Ёсикава Эйдзи. Десять меченосцев

   По дороге сюда он выбрал для спуска склон Бидзодзи у Миидэры. Он гадал, каким путем пойдет Оцу. Ему хотелось встретиться с ней по пути, но потом он отказался от такого намерения. Женщина, относившая письмо в Киото, сообщила, что в доме Карасумару Оцу нет, однако послание будет ей доставлено, значит, она получит письмо только вечером. Некоторое время уйдет на сборы, так что Оцу сможет отправиться в дорогу только утром.
   Проходя мимо храма, окруженного старыми вишневыми деревьями — весной, верно, сюда приходят любоваться цветами, — Мусаси заметил большой камень, установленный на холмике. Он узнал с первого взгляда стихи, высеченные на камне. Это строки из «Тайхэйки». Стихи были навеяны сказанием, которое Мусаси когда-то знал наизусть. Спускаясь с горы, он неторопливо начал припоминать его вслух:

   «Почтенный монах из храма Сига, который передвигался, только опираясь на двухметровый посох, и был таким древним, что брови его срослись в белоснежный холмик на лбу, стоял, погруженный в созерцание статуи богини милосердия Каннон, отраженной в водах озера. Неожиданно взор его упал на наложницу императора из Кёгоку. Она возвращалась из Сиги, где собирала цветы в лугах. Страсть завладела монахом. Добродетели, накопленные за долгие годы жизни, исчезли в один миг, он горел в огне желания…»

   — Как же дальше? — вспоминал Мусаси, Похоже, основательно подзабыл. Нет, вспомнил!

   «…Монах вернулся в хижину и преклонился перед образом Будды, но воспоминания о женщине жгли его. Старец взывал к Будде, но голос его звучал нетвердо. Закатные облака над горной грядой казались ему гребнем в волосах императорской наложницы. Монах предался печали. Он воздел глаза к одинокой луне, и она улыбнулась. Стыд и замешательство охватили старца. Боясь, что из-за греховных мыслей ему будет заказана дорога в рай, он решил увидеться с женщиной и открыться ей. Он хотел облегчить душу и отойти тихой смертью. Монах пошел к императорскому дворцу и стал ждать наложницу во дворике для игры в мяч. Опершись на посох, монах прождал день и ночь…»

   — Простите, господин! Господин на корове!
   Человек, прервавший мысли Мусаси, походил на поденщика со склада оптовых торговцев. Погладив корову по носу, он взглянул на Мусаси.
   — Вы, верно, из Мудодзи?
   — А как ты узнал?
   — Эту корову нанял у меня купец. Он, похоже, оставил ее в Мудодзи. Я сдаю корову внаем, так что с вас причитается.
   — С удовольствием заплачу, но сколько я могу пользоваться ею?
   — Пока платите, делайте что угодно со скотиной. Одно условие — оставьте ее у любого оптовика в том месте, куда вы доберетесь. Ее сдадут внаем еще кому-нибудь, и рано или поздно корова вернется домой.
   — Сколько возьмете за дорогу до Эдо?
   — Надо уточнить в конторе. Она находится на вашем пути. Если заберете корову, то сообщите ваше имя в конторе нашего торгового дома.
   Квартал оптовиков расположился у брода Утидэгахама. Место было бойкое, и Мусаси решил передохнуть здесь и запастись провизией и прочим необходимым в дорогу.
   Договорившись о корове, Мусаси неторопливо позавтракал и отправился в Сэту, предвкушая скорую встречу с Оцу. Теперь он безраздельно верил ей. Его сомнения в том, что она не до конца понимает его, рассеялись после встречи в горах перед поединком. В ту ночь он убедился в разумности, чистоте и преданности Оцу. Вера Мусаси в Оцу была сильнее любви.
   Мусаси знал, что и Оцу безгранично верит в него. Он поклялся, что не будет притеснять Оцу, когда они станут жить вместе. Конечно, если только она не помешает постижению секретов меча. Раньше любовь отпугивала его, потому что могла отвлечь его от фехтования. Он боялся потерять свой Путь, как это произошло со старым монахом в сказании. Разумная и сдержанная Оцу никогда не станет ему обузой. Мусаси беспокоился, что сам может утонуть в пучине любви.
   «В Эдо я позабочусь, чтобы Оцу получила приличное воспитание и образование. Пока она будет учиться, я с Дзётаро продолжу постижение новых высот совершенства и самодисциплины. И настанет день, когда…»
   По лицу Мусаси скользили солнечные блики, отраженные водой.
   Мост Кара состоял из двух частей, которые соединялись на маленьком острове. Один пролет стоял на девяноста шести столбах, второй — на двадцати трех. На островке росла старая ива, под которой путники часто назначали встречи. Мост называли Ивовым.
   — Едет! — воскликнул Дзётаро, сбежав с веранды чайной. Он мчался навстречу Мусаси по короткому пролету моста. Дзётаро остановился, знаками поторапливая Мусаси и оглядываясь на чайную. — Вот он, Оцу! Верхом на корове!
   Дзётаро по обыкновению пустился в пляс. Подбежавшая Оцу застыла на месте. Мусаси размахивал тростниковой шляпой и радостно улыбался.
   Мусаси привязал корову к иве, и все трое поднялись в чайную. Оцу, минуту назад громко окликавшая Мусаси, словно лишилась дара речи. Она только счастливо улыбалась, предоставив Дзётаро свободу говорить без умолку.
   — Раны зажили! — блаженно улыбался мальчик. — Увидев тебя на корове, я подумал, что ты не можешь идти. А мы с Оцу опередили тебя. Едва получив письмо, Оцу немедленно отправилась в путь.
   Мусаси улыбался, кивал и односложно поддакивал. Слова Дзётаро об Оцу и ее любви смущали Мусаси, поэтому он предложил пересесть в маленькую беседку, увитую со всех сторон цветущей глицинией. Оцу не могла вымолвить ни слова, примолк и Мусаси. Дзётаро, не обращая внимания на них, тараторил, заглушая жужжание пчел и гудение оводов.
   — Скорее в дом! Надвигается гроза. Вон какая туча над Исиямадэрой! — крикнул хозяин чайной.
   Хозяин менял соломенные циновки от солнца на деревянные ставни от дождя. Река посерела, ветер трепал ветви лиловой глицинии. Сверкнула молния, и дождь полился с небес.
   — Гроза! — закричал Дзётаро. — Первая в этом году! Скорее в дом! Оцу, ты промокнешь. Не мешкай, учитель! Здорово, что мы успели встретиться до дождя! Красота!
   Дзётаро ликовал от грозы, но Мусаси и Оцу были в замешательстве, потому что им предстояло оказаться в доме вместе, пробежав у всех на глазах подобно влюбленной парочке. Мусаси не двигался с места, а покрасневшая Оцу в нерешительности стояла под дождем на пороге беседки.
 
   Укрывшись куском соломенной циновки, по улице бежал человек, похожий на зонт с ногами. Заскочив под навес храмовых ворот, он вытер лицо, пригладил волосы и взглянул на небо. «Настоящий летний ливень», — проворчал он. Оглушительный раскат грома разорвал мерный шум дождя, и человек присел, зажав уши. Матахати, а это был он, опасливо покосился на статую божества грома, рядом с которой он стоял.
   Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Черные тучи разошлись, и на землю хлынули лучи солнца, улицы вскоре подсохли. Слышались звуки сямисэна. Матахати вышел из укрытия и пошел вдоль улицы.
   — Ваше имя Матахати? — спросила какая-то женщина, преградив ему дорогу.
   — Да. Откуда вы знаете? — подозрительно переспросил он.
   — Ваш друг ждет вас в нашем заведении. Он увидел вас из окна второго этажа и послал за вами.
   По обеим сторонам улицы стояли веселые дома. Женщина повела Матахати к одному из них.
   — Мы вас долго не задержим, — пообещала она.
   Они вошли в дом, и девушки буквально облепили Матахати, вытирая ему ноги, снимая мокрое кимоно, сопровождая наверх. Он спросил, кто его ожидает, но девушки только смеялись в ответ.
   — Хорошо, — сказал Матахати. — Побуду здесь, пока не высохнет одежда, промок до нитки. Не пытайтесь силком удерживать меня. Меня ждут у моста в Сэте.
   Девушки, хором уверяя, что никто не посмеет его задерживать, чуть не волоком тащили его вверх по лестнице.
   Не успел Матахати войти в комнату, как чей-то голос произнес:
   — Так, так! Неужели мой старый друг господин Инугами?
   Матахати подумал, что произошла ошибка, лицо человека показалось ему знакомым.
   — Кто вы? — спросил Матахати.
   — Неужели забыл Сасаки Кодзиро?
   — Нет, — поспешно ответил Матахати. — Но почему вы называете меня Инугами? Моя фамилия Хонъидэн. Хонъидэн Матахати.
   — Знаю. Помню тебя по той ночи на улице Годзё, когда ты строил гримасы в окружении бродячих собак, поэтому считаю, что Инугами — «Бог собак» — более подходящее для тебя имя.
   — Довольно! Я не расположен шутить. Это вам я обязан самым страшным воспоминаниям о той ночи.
   — Немудрено. Впрочем, я послал за тобой, дабы искупить свое тогдашнее поведение. Проходи, садись. Красотки, сакэ!
   — Я тороплюсь. У меня встреча в Сэте. И я должен быть трезвым.
   — С кем же ты встречаешься?
   — С человеком по имени Миямото. Он друг моего детства…
   — Миямото Мусаси? Вы договорились о встрече на постоялом дворе на перевале?
   — Как вы узнали?
   — Я все знаю о вас с Мусаси. Я разговаривал с твоей матерью — ее зовут Осуги, так ведь? Мы с ней повстречались в главном храме на горе Хиэй. Она поведала мне о своих страданиях.
   — Вы встречались с моей матерью?
   — Да, прекрасная женщина! Я восхищен ею. Монахи на горе Хиэй относятся к ней с почтением. Я как мог пытался приободрить ее.
   Ополоснув чашечку в воде, Кодзиро протянул ее Матахати.
   — Выпьем и забудем про старую вражду. Нечего беспокоиться из-за Мусаси, когда с тобой рядом Сасаки Кодзиро.
   Матахати отказался от чарки.
   — Почему?
   — Не могу. Мне пора идти.
   Матахати направился к выходу, но Кодзиро схватил его за руку.
   — Садись!
   — Меня ждет Мусаси!
   — Не будь глупцом. Попытаешься напасть на Мусаси в одиночку, так он прихлопнет тебя, как муху.
   — Вы ошибаетесь. Мусаси хочет мне помочь. Мы вместе отправляемся в Эдо, где я начну новую жизнь.
   — Считаешь, что Мусаси можно доверять?
   — Многие ругают его, а все потому, что моя мать распускает о нем сплетни. Она клевещет на него. В этом я убедился, поговорив с Мусаси. Он — мой друг, и я хочу подражать ему и чего-то добиться в жизни. Пусть и с большим запозданием.
   Кодзиро хохотал, хлопая ладонями по татами.
   — Почему ты такой простодушный? Мать рассказывала о твоей наивности, но ты, оказывается, совсем простак!
   — Неправда! Мусаси…
   — Сядь и послушай меня. Как ты можешь, предав мать, подружиться с ее врагом? Это подло. Я посторонний человек, и то обещал отважной старой женщине любую помощь.
   — Мне нет дела до вашей помощи, я должен встретиться с Мусаси, не задерживайте меня! Эй, девушки, принесите кимоно, оно уже высохло!
   Кодзиро пьяно посмотрел на Матахати.
   — Не прикасайтесь к кимоно, пока я не прикажу, — скомандовал он девушкам. — Послушай, Матахати. Не лучше ли сначала посоветоваться с матерью, а уж потом отправляться в Эдо с Мусаси?
   — Я решил обязательно пойти в Эдо с Мусаси. Если я там чего-нибудь добьюсь, то и с матерью все уладится.
   — Повторяешь слова Мусаси. Кто, как не он, научил! Давай подождем до завтра и вместе встретимся с матушкой. А сейчас повеселимся. Останешься здесь, и никаких возражений!
   Девушки хором поддакивали Кодзиро, зная, что у него водятся денежки. Никто не принес кимоно Матахати, а после нескольких чарок сакэ он забыл о нем.
   В трезвом состоянии Матахати боялся Кодзиро, но во хмелю осмелел. Он хвастал умением пить, требовал еще сакэ, бахвалился, проклиная судьбу. Под утро Матахати свалился и опомнился пополудни.
   После вчерашней грозы солнце светило ярче, а воздух был напоен свежестью. Матахати хотелось выплюнуть выпитое накануне сакэ. В ушах звучал голос Мусаси. К счастью, Кодзиро еще не проснулся в соседней комнате. Матахати осторожно спустился вниз, оделся и поспешил в Сэту.
   Вода под мостом, замутненная дождем, была усеяна опавшими лепестками сакуры, обломанными веточками глицинии, желтыми цветами акации.
   В чайной у моста Матахати сказали, что человек, приехавший на корове, прождал до вечера, ушел в гостиницу, а утром снова был на Ивовом мосту. Не дождавшись, он оставил записку, привязав ее к иве, и уехал.
   «Так и не дождался тебя. Не могу больше оставаться здесь. Постарайся догнать меня по дороге», — гласила записка, похожая на большую белую бабочку.
   Матахати заспешил по дороге Накасэндо, ведущей из Кисо в Эдо, но и дойдя до Кусацу, он не нагнал Мусаси. Матахати миновал Хиконэ, Ториимото и уже подумал, что проглядел Мусаси. На перевале Сурибати он прождал полдня, вглядываясь в прохожих. Когда Матахати достиг поворота на Мино, он вспомнил слова Кодзиро.
   «Неужели меня одурачили? — спрашивал он себя. — Правда ли Мусаси хотел идти вместе со мной в Эдо?»
   После долгих поисков Матахати наконец увидел Мусаси на выезде из города Накацугава. Он обрадовался, но, подойдя поближе, обнаружил, что женщина на корове — Оцу. Охваченный ревностью, он не мог держать себя в руках.
   «Какой я дурак! — подумал он. — Дурак с того самого дня, как он уговорил меня сбежать на войну. Не позволю издеваться над собой! Подожди, я еще с тобой расквитаюсь!»

ЧЕТА ВОДОПАДОВ

   — Ну и жара! — воскликнул Дзётаро. — Впервые так запарился на горной дороге. А мы сейчас где?
   — Недалеко от перевала Магомэ, — ответил Мусаси. — Говорят, это самая трудная часть пути.
   — В любом случае с меня довольно! Но скорее бы оказаться в Эдо. Там куча народу. Правда, Оцу?
   — Действительно, только я вовсе не спешу в Эдо. Всю жизнь пропутешествовала бы по пустынной дороге.
   — Вольно так говорить, когда едешь верхом. Шла бы пешком, запела бы по-другому. Смотрите, водопад!
   — Отдохнем, — коротко бросил Мусаси.
   Они свернули на узкую тропинку. Цветы на поляне еще блестели росой. Путники подошли к одинокой заброшенной хижине, стоявшей напротив водопада на скале. Дзётаро помог Оцу спешиться и привязал корову к дереву.
   — Взгляни, Мусаси, — произнесла Оцу, указывая на дощечку на хижине, гласившую: «Мэотоно таки» — «Чета водопадов». Смысл объяснялся просто — скалы разделили водопад надвое. Один поток, мощный и бурный, низвергался с высоты с грозным ревом; второй, тихий и прозрачный, струился ровным потоком.
   Кипящий водоворот у подножия водопада привел Дзётаро в неописуемый восторг. Скатившись вниз по склону, он забегал по обточенным водой камням, подпрыгивая и приплясывая.
   — Полно рыбы!
   Вскоре он истошно завопил:
   — Поймал! Камнем ее оглоушил!
   Обрадованный мальчик побежал дальше, и шум воды поглотил его голос.
   Мусаси и Оцу сидели на траве в тени хижины. Над поляной играли сотни маленьких радуг.
   — Куда он убежал? — произнесла Оцу. — За ним не углядишь.
   — Неужели? Я в его возрасте был куда хуже. А Матахати был тихоней. Где он? Откровенно говоря, я за него волнуюсь больше, чем за Дзётаро.
   — Я рада, что Матахати нет с нами. Мне пришлось бы прятаться от него.
   — Зачем? Мы бы ему все объяснили, и он понял бы нас.
   — Вряд ли. Он и его мать не похожи на других людей:
   — Оцу, ты окончательно решила?
   — О чем ты?
   — Хочу спросить, не надумаешь ли ты вернуться к Матахати?
   Лицо Оцу исказила гримаса отвращения.
   — Никогда! — негодующе ответила она.
   Глаза Оцу покраснели, она закрыла лицо руками. Белый ворот кимоно вздрагивал от ее рыданий. Дрожащая фигурка девушки словно бы говорила Мусаси: «Твоя и только твоя!»
   Мусаси пожалел о сказанном. Несколько дней он постоянно был рядом с Оцу, любуясь игрой света на ее теле. Вечерами, когда на ее одежду падал неверный огонь лампы, днем в лучах теплого солнца. Бисеринки пота на ее, коже напоминали ему капельки росы на цветах лотоса. По ночам их разделяла тонкая ширма, и он с волнением вдыхал тонкий аромат ее волос. Кровь его закипела, как водопад. Неукротимая страсть овладела Мусаси. Резко встав, он отошел в сторону, на солнце, и сел в высокую зимнюю траву. Он тяжело вздохнул. Оцу подошла к нему, опустилась на колени рядом и вопросительно посмотрела ему в застывшее, строгое лицо.
   — Что с тобой? — спросила она. — Я чем-то расстроила тебя? Прости меня.
   Чем напряженнее становился взгляд Мусаси, тем теснее прижималась к нему Оцу. Она вдруг обвила его руками, от теплоты ее хрупкого тела Мусаси содрогнулся.
   — Оцу! — закричал он. Мощными, коричневыми от загара руками он схватил Оцу и опрокинул ее на траву. У Оцу перехватило дыхание от грубости его порыва. Освободившись из его объятий, она сжалась в комочек.
   — Ты не должен так поступать! — хрипло крикнула она. — Как ты мог? Никогда не ожидала от тебя. Неужели ты такой, как все мужчины! — рыдала она.
   Боль и ужас в глазах Оцу мгновенно остудили пыл Мусаси. Он тут же опомнился.
   — Почему? Почему так случилось? — воскликнул он, зардев от стыда, едва не плача от потрясения.
   Оцу поднялась и ушла, оставив на траве выпавший из кимоно мешочек для благовоний. Мусаси стонал, глядя на разорванный мешочек, затем уткнулся лицом в траву. Из глаз его хлынули слезы боли и отчаяния.
   Он чувствовал, что Оцу одурачила его. Но разве губы, волосы, глаза, все существо Оцу не манили его к себе? Не она ли раздула огонь в его сердце, а когда пламя вырвалось наружу, в ужасе бросилась прочь?
   Мусаси казалось, что многолетние попытки достичь совершенства безнадежно рухнули, и преодоленные им суровые испытания оказались напрасными. Зарывшись лицом в траву, Мусаси твердил, что он не сделал ничего постыдного, но слова девушки не давали ему покоя.
   Мусаси, однако, не пришла в голову мысль, что значит непорочность для девушки, как дорога ей недолгая пора невинности.
   Вдыхая запах земли, Мусаси приходил в чувство. Когда он поднялся, огонь в глазах потух, лицо было бесстрастным. Наступив на мешочек для благовоний, Мусаси постоял в задумчивости, словно прислушиваясь к голосу гор. Тяжелые брови сурово сдвинулись, как перед боем у раскидистой сосны.
   Солнце зашло за облако, скрипуче прокричала птица. Ветер переменился, а водопад зашумел сильнее.
   Оцу, чье сердце трепетало, как пойманный воробей, наблюдала за Мусаси, спрятавшись за дерево. Она понимала, как глубоко ранила его, ей хотелось быть рядом с ним. Хотелось броситься к нему, моля о прощении, но ноги не слушались ее. Она впервые увидела, что ее возлюбленный не был воплощением мужских добродетелей, какими она их представляла. Обнаружив в Мусаси животную страсть, зверя во плоти, Оцу опечалилась и испугалась.
   Оцу побежала, но через двадцать шагов любовь к Мусаси остановила ее. Успокоившись, она убеждала себя, что страсть Мусаси отличается от животных примитивных чувств других мужчин. Больше всего на свете ей хотелось извиниться перед ним и уверить, что его поступок не обидел ее.
   «Он все еще сердится. Что мне делать?» — подумала Оцу, заметив, что Мусаси нет на прежнем месте. Оцу вернулась к хижине, но увидела там лишь белую завесу из ледяных потоков водопада, сотрясавшего окрестные скалы и деревья.
   — Оцу, какой ужас! Мусаси бросился со скалы в водопад! — отчаянно закричал Дзётаро. Мальчик спускался с крутого склона, хватаясь, словно обезьяна, за гибкие ветви глициний.
   Оцу не разобрала слов Дзётаро, но поняла, что случилось что-то страшное. Она поспешила вниз, скользя по мшистым камням, цепляясь за траву.
 
   В тумане брызг виднелось что-то похожее на обломок скалы, это был Мусаси. Скрестив руки на груди, склонив голову, Мусаси стоял под потоком воды, падавшим на него с пятнадцатиметровой высоты. Оцу от ужаса застыла на полпути. Потрясенный Дзётаро стоял по другую сторону реки.
   — Учитель!
   — Мусаси!
   Мусаси не услышал их криков. Тысячи серебряных драконов впивались ему в голову и плечи, глаза тысячи водяных демонов кружились в бешеной пляске. Потоки воды грозили в любой миг увлечь его за собой и разбить о камни. Малейший сбой в ритме дыхания, едва заметное колебание пульса — и он потеряет точку опоры на скользком камне. Казалось, горы Магомэ навалились на него, чтобы расплющить сердце и легкие Мусаси.
   Страсть к Оцу умирала медленно, ибо была частью его горячей натуры, которая в свое время повлекла его на битву в Сэкигахару и впоследствии толкала на необыкновенные поступки. Мусаси осознал главную опасность — возможность под влиянием минуты забыть о годах тренировки и превратиться в неукротимого зверя. Меч бессилен против этого врага, скрытого и неуловимого. Потрясенный и подавленный открытием, Мусаси под потоками воды молился о том, чтобы боги даровали ему силу вернуться на путь самообладания.
   — Сэнсэй! Сэнсэй! — раздался плачущий голос Дзётаро. — Тебе нельзя умирать. Пожалуйста, не умирай!
   Судорожно сжатые на груди руки, искаженное ужасом лицо отражали потрясение, охватившее мальчика. Он словно ощущал на плечах гнетущую тяжесть ревущего потока.
   От взгляда на противоположный берег у Дзётаро подкосились ноги. Он не понимал намерений Мусаси. Может, он хочет простоять под водопадом, пока не умрет. Но что с Оцу? Куда она исчезла? Не прыгнула ли она в реку навстречу смерти?
   Дзётаро смутно уловил голос Мусаси. Читал ли он сутру или гневно обличал себя?
   Голос звучал твердо и добро. Широкие плечи, мощная грудь Мусаси дышали силой и молодостью, словно душа его очистилась и распахнулась для новой жизни.
   Дзётаро почувствовал, что худшее миновало. В лучах закатного солнца над водопадом вспыхнула радуга.
   — Оцу! — позвал мальчик. Он даже подумал, что Оцу просто ушла со скалы, поняв, что Мусаси вне опасности.
   «Вот и хорошо. О ней можно не беспокоиться. Оцу знает Мусаси лучше меня», — подумал Дзётаро.
   Дзётаро спустился вниз к потоку и в узком месте по камням перебрался на другой берег. Поднявшись по скале в хижину, он увидел Оцу, которая неподвижно сидела, прижав к груди кимоно и меч Мусаси.
   Дзётаро понял, что ее нескрываемые слезы имели потаенный смысл. Он не понимал, что случилось с Оцу, но чувствовал сердцем волнение, которое она переживала. Немного постояв на пороге, он тихо побрел к дереву, под которым лежала корова, и повалился рядом с ней в белесую траву.
   — Эдак мы никогда не доберемся до Эдо! — сказал мальчик.

Книга пятая. НЕБО

ПОХИЩЕНИЕ

   Перевал остался позади. На горе Кома снег лежал острыми клиньями, а гора Онтакэ, видневшаяся сквозь красноватые почки деревьев, была усеяна снежными пятнами. Зеленоватая дымка молодой зелени покрывала поля и обочины дороги.
   Оцу погрузилась в привычную задумчивость. Дзётаро был как молодой побег, сильный и упрямый, который нельзя ни подмять, ни затоптать. Дзётаро в последнее время рос на глазах. Порой Оцу улавливала в нем черты будущего мужчины.
   Непослушание Дзётаро граничило с дерзостью. Оцу беспокоило его поведение, которое все труднее было оправдать тем, что мальчик воспитывался без родителей. Он выводил Оцу из терпения неуемной страстью к еде. В съестной лавке Дзётаро застывал на месте до тех пор, пока Оцу не покупала то, что он требовал. Получив рисовое печенье в Сухаре, он поклялся, что клянчит в последний раз, но через километр пути он, съев печенье, стал жаловаться на голод. Они не поссорились лишь потому, что Оцу рано остановилась перекусить в чайной в Нэдзамэ. Они миновали еще один перевал, и Дзётаро запричитал, что вот-вот рухнет от истощения.
   — Оцу, смотри, в лавке продают сушеную хурму. Купим, в дороге пригодится.
   Оцу притворилась, будто не слышит.
   После полудня они пришли в Фукусиму в провинции Синано, известную разнообразием снеди. — Давай отдохнем, ну немного! — хныкал Дзётаро. Оцу не отвечала.
   — Оцу, давай купим рисовые колобки в соевой пудре. Здесь они самые вкусные. Не хочешь?
   Дзётаро застыл перед лавкой, крепко держа корову за веревку, и Оцу поняла, что ей придется уступить.
   — Какой ты ненасытный, — раздраженно произнесла она. Корова, словно вступив в тайный сговор с Дзётаро, принялась щипать траву на обочине.
   — Будешь так себя вести, расскажу Мусаси, — сердито произнесла Оцу. Дзётаро расхохотался, прекрасно зная, что Оцу никогда не пожалуется на него.
   Убедившись в бесполезности наставлений, Оцу неохотно спешилась. Они с Дзётаро зашли под навес, где подавали еду. Мальчишка зычным голосом заказал две порции и тут же выскочил, чтобы привязать корову. Когда он вернулся, Оцу сказала:
   — Напрасно заказал мне. Я не хочу есть.
   — Совсем?
   — Ничуть! Обжоры превращаются в свиней.
   — Придется мне съесть за тебя.
   — Совсем забыл о совести.
   Дзётаро, набив рот едой, ничего не слышал. Оторвавшись на миг от трапезы, он закинул деревянный меч за спину, чтобы оружие не давило ему на живот.
   Не доев последний колобок, Дзётаро вдруг сорвался с места и выбежал из лавки.
   — Наелся? — прокричала ему вслед Оцу.
   Она оставила на столе деньги и пошла следом за мальчиком, но в этот момент Дзётаро вернулся и решительно преградил ей дорогу.
   — Стой! Я видел Матахати, — взволнованно произнес он.
   — Не может быть! — побледнела Оцу. — Что ему здесь делать?
   — Не знаю. А ты его не заметила! Он стоял перед нами, закрывшись тростниковой шляпой, и в упор глядел на тебя.
   — Неужели?
   — Привести и поставить его перед тобой?
   — Не смей и думать!
   — Не беспокойся, я пошутил. На худой конец можно позвать Мусаси.
   Сердце Оцу бешено колотилось. Она понимала, что если они задержатся здесь, то Мусаси уйдет далеко вперед. Она заспешила к корове. Они двинулись в путь, и Дзётаро сказал:
   — Не могу понять. До водопада в Магомэ мы весело шли вместе, а теперь Мусаси словно онемел, и ты с ним не разговариваешь. Что-то произошло?
   Оцу не отвечала.
   — Почему он идет один впереди? Почему мы спим все врозь? Вы что, поссорились? — настойчиво расспрашивал Дзётаро.