Ёсикава Эйдзи. Десять меченосцев

   — Тогда нам остаются крайние меры.
   — Какие?
   — Их отряд продвигается медленно. Мы успеем собрать всех преданных учеников школы…
   — И напасть?
   — Да. Просим тебя присоединиться к нам.
   — Ваша план мне не нравится.
   — Ты же носишь имя Обата!
   — Признать превосходство противника трудно, — задумчиво проговорил Синдзо. — Кодзиро искуснее всех нас. Напав на него даже не одним десятком, мы лишь покроем себя позором.
   — Неужели ты останешься в стороне? — в один голос воскликнули все самураи.
   — Нет, вы меня неправильно поняли. Я не хочу, чтобы Кодзиро остался безнаказанным, но выжидаю срок.
   — Завидное терпение! — усмехнулся один из молодых людей.
   — Боишься ответственности? — спросил другой.
   Синдзо не отвечал. Молодые самураи молча пошли от костра. У конюшни они увидели незнакомого мальчика, который расседлывал взмыленного коня.
   Вскоре к конюшне подошел Синдзо.
   — Хорошо, что ты вернулся! — воскликнул он.
   — Вы что, поссорились? — спросил Иори.
   — С кем?
   — С самураями, которые только что прошли здесь. Они были очень сердитые и как-то странно говорили. Он, мол, трусоват, мы его переоценили.
   — Не обращай внимания, — ответил Синдзо. — Где ты был ночью?
   — Дома. Учитель вернулся.
   — Я знаю, что его должны были освободить. Слышал новость, Иори?
   — Какую?
   — Твой учитель теперь очень важный человек. Ему невероятно повезло — он будет наставником сёгуна по фехтованию. Мусаси создаст собственную школу.
   — Правда?
   — Совершенно серьезно. Ты рад?
   — Конечно! Можно взять коня?
   — Ты ведь только приехал.
   — Я поскачу домой и сообщу учителю.
   — Не надо. Как только состоится решение совета старейшин, я сам поеду к Мусаси.
 
   Решение вскоре было принято. Из замка прискакал гонец с письмом для Такуана и вызовом Мусаси в канцелярию сёгуна. Мусаси повелевалось явиться на следующий день в Приемный павильон у ворот Вадакура.
   Когда Синдзо прискакал к дому Мусаси на равнине Мусасино, он застал хозяина с котенком на руках, беседующим с Гонноскэ.
   — Я приехал за тобой, — сказал Синдзо.
   — Спасибо, — произнес Мусаси. — Благодарю за заботу об Иори.
   Вечер Мусаси провел с Такуанем и даймё Удзикацу, наслаждаясь теплотой их дружбы.
   Проснувшись на следующее утро, Мусаси нашел у своей постели сложенное парадное платье, веер и бумажные салфетки.
   — Сегодня у тебя великий день, — сказал ему за завтраком Удзикацу. На завтрак подали рис с красными бобами, морского леща и другие праздничные кушанья.
   Получив вызов во дворец сёгуна, Мусаси сначала хотел отказаться от высокой чести. В Титибу он много размышлял о двух годах, прожитых в Хотэнгахаре, и о разумном правлении. Мусаси пришел к выводу, что даже Эдо, не говоря уже об остальной стране, не готов к системе идеального правления, о которой он мечтал. Проповедовать основы Пути к государственным делам преждевременно, надо дождаться, какая из сил — Эдо или Осака — установит безоговорочную власть над страной. Мусаси мучил еще один вопрос — если дело дойдет до войны, кого ему поддерживать: Восточную или Западную армию? Или укрыться в горах и питаться кореньями до тех пор, пока не наступит мир?
   Мусаси все же не мог отказаться от оказанной чести потому, что подвел бы своих благожелателей и друзей.
   В необыкновенно солнечное утро Мусаси в парадном платье ехал на великолепном скакуне к вратам славы.
   На въезде к приемному павильону стоял высокий столб с надписью: «Спешиться!» Мусаси соскочил с коня, стражник и конюх приняли поводья.
   — Меня зовут Миямото Мусаси, — произнес Мусаси установленную этикетом фразу. — Прибыл по вызову, направленному вчера советом старейшин. Сопроводите меня к начальнику приемной.
   Мусаси провели в приемную и оставили там, «пока не последует приглашение». Приемная представляла собой просторную комнату, Расписанную птицами и орхидеями. Приемная называлась «Комната орхидей». Появился слуга с чаем и сладостями. Птицы не пели, орхидеи не благоухали, и Мусаси начал позевывать.
   Наконец появился круглолицый седоволосый придворный, а может, и министр.
   — Вы Мусаси? — спросил Сакаи Тадакацу. — Простите, что заставили вас ждать.
   Сакаи был крупным даймё, но в замке занимал весьма скромный пост, имея одного человека в услужении.
   Мусаси склонился в поклоне, произнеся предписанную этикетом фразу:
   — Я — Миямото Мусаси. Ронин из Мимасаки, сын Мунисая, из рода Симмэн. Явился, повинуясь воле сёгуна.
   Тадакацу закивал головой, тряся двойным подбородком.
   — Вас рекомендовали монах Такуан и даймё Ходзё, владетель Авы однако в последний момент планы сёгуна переменились, — смущенно заговорил он. — Ваше назначение не состоялось. Совет старейшин сегодня собирался еще раз по вашему поводу. Мы повторно обратились к сёгуну, но, увы, тщетно.
   Старик сочувственно взглянул на Мусаси.
   — К сожалению, в нашем бренном мире подобные превратности подстерегают нас на каждом шагу, — добавил он. — Впрочем, неведомо, счастье или беда оказаться на официальном посту.
   — Да, господин, — ответил Мусаси.
   Слова Тадакацу звучали музыкой в ушах Мусаси. Радость переполняла его сердце.
   — Я понимаю справедливость высочайшего решения, господин. Весьма вам признателен, — радостно произнес Мусаси.
   Он увидел волю небес в таком повороте событий, проявление той воли, которая несравненно могущественней власти сёгуна.
   — Я слышал, вы интересуетесь живописью, что необычно для самурая, — дружелюбно продолжал Тадакацу. — Я хотел бы показать сёгуну образчик вашего художественного дарования. Будьте выше пошлых сплетен. Благородный самурай не унижается, опровергая грязные слухи, а оставит немое свидетельство чистоты своего сердца. По-моему, для этого лучше всего подходит живопись. Как вы думаете?
   Тадакацу ушел, предоставив Мусаси возможность обдумать его предложение.
   Мусаси выпрямился. Он понял смысл слов Тадакацу: сплетня не достойна того, чтобы на нее отвечать. Он должен представить зримое доказательство благородства своей души. Честь его останется незапятнанной, и он не подведет друзей, рекомендовавших его, если сумеет создать достойное произведение.
   Взгляд Мусаси упал на белую шестистворную ширму в углу комнаты. Она словно манила художника к себе. Вызвав дежурного самурая, Мусаси попросил принести кисти, тушь, выдержанную киноварь и синюю краску.
   Мусаси много рисовал в детстве, спасаясь от одиночества. В тринадцать лет он забросил рисование и не касался кисти до двадцати лет. Во время странствий он не упускал возможности осмотреть росписи в старинных храмах или живописные свитки в аристократических домах. Особое впечатление на него произвела возвышенная простота рисунков. Увидев белку с каштанами в доме Коэцу, Мусаси при случае любовался старинными китайскими мастерами Сунской эпохи, японскими дзэн-буддийскими художниками пятнадцатого века, современными картинами школы Кано, особенно произведениями Кано Санраку и Кайхо Юсё. Одни нравились больше, другие меньше. В размашистых ударах кисти Лянкая угадывалась божественная сила гения, особенно заметная глазу фехтовальщика. Кайхо Юсё, вероятно, благодаря своему самурайскому происхождению, к старости достиг такой возвышенной чистоты сасамовыражения, что Мусаси почитал его непревзойденным мастером. Музей любил и неожиданные импровизации монаха-отшельника Сёкадо Сёдзё, друга Такуана.
   В бесконечных странствиях Мусаси все же находил время для рисования, но никому не показывал свои работы. Настало время, когда с помощью кисти он должен запечатлеть памятный день в своей жизни. Произведение предназначалось взору сёгуна.
   Мусаси работал быстро, не прерываясь ни на минуту. Последний штрих, и, опустив кисть в воду, он вышел, даже не оглянувшись на творение своих рук.
   Выезжая из замка, он чуть придержал коня, размышляя, где же обретает подлинная слава — по ту или по эту сторону крепостных ворот?
   Сакаи Тадакацу вернулся в приемную и долго просидел в безмолвии перед непросохшей картиной. Перед ним расстилалась равнина Мусасино, в центре которой восходило гигантское пурпурное солнце. Оно выражало цельность и благородство натуры Мусаси. Остальная часть картины, написанная тушью, передавала настроение осени.
   «Мы потеряли тигра», — подумал Тадакацу.

ЗОВ НЕБЕС

   — Вернулся? — воскликнул Гонноскэ, осматривая туго накрахмаленный официальный костюм Мусаси.
   Мусаси вошел в дом и сел. Гонноскэ припал к полу в поклоне.
   — Прими мои поздравления. Переедешь отсюда завтра?
   — Меня не приняли, — коротким смешком отозвался Мусаси.
   — Шутишь?
   — Нет. Считаю, что все сложилось к лучшему.
   — В чем причина отказа?
   — Не счел нужным расспрашивать. Я полагаюсь на волю небес.
   — Неужели не сожалеешь?
   — По-твоему, славу можно добыть только в замке Эдо?
   — Кто-то оклеветал тебя?
   — Похоже. Мне это безразлично. Сегодня я впервые осознал, что мои мечты и помыслы — всего лишь фантазии.
   — Неправда! Я тоже считаю, что Путь Меча и основы справедливого правления, в сущности, совпадают.
   — Я рад, что ты согласен со мной. В жизни, правда, идеи одинокого мыслителя редко находят понимание у людей.
   — Выходит, наши мысли ничего не стоят?
   — Нет, всегда будет необходимость в людях возвышенного ума и духа, как бы не разворачивались события в стране. Путь правления не сводится лишь к «Искусству Войны». Мудрая государственная система должна быть гармоничным соединением военного искусства и изящной словесности. Высшая цель Пути Меча состоит в том, чтобы обеспечить мир в стране. Я понял, что мои надежды были детскими мечтами. Мне суждено стать прилежным слугой двух господ: меча и пера. Прежде чем помышлять об управлении народом, я обязан понять его.
   Мусаси невесело засмеялся и попросил Гонноскэ принести тушечницу. Написав письмо, он запечатал его и обратился к Гонноскэ:
   — Будь добр, отнести это письмо.
   — В резиденцию Ходзё?
   — Да. Я изложил все, что думаю. Передай поклон Такуану и господину Удзикацу. Да, и возьми вот это для Иори.
   Мусаси протянул Гонноскэ потертый парчовый мешочек с золотым песком.
   — Почему ты возвращаешь его? — заподозрив неладное, спросил Гонноскэ.
   — Ухожу в горы.
   — Мы с Иори хотим неразлучно быть с тобой в горах или в городе.
   — Я не ухожу навсегда. Буду благодарен тебе, если ты позаботишься об Иори. Года два-три поживете без меня.
   — Удаляешься от мирской жизни?
   — Я еще слишком молод для ухода от дел, — засмеялся Мусаси. — И пока не отказался от своих надежд. Меня ждут и желания и разочарования в будущем. Не знаю, кто сочинил песню, но звучит она так:

 
Страстно мечтаю
Слиться с величием гор.
Но люди неодолимо
Влекут меня к себе.
 

   Гонноскэ слушал, почтительно склонив голову.
   — Уже темнеет. Мне пора, — сказал Гонноскэ, поднимаясь на ноги. — Я пошел.
   Взяв лошадь под уздцы, Гонноскэ повел ее за собой. Ему и в голову не приходило поехать верхом, потому что лошадь привели для Мусаси. Через два часа он добрался до Усигомэ и отдал письмо Такуану. Здесь уже знали о случившемся от гонца, который сообщил, что Мусаси не приняли на службу из-за нелестных отзывов о его поведении в прошлом. Решающую роль сыграло сведение о том, что он имеет кровного врага, поклявшегося его убить. По слухам, Мусаси заслужил себе расправу. Министры сёгуна провели несколько часов в обсуждении, но и они, в конце концов, признали справедливыми доводы Осуги.
   Такуан ожидал, что найдет в письме Мусаси слова досады и разочарования, но Мусаси писал только о решении уединиться в горах. В письме была и песня, которую он исполнил Гонноскэ. Письмо завершалось словами: «Беспокойный странник, я вновь пускаюсь в путь без цели и смысла. Быть может, следующие строки объяснят тебе что-то:

 
Если небо и земля
Воистину мой сад,
Любуясь им,
Я готов покинуть дом,
Имя которому Бренный мир».
 

   Удзикацу и Синдзо до глубины души тронула деликатность Мусаси.
   — Он слишком непритязателен, — сказал Удзикацу. — Хорошо бы повидаться с ним, пока он не ушел. Сомнительно, что бы он откликнулся на наше приглашение, так что я сам лучше навещу его. — С этими словами Удзикацу поднялся, но к нему обратился Гонноскэ:
   — Задержитесь на минуту. Я тоже возвращаюсь к Мусаси, но он просил передать кое-что Иори. Можно позвать мальчика?
   Иори пришел и сразу увидел свой мешочек.
   — Мусаси сказал, что Это единственная память о твоем отце, — произнес Гонноскэ.
   По просьбе Такуана Иори рассказал о родителях.
   — Единственное, о чем я не знаю, — это судьба моей сестры. Не помню, чтобы отец и мать что-нибудь говорили о ней. Жива ли она? — завершил он свой рассказ.
   Такуан достал из мешочка мятый лист бумаги. Прочитав зашифрованную надпись, оставленную отцом Иори, Такуан едва сдержал возглас изумления.
   — Здесь написано про твою сестру, — произнес он, пристально глядя на Иори.
   — Я подозревал об этом, но настоятель храма Токугандзи не смог разобрать записку отца.
   Такуан начал читать: «Я решил скорее умереть с голоду, нежели поступить на службу к новому сюзерену. Мы с женой с трудом влачим жалкое существование. Нам пришлось оставить нашу дочь у дверей одного храма в центральной провинции. Мы вложили в ее одежду „голос неба“ и поручили девочку милости богов. Вскоре мы перебрались в другую провинцию. Я купил крестьянский дом в провинции Симоса. Я мечтал навестить место, где мы оставили девочку, но мы жили слишком далеко оттуда. Я не был уверен, пойдет ли на пользу девочке мое появление, поэтому решил не объявляться ей».
   Да, родители жестоки. Сердце жгут стихи Минамото-но Санэтомо:

 
Дикие звери,
Бессловесные твари
Знают чувство
Родительской любви
К родному потомству.
 

   Да не осудят меня предки! Я не мог запятнать честь изменой сюзерену. Ты — мой сын. Никогда не вкушай от бесчестия, как бы ты ни жаждал славы».
   — Ты увидишь сестру, — проговорил Такуан, засовывая бумажку в мешочек. Я хорошо ее знаю. И Мусаси тоже. Пойдешь с нами, Иори.
   Такуан не упомянул имени Оцу, не объяснил, что «голос неба» означал флейту.
   Быстро собравшись, все пустились в путь. До дома На равнине добрались на утренней заре. Дом был пуст. Над краем равнины застыло одинокое облако.

Книга седьмая. СВЕТ СОВЕРШЕНСТВА

СОРВАВШИЙСЯ БЫК

   В лучах неяркого солнца тень сливовой ветки дерева на оштукатуренной стене походила на четкий рисунок тушью. В Коягю пришла ранняя весна, и заросли сливовых деревьев ждали прилета соловьев.
   Соловьи появлялись в определенное время года, но странствующие ученики боевых искусств стучались в ворота замка круглый год. Их поток не иссякал, но просьбы не отличались разнообразием — все хотели сразиться с Сэкисюсаем или получить его наставления. «Всего один поединок», «Хочу только взглянуть на учителя», «Я — единственный ученик такого-то» — последние десять лет на все эти просьбы стража отвечала, что хозяин никого не принимает по причине преклонного возраста. Одни уходили молча, другие пускались в пылкие рассуждения о смысле Пути и о недопустимости пренебрежительного отношения к молодым фехтовальщикам, третьи пытались подкупить стражу.
   Бесчисленные визитеры не знали, что Сэкисюсай умер в конце прошлого года. Мунэнори не мог покинуть Эдо до четвертого месяца, поэтому до его приезда решили держать смерть старого даймё в тайне. За стенами замка о смерти его владельца знали немногие доверенные люди. Один из них в этот момент сидел в гостевой комнате замка. Это был Инсун, настоятель Ходзоина, который после кончины Инъэя не только сохранил славу монастыря как центра боевого искусства, но и приумножил ее. Он поддерживал тесную связь между монастырем и замком, возникшую во времена молодости Сэкисюсая и Инъэя.
   Инсун хотел повидаться с Хёго. Сукэкуро догадывался о намерениях старого монаха. Он собирался проверить Хёго в бою, ведь поговаривали, будто в мастерстве тот превзошел и деда, и своего дядю Мунэнори. Хёго считал такой поединок бессмысленным.
   — Если бы Хёго чувствовал себя получше, он встретился бы с вами, — уверял Инсуна Сукэкуро.
   — Неужели он до сих пор не вылечился от простуды?
   — Да, совсем замучила его.
   — Не знал, что Хёго так слаб здоровьем.
   — Пожив в Эдо, он отвык от наших суровых зим.
   Слуги тем временем искали в саду Оцу. В одном из садовых домиков раздвинулись сёдзи и показалась Оцу. Она пошла по дорожке, оставляя за собой тонкий запах благовоний. Бледность ее лица могла бы сравниться со сливовым цветом. Она была в трауре, который не сняла и по прошествии ста дней после смерти Сэкисюсая.
   — Где вы были? — подбежал к ней мальчик-слуга. — Господин Хёго ждет вас.
   Оцу поспешила в его комнату.
   — Оцу, будь добра, поговори вместо меня с одним посетителем, — попросил Хёго. — С ним сейчас Сукэкуро, но думаю, что он уже изнемог, слушая бесконечные рассуждения об «Искусстве Войны».
   — Настоятель Ходзоина пожаловал?
   — Да.
   Оцу слегка улыбнулась и, поклонившись, ушла.
   Инсун, не церемонясь, продолжал расспросы о Хёго. Сукэкуро мучительно искал выход из затруднительного положения, подбирая слова поделикатнее, и, к его счастью, появилась Оцу.
   — Как приятно вновь видеть вас в замке, — обратилась она с улыбкой к настоятелю. — К сожалению, Хёго очень занят срочным посланием в Эдо. Он просил извиниться перед вами.
   Оцу принялась угощать чаем и сладостями Инсуна и сопровождавших его двух молодых монахов.
   Инсун притворился, будто не заметил расхождений в объяснениях Оцу и Сукэкуро по поводу Хёго.
   — Весьма жаль, — произнес он. — У меня важное сообщение для него.
   — С удовольствием передам его, — подхватил Сукэкуро. — Уверяю, оно достигнет только слуха Хёго.
   — Не сомневаюсь, — ответил старый монах.
   Инсун принес весть о замке Уэно в провинции Ига. Граница между двумя уделами находилась в нескольких километрах к востоку и пролегала по безлюдной горной местности. Иэясу, конфисковав Уэно у принявшего христианство даймё Цуцуи Садацугу, передал земли Тоде Такаторе. Такатора поселился во владении в прошлом году, отремонтировал замок, изменил налоги, обновил ирригационную систему и Укрепил свою власть. Теперь он намеревался расширить свои земли за счет Коягю. Такатора направил группу самураев в Цукигасэ, где они занялись строительством, вырубкой сливовых деревьев, тем самым открыто нарушая границы Коягю.
   — Такатора беззастенчиво пользуется тем, что вы находитесь в тра-УРе. Без преувеличений можно сказать, что он замыслил перенести границу в свою пользу. Вам следует, пресечь его попытки сейчас, потом будет труднее восстановить свои права. Нельзя пускать дело на самотек.
   — Мы проверим положение на границе и подготовим жалобу, если Все подтвердится, — заверил настоятеля Сукэкуро, поблагодарив за из-Вестие.
   Вскоре Сукэкуро докладывал о разговоре Хёго, однако тот равнодушно воспринял услышанное.
   — Дядя приедет и во всем разберется, — с улыбкой произнес он. Такое легкомыслие поразило Сукэкуро, который дорожил каждой пядью земли сюзерена. Посоветовавшись со старшими самураями Коягю, он решил предпринять тайные меры. С Тодой Такаторой шутить было нельзя: тот входил в число самых могущественных даймё страны.
   На следующее утро, возвращаясь из додзё, Сукэкуро столкнулся с мальчиком лет четырнадцати. Мальчик поклонился.
   — А, Усиноскэ! Как всегда подсматриваешь за тренировками? — весело приветствовал его Сукэкуро. — Какой подарок ты привез мне сегодня? Дикий картофель?
   Сукэкуро нарочно поддразнивал мальчика. Картофель, который привозил мальчик, на самом деле был превосходного вкуса. Мальчик жил с матерью в горной деревне Араки и часто приезжал в замок, чтобы продать древесный уголь, мясо дикого кабана и другие продукты.
   — Сегодня картофеля нет, зато есть подарок для Оцу, — сказал мальчик, показывая на что-то, обмотанное соломой.
   — Ревень?
   — Нет, живое! Соловей! Я поймал его. Их сейчас много в Цукигасэ.
   — Ты всегда ездишь через Цукигасэ?
   — Да, другого пути сюда нет.
   — Не замечал там незнакомых самураев?
   — Есть какие-то.
   — А что они делают?
   — Строят дома.
   — Не видел, как они ставят пограничные столбы?
   — Нет.
   — Сливовые деревья рубят?
   — Рубят лес для домов, а еще для мостов. На дрова тоже.
   — На путников не нападают?
   — Я не видел.
   Сукэкуро задумался.
   — Говорят, что они из удела даймё Тоды. У вас что слышно про них?
   — В нашей деревне говорят, что это ронины, которых прогнали из Нары и Удзи. Им негде жить, вот они и перебрались в наши горы.
   Такое объяснение было разумным. Окубо Нагаясу, правитель города Нара, упорно преследовал ронинов.
   — Где Оцу? — спросил Усиноскэ. — Хочу отдать ей подарок.
   Усиноскэ всегда с радостью встречался с Оцу, но не потому, что она баловала его сладостями. Его манила красота Оцу, носившая неземной отпечаток. Порой мальчику казалось, что она богиня, а не обыкновенная женщина.
   — Она, верно, в замке, — ответил Сукэкуро, но, бросив случайный взгляд в сторону сада, увидел Оцу. — Тебе повезло! — воскликнул Сукэкуро. — Вот она!
   — Оцу! — громко крикнул Усиноскэ.
   Подбежав к Оцу, он протянул ей соломенный сверток.
   — Я поймал соловья специально для вас.
   — Соловья? — переспросила Оцу, нахмурив брови.
   — Разве вы не хотите послушать соловья? — разочарованно сказал мальчик.
   — Когда он на свободе. Иначе он не может хорошо петь.
   — Вы правы, — вздохнул Усиноскэ, осторожно разворачивая солому. Птица стрелой взмыла в небо.
   Оцу пошла к бамбуковой роще за замком, и мальчик увязался за ней.
   — Куда вы идете?
   — Засиделась в замке. Хочется побродить в горах, полюбоваться цветущей сливой.
   — Так ведь здесь мало сливовых деревьев. Их лучше смотреть в Цукигасэ.
   — Это далеко?
   — Километра два. Можете поехать на моем воле, я сегодня привез дрова в замок.
   Оцу долго не раздумывала. Они вышли через задние ворота, у которых был привязан вол. Самурай на страже приветливо улыбнулся Оцу. Усиноскэ хорошо знали в замке.
   — Я к вечеру вернусь? — спросила Оцу.
   — Конечно, вы и домой поедете на воле, а я вас провожу.
   Они миновали лавку, в которой какой-то человек выменивал тушу кабана на соль. Вскоре они заметили, что человек этот следует за ними. Дорога, не просохшая от растаявшего снега, была почти безлюдной.
   — Усиноскэ, ты всегда приезжаешь в замок Коягю, но разве замок Уэно не ближе к вашей деревне?
   — В замке Уэно нет великого мастера меча, как господин Ягю.
   — Тебе нравится фехтование?
   — Да.
   Усиноскэ, остановив вола, сбежал к потоку, через который был переброшен мост. Он поправил съехавшее на сторону бревно и стал ждать, чтобы следовавший за ними незнакомец прошел первым. Человек, похожий на ронина, быстрым шагом обогнал их, окинув Оцу пронзительным взглядом.
   — Кто это? — с беспокойством спросила она.
   — Он вас напугал?
   — Не то что бы испугал, но…
   — В горах много бродячих ронинов.
   — Поворачивай назад, Усиноскэ, — неожиданно попросила Оцу. Мальчик, вопросительно посмотрев на нее, послушно завернул вола.
   — Стой! — повелительно приказал мужской голос.
   К ним бежали мужчина, менявший тушу кабана в лавке, и еще двое ронинов.
   — Что вам? — спросил Усиноскэ.
   Не обращая внимания на мальчика, все трое уставились на Оцу.
   — Теперь все ясно! — протянул один, обращаясь к товарищу.
   — Красотка! — добавил второй.
   — Я ее где-то видел. В Киото, пожалуй.
   — Ясное дело, таких в здешних деревнях нет.
   — Я ее точно видел, когда учился в школе Ёсиоки.
   — Ты учился у Ёсиоки!
   — Три года, после Сэкигахары.
   — Объясните, в чем дело? — гневно произнес Усиноскэ. — Нам надо вернуться домой до темноты.
   Один из ронинов взглянул на мальчика, словно впервые заметив его.
   — Ты из Араки? Угольщик?
   — Ну и что?
   — Отправляйся домой. Ты нам ни к чему.
   — Я вот и собираюсь домой, — ответил Усиноскэ, потянув вола за веревку.
   Ронин бросил на него свирепый взгляд, который испугал бы любого мальчика.
   — Отдай веревку! Женщина поедет с нами.
   — Нет!
   — Упрямиться вздумал?!
   Двое ронинов надвинулись на мальчика, и один из них поднес ему под нос кулак, твердый, как нарост на сосне.
   Оцу судорожно вцепилась в шею вола. В разлете бровей Усиноскэ она прочитала, что сейчас произойдет нечто страшное.
   — Остановись! — крикнула она мальчику.
   Ее крик только подхлестнул его. Усиноскэ, подскочив, ударил ногой одного ронина и, едва приземлившись, врезался головой в живот второму, выхватив из его ножен меч. Размахивая клинком, мальчик вихрем налетел сразу на трех противников, повергнув их в замешательство. Меч, сверкавший с безумной скоростью, задел одного ронина за грудь. Потекла кровь. Меч в обратном движении врезался в круп вола, который с ревом припустился по дороге. Опомнившись, двое ронинов бросились на Усиноскэ, который, как птица, перелетел с камня на камень. Поняв, что мальчика им не поймать, ронины кинулись за волом.