки, заметила:
– Наше отечество и наша революция в опасности, милый капитан. И мы все молимся, чтобы вам, нашим защитникам, бог послал победу над Германией.
Да, они, конечно, молились. Молились о том, чтобы миллионы Боровиковых поскорее бы захлебнулись собственной кровью в окопах великой бойни.
Тимофей ничего не ответил на это. Он ничего не мог сказать. Да и нечего было говорить…
Это было нечто неизбежное, столь же неотвратимое, как рок, зреющее именно сейчас, с первых дней революции, в недрах народа по всей Руси великой. И это Красное и Белое он увидел на груди Дарьюшки и содрогнулся, может, потому, что все время думал о гражданской войне, когда рабочий класс стеной поднимется за свободу и социализм.
И вот – Дарьюшка. Ждал ли он такого «непротивления злу насилием» от милой Дарьюшки? Нет, тут не просто религиозные искания Дарьюшки, тут нечто другое, потаенное. Неспроста чопорная Аинна, встречаясь с ним, суживала ноздри, как бы принюхиваясь: не пахнет ли от прапорщика солдатскими портянками. Это они, Юсковы, запутали Дарьюшку, опеленали ложью, оговорили Тимофея, выставив перед нею неотесанного болвана, рубаку жестокого, как сама смерть.
Он остановился на тротуаре, пораженный редким закатом. Огненно-красный круг медленно, но упорно врезался в макушку Черной сопки, похожей на Везувий. В ту самую Черную сопку, где Тимофей провел маевку с деповскими рабочими в двенадцатом году и они говорили тогда о расстреле рабочих на прииске Бодайбо и поклялись, что настанет время – отомстят за кровь своих братьев.
На фоне огненно-раскаленной сковороды резко отпечатались силуэты хвойных деревьев. Небо над Черной сопкой охватило языкастое пламя и лилось на город. Люди двигались в пламени странного пожарища, спешили; некоторые читали воззвания на заборах, не обращая внимания на причуды мартовского солнца.
Тимофей шел к вокзалу с маршевой частью и все ждал – не встретит ли Дарьюшку. Видел, как Арзур Палло подъехал с Аинной и красавица Евгения Сергеевна беспрестанно прикладывала платочек к глазам. Был на перроне и полковник Толстов.
Он подозвал Тимофея и запросто протянул руку.
– Без чинопочитания, друг мой, – сказал полковник и тут же сообщил: – Могу вас порадовать. Воля покойного генерала Лопарева исполнена. Я настоял перед генералом Коченгиным о присвоении вам воинского звания штабс-капитана.
Это было сказано торжественно, и Тимофей невольно вытянулся.
– Служу отечеству, господин полковник!
– Браво, браво капитану! – захлопала в ладоши Евгения Сергеевна, а за нею и все, кто провожал Арзура Палло и его жену.
Толстое взглянул на часы.
– Я не мог вам сообщить это раньше. Были некоторые осложнения с подписанием приказа. Теперь он подписан, и вы получите его по прибытии во Псков. Там формируется новая Сибирская стрелковая дивизия. Надеюсь и верю, капитан, что вы будете таким же бесстрашным офицером, каким были солдатом.
И опять Тимофей вскинул руку к козырьку.
– Служу отечеству!
Евгения Сергеевна, не гася милой улыбки, заметила:
– Наше отечество и наша революция в опасности, милый капитан. И мы все молимся, чтобы вам, нашим защитникам, бог послал победу над Германией.
Да, они, конечно, молились. Молились о том, чтобы миллионы Боровиковых поскорее бы захлебнулись собственной кровью в окопах великой бойни.
Тимофей ничего не ответил на это. Он ничего не мог сказать. Да и нечего было говорить…
ЗАВЯЗЬ ПЯТАЯ
I
Судьбы!..
Кому ведомо в истоке жизни, какая его ждет судьба? Злодейка или добрая покровительница? Что ему на роду написано пережить; на каком ухабе споткнуться и сломать себе голову?
Михайла Михайлович встревожен: ячейки в неводе судьбы перебирает Не те, какие судьба навяжет завтра, а что давно минули, и сами ячейки в памяти истлели – рвутся.
Давно ли был молодым – в силе, в хитрости, и думалось: не изжить века, я все могу, танцы заказывать буду я, музыка – моя и танцоры – мои. И все шло ладно. Капни тал плыл к капиталу, как тина к берегу; капитал множился а сила, здоровье – не привяжи кобылу за хвост! – таяли, на убыль шли, как лед под вешним солнцем.
Самое паскудное – женитьба на нищей княгинюшке Евгении Толстовой, племяннице князя Львова, нынешнего министра во Временном. Пакостная, греховная женитьба. Опеленала развратница Михайлу – рассудок потерял; голым телом блудницы питался – лобызал в непотребные места, и не задарма – золото плыло из сейфов. За месяц спустил более ста тысяч и тут спохватился – пригоршнями полезли волосы. И пошло! Скрутила блудница, связала у алтаря и под ноги себе положила – таковский дурак! Ох-хо-хо!..
Настало время крутое, густо замешанное событиями; свалился дурак Николашка – вся Русь вздыбилась революцией, беда! За горизонтом текучей жизни маячат тени на Сибирском кандальном тракте: покойный батюшка Михайла Данилыч тихий да кроткий, а брыластого борова, Кали-страта, упокоил-таки булавой в лоб; хвально то, хвально! Еще топчет землю матушка Ефимия Аввакумовна, а он, единственный живой сын, лысый, немощный, всеми четырьмя лапами в капкане у блудницы.
Ох-хо-хо!
Есть же сыновья – подполковник Владимир (дурак дураком); Николенька, а што они? Ни звука, ни бряка. Пустота.
Вот еще революция. Бурлит, пенится, развращает и без того ленивых; механический завод бастует, на приисках – колобродь, комитеты, Советы, чтоб им провалиться в тартарары. Долго ли? Што они там и думают, министры Временного?
Ночь…
Тихая, мартовская, покойная будто, а душа не на месте.
Горит люстра, свисающая с лепного потолка, на хрустальных подвесках, и на ореховом столе лампа под стеклянным зеленым абажуром. Михайла Михайлович не терпит темноты. Сын Владимир с разбойником-мексиканцем и с нагульной Аинной прихватив с собою Серого американского черта – мистера Четтерсворта, – укатили в Петроград. Пусть себе катят хоть в преисподнюю. Михайла Михайлович наотрез отказался провожать: больной, мол, с постели не подымается.
На другой день, перед обедом, как того не ждал Михайла Михайлович, супруга Евгения явилась к нему в кабинет.
Михайла ополчился на лысого слугу Ионыча. Как смел ввести в кабинет ехидну, блудницу, отторгнутую им от груди своей? Или запамятовал приказ: нога блудницы не должна переступать порог кабинета – единственного пристанища Михайлы Михайловича в большом доме, – где он чувствовал себя в безопасности.
– Доколе же доколе терпеть скверну?! – гремел Михайла Михайлович. – Настало время, Евгения, уплатить по векселю, который ты подписала у алтаря. А есть ли у тебя капитал, э, которым, э-э, ты можешь погасить вексель?
Евгения Сергеевна слушала, слушала, источая слезы, а потом схватилась за грудь: «Сердце, сердце!» Это у нее-то сердце? Враки. У ехидны нет сердца и не бывало. Есть только хитрость. Ущемили хитрость – жалуется на сердце: пожалей, мол, колпак, а я тебя потом ухожу – ноги в гробу протянешь…
– Дайте капель! Капель! Боже!.. – стенала Евгения Сергеевна.
Ионыч хотел было подать капли со стола хозяина возле его одинокой старческой кровати за шелковой занавеской.
– Не сметь! – притопнул Михайла Михайлович. – Или ты не видишь маневра лисицы, э? Старый дурак. Пусть госпожа сама себе накапает лекарства, а мы подождем; дальнейший спектакль смотреть будем.
Евгения Сергеевна, плача и сморкаясь в платок, поплелась к столику на другом конце кабинета. Михайла Михайлович нарочито отвернулся.
– Скажи, какие капли от сердца? Боже! Я умру! Михайла Михайлович обрезал, не оглядываясь:
– Если сердце прихватит, найдешь, голубушка. Чтобы лечить сердце, э, надо его иметь в наличности.
– Какие же капли? Боже! Я упаду!
– Валерьянка с адонисом, – смилостивился Михайла Михайлович; он сам всегда употреблял именно эти капли, о чем, конечно, великолепно знала ехидна, да притворялась.
Евгения Сергеевна что-то долго возилась у столика возле кровати, слышно было, как лила воду, охала, всхлипывала, а потом выпила лекарство.
– Полегчало? – съязвил Михайла Михайлович, когда супруга вернулась к столу в кожаное кресло. – Продолжай комедию. Мы вот с Ионычем потешимся.
– Ты зверь, зверь, зверь, – всхлипывала Евгения Сергеевна, сморкаясь в батистовый платок. – Пусть я порочная, греховная, но я же законная жена, я же тебе жена перед богом и людьми. Пойми это! И если я такая порочная, то не потому ли, что повенчалась со зверем, а не с человеком? Пока ты нуждался в покровительстве Толстовых – ты на всю мою жизнь смотрел сквозь пальцы и даже сам толкал меня на порочные связи. Разве не ты послал меня с Востротиным во Францию и в Англию? Тебе нужны были кредиты, и такие кредиты мог достать только Востротин, а не ты сам! И ты меня отдал Востротину на временное пользование; получил кредиты и паровые машины для механического завода и для двух пароходов. И я порочная? Михайла Михайлович ничуть не возмутился.
– Это из какой пьесы? – спросил супругу. – Я ведь, Евгеньюшка, все перезабыл. Из Шекспира, должно?
– Зверь, зверь!
– Слышишь, Ионыч, напирает на мое сердце, чтоб и я испил валерьянки с адонисом. Не старайся, Евгения. Мое сердце стукает нормально; решенье принял и успокоился.
– Решение? Какое решение?
– Ишь как испугалась! Может, еще выпьешь капель?
– О, боже, я призову Сергея на защиту.
– Сергей Сергеича? – Михайло Михайлович кивнул округлой головой. – У тебя память короткая, Евгения. Ты уж призывала брата-полковника на помощь, и мы с ним поимели длинный разговор. Он познакомился с некоторыми документиками! Познакомился!
Евгения Сергеевна быстро поднялась и, глядя в упор на супруга, объявила:
– Ты хам! Из хамов хам! Ты дал брату Сергею читать мои дневники и письма, которые выкрал у меня. Хам и подлец!
– Ступай вон, ехидна! – не удержался Михайла Михайлович.
– Нет, погоди, супруг мой законный, – перешла в наступление Евгения Сергеевна, и слезы моментально высохли на ее румяных щеках. – Наш разговор еще не окончен; и то будет последний разговор. Слышишь?
– Дай-то господь! – Михайла Михайлович перекрестился раскольничьим двоеперстием.
– Ха-ха-ха! – засмеялась супруга. – Какой же ты двуличный, Михайла!
– Э?
– «Э»? – передразнила супруга. – Ты сейчас совершил кощунство – по-староверчески перекрестился, а в православной церкви милости господней просишь! Так во всем. Одному богу молишься, а другому – вексель подписываешь.
– Ехидна! Змея треглавая! – побагровел Михайла Михайлович, теряя спокойствие. – До чего же ты греховна, ехидна!
– А ты не греховен, старый колпак?
– Спаси мя, создатель!
– Не спасет, Михайла. Не молись. Час твой пробил.
– Изыди, тварь! Ионыч, сию минуту… – И, не досказав, нажал одну из кнопок на своем столе. – Сейчас явятся люди и выведут тебя вон!
– Ха-ха-ха! Как ты перепугался, старый колпак, – потешалась Евгения Сергеевна. – А еще комедию хотел смотреть.
Но как же она была хороша, Евгения Сергеевна, в этот полуденный час! Она в роскошном платье па английский манер. На ее руках сияют кольца с каменьями, браслет, усеянный мелкими жемчужинами, на белой шее ожерелье, и на голове диадема из драгоценных камней. Михайла Михайлович однажды подсчитал, что наряд супруги превышает стоимость любого парохода Акционерного общества! И это все его капитал, выброшенный на ветер.
Она прошлась возле стола, словно демонстрировала все свои прелести. Ей можно дать лет тридцать, и никак не больше. А он, Михайла, старик, немощен, и голова его плешива, как голое колено.
– Гляди же, гляди па меня, Михайла! – потешалась Евгения. – Или я собой нехороша? Или тело у меня из ржаного теста? Или глаза мои, как твои, из прокисшего творога? Гляди же, гляди! Тогда вспомнишь, под какой вексель выдал мне валюту из сейфов.
– Блудница и скверна!
– И блудница, и скверна, и ехидна! – отозвалась супруга, подбоченясь перед Михайлой Михайловичем. – Но я вижу по твоим глазам, что ты сейчас бы подписал чек на все свои капиталы в трех банках, чтобы хоть одну ночь обладать такой блудницей!
– Врешь!
– Подписал бы!
– Врешь, врешь!
Евгения Сергеевна быстро протянула руку, положила ее на Евангелие:
– Клянусь богом – подписал бы чек, если бы я позвала тебя сегодня ночью и открыла бы один-единственный секрет, какой выведала у твоей матушки.
Михайла Михайлович ничего подобного не ждал. Что еще задумала ехидна?
– Э?
– «Э»? – передразнила Евгения Сергеевна, но не с издевкой, а с некоторым снисхождением к старцу. – Ты же, старый колпак, ворочая миллионами, не подумал даже: как же случилось, что твоя матушка так долго зажилась на белом свете?
Раздался звонок. Это пришли люди, которых вызвал Михайла Михайлович.
Ионыч взглянул на хозяина – открыть ли дверь.
– Скажи им, пусть подождут, – попался на крючок Михайла Михайлович. – И ты сам побудь там, – буркнул он себе под нос, не в силах поднять глаза на верного лакея.
Кому ведомо в истоке жизни, какая его ждет судьба? Злодейка или добрая покровительница? Что ему на роду написано пережить; на каком ухабе споткнуться и сломать себе голову?
Михайла Михайлович встревожен: ячейки в неводе судьбы перебирает Не те, какие судьба навяжет завтра, а что давно минули, и сами ячейки в памяти истлели – рвутся.
Давно ли был молодым – в силе, в хитрости, и думалось: не изжить века, я все могу, танцы заказывать буду я, музыка – моя и танцоры – мои. И все шло ладно. Капни тал плыл к капиталу, как тина к берегу; капитал множился а сила, здоровье – не привяжи кобылу за хвост! – таяли, на убыль шли, как лед под вешним солнцем.
Самое паскудное – женитьба на нищей княгинюшке Евгении Толстовой, племяннице князя Львова, нынешнего министра во Временном. Пакостная, греховная женитьба. Опеленала развратница Михайлу – рассудок потерял; голым телом блудницы питался – лобызал в непотребные места, и не задарма – золото плыло из сейфов. За месяц спустил более ста тысяч и тут спохватился – пригоршнями полезли волосы. И пошло! Скрутила блудница, связала у алтаря и под ноги себе положила – таковский дурак! Ох-хо-хо!..
Настало время крутое, густо замешанное событиями; свалился дурак Николашка – вся Русь вздыбилась революцией, беда! За горизонтом текучей жизни маячат тени на Сибирском кандальном тракте: покойный батюшка Михайла Данилыч тихий да кроткий, а брыластого борова, Кали-страта, упокоил-таки булавой в лоб; хвально то, хвально! Еще топчет землю матушка Ефимия Аввакумовна, а он, единственный живой сын, лысый, немощный, всеми четырьмя лапами в капкане у блудницы.
Ох-хо-хо!
Есть же сыновья – подполковник Владимир (дурак дураком); Николенька, а што они? Ни звука, ни бряка. Пустота.
Вот еще революция. Бурлит, пенится, развращает и без того ленивых; механический завод бастует, на приисках – колобродь, комитеты, Советы, чтоб им провалиться в тартарары. Долго ли? Што они там и думают, министры Временного?
Ночь…
Тихая, мартовская, покойная будто, а душа не на месте.
Горит люстра, свисающая с лепного потолка, на хрустальных подвесках, и на ореховом столе лампа под стеклянным зеленым абажуром. Михайла Михайлович не терпит темноты. Сын Владимир с разбойником-мексиканцем и с нагульной Аинной прихватив с собою Серого американского черта – мистера Четтерсворта, – укатили в Петроград. Пусть себе катят хоть в преисподнюю. Михайла Михайлович наотрез отказался провожать: больной, мол, с постели не подымается.
На другой день, перед обедом, как того не ждал Михайла Михайлович, супруга Евгения явилась к нему в кабинет.
Михайла ополчился на лысого слугу Ионыча. Как смел ввести в кабинет ехидну, блудницу, отторгнутую им от груди своей? Или запамятовал приказ: нога блудницы не должна переступать порог кабинета – единственного пристанища Михайлы Михайловича в большом доме, – где он чувствовал себя в безопасности.
– Доколе же доколе терпеть скверну?! – гремел Михайла Михайлович. – Настало время, Евгения, уплатить по векселю, который ты подписала у алтаря. А есть ли у тебя капитал, э, которым, э-э, ты можешь погасить вексель?
Евгения Сергеевна слушала, слушала, источая слезы, а потом схватилась за грудь: «Сердце, сердце!» Это у нее-то сердце? Враки. У ехидны нет сердца и не бывало. Есть только хитрость. Ущемили хитрость – жалуется на сердце: пожалей, мол, колпак, а я тебя потом ухожу – ноги в гробу протянешь…
– Дайте капель! Капель! Боже!.. – стенала Евгения Сергеевна.
Ионыч хотел было подать капли со стола хозяина возле его одинокой старческой кровати за шелковой занавеской.
– Не сметь! – притопнул Михайла Михайлович. – Или ты не видишь маневра лисицы, э? Старый дурак. Пусть госпожа сама себе накапает лекарства, а мы подождем; дальнейший спектакль смотреть будем.
Евгения Сергеевна, плача и сморкаясь в платок, поплелась к столику на другом конце кабинета. Михайла Михайлович нарочито отвернулся.
– Скажи, какие капли от сердца? Боже! Я умру! Михайла Михайлович обрезал, не оглядываясь:
– Если сердце прихватит, найдешь, голубушка. Чтобы лечить сердце, э, надо его иметь в наличности.
– Какие же капли? Боже! Я упаду!
– Валерьянка с адонисом, – смилостивился Михайла Михайлович; он сам всегда употреблял именно эти капли, о чем, конечно, великолепно знала ехидна, да притворялась.
Евгения Сергеевна что-то долго возилась у столика возле кровати, слышно было, как лила воду, охала, всхлипывала, а потом выпила лекарство.
– Полегчало? – съязвил Михайла Михайлович, когда супруга вернулась к столу в кожаное кресло. – Продолжай комедию. Мы вот с Ионычем потешимся.
– Ты зверь, зверь, зверь, – всхлипывала Евгения Сергеевна, сморкаясь в батистовый платок. – Пусть я порочная, греховная, но я же законная жена, я же тебе жена перед богом и людьми. Пойми это! И если я такая порочная, то не потому ли, что повенчалась со зверем, а не с человеком? Пока ты нуждался в покровительстве Толстовых – ты на всю мою жизнь смотрел сквозь пальцы и даже сам толкал меня на порочные связи. Разве не ты послал меня с Востротиным во Францию и в Англию? Тебе нужны были кредиты, и такие кредиты мог достать только Востротин, а не ты сам! И ты меня отдал Востротину на временное пользование; получил кредиты и паровые машины для механического завода и для двух пароходов. И я порочная? Михайла Михайлович ничуть не возмутился.
– Это из какой пьесы? – спросил супругу. – Я ведь, Евгеньюшка, все перезабыл. Из Шекспира, должно?
– Зверь, зверь!
– Слышишь, Ионыч, напирает на мое сердце, чтоб и я испил валерьянки с адонисом. Не старайся, Евгения. Мое сердце стукает нормально; решенье принял и успокоился.
– Решение? Какое решение?
– Ишь как испугалась! Может, еще выпьешь капель?
– О, боже, я призову Сергея на защиту.
– Сергей Сергеича? – Михайло Михайлович кивнул округлой головой. – У тебя память короткая, Евгения. Ты уж призывала брата-полковника на помощь, и мы с ним поимели длинный разговор. Он познакомился с некоторыми документиками! Познакомился!
Евгения Сергеевна быстро поднялась и, глядя в упор на супруга, объявила:
– Ты хам! Из хамов хам! Ты дал брату Сергею читать мои дневники и письма, которые выкрал у меня. Хам и подлец!
– Ступай вон, ехидна! – не удержался Михайла Михайлович.
– Нет, погоди, супруг мой законный, – перешла в наступление Евгения Сергеевна, и слезы моментально высохли на ее румяных щеках. – Наш разговор еще не окончен; и то будет последний разговор. Слышишь?
– Дай-то господь! – Михайла Михайлович перекрестился раскольничьим двоеперстием.
– Ха-ха-ха! – засмеялась супруга. – Какой же ты двуличный, Михайла!
– Э?
– «Э»? – передразнила супруга. – Ты сейчас совершил кощунство – по-староверчески перекрестился, а в православной церкви милости господней просишь! Так во всем. Одному богу молишься, а другому – вексель подписываешь.
– Ехидна! Змея треглавая! – побагровел Михайла Михайлович, теряя спокойствие. – До чего же ты греховна, ехидна!
– А ты не греховен, старый колпак?
– Спаси мя, создатель!
– Не спасет, Михайла. Не молись. Час твой пробил.
– Изыди, тварь! Ионыч, сию минуту… – И, не досказав, нажал одну из кнопок на своем столе. – Сейчас явятся люди и выведут тебя вон!
– Ха-ха-ха! Как ты перепугался, старый колпак, – потешалась Евгения Сергеевна. – А еще комедию хотел смотреть.
Но как же она была хороша, Евгения Сергеевна, в этот полуденный час! Она в роскошном платье па английский манер. На ее руках сияют кольца с каменьями, браслет, усеянный мелкими жемчужинами, на белой шее ожерелье, и на голове диадема из драгоценных камней. Михайла Михайлович однажды подсчитал, что наряд супруги превышает стоимость любого парохода Акционерного общества! И это все его капитал, выброшенный на ветер.
Она прошлась возле стола, словно демонстрировала все свои прелести. Ей можно дать лет тридцать, и никак не больше. А он, Михайла, старик, немощен, и голова его плешива, как голое колено.
– Гляди же, гляди па меня, Михайла! – потешалась Евгения. – Или я собой нехороша? Или тело у меня из ржаного теста? Или глаза мои, как твои, из прокисшего творога? Гляди же, гляди! Тогда вспомнишь, под какой вексель выдал мне валюту из сейфов.
– Блудница и скверна!
– И блудница, и скверна, и ехидна! – отозвалась супруга, подбоченясь перед Михайлой Михайловичем. – Но я вижу по твоим глазам, что ты сейчас бы подписал чек на все свои капиталы в трех банках, чтобы хоть одну ночь обладать такой блудницей!
– Врешь!
– Подписал бы!
– Врешь, врешь!
Евгения Сергеевна быстро протянула руку, положила ее на Евангелие:
– Клянусь богом – подписал бы чек, если бы я позвала тебя сегодня ночью и открыла бы один-единственный секрет, какой выведала у твоей матушки.
Михайла Михайлович ничего подобного не ждал. Что еще задумала ехидна?
– Э?
– «Э»? – передразнила Евгения Сергеевна, но не с издевкой, а с некоторым снисхождением к старцу. – Ты же, старый колпак, ворочая миллионами, не подумал даже: как же случилось, что твоя матушка так долго зажилась на белом свете?
Раздался звонок. Это пришли люди, которых вызвал Михайла Михайлович.
Ионыч взглянул на хозяина – открыть ли дверь.
– Скажи им, пусть подождут, – попался на крючок Михайла Михайлович. – И ты сам побудь там, – буркнул он себе под нос, не в силах поднять глаза на верного лакея.
II
Некоторое время молчали, не доверяя друг другу. Евгения Сергеевна о чем-то призадумалась, стоя боком к овальному углу письменного стола с резной решеткой по бокам; Михайла Михайлович, кося глазом, как старый филин, ничуть не доверял ехидне.
– Ну, закидывай невод, Евгения. Да упреждаю: хитрость тебе не поможет.
Евгения Сергеевна пожала плечами.
– Если не поможет, – тихо проговорила, глядя себе под ноги на узоры ковра, – если не поможет, тогда… в нашем доме будет покойник.
Михайла Михайлович дрогнул и, будто невзначай, повернул ключ в замке письменного стола, в ящике которого хранились два револьвера на боевом взводе, чуть выдвинул ящик.
– Дурак ты, Михайла, – усмехнулась Евгения. – Не тронь револьверы. Или ты думаешь, что я бы стала убивать тебя своими руками? Так пишут только в романах да в пьесах играют. В жизни все по-другому, и ты это знаешь. Я же блудница, скверна, и вдруг превратилась бы в такую дуру, чтобы запачкать руки в твоей крови! Нет, Михайла, не так будет. Я сказала: если ты меня не поймешь – в нашем доме скоро будет покойник. И этот покойник будешь ты.
– Евгения!
– Молчи! – оборвала супруга и опять положила руки на Евангелие. – Клянусь, Михайла, убить тебя невыгодно мне. И только мне! Сам подумай – какие разговоры пойдут? Какие догадки, пересуды? В каком положении окажусь я, понимаешь? Из дела сопайщики вытеснят меня, начнется раздел между мною и твоими сыновьями…
– Так будет, – кивнул Михайла.
– Дурак! Ты успел сунуть ногу в капкан Гадалова и Чевелева! Они тебя пожалели, старый дурак! Если бы не я – они бы давно выгребли весь твой капитал. Разве они тебя не подговорили убрать моих управляющих?
– Э? – Михайла Михайлович хлопал глазами. И это ей известно. До чего же ехидна хитруща. Или у ней всюду тайные агенты?
– Слушай, Михайла. Пока ты мне не мешал – ты нужен был не Чевелеву, а мне. Но за последний месяц ты наделал столько глупостей, что расстроил все мои дела; мне же подставил ногу. Клянусь: я этого не потерплю.
– Да как ты смеешь, ехидна, э, диктовать мне…
– Смею! – притопнула каблучком ехидна. – И еще раз повторяю: ты мне нужен был, как английскому парламенту король на троне. Ты король, Михайла, и не мешай мне. Дело в моих руках.
– Тому настал конец!
– Если настал конец, – спокойно возразила величавая хозяйка – премьерша юсковского парламента, – ты через три дня будешь покойником. Молчи! Ни слова. Слушай. Я не хочу убивать тебя – ты нужен мне. Но не мешай множить капитал. Не мешай, Михайла. И королей несут на кладбище.
Михайла призадумался. Ох умна, ехидна! Хитра и умна! Как же избавиться от нее и самому не оказаться покойником?
– Ты вызываешь Николая. А кто он, Николенька? Мотовщик, юбочник и пьяница. А я, твоя блудница. Юскова. Или ты забыл?
И в самом деле, блудница-то Юскова; четверть века Юскова.
– Так вот, Михайла, мое последнее слово: выбирай из двух одно. Или покойником быть через три дня, или жизнь на долгие годы с блудницей, ехидной, со скверной. У меня два секрета: могу продлить тебе жизнь и могу убить, когда захочу. Такой час пробил. Смерть всегда невредимая, Михайла. Она придет к тебе, и ты не увидишь, через какую щель пролезла.
Михайла Михайлович взмок, хоть выжми. Истинно так! Ехидна па все способна. Влип. Шея в петле и ноги в капкане.
– Вот еще что запомни, Михайла: если бы ты меня убил – ты бы не протянул дня. У меня останутся живые руки – племянник и два брата.
Что правда, то правда. У ехидны длинные руки. Не на каторгу упекут, а на тот свет. «Спаси мя, создатель!»
– Ответь прямо, Михайла: смерти или живота?
– Не стращай, змеища! Есть власть, закон…
– Ни власти, ни закона нету, Михайла. Все теперь временное. И в этом временном надо устоять делу Юскова, а ты своими руками губишь его. Я этого не потерплю. Слышишь? Не потерплю! – И опять притопнула каблучком.
Михайла Михайлович ни слова: сопит и думает. Ехидну трудно опровергнуть. Делу надо устоять во всем этом «временном» круговращении.
– Что ты хочешь? Э?
– Хочу, чтобы ты жил с ехидной королем на троне.
– Э?
– Хочу продлить тебе жизнь.
– Не в твоей то власти, – опротестовал Михайла, но не весьма уверенно. А чем черт не шутит, когда бог справляет обедню? – Новые маневры? Как бы ты, э, продлила мне жизнь?
– Секретом твоей матушки.
– Нету секрета, э, Евгения. Случай то.
– Как же других обошел такой случай?
– Сам господь ведает то.
– Ни господь, ни черт, ни твоя матушка не ведают, а я своим умом разгадала тайну твоей матушки. Еще позапрошлый год в ночь на страстную пятницу спряталась в ее комнате под кроватью и прослушала всю ее всенощную молитву, когда она беседовала с богом. Она же все свои собеседования с богом проводит при закрытых дверях и при одной свечке у иконы богородицы с младенцем. И я ту молитву всенощную прослушала; бока отлежала под ее кроватью, а все-таки секрет разгадала.
– Правда ли то?
Евгения Сергеевна поклялась на Евангелии. Какой же дурак откажется от жизни? Михайла Михайлович сказал, что он не прочь жить с Евгенией, если…
– Дурак! – оборвала Евгения. – Без всяких «если». Ответь прямо: смерти или живота? Хочешь ли ты жить долгие годы с блудницей, ехидной, со змеей или лучше тебе помереть сейчас? Отвечай одним словом. Не торопись. Подумай. Минуты три подумай. У тебя даже звонок с Ионычем на секунды рассчитан: пароль придумали. Ха-ха-ха! Дураки! Ты не в кабинете найдешь смерть, а в другом месте. Но я хочу, чтобы ты был со мною королем. Даю тебе три минуты. Думай же, думай, Михайла. Твой час настал.
Михайла Михайлович не в шутку перепугался. Чересчур серьезно говорила Евгения и клялась на Евангелии. Она, конечно, все давно приготовила. Умертвить сумеет, хоть полк солдат призови на помощь. Хоть бы сыновья были рядом. Один же! Кругом один – в ореховой берлоге за тремя замками. Но что замки для ехидны!..
Как бы между прочим Евгения сообщила:
– Я бы могла тебя и на каторгу отправить, Михайла, и все дело закрыть навсегда. Могла бы! Ты не подумал, почему Ионыч осмелился провести меня в твой кабинет? Твой раб ослушался! Кто защитит тебя, Михайла, в трудный час?
– Э?
– Вытри пот с лица. Что ты так потеешь?
– Господи помилуй! – терялся Михайла Михайлович. Сам о том подумал. Как же Ионыч вдруг порушил его приказ? Как смел ввести в кабинет ехидну?
Евгения Сергеевна глянула на свои золотые швейцарские часики:
– Три минуты прошло, Михайла. Отвечай.
– Э?
– Смерти или живота?
– Живота! Кому смерть мила, господи! – прорвало крепость Михайлы, и он сразу почувствовал себя поверженным к ногам ехидны, блудницы и в том числе стожалой змеищи. – Живота, Евгения. Живота.
Евгения Сергеевна посмотрела на супруга внимательно, точно впервые видела; усмешка победительницы едва тронула ее пухлые губы, и она, облегченно вздохнув, подошла к Михайле, повернула его к себе на вертящемся кресле и мягко, но властно уселась к нему на колени, положив руку на спинку кресла.
– Евгения!..
– Молчи, молчи. Я же блудница, блудница. И я дам тебе жизнь и радость. В моем теле, в моей душе сама геенна огненна.
– Помилуй меня, господи! – пыхтел Михайла.
– Не господь, а я милую.
– Не безбожничай!
– Я безбожница, и я – вечная, вечная, как геенна. Жить буду долго, если… всех нас не удушит революция.
– Чего страшиться! Революция сама себя удушит.
– Нет, Михайла. Ты бы побывал на нашем заводе, послушал бы мастеровых, или как их зовут – «пролетариев всех стран», – тогда бы понял, какая пропасть перед нами. Нам надо выстоять.
– Надо, – отозвался Михайла, не чувствуя тяжести на своих старческих коленях. Как-никак, а супруга немалая птаха, а вот держит на коленях, и ему приятно. Даже ноги потеплели, как будто укутал их лисьими мехами.
– Бог даст, выстоим и жить будем. Но только без хитростей, Михайла.
– Спаси Христос! Ты же сама и есть хитрость.
– Моя хитрость – в дело, а твоя – рушит дело. Вот мое условие: ты сегодня до часу ночи подпишешь договор-сделку на мое имя. И в этом договоре передашь мне все свои права по банкам, по акционерным обществам, по прииску. Передашь мне ключи от сейфов, и в этом кабинете буду жить я. Молчи! Не перебивай. Я же сказала: сегодня ночью ты подпишешь мне все свои капиталы…
– Не будет того! – воспрял Михайла Михайлович.
– Оставь, не мешай. Так будет, если я сказала. Слушай. Ни в какие денежные и промышленные дела ты никогда не будешь вмешиваться. Никогда. Ты будешь королем на троне. Я все дела буду вести сама со своими управляющими. Ты будешь иногда знать, как идет дело, но не всегда будешь знать. Не всегда. Твое дело жить и радоваться жизни. Разве плохо на старости лет? Ах ты старый дурень! Это же счастье, счастье. Я буду для тебя не женой, а блудницей, скверной, змеей, и ты сам познаешь, какая это сила жизни. Если надо – будут у тебя девицы мадам Тарабайкиной. Так надо, Михайла, чтобы жить. Ты же почти умер в этой норе, куда сам себя упрятал. От тебя тленом пахнет. Белье на тебе грязное. Постель страшная и грязная. Ты боишься даже позвать горничных прибрать постель: как бы не отравили да не удушили по моему приказу. Ох, Михайла! Я бы давно похоронила тебя, если бы ты был лишним. Ты король! Я без короля – вдова. А это так хлопотно! Брр!
– Ну, закидывай невод, Евгения. Да упреждаю: хитрость тебе не поможет.
Евгения Сергеевна пожала плечами.
– Если не поможет, – тихо проговорила, глядя себе под ноги на узоры ковра, – если не поможет, тогда… в нашем доме будет покойник.
Михайла Михайлович дрогнул и, будто невзначай, повернул ключ в замке письменного стола, в ящике которого хранились два револьвера на боевом взводе, чуть выдвинул ящик.
– Дурак ты, Михайла, – усмехнулась Евгения. – Не тронь револьверы. Или ты думаешь, что я бы стала убивать тебя своими руками? Так пишут только в романах да в пьесах играют. В жизни все по-другому, и ты это знаешь. Я же блудница, скверна, и вдруг превратилась бы в такую дуру, чтобы запачкать руки в твоей крови! Нет, Михайла, не так будет. Я сказала: если ты меня не поймешь – в нашем доме скоро будет покойник. И этот покойник будешь ты.
– Евгения!
– Молчи! – оборвала супруга и опять положила руки на Евангелие. – Клянусь, Михайла, убить тебя невыгодно мне. И только мне! Сам подумай – какие разговоры пойдут? Какие догадки, пересуды? В каком положении окажусь я, понимаешь? Из дела сопайщики вытеснят меня, начнется раздел между мною и твоими сыновьями…
– Так будет, – кивнул Михайла.
– Дурак! Ты успел сунуть ногу в капкан Гадалова и Чевелева! Они тебя пожалели, старый дурак! Если бы не я – они бы давно выгребли весь твой капитал. Разве они тебя не подговорили убрать моих управляющих?
– Э? – Михайла Михайлович хлопал глазами. И это ей известно. До чего же ехидна хитруща. Или у ней всюду тайные агенты?
– Слушай, Михайла. Пока ты мне не мешал – ты нужен был не Чевелеву, а мне. Но за последний месяц ты наделал столько глупостей, что расстроил все мои дела; мне же подставил ногу. Клянусь: я этого не потерплю.
– Да как ты смеешь, ехидна, э, диктовать мне…
– Смею! – притопнула каблучком ехидна. – И еще раз повторяю: ты мне нужен был, как английскому парламенту король на троне. Ты король, Михайла, и не мешай мне. Дело в моих руках.
– Тому настал конец!
– Если настал конец, – спокойно возразила величавая хозяйка – премьерша юсковского парламента, – ты через три дня будешь покойником. Молчи! Ни слова. Слушай. Я не хочу убивать тебя – ты нужен мне. Но не мешай множить капитал. Не мешай, Михайла. И королей несут на кладбище.
Михайла призадумался. Ох умна, ехидна! Хитра и умна! Как же избавиться от нее и самому не оказаться покойником?
– Ты вызываешь Николая. А кто он, Николенька? Мотовщик, юбочник и пьяница. А я, твоя блудница. Юскова. Или ты забыл?
И в самом деле, блудница-то Юскова; четверть века Юскова.
– Так вот, Михайла, мое последнее слово: выбирай из двух одно. Или покойником быть через три дня, или жизнь на долгие годы с блудницей, ехидной, со скверной. У меня два секрета: могу продлить тебе жизнь и могу убить, когда захочу. Такой час пробил. Смерть всегда невредимая, Михайла. Она придет к тебе, и ты не увидишь, через какую щель пролезла.
Михайла Михайлович взмок, хоть выжми. Истинно так! Ехидна па все способна. Влип. Шея в петле и ноги в капкане.
– Вот еще что запомни, Михайла: если бы ты меня убил – ты бы не протянул дня. У меня останутся живые руки – племянник и два брата.
Что правда, то правда. У ехидны длинные руки. Не на каторгу упекут, а на тот свет. «Спаси мя, создатель!»
– Ответь прямо, Михайла: смерти или живота?
– Не стращай, змеища! Есть власть, закон…
– Ни власти, ни закона нету, Михайла. Все теперь временное. И в этом временном надо устоять делу Юскова, а ты своими руками губишь его. Я этого не потерплю. Слышишь? Не потерплю! – И опять притопнула каблучком.
Михайла Михайлович ни слова: сопит и думает. Ехидну трудно опровергнуть. Делу надо устоять во всем этом «временном» круговращении.
– Что ты хочешь? Э?
– Хочу, чтобы ты жил с ехидной королем на троне.
– Э?
– Хочу продлить тебе жизнь.
– Не в твоей то власти, – опротестовал Михайла, но не весьма уверенно. А чем черт не шутит, когда бог справляет обедню? – Новые маневры? Как бы ты, э, продлила мне жизнь?
– Секретом твоей матушки.
– Нету секрета, э, Евгения. Случай то.
– Как же других обошел такой случай?
– Сам господь ведает то.
– Ни господь, ни черт, ни твоя матушка не ведают, а я своим умом разгадала тайну твоей матушки. Еще позапрошлый год в ночь на страстную пятницу спряталась в ее комнате под кроватью и прослушала всю ее всенощную молитву, когда она беседовала с богом. Она же все свои собеседования с богом проводит при закрытых дверях и при одной свечке у иконы богородицы с младенцем. И я ту молитву всенощную прослушала; бока отлежала под ее кроватью, а все-таки секрет разгадала.
– Правда ли то?
Евгения Сергеевна поклялась на Евангелии. Какой же дурак откажется от жизни? Михайла Михайлович сказал, что он не прочь жить с Евгенией, если…
– Дурак! – оборвала Евгения. – Без всяких «если». Ответь прямо: смерти или живота? Хочешь ли ты жить долгие годы с блудницей, ехидной, со змеей или лучше тебе помереть сейчас? Отвечай одним словом. Не торопись. Подумай. Минуты три подумай. У тебя даже звонок с Ионычем на секунды рассчитан: пароль придумали. Ха-ха-ха! Дураки! Ты не в кабинете найдешь смерть, а в другом месте. Но я хочу, чтобы ты был со мною королем. Даю тебе три минуты. Думай же, думай, Михайла. Твой час настал.
Михайла Михайлович не в шутку перепугался. Чересчур серьезно говорила Евгения и клялась на Евангелии. Она, конечно, все давно приготовила. Умертвить сумеет, хоть полк солдат призови на помощь. Хоть бы сыновья были рядом. Один же! Кругом один – в ореховой берлоге за тремя замками. Но что замки для ехидны!..
Как бы между прочим Евгения сообщила:
– Я бы могла тебя и на каторгу отправить, Михайла, и все дело закрыть навсегда. Могла бы! Ты не подумал, почему Ионыч осмелился провести меня в твой кабинет? Твой раб ослушался! Кто защитит тебя, Михайла, в трудный час?
– Э?
– Вытри пот с лица. Что ты так потеешь?
– Господи помилуй! – терялся Михайла Михайлович. Сам о том подумал. Как же Ионыч вдруг порушил его приказ? Как смел ввести в кабинет ехидну?
Евгения Сергеевна глянула на свои золотые швейцарские часики:
– Три минуты прошло, Михайла. Отвечай.
– Э?
– Смерти или живота?
– Живота! Кому смерть мила, господи! – прорвало крепость Михайлы, и он сразу почувствовал себя поверженным к ногам ехидны, блудницы и в том числе стожалой змеищи. – Живота, Евгения. Живота.
Евгения Сергеевна посмотрела на супруга внимательно, точно впервые видела; усмешка победительницы едва тронула ее пухлые губы, и она, облегченно вздохнув, подошла к Михайле, повернула его к себе на вертящемся кресле и мягко, но властно уселась к нему на колени, положив руку на спинку кресла.
– Евгения!..
– Молчи, молчи. Я же блудница, блудница. И я дам тебе жизнь и радость. В моем теле, в моей душе сама геенна огненна.
– Помилуй меня, господи! – пыхтел Михайла.
– Не господь, а я милую.
– Не безбожничай!
– Я безбожница, и я – вечная, вечная, как геенна. Жить буду долго, если… всех нас не удушит революция.
– Чего страшиться! Революция сама себя удушит.
– Нет, Михайла. Ты бы побывал на нашем заводе, послушал бы мастеровых, или как их зовут – «пролетариев всех стран», – тогда бы понял, какая пропасть перед нами. Нам надо выстоять.
– Надо, – отозвался Михайла, не чувствуя тяжести на своих старческих коленях. Как-никак, а супруга немалая птаха, а вот держит на коленях, и ему приятно. Даже ноги потеплели, как будто укутал их лисьими мехами.
– Бог даст, выстоим и жить будем. Но только без хитростей, Михайла.
– Спаси Христос! Ты же сама и есть хитрость.
– Моя хитрость – в дело, а твоя – рушит дело. Вот мое условие: ты сегодня до часу ночи подпишешь договор-сделку на мое имя. И в этом договоре передашь мне все свои права по банкам, по акционерным обществам, по прииску. Передашь мне ключи от сейфов, и в этом кабинете буду жить я. Молчи! Не перебивай. Я же сказала: сегодня ночью ты подпишешь мне все свои капиталы…
– Не будет того! – воспрял Михайла Михайлович.
– Оставь, не мешай. Так будет, если я сказала. Слушай. Ни в какие денежные и промышленные дела ты никогда не будешь вмешиваться. Никогда. Ты будешь королем на троне. Я все дела буду вести сама со своими управляющими. Ты будешь иногда знать, как идет дело, но не всегда будешь знать. Не всегда. Твое дело жить и радоваться жизни. Разве плохо на старости лет? Ах ты старый дурень! Это же счастье, счастье. Я буду для тебя не женой, а блудницей, скверной, змеей, и ты сам познаешь, какая это сила жизни. Если надо – будут у тебя девицы мадам Тарабайкиной. Так надо, Михайла, чтобы жить. Ты же почти умер в этой норе, куда сам себя упрятал. От тебя тленом пахнет. Белье на тебе грязное. Постель страшная и грязная. Ты боишься даже позвать горничных прибрать постель: как бы не отравили да не удушили по моему приказу. Ох, Михайла! Я бы давно похоронила тебя, если бы ты был лишним. Ты король! Я без короля – вдова. А это так хлопотно! Брр!