Страница:
Толпа расходилась, пораженная решимостью старухи. Осуги, схватив непутевого сына за шиворот, поволокла его во двор близлежащего храма. Дядюшка Гон остался у ворот храма, наблюдая за сценой. Не выдержав, он подошел к Осуги.
— Сестрица, ты не должна так обходиться с Матахати, Он уже не ребенок.
Дядюшка Гон попытался снять ее руку с воротника Матахати, но и бесцеремонно оттолкнула старика.
— Не вмешивайся! Он мой сын, и я его накажу по-своему. Без тебя справлюсь. Помалкивай и не лезь не в свое дело. Матахати, неблагодарный! Я тебе покажу!
Говорят, что с годами люди делаются откровеннее и прямолинейнее. Осуги своим поведением подтверждала это. Другая мать рыдала бы от радости, но Осуги кипела от возмущения.
Она поставила Матахати на колени и била его головой оземь.
— Подумать только! Убегать от родной матери! Ты родился не от деревяшки, бездельник, ты мой сын.
Осуги принялась шлепать Матахати, как малое дитя.
— Уже не чаяла увидеть тебя живым, а ты, оказывается, болтаешься в Осаке. Позор! Никудышный малый! Почему не явился домой и не воздал уважение предкам? Почему ни разу не удосужился показаться на глаза матери? Вся родня исстрадалась, тревожась за тебя.
— Пожалуйста, мамочка! — умолял Матахати как маленький. — Прости меня, я больше так не буду. Знаю, что поступил плохо. Я не мог вернуться домой, потому что не оправдал твоих надежд. Я не хотел скрываться от вас. Увидев вас, я так удивился, что невольно побежал. Я стыжусь себя и не могу смотреть в глаза тебе и дядюшке Гону.
Матахати закрыл лицо руками. Нос Осуги сморщился, и она тоже начала всхлипывать, но сию же минуту сдержала себя. Гордость не позволяла выказывать слабость.
— Ты действительно не делал ничего путного все эти годы, раз стыдишься себя и сознаешься, что позоришь своих предков, — едко заметила Осуги.
Дядюшка Гон вмешался в разговор:
— Ну, довольно. Будешь так его корить, он просто надломится душой.
— Кому я велела не вмешиваться? Ты мужчина и обязан держаться непреклонно. Я — мать и должна поступать строго, но справедливо, как делал бы его отец, будь он в живых. Матахати заслуживает наказания, и я еще не закончила. Матахати! Сядь прямо и смотри мне в глаза!
Осуги чинно села на землю и указала Матахати на его место.
— Да, мама, — послушно пролепетал Матахати, поднимая запачканные грязью плечи от земли и становясь на колени. Он боялся гнева матери. Он мог бы надеяться на ее снисхождение по случаю встречи, но слова матери о долге перед предками усугубляли его положение.
— Запрещаю утаивать что-либо от меня! — проговорила Осуги. — А теперь выкладывай, что ты делал с тех пор, как сбежал в Сэкигахару. Говори и не умолкай, пока я не услышу все, что хочу знать.
— Ничего не скрою, — ответил Матахати, окончательно подавленный решимостью матери.
Сдержав слово, он рассказал все в мельчайших подробностях: как они ускользнули с поля битвы после разгрома и скрывались в Ибуки, как он спутался с Око и стал жить за ее счет, как провел несколько лет с ненавистной женщиной, как теперь он искренне раскаивается в содеянном. Матахати почувствовал облегчение, как будто его вывернуло желчью. Признание принесло ему покой.
Дядюшка Гон, слушая племянника, изумленно хмыкал. Осуги осуждающе прищелкнула языком:
— Я потрясена твоим поведением. А теперь скажи, что ты сейчас делаешь? Ты неплохо одет. Пристроился на приличную должность?
— Да, — ответил Матахати. Ответ сорвался с губ без его ведома, и он поспешил поправиться: — Нет, вернее сказать, у меня нет должности.
— На что живешь?
— Зарабатываю мечом. Преподаю фехтование.
Ответ прозвучал правдоподобно и произвел желаемый эффект.
— Правда? — с явным интересом произнесла Осуги. Нечто вроде удовлетворения впервые мелькнуло на ее лице. — Фехтование? — продолжала она. — Конечно, мой сын обязан был найти время для совершенствования своего мастерства даже при его образе жизни. Слышишь, Гон? Он и впрямь мой сын.
Дядюшка Гон радостно закивал, одобряя сестру и радуясь перемене в настроении Осуги.
— Мы так и знали, — сказал он. — Лишнее подтверждение того, что в его жилах течет кровь рода Хонъидэн. Подумаешь, слегка сбился с пути? Главное, сохранил дух предков.
— Матахати! — сказала Осуги.
— Да, мама!
— Кто учил тебя фехтованию?
— Канэмаки Дзисай.
— Неужели? Он — знаменитость!
Осуги явно была польщена. Желая угодить матери, Матахати вытащил свидетельство и развернул его, предусмотрительно закрыв большим пальцем истинное имя владельца.
— Взгляни-ка, мама, — сказал он.
— Покажи, что это, — промолвила Осуги, потянувшись за свидетельством, но Матахати крепко держал свиток.
— Мама, тебе не надо обо мне беспокоиться.
Осуги кивнула.
— Молодец! Посмотри, Гон! Великолепно! Когда Матахати был совсем маленьким, я уже знала, что он умнее и способнее Такэдзо и других мальчишек.
Осуги от радости говорила, брызгая слюной. Палец Матахати вдруг съехал в сторону, отрыв имя Сасаки Кодзиро.
— Подожди-ка! — промолвила Осуги. — Почему здесь написано «Сасаки Кодзиро»?
— Что? Ах, это! Под этим именем я сражаюсь.
— Чужое имя. Зачем оно тебе? Разве тебя не устраивает собственное — Хонъидэн Матахати?
— Конечно, — ответил Матахати, соображая, как вывернуться. — Я решил его скрыть. Мое постыдное прошлое бросило бы тень на память предков.
— Ясно. Правильное решение. Ты, верно, ничего не знаешь о событиях в нашей деревне. Расскажу, слушай внимательно, это важно.
Осуги пустилась в повествование о происшествии, приключившемся в Миямото, умышленно выбирая выражения таким образом, чтобы подтолкнуть Матахати к действию. Рассказала об оскорблении, нанесенном семейству Хонъидэн, о многолетних поисках Оцу и Такэдзо.
Она старалась сдерживаться, но все же разволновалась, на глазах навернулись слезы, а голос зазвучал глуше.
Матахати слушал, склонив голову. Его потрясла живость повествования. Ему хотелось быть хорошим и послушным сыном. Осуги волновали честь семьи и самурайская гордость, но Матахати больнее задевало другое — Оцу его больше не любила, если все сказанное было правдой. Он впервые услышал об этом.
— Это правда? — спросил Матахати.
Заметив, как Матахати изменился в лице, Осуги сделала ошибочный вывод, что ее нотации о чести и самурайском духе возымели действие.
— Не веришь мне, спроси дядюшку Гона. Эта вертихвостка, предав тебя, удрала с Такэдзо. Тот тоже хорош. Зная, что тебя некоторое время не будет дома, завлек Оцу и бежал с ней. Я правильно говорю, Гон?
— Точно. Оцу помогла Такэдзо освободиться от пут, когда тот был привязан к дереву, а потом они вместе скрылись. И раньше поговаривали, что между ними что-то есть.
Услышанное пробудило в Матахати самые темные чувства, подогрев его ненависть к другу детства. Осуги, уловив перемену в настроении сына, принялась раздувать зароненную искру.
— Вот видишь, Матахати? Понимаешь, почему я и дядюшка Гон покинули деревню? Мы обязаны отомстить этой парочке. Я не могу появиться в Миямото или предстать перед поминальными табличками наших предков, пока мы их не убьем. — Да.
— Тебе ясно, что и ты не можешь ступить на родную землю, если мы не отомстим за себя?
— Я не вернусь. Никогда.
— Дело не в том. Ты должен убить их обоих. Они — смертельные враги нашей семьи.
— Наверно.
— Ты нерешительно отвечаешь. Почему? Не уверен в своих силах? Сумеешь убить Такэдзо?
— Сил хватит, — возразил Матахати.
— Не робей, Матахати. Я всегда буду рядом, — успокоил дядюшка Гон.
— И старая мать, — добавила Осуги. — Привезем их головы в подарок нашей деревне. Как, по-твоему? Если мы вернемся с таким трофеем, ты смело можешь вернуться, найти жену и поселиться в своем доме Подтвердишь, что ты истинный самурай, и заслужишь уважение. Во всем Ёсино нет более славной фамилии, чем Хонъидэн. Ты, несомненно, ещё раз подтвердишь это. Ты готов, Матахати? Выполнишь свой долг?
— Да, мама.
— Хорошо, сын. Гон, что ты там стоишь? Подойди, поздравь мальчика. Он поклялся отомстить Такэдзо и Оцу. — Добившись своего, Осуги с видимым усилием поднялась. — Ох-хо-хо! Как болит! — закряхтела она.
— Что с тобой? — спросил дядюшка Гон.
— Земля холодная, живот и поясницу ломит.
— Худо. Снова геморрой прихватил.
— Я понесу тебя на спине, мама, — предложил Матахати в порыве сыновней нежности.
— Понесешь? Как хорошо!
Осуги прослезилась от умиления, устраиваясь на спине Матахати.
— Смотри, Гон! Сын понесет меня!
Матахати тоже растрогался, почувствовав, как слезы матери падают ему на шею.
— Где вы остановились, дядюшка Гон? — спросил он.
— Пока нигде, но нам подойдет любой постоялый двор.
— Ладно.
Осуги слегка раскачивалась в такт шагам Матахати.
— Какая ты легкая, мама! Как пушинка. Куда легче камней.
МОЛОДОЙ КРАСАВЕЦ
— Сестрица, ты не должна так обходиться с Матахати, Он уже не ребенок.
Дядюшка Гон попытался снять ее руку с воротника Матахати, но и бесцеремонно оттолкнула старика.
— Не вмешивайся! Он мой сын, и я его накажу по-своему. Без тебя справлюсь. Помалкивай и не лезь не в свое дело. Матахати, неблагодарный! Я тебе покажу!
Говорят, что с годами люди делаются откровеннее и прямолинейнее. Осуги своим поведением подтверждала это. Другая мать рыдала бы от радости, но Осуги кипела от возмущения.
Она поставила Матахати на колени и била его головой оземь.
— Подумать только! Убегать от родной матери! Ты родился не от деревяшки, бездельник, ты мой сын.
Осуги принялась шлепать Матахати, как малое дитя.
— Уже не чаяла увидеть тебя живым, а ты, оказывается, болтаешься в Осаке. Позор! Никудышный малый! Почему не явился домой и не воздал уважение предкам? Почему ни разу не удосужился показаться на глаза матери? Вся родня исстрадалась, тревожась за тебя.
— Пожалуйста, мамочка! — умолял Матахати как маленький. — Прости меня, я больше так не буду. Знаю, что поступил плохо. Я не мог вернуться домой, потому что не оправдал твоих надежд. Я не хотел скрываться от вас. Увидев вас, я так удивился, что невольно побежал. Я стыжусь себя и не могу смотреть в глаза тебе и дядюшке Гону.
Матахати закрыл лицо руками. Нос Осуги сморщился, и она тоже начала всхлипывать, но сию же минуту сдержала себя. Гордость не позволяла выказывать слабость.
— Ты действительно не делал ничего путного все эти годы, раз стыдишься себя и сознаешься, что позоришь своих предков, — едко заметила Осуги.
Дядюшка Гон вмешался в разговор:
— Ну, довольно. Будешь так его корить, он просто надломится душой.
— Кому я велела не вмешиваться? Ты мужчина и обязан держаться непреклонно. Я — мать и должна поступать строго, но справедливо, как делал бы его отец, будь он в живых. Матахати заслуживает наказания, и я еще не закончила. Матахати! Сядь прямо и смотри мне в глаза!
Осуги чинно села на землю и указала Матахати на его место.
— Да, мама, — послушно пролепетал Матахати, поднимая запачканные грязью плечи от земли и становясь на колени. Он боялся гнева матери. Он мог бы надеяться на ее снисхождение по случаю встречи, но слова матери о долге перед предками усугубляли его положение.
— Запрещаю утаивать что-либо от меня! — проговорила Осуги. — А теперь выкладывай, что ты делал с тех пор, как сбежал в Сэкигахару. Говори и не умолкай, пока я не услышу все, что хочу знать.
— Ничего не скрою, — ответил Матахати, окончательно подавленный решимостью матери.
Сдержав слово, он рассказал все в мельчайших подробностях: как они ускользнули с поля битвы после разгрома и скрывались в Ибуки, как он спутался с Око и стал жить за ее счет, как провел несколько лет с ненавистной женщиной, как теперь он искренне раскаивается в содеянном. Матахати почувствовал облегчение, как будто его вывернуло желчью. Признание принесло ему покой.
Дядюшка Гон, слушая племянника, изумленно хмыкал. Осуги осуждающе прищелкнула языком:
— Я потрясена твоим поведением. А теперь скажи, что ты сейчас делаешь? Ты неплохо одет. Пристроился на приличную должность?
— Да, — ответил Матахати. Ответ сорвался с губ без его ведома, и он поспешил поправиться: — Нет, вернее сказать, у меня нет должности.
— На что живешь?
— Зарабатываю мечом. Преподаю фехтование.
Ответ прозвучал правдоподобно и произвел желаемый эффект.
— Правда? — с явным интересом произнесла Осуги. Нечто вроде удовлетворения впервые мелькнуло на ее лице. — Фехтование? — продолжала она. — Конечно, мой сын обязан был найти время для совершенствования своего мастерства даже при его образе жизни. Слышишь, Гон? Он и впрямь мой сын.
Дядюшка Гон радостно закивал, одобряя сестру и радуясь перемене в настроении Осуги.
— Мы так и знали, — сказал он. — Лишнее подтверждение того, что в его жилах течет кровь рода Хонъидэн. Подумаешь, слегка сбился с пути? Главное, сохранил дух предков.
— Матахати! — сказала Осуги.
— Да, мама!
— Кто учил тебя фехтованию?
— Канэмаки Дзисай.
— Неужели? Он — знаменитость!
Осуги явно была польщена. Желая угодить матери, Матахати вытащил свидетельство и развернул его, предусмотрительно закрыв большим пальцем истинное имя владельца.
— Взгляни-ка, мама, — сказал он.
— Покажи, что это, — промолвила Осуги, потянувшись за свидетельством, но Матахати крепко держал свиток.
— Мама, тебе не надо обо мне беспокоиться.
Осуги кивнула.
— Молодец! Посмотри, Гон! Великолепно! Когда Матахати был совсем маленьким, я уже знала, что он умнее и способнее Такэдзо и других мальчишек.
Осуги от радости говорила, брызгая слюной. Палец Матахати вдруг съехал в сторону, отрыв имя Сасаки Кодзиро.
— Подожди-ка! — промолвила Осуги. — Почему здесь написано «Сасаки Кодзиро»?
— Что? Ах, это! Под этим именем я сражаюсь.
— Чужое имя. Зачем оно тебе? Разве тебя не устраивает собственное — Хонъидэн Матахати?
— Конечно, — ответил Матахати, соображая, как вывернуться. — Я решил его скрыть. Мое постыдное прошлое бросило бы тень на память предков.
— Ясно. Правильное решение. Ты, верно, ничего не знаешь о событиях в нашей деревне. Расскажу, слушай внимательно, это важно.
Осуги пустилась в повествование о происшествии, приключившемся в Миямото, умышленно выбирая выражения таким образом, чтобы подтолкнуть Матахати к действию. Рассказала об оскорблении, нанесенном семейству Хонъидэн, о многолетних поисках Оцу и Такэдзо.
Она старалась сдерживаться, но все же разволновалась, на глазах навернулись слезы, а голос зазвучал глуше.
Матахати слушал, склонив голову. Его потрясла живость повествования. Ему хотелось быть хорошим и послушным сыном. Осуги волновали честь семьи и самурайская гордость, но Матахати больнее задевало другое — Оцу его больше не любила, если все сказанное было правдой. Он впервые услышал об этом.
— Это правда? — спросил Матахати.
Заметив, как Матахати изменился в лице, Осуги сделала ошибочный вывод, что ее нотации о чести и самурайском духе возымели действие.
— Не веришь мне, спроси дядюшку Гона. Эта вертихвостка, предав тебя, удрала с Такэдзо. Тот тоже хорош. Зная, что тебя некоторое время не будет дома, завлек Оцу и бежал с ней. Я правильно говорю, Гон?
— Точно. Оцу помогла Такэдзо освободиться от пут, когда тот был привязан к дереву, а потом они вместе скрылись. И раньше поговаривали, что между ними что-то есть.
Услышанное пробудило в Матахати самые темные чувства, подогрев его ненависть к другу детства. Осуги, уловив перемену в настроении сына, принялась раздувать зароненную искру.
— Вот видишь, Матахати? Понимаешь, почему я и дядюшка Гон покинули деревню? Мы обязаны отомстить этой парочке. Я не могу появиться в Миямото или предстать перед поминальными табличками наших предков, пока мы их не убьем. — Да.
— Тебе ясно, что и ты не можешь ступить на родную землю, если мы не отомстим за себя?
— Я не вернусь. Никогда.
— Дело не в том. Ты должен убить их обоих. Они — смертельные враги нашей семьи.
— Наверно.
— Ты нерешительно отвечаешь. Почему? Не уверен в своих силах? Сумеешь убить Такэдзо?
— Сил хватит, — возразил Матахати.
— Не робей, Матахати. Я всегда буду рядом, — успокоил дядюшка Гон.
— И старая мать, — добавила Осуги. — Привезем их головы в подарок нашей деревне. Как, по-твоему? Если мы вернемся с таким трофеем, ты смело можешь вернуться, найти жену и поселиться в своем доме Подтвердишь, что ты истинный самурай, и заслужишь уважение. Во всем Ёсино нет более славной фамилии, чем Хонъидэн. Ты, несомненно, ещё раз подтвердишь это. Ты готов, Матахати? Выполнишь свой долг?
— Да, мама.
— Хорошо, сын. Гон, что ты там стоишь? Подойди, поздравь мальчика. Он поклялся отомстить Такэдзо и Оцу. — Добившись своего, Осуги с видимым усилием поднялась. — Ох-хо-хо! Как болит! — закряхтела она.
— Что с тобой? — спросил дядюшка Гон.
— Земля холодная, живот и поясницу ломит.
— Худо. Снова геморрой прихватил.
— Я понесу тебя на спине, мама, — предложил Матахати в порыве сыновней нежности.
— Понесешь? Как хорошо!
Осуги прослезилась от умиления, устраиваясь на спине Матахати.
— Смотри, Гон! Сын понесет меня!
Матахати тоже растрогался, почувствовав, как слезы матери падают ему на шею.
— Где вы остановились, дядюшка Гон? — спросил он.
— Пока нигде, но нам подойдет любой постоялый двор.
— Ладно.
Осуги слегка раскачивалась в такт шагам Матахати.
— Какая ты легкая, мама! Как пушинка. Куда легче камней.
МОЛОДОЙ КРАСАВЕЦ
Солнечный остров Авадзи скрылся в зимней полуденной дымке. Большой парус хлопал на ветру, заглушая шум волн. Корабль, несколько раз в месяц ходивший между Осакой и провинцией Ава на острове Сикоку, пересекал Внутреннее море, направляясь в Осаку. Груз состоял в основном из бумаги и краски индиго, но запах выдавал, что на нем немало контрабандного табака, запрещенного правительством Токугавы. Не разрешалось курить, жевать и нюхать табак. На корабле были и пассажиры — купцы, возвращавшиеся в Осаку или ехавшие туда на предновогодние ярмарки.
— Как дела? Кучу денег, верно, выручил?
— Какие деньги! Твердят, что в Сакаи бойкая торговля, но по себе я что-то не заметил.
— Я слышал, там нужны ремесленники, особенно оружейники. В другой кучке говорили о том же.
— Я сам поставляю амуницию — древки для знамен, латы и прочее. Прибытку гораздо меньше, чем раньше.
— Не может быть!
— Сущая правда. Самураи, похоже, учатся считать. — Ха-ха!
— Раньше было раздолье — мародеры приносят тебе добычу, ты починишь и подкрасишь амуницию и продаешь военным. После очередной битвы товар целиком возвращается снова, подправишь и еще раз сбываешь.
Один из пассажиров с восторгом описывал заморские страны, устремляя взор к горизонту.
— Дома денег не наживешь. Хочешь получить настоящий барыш, надо действовать, как Ная Сукэдзаэмон или Тяя Сэдзиро, зарабатывав юшие на заморской торговле. Опасное дело, но если повезет, риск окупается с лихвой.
— Мы сетуем на неважные дела, а, по мнению самураев, торговцы процветают. Большинство военных не знают вкус хорошей еды. Мы судачим о роскоши, в которой живут даймё, но рано или поздно им приходится облачаться в кожу и железо, идти на войну и отправляться на тот свет. Мне их жалко. Они так хлопочут о чести и воинском кодексе, что не могут спокойно насладиться жизнью.
— И то верно. Мы жалуемся на плохие времена, но, по правде говоря, сегодня только купец и счастлив.
— Хотя бы живем в свое удовольствие.
— Одна забота — время от времени выказывать почтение самураям, но деньги возмещают наши поклоны.
— Коли явился в этот мир, воспользуйся его благами!
— Я об этом и толкую. Порой подмывает спросить самурая, какая радость в его жизни.
Собеседники сидели на заморском шерстяном ковре, свидетельствовавшем, что они самые богатые среди пассажиров. После смерти Хидэёси предметы роскоши периода Момоямы перешли по большей части в руки купцов, а не самураев. Зажиточные горожане обзавелись дорогой, изысканной столовой утварью и добротными дорожными принадлежностями. Мелкий торговец, как правило, жил лучше самурая с годовым жалованьем в тысячу коку риса, что по меркам самураев считалось пределом мечтаний.
— В пути изнываешь от безделья.
— Может, в карты сыграем, чтобы время скоротать?
— Давайте!
Место игры занавесили, служанки и прихлебатели принесли сакэ, и купцы начали играть в умсуммо — игру, недавно привезенную португальцами. Ставки делали умопомрачительные. Золота на столике было столько, что оно спасло бы от голода целые деревни. Игроки небрежно передвигали кучки монет, словно морскую гальку.
Среди пассажиров были и те, кто, по определению купцов, ничего не имели от жизни: бродячий монах, несколько ронинов, конфуцианский ученый, профессиональные воины. Посмотрев начало игры, они сели около своего багажа и с осуждающим видом отвернулись к морю.
Молодой человек держал на коленях что-то живое и пушистое, приговаривая время от времени: «Сиди смирно!»
— Прекрасная обезьянка, — проговорил один из пассажиров. Ученая?
— Да.
— Давно она у вас?
— Недавно нашел ее в горах на границе провинций Тоса и Ава.
— Так вы ее сами поймали?
— Еле унес ноги, спасаясь от старых обезьян.
Беседуя, молодой человек выискивал блох у обезьянки. Будь молодой человек и без нее, он непременно привлек бы внимание своей наружностью. Одет он был броско — кимоно и красное хаори были необычными. Волосы на лбу не выбриты, а пучок на затылке завязан яркой пурпурной лентой. Судя по одежде, он еще не принял обряда посвящения в мужчины, но в теперешние времена невозможно определить возраст человека по его внешнему виду.
С возвышением Хидэёси стали носить яркую одежду. Случалось, что двадцатипятилетний мужчина был одет, как пятнадцатилетний мальчик с невыбритым лбом.
Блестящие глаза, упругая кожа, красные губы — все в молодом человеке дышало молодостью. Несмотря на юный возраст, он был крепкого сложения, а в густых бровях и уголках глаз уже залегла суровость мужчины.
— Не верещи! — нетерпеливо произнес молодой человек, давая обезьянке подзатыльник. Он выбирал блох с мальчишеским самозабвением.
Трудно было определить его сословную принадлежность. На ногах обычные для путников соломенные сандалии и кожаные носки, так что одежда не давала разгадки. Он непринужденно чувствовал себя среди странствующих монахов, кукольников, потрепанных самураев, немытых крестьян. Он мог сойти за ронина, если бы не намек на более высокое положение — его оружие, висевшее за спиной на кожаном ремешке. Это был боевой меч — длинный, прямой, сделанный прекрасным мастером. Каждый, кто говорил с молодым человеком, обращал внимание на великолепное оружие.
Стоявший в стороне Гион Тодзи изумился красоте меча. Подумав, что даже в Киото такой меч большая редкость, Тодзи заинтересовался его владельцем.
Тодзи томился от скуки и раздражения. Его двухнедельное путешествие оказалось хлопотным, утомительным и бесплодным. Он хотел поскорее увидеть близких ему людей. «Интересно, успеет ли посыльный, — размышлял он. — Не опоздает, так она обязательно встретит меня на пристани в Осаке». Пытаясь развеять тоску, Тодзи вызывал в воображении образ Око.
В путь его погнало шаткое положение дома Ёсиоки, вызванное непомерными тратами Сэйдзюро. Семья перестала быть богатой. Дом на улице Сидзё заложили, и кредиторы в любую минуту могли его отобрать. Выплаты по счетам, скопившимся к концу года, довели семейство до краха. Распродав все имущество, Ёсиоки не собрали бы достаточно средств, необходимых на покрытие всех долгов.
Сэйдзюро только беспомощно восклицал:
— Как же могло такое случиться?
Тодзи, потворствовавший похождениям молодого учителя, чувствовал долю ответственности за несчастье, поэтому вызвался уладить денежный вопрос.
Поломав голову, Тодзи решил, что надо построить новую просторную школу на пустыре рядом с Нисинотоин, где обучалось бы множество учеников. Сейчас не время для работы с одним учеником, рассуждал он. Самые разные люди желали овладеть боевым искусством, даймё остро нуждались в тренированных воинах, поэтому такая школа была бы всем кстати. Она выпускала бы гораздо больше профессиональных фехтовальщиков. Тодзи с каждым днем укреплялся в мысли, что священный долг новой школы — это приобщение к стилю Кэмпо по возможности широкого круга людей.
Сэйдзюро сочинил по этому поводу прошение, вооружившись которым Тодзи отправился на запад островов Хонсю, потом на Кюсю и Сикоку собирать пожертвования с выпускников школы Кэмпо. В феодальных владениях по всей стране служило много учеников Кэмпо, были среди них и достигшие высокого положения. Как ни увещевал их Тодзи, лишь немногие захотели внести деньги или дать подписку о будущем взносе. Все они, как правило, говорили: «Я сообщу ответ в письме» или «Обсудим дело, когда я приеду в Киото» и прочее в том же духе. Тодзи возвращался с ничтожной толикой суммы, на которую рассчитывал.
Разорившееся хозяйство не было, строго говоря, собственностью Тодзи, поэтому и его воображение рисовало не образ Сэйдзюро, а Око. Соблазнительное видение, однако, не могло надолго увлечь его, и он снова почувствовал беспокойство. Тодзи завидовал молодому человеку, ловившему блох у обезьянки. Ему хотелось убить время, поэтому он подошел к юноше и попытался завязать разговор.
— Привет, молодой человек! В Осаку едешь?
— Да, — ответил тот, не поднимая головы и мельком взглянув исподлобья на Тодзи.
— Семья живет там?
— Нет.
— А ты из Авы?
— Нет.
Разговор не клеился.
Тодзи помолчал и сделал еще одну попытку разговорить молодого человека.
— У тебя отличный меч.
Комплимент явно польстил молодому человеку. Он живо повернулся к Тодзи.
— Он очень давно хранится в нашей семье. Это боевой меч. Хочу найти в Осаке хорошего оружейника и переделать ручку, чтобы носить его на поясе.
— Но он слишком длинный для ношения на боку.
— Вряд ли. Меньше метра.
— Для меча это много.
Молодой человек улыбнулся.
— Каждый должен владеть мечом такой длины, — самоуверенно ответил он.
— Конечно, можно фехтовать мечом в девяносто и даже в сто двадцать сантиметров, — с легкой укоризной возразил Тодзи, — но это по силам Только настоящему мастеру. Сейчас полно хвастунов, щеголяющих огромными мечами. Выглядят внушительно, но стоит делу принять серьезный оборот, так они спасаются бегством. Какой стиль ты изучал?
Речь зашла о фехтовании, и Тодзи не мог скрыть чувства превосходства над мальчиком.
Молодой человек, мельком взглянув на высокомерное лицо Тодзи, ответил:
— Стиль Томиты.
— Он основан на применении более короткого меча, — непререкаемо заявил Тодзи.
— Я изучал стиль Томиты, но не обязан пользоваться коротким мечом. Не люблю подражать. У моего учителя был короткий меч, а я решил попробовать длинный, и меня выставили из школы. За непокорность.
— Вы, молодые люди, любите ниспровергать авторитеты. А что потом?
— Я уехал из деревни Дзёкёдзи провинции Этидзэн и отправился к Канэмаки Дзисаю. Он превзошел стиль Томиты и разработал стиль Тюдзё. Он из сочувствия взял меня в ученики и через четыре года объявил, что я могу идти собственной дорогой.
— Провинциальные учителя легко раздают свидетельства.
— Только не Дзисай. Он очень строгий. Он выдал свидетельство еще одному человеку кроме меня — Ито Ягоро Иттосаю. Я стал настойчиво работать, решив получить второе в истории школы официальное свидетельство. Я не успел завершить курс, потому что меня вызвали домой к умирающей матери.
— Ты откуда родом?
— Из Ивакуни в провинции Суо. Дома я практиковался каждый день у моста Кинтай, срезая на лету ласточек и рубя лозу. Так я разработал некоторые собственные приемы. Перед смертью мать передала мне меч, наказав беречь его, потому что его сделал Нагамицу.
— Нагамицу? Неужели?
— На мече клейма мастера нет, но всегда считалось, что это его работа. В наших местах этот меч известен всем, его называют Сушильный Шест.
Немногословный с виду молодой человек разговорился, когда речь зашла о любимом предмете. Он оживленно рассказывал все, что знал, не обращая внимания на собеседника. Его повествование наводило на мысль, что он — человек целеустремленный и сильный, несмотря на вычурный вкус в одежде.
Молодой человек вдруг замолк, глаза его подернулись печалью.
— Когда я был в Суо, — продолжил он, — Дзисай заболел. Не сдержавшись, я разрыдался, когда узнал об этом от Кусанаги Тэнки. Тэнки поступил в школу задолго до меня и продолжал обучение, когда учитель захворал. Тэнки приходился ему племянником, но учитель и не помышлял выдавать ему свидетельство. Дзисай сказал Тэнки, что пожалует свидетельство мне вместе с книгой тайных приемов. Учитель захотел сделать это собственноручно.
На глазах молодого человека навернулись слезы. Тодзи не испытывал симпатии к чувствительному юноше, но беседа с ним отвлекала его от скуки.
— Вот оно как… — промолвил он с наигранным интересом. — Он, значит, умер, не дождавшись тебя.
— Как я хотел быть рядом, когда он слег от недуга! Учитель находился в Кодзукэ, в сотнях километров от Суо. В это самое время скончалась матушка, так что я не смог присутствовать около его смертного одра.
Солнце скрылось за тучами, небо посерело. Море заволновалось, и пена захлестывала палубу.
Молодой человек предавался воспоминаниям. Он продал родительский дом в Суо и послал письмо Тэнки, сообщив о встрече с ним в день весеннего равноденствия. Дзисай, не имевший близких родственников, вряд ли оставил значительное наследство, но он поручил Тэнки передать молодому человеку немного денег, свидетельство и книгу тайных приемов. Тэнки собирался странствовать и набираться опыта перед встречей с другом в назначенный день на горе Хорайдзи в провинции Микава, на полпути между Кодзукэ и Авой. Молодой человек хотел пожить в Киото, набираясь знаний и осматривая окрестности.
— Вы из Осаки? — спросил он у Тодзи, закончив рассказ.
— Нет, из Киото.
Оба примолкли, слушая шум волн и хлопанье паруса на ветру.
— Ты хочешь пробиться в жизни с помощью боевого искусства? — произнес Тодзи.
Вопрос был обычным, но на лице Тодзи было явное снисхождение, близкое к презрению. Он перевидал множество бойких молодых фехтовальщиков, хвастающих свидетельствами и книгами секретов. Он был убежден, что не может существовать такого количества профессиональных мастеров меча. Он сам все еще ходил в учениках, пусть даже избранных, хотя в школе Ёсиоки провел двадцать лет.
Молодой человек, не меняя позы, пристально посмотрел на серые волны.
— Киото? — пробормотал он, оборачиваясь к Тодзи. — Я слышал о тамошнем фехтовальщике Ёсиоке Сэйдзюро, старшем сыне Ёсиоки Кэмпо. Он по-прежнему продолжает дело отца?
Тодзи захотелось подразнить собеседника.
— Да, — ответил он, — школа Ёсиоки вроде бы процветает. Бывал в ней?
— Нет, но, приехав в Киото, вызову Сэйдзюро на поединок и посмотрю, насколько тот умел.
Тодзи притворно закашлялся, чтобы подавить смех. Спокойная самоуверенность юнца становилась несносной. Тот, конечно, не знал о положении Тодзи в школе, но ему со временем придется раскаяться в необдуманных словах. Скорчив презрительную гримасу, Тодзи поинтересовался:
— Считаешь, что выйдешь из поединка целым и невредимым?
— Почему бы и нет? — живо отозвался молодой человек. Сейчас Кодзиро захотелось посмеяться вслух, что он и сделал:
— Дом Ёсиоки велик и знаменит. Кэмпо, насколько я знаю, воистину был выдающимся мастером меча. Говорят, что ни один из его сыновей ничего собой не представляет.
— Можно ли утверждать такое, не встретившись с ними?
— Я не верю всему, что говорят самураи в провинциях, но все уверены, что с Сэйдзюро и Дэнситиро дому Ёсиоки наступает конец.
Тодзи выводила из терпения болтовня молодого человека. Он готов был представиться, но посчитал невыгодным выяснять отношения. С трудом сдерживаясь, Тодзи ответил:
— В провинциях полно всезнаек, я не удивляюсь, что дом Ёсиоки там недооценивают. Расскажи поподробнее о себе. Ты обмолвился, будто нашел способ рассекать на лету ласточек?
— Да, говорил.
— Длинным мечом?
— Да.
— В таком случае ты без труда разрубишь одну из чаек, которые кружат над нами.
Юноша не отвечал. Его вдруг осенило, что Тодзи замышляет что-то недоброе. Глядя на плотно сжатые губы незнакомца, молодой человек сказал:
— Я могу, но к чему такая глупость?
— Почему же? Ты настолько ловок, что унижаешь дом Ёсиоки, не побывав там… — напыщенно произнес Тодзи.
— Я вас обидел?
— Ничуть, — ответил Тодзи. — Но людям из Киото не нравится, когда чернят школу Ёсиоки.
— Но я не утверждал, что это мое мнение. Я лишь повторил слышанное от других.
— Молодой человек! — строго произнес Тодзи.
— Что?
— Знаешь, что означает «недозрелый самурай»? Предупреждаю ради твоего же блага. Недооценка других не доведет тебя до добра. Бахвалишься, что рубишь ласточек на лету, толкуешь о свидетельстве об овладении стилем Тюдзё, но не забывай, что вокруг тебя не одни дураки. Следует получше приглядеться к собеседнику, прежде чем хвастаться.
— По-вашему, я бахвалюсь?
— Вот именно!
Выпятив грудь, Тодзи подошел ближе.
— Хвастовство юноши простительно, но ты должен знать меру.
Молодой человек молчал. Тодзи продолжал:
— Я не против твоих рассказов. Хочу только уточнить, что я — Гион Тодзи, старший воспитанник Ёсиоки Сэйдзюро. Еще одно неуважительное замечание о доме Ёсиоки, и получишь хорошую трепку.
Их разговор привлек внимание других путешественников. Тодзи, объявивший свое имя и высокий ранг, вперевалку удалился на корму, сердито ворча о распущенности современной молодежи. Юноша молча последовал за ним. Окружающие издали глазели на обоих.
— Как дела? Кучу денег, верно, выручил?
— Какие деньги! Твердят, что в Сакаи бойкая торговля, но по себе я что-то не заметил.
— Я слышал, там нужны ремесленники, особенно оружейники. В другой кучке говорили о том же.
— Я сам поставляю амуницию — древки для знамен, латы и прочее. Прибытку гораздо меньше, чем раньше.
— Не может быть!
— Сущая правда. Самураи, похоже, учатся считать. — Ха-ха!
— Раньше было раздолье — мародеры приносят тебе добычу, ты починишь и подкрасишь амуницию и продаешь военным. После очередной битвы товар целиком возвращается снова, подправишь и еще раз сбываешь.
Один из пассажиров с восторгом описывал заморские страны, устремляя взор к горизонту.
— Дома денег не наживешь. Хочешь получить настоящий барыш, надо действовать, как Ная Сукэдзаэмон или Тяя Сэдзиро, зарабатывав юшие на заморской торговле. Опасное дело, но если повезет, риск окупается с лихвой.
— Мы сетуем на неважные дела, а, по мнению самураев, торговцы процветают. Большинство военных не знают вкус хорошей еды. Мы судачим о роскоши, в которой живут даймё, но рано или поздно им приходится облачаться в кожу и железо, идти на войну и отправляться на тот свет. Мне их жалко. Они так хлопочут о чести и воинском кодексе, что не могут спокойно насладиться жизнью.
— И то верно. Мы жалуемся на плохие времена, но, по правде говоря, сегодня только купец и счастлив.
— Хотя бы живем в свое удовольствие.
— Одна забота — время от времени выказывать почтение самураям, но деньги возмещают наши поклоны.
— Коли явился в этот мир, воспользуйся его благами!
— Я об этом и толкую. Порой подмывает спросить самурая, какая радость в его жизни.
Собеседники сидели на заморском шерстяном ковре, свидетельствовавшем, что они самые богатые среди пассажиров. После смерти Хидэёси предметы роскоши периода Момоямы перешли по большей части в руки купцов, а не самураев. Зажиточные горожане обзавелись дорогой, изысканной столовой утварью и добротными дорожными принадлежностями. Мелкий торговец, как правило, жил лучше самурая с годовым жалованьем в тысячу коку риса, что по меркам самураев считалось пределом мечтаний.
— В пути изнываешь от безделья.
— Может, в карты сыграем, чтобы время скоротать?
— Давайте!
Место игры занавесили, служанки и прихлебатели принесли сакэ, и купцы начали играть в умсуммо — игру, недавно привезенную португальцами. Ставки делали умопомрачительные. Золота на столике было столько, что оно спасло бы от голода целые деревни. Игроки небрежно передвигали кучки монет, словно морскую гальку.
Среди пассажиров были и те, кто, по определению купцов, ничего не имели от жизни: бродячий монах, несколько ронинов, конфуцианский ученый, профессиональные воины. Посмотрев начало игры, они сели около своего багажа и с осуждающим видом отвернулись к морю.
Молодой человек держал на коленях что-то живое и пушистое, приговаривая время от времени: «Сиди смирно!»
— Прекрасная обезьянка, — проговорил один из пассажиров. Ученая?
— Да.
— Давно она у вас?
— Недавно нашел ее в горах на границе провинций Тоса и Ава.
— Так вы ее сами поймали?
— Еле унес ноги, спасаясь от старых обезьян.
Беседуя, молодой человек выискивал блох у обезьянки. Будь молодой человек и без нее, он непременно привлек бы внимание своей наружностью. Одет он был броско — кимоно и красное хаори были необычными. Волосы на лбу не выбриты, а пучок на затылке завязан яркой пурпурной лентой. Судя по одежде, он еще не принял обряда посвящения в мужчины, но в теперешние времена невозможно определить возраст человека по его внешнему виду.
С возвышением Хидэёси стали носить яркую одежду. Случалось, что двадцатипятилетний мужчина был одет, как пятнадцатилетний мальчик с невыбритым лбом.
Блестящие глаза, упругая кожа, красные губы — все в молодом человеке дышало молодостью. Несмотря на юный возраст, он был крепкого сложения, а в густых бровях и уголках глаз уже залегла суровость мужчины.
— Не верещи! — нетерпеливо произнес молодой человек, давая обезьянке подзатыльник. Он выбирал блох с мальчишеским самозабвением.
Трудно было определить его сословную принадлежность. На ногах обычные для путников соломенные сандалии и кожаные носки, так что одежда не давала разгадки. Он непринужденно чувствовал себя среди странствующих монахов, кукольников, потрепанных самураев, немытых крестьян. Он мог сойти за ронина, если бы не намек на более высокое положение — его оружие, висевшее за спиной на кожаном ремешке. Это был боевой меч — длинный, прямой, сделанный прекрасным мастером. Каждый, кто говорил с молодым человеком, обращал внимание на великолепное оружие.
Стоявший в стороне Гион Тодзи изумился красоте меча. Подумав, что даже в Киото такой меч большая редкость, Тодзи заинтересовался его владельцем.
Тодзи томился от скуки и раздражения. Его двухнедельное путешествие оказалось хлопотным, утомительным и бесплодным. Он хотел поскорее увидеть близких ему людей. «Интересно, успеет ли посыльный, — размышлял он. — Не опоздает, так она обязательно встретит меня на пристани в Осаке». Пытаясь развеять тоску, Тодзи вызывал в воображении образ Око.
В путь его погнало шаткое положение дома Ёсиоки, вызванное непомерными тратами Сэйдзюро. Семья перестала быть богатой. Дом на улице Сидзё заложили, и кредиторы в любую минуту могли его отобрать. Выплаты по счетам, скопившимся к концу года, довели семейство до краха. Распродав все имущество, Ёсиоки не собрали бы достаточно средств, необходимых на покрытие всех долгов.
Сэйдзюро только беспомощно восклицал:
— Как же могло такое случиться?
Тодзи, потворствовавший похождениям молодого учителя, чувствовал долю ответственности за несчастье, поэтому вызвался уладить денежный вопрос.
Поломав голову, Тодзи решил, что надо построить новую просторную школу на пустыре рядом с Нисинотоин, где обучалось бы множество учеников. Сейчас не время для работы с одним учеником, рассуждал он. Самые разные люди желали овладеть боевым искусством, даймё остро нуждались в тренированных воинах, поэтому такая школа была бы всем кстати. Она выпускала бы гораздо больше профессиональных фехтовальщиков. Тодзи с каждым днем укреплялся в мысли, что священный долг новой школы — это приобщение к стилю Кэмпо по возможности широкого круга людей.
Сэйдзюро сочинил по этому поводу прошение, вооружившись которым Тодзи отправился на запад островов Хонсю, потом на Кюсю и Сикоку собирать пожертвования с выпускников школы Кэмпо. В феодальных владениях по всей стране служило много учеников Кэмпо, были среди них и достигшие высокого положения. Как ни увещевал их Тодзи, лишь немногие захотели внести деньги или дать подписку о будущем взносе. Все они, как правило, говорили: «Я сообщу ответ в письме» или «Обсудим дело, когда я приеду в Киото» и прочее в том же духе. Тодзи возвращался с ничтожной толикой суммы, на которую рассчитывал.
Разорившееся хозяйство не было, строго говоря, собственностью Тодзи, поэтому и его воображение рисовало не образ Сэйдзюро, а Око. Соблазнительное видение, однако, не могло надолго увлечь его, и он снова почувствовал беспокойство. Тодзи завидовал молодому человеку, ловившему блох у обезьянки. Ему хотелось убить время, поэтому он подошел к юноше и попытался завязать разговор.
— Привет, молодой человек! В Осаку едешь?
— Да, — ответил тот, не поднимая головы и мельком взглянув исподлобья на Тодзи.
— Семья живет там?
— Нет.
— А ты из Авы?
— Нет.
Разговор не клеился.
Тодзи помолчал и сделал еще одну попытку разговорить молодого человека.
— У тебя отличный меч.
Комплимент явно польстил молодому человеку. Он живо повернулся к Тодзи.
— Он очень давно хранится в нашей семье. Это боевой меч. Хочу найти в Осаке хорошего оружейника и переделать ручку, чтобы носить его на поясе.
— Но он слишком длинный для ношения на боку.
— Вряд ли. Меньше метра.
— Для меча это много.
Молодой человек улыбнулся.
— Каждый должен владеть мечом такой длины, — самоуверенно ответил он.
— Конечно, можно фехтовать мечом в девяносто и даже в сто двадцать сантиметров, — с легкой укоризной возразил Тодзи, — но это по силам Только настоящему мастеру. Сейчас полно хвастунов, щеголяющих огромными мечами. Выглядят внушительно, но стоит делу принять серьезный оборот, так они спасаются бегством. Какой стиль ты изучал?
Речь зашла о фехтовании, и Тодзи не мог скрыть чувства превосходства над мальчиком.
Молодой человек, мельком взглянув на высокомерное лицо Тодзи, ответил:
— Стиль Томиты.
— Он основан на применении более короткого меча, — непререкаемо заявил Тодзи.
— Я изучал стиль Томиты, но не обязан пользоваться коротким мечом. Не люблю подражать. У моего учителя был короткий меч, а я решил попробовать длинный, и меня выставили из школы. За непокорность.
— Вы, молодые люди, любите ниспровергать авторитеты. А что потом?
— Я уехал из деревни Дзёкёдзи провинции Этидзэн и отправился к Канэмаки Дзисаю. Он превзошел стиль Томиты и разработал стиль Тюдзё. Он из сочувствия взял меня в ученики и через четыре года объявил, что я могу идти собственной дорогой.
— Провинциальные учителя легко раздают свидетельства.
— Только не Дзисай. Он очень строгий. Он выдал свидетельство еще одному человеку кроме меня — Ито Ягоро Иттосаю. Я стал настойчиво работать, решив получить второе в истории школы официальное свидетельство. Я не успел завершить курс, потому что меня вызвали домой к умирающей матери.
— Ты откуда родом?
— Из Ивакуни в провинции Суо. Дома я практиковался каждый день у моста Кинтай, срезая на лету ласточек и рубя лозу. Так я разработал некоторые собственные приемы. Перед смертью мать передала мне меч, наказав беречь его, потому что его сделал Нагамицу.
— Нагамицу? Неужели?
— На мече клейма мастера нет, но всегда считалось, что это его работа. В наших местах этот меч известен всем, его называют Сушильный Шест.
Немногословный с виду молодой человек разговорился, когда речь зашла о любимом предмете. Он оживленно рассказывал все, что знал, не обращая внимания на собеседника. Его повествование наводило на мысль, что он — человек целеустремленный и сильный, несмотря на вычурный вкус в одежде.
Молодой человек вдруг замолк, глаза его подернулись печалью.
— Когда я был в Суо, — продолжил он, — Дзисай заболел. Не сдержавшись, я разрыдался, когда узнал об этом от Кусанаги Тэнки. Тэнки поступил в школу задолго до меня и продолжал обучение, когда учитель захворал. Тэнки приходился ему племянником, но учитель и не помышлял выдавать ему свидетельство. Дзисай сказал Тэнки, что пожалует свидетельство мне вместе с книгой тайных приемов. Учитель захотел сделать это собственноручно.
На глазах молодого человека навернулись слезы. Тодзи не испытывал симпатии к чувствительному юноше, но беседа с ним отвлекала его от скуки.
— Вот оно как… — промолвил он с наигранным интересом. — Он, значит, умер, не дождавшись тебя.
— Как я хотел быть рядом, когда он слег от недуга! Учитель находился в Кодзукэ, в сотнях километров от Суо. В это самое время скончалась матушка, так что я не смог присутствовать около его смертного одра.
Солнце скрылось за тучами, небо посерело. Море заволновалось, и пена захлестывала палубу.
Молодой человек предавался воспоминаниям. Он продал родительский дом в Суо и послал письмо Тэнки, сообщив о встрече с ним в день весеннего равноденствия. Дзисай, не имевший близких родственников, вряд ли оставил значительное наследство, но он поручил Тэнки передать молодому человеку немного денег, свидетельство и книгу тайных приемов. Тэнки собирался странствовать и набираться опыта перед встречей с другом в назначенный день на горе Хорайдзи в провинции Микава, на полпути между Кодзукэ и Авой. Молодой человек хотел пожить в Киото, набираясь знаний и осматривая окрестности.
— Вы из Осаки? — спросил он у Тодзи, закончив рассказ.
— Нет, из Киото.
Оба примолкли, слушая шум волн и хлопанье паруса на ветру.
— Ты хочешь пробиться в жизни с помощью боевого искусства? — произнес Тодзи.
Вопрос был обычным, но на лице Тодзи было явное снисхождение, близкое к презрению. Он перевидал множество бойких молодых фехтовальщиков, хвастающих свидетельствами и книгами секретов. Он был убежден, что не может существовать такого количества профессиональных мастеров меча. Он сам все еще ходил в учениках, пусть даже избранных, хотя в школе Ёсиоки провел двадцать лет.
Молодой человек, не меняя позы, пристально посмотрел на серые волны.
— Киото? — пробормотал он, оборачиваясь к Тодзи. — Я слышал о тамошнем фехтовальщике Ёсиоке Сэйдзюро, старшем сыне Ёсиоки Кэмпо. Он по-прежнему продолжает дело отца?
Тодзи захотелось подразнить собеседника.
— Да, — ответил он, — школа Ёсиоки вроде бы процветает. Бывал в ней?
— Нет, но, приехав в Киото, вызову Сэйдзюро на поединок и посмотрю, насколько тот умел.
Тодзи притворно закашлялся, чтобы подавить смех. Спокойная самоуверенность юнца становилась несносной. Тот, конечно, не знал о положении Тодзи в школе, но ему со временем придется раскаяться в необдуманных словах. Скорчив презрительную гримасу, Тодзи поинтересовался:
— Считаешь, что выйдешь из поединка целым и невредимым?
— Почему бы и нет? — живо отозвался молодой человек. Сейчас Кодзиро захотелось посмеяться вслух, что он и сделал:
— Дом Ёсиоки велик и знаменит. Кэмпо, насколько я знаю, воистину был выдающимся мастером меча. Говорят, что ни один из его сыновей ничего собой не представляет.
— Можно ли утверждать такое, не встретившись с ними?
— Я не верю всему, что говорят самураи в провинциях, но все уверены, что с Сэйдзюро и Дэнситиро дому Ёсиоки наступает конец.
Тодзи выводила из терпения болтовня молодого человека. Он готов был представиться, но посчитал невыгодным выяснять отношения. С трудом сдерживаясь, Тодзи ответил:
— В провинциях полно всезнаек, я не удивляюсь, что дом Ёсиоки там недооценивают. Расскажи поподробнее о себе. Ты обмолвился, будто нашел способ рассекать на лету ласточек?
— Да, говорил.
— Длинным мечом?
— Да.
— В таком случае ты без труда разрубишь одну из чаек, которые кружат над нами.
Юноша не отвечал. Его вдруг осенило, что Тодзи замышляет что-то недоброе. Глядя на плотно сжатые губы незнакомца, молодой человек сказал:
— Я могу, но к чему такая глупость?
— Почему же? Ты настолько ловок, что унижаешь дом Ёсиоки, не побывав там… — напыщенно произнес Тодзи.
— Я вас обидел?
— Ничуть, — ответил Тодзи. — Но людям из Киото не нравится, когда чернят школу Ёсиоки.
— Но я не утверждал, что это мое мнение. Я лишь повторил слышанное от других.
— Молодой человек! — строго произнес Тодзи.
— Что?
— Знаешь, что означает «недозрелый самурай»? Предупреждаю ради твоего же блага. Недооценка других не доведет тебя до добра. Бахвалишься, что рубишь ласточек на лету, толкуешь о свидетельстве об овладении стилем Тюдзё, но не забывай, что вокруг тебя не одни дураки. Следует получше приглядеться к собеседнику, прежде чем хвастаться.
— По-вашему, я бахвалюсь?
— Вот именно!
Выпятив грудь, Тодзи подошел ближе.
— Хвастовство юноши простительно, но ты должен знать меру.
Молодой человек молчал. Тодзи продолжал:
— Я не против твоих рассказов. Хочу только уточнить, что я — Гион Тодзи, старший воспитанник Ёсиоки Сэйдзюро. Еще одно неуважительное замечание о доме Ёсиоки, и получишь хорошую трепку.
Их разговор привлек внимание других путешественников. Тодзи, объявивший свое имя и высокий ранг, вперевалку удалился на корму, сердито ворча о распущенности современной молодежи. Юноша молча последовал за ним. Окружающие издали глазели на обоих.