Страница:
— Вы не трусы, но пока еще дети. Мне в сыновья годитесь. У Тэммы есть младший брат по имени Цудзикадзэ Кохэй, и если он придет сюда, вам с ним не совладать, даже двоим против одного.
Это было совсем не то, что хотел бы услышать Матахати. Слушая Око, он понимал, что в чем-то она права. Под началом у Цудзикадзэ Кохэя была, по всей видимости, большая банда, действовавшая в окрестностях Ясугавы в Кисо. Цудзикадзэ Кохэй к тому же был известным мастером боевого искусства и славился тем, что умел застигать, противника врасплох. Из тех, кого Кохэй пообещал убить, никто не умер своей смертью. Матахати хорошо понимал, что одно дело, когда на тебя нападают в открытую, и совсем другое, когда тебя застигают полусонного.
— Это моя слабость, — признался он. — Я сплю как убитый.
Матахати сидел в задумчивости, подперев щеку. Тем временем Око уже решила про себя, что им придется оставить дом, их теперешнее, ремесло и убраться отсюда подальше. Она спросила, что собираются делать Матахати и Такэдзо.
— Мы еще не решили, — сказал Матахати. — Кстати, куда его унесло?
Он вышел из дома и огляделся, но Такэдзо нигде не было. Он еще раз огляделся, прикрыв глаза от солнца, и наконец увидел Такэдзо, который скакал на неоседланной лошади далеко у подножия гор. Это была та бродячая лошадь, которая разбудила их утром своим ржанием.
«Вот у кого нет ни горя, ни забот!» — с завистью подумал Матахати. Приложив ладони ко рту, он закричал:
— Иди сюда, есть дело!
Через некоторое время они уже лежали рядом на земле, покусывая травинки, и обсуждали, что делать дальше.
— По-твоему, нам надо возвращаться домой? — спросил Матахати.
— Конечно. Мы не можем навсегда остаться с этими женщинами.
— Разумеется.
— Мне женщины вообще не нравятся.
Такэдзо теперь знал это наверняка.
— Тогда — домой! — сказал Матахати.
Он перевернулся на спину и уставился в небо.
— Решение принято, надо без промедления отправляться в путь, — продолжал Матахати. — Только теперь я понял, как мне недостает Оцу, как я хочу ее видеть. Посмотри, вон то облако напоминает ее профиль. А вон та часть — это ее волосы после купанья.
Такэдзо не отрывал глаз от лошади, которую только что отпустил. Дикие лошади, живущие на воле и полях, очень покладистые животные. Когда они вам больше не нужны, то просто уходят, ничего не требуя.
Акэми позвала. Друзья поднялись,
— Чур, я первый! — закричал Такэдзо.
— Посмотрим! — парировал Матахати.
Акэми в восторге захлопала в ладоши, видя двух друзей, которые неслись наперегонки по высокой траве, оставляя за собой облако пыли.
После обеда Акэми погрустнела. Она узнала, что Такэдзо и Матахати собираются к себе в деревню, а ведь с ними было так хорошо, ей так хотелось бы, чтобы они навсегда остались здесь.
— Дурочка, — отругала ее мать, — нашла о чем грустить.
Око красила лицо так же тщательно, как и всегда, и, отчитывая дочь, в то же время в зеркало наблюдала за Такэдзо. Он поймал ее взгляд и вдруг вспомнил волнующий аромат ее волос, когда она пришла к нему в комнату прошедшей ночью.
Матахати снял с полки большой кувшин сакэ и, усевшись рядом с Такэдзо, начал наливать водку в бутылочку для подогрева, словно он был хозяин дома. Они решили напиться, поскольку это была их последняя ночь вместе. Сегодня Око особенно тщательно прихорашивалась.
— Выпьем все до капли! — заявила она. — Не оставлять же крысам.
— Или червям, — подхватил Матахати.
Они быстро опорожнили три кувшинчика. Око прижалась к Матахати и начала так откровенно заигрывать с ним, что Такэдзо в растерянности отвернулся.
— Я… я не могу идти, — пробормотала Око заплетающимся языком. Голова Око опустилась на плечо Матахати, который повел ее в спальню. В дверях она повернулась к Такэдзо и язвительно заметила:
— А ты, Такэдзо, оставайся один! Ты ведь любишь спать один?
Не говоря ни слова, Такэдзо растянулся там, где сидел. Он был очень пьян, и уже стояла глубокая ночь.
Такэдзо проснулся поздно. Еще не открыв глаза, он уже знал, что произошло. Как он и догадался, дом оказался пуст. Вещи, собранные накануне Око и Акэми, исчезли. Не было ни одежды, ни сандалий, не было и Матахати.
Такэдзо крикнул, но никто не отозвался, да он и не ожидал ответа. Неестественная тишина стояла в покинутом доме. Никого не было ни во дворе, ни позади дома, ни в сарае. Лишь яркий красный гребень, забытый у водосточной трубы, напоминал о беглецах.
«Какая ты свинья, Матахати!» — произнес Такэдзо про себя.
Понюхав гребень, он снова вспомнил, как Око пыталась совратить его той ночью.
«Вот на это и попался Матахати», — подумал он. Гнев распирал Такэдзо.
— Дурак! — крикнул он. — А как же Оцу? Что ты думаешь делать с ней? Сколько раз ты покидал ее, негодяй!
Такэдзо растоптал гребень ногой. Ему хотелось плакать от обиды не за себя, а за Оцу. Он явственно представлял себе, как терпеливо ждет она возвращения Матахати.
Не зная, что предпринять, он сел в кухне. Тут в проем сёдзи просунулась голова бродячей лошади. Не дождавшись ласки от Такэдзо, она медленно прошла в кухню и стала неторопливо подбирать остатки рассыпанного риса.
ПРАЗДНИК ЦВЕТОВ
Это было совсем не то, что хотел бы услышать Матахати. Слушая Око, он понимал, что в чем-то она права. Под началом у Цудзикадзэ Кохэя была, по всей видимости, большая банда, действовавшая в окрестностях Ясугавы в Кисо. Цудзикадзэ Кохэй к тому же был известным мастером боевого искусства и славился тем, что умел застигать, противника врасплох. Из тех, кого Кохэй пообещал убить, никто не умер своей смертью. Матахати хорошо понимал, что одно дело, когда на тебя нападают в открытую, и совсем другое, когда тебя застигают полусонного.
— Это моя слабость, — признался он. — Я сплю как убитый.
Матахати сидел в задумчивости, подперев щеку. Тем временем Око уже решила про себя, что им придется оставить дом, их теперешнее, ремесло и убраться отсюда подальше. Она спросила, что собираются делать Матахати и Такэдзо.
— Мы еще не решили, — сказал Матахати. — Кстати, куда его унесло?
Он вышел из дома и огляделся, но Такэдзо нигде не было. Он еще раз огляделся, прикрыв глаза от солнца, и наконец увидел Такэдзо, который скакал на неоседланной лошади далеко у подножия гор. Это была та бродячая лошадь, которая разбудила их утром своим ржанием.
«Вот у кого нет ни горя, ни забот!» — с завистью подумал Матахати. Приложив ладони ко рту, он закричал:
— Иди сюда, есть дело!
Через некоторое время они уже лежали рядом на земле, покусывая травинки, и обсуждали, что делать дальше.
— По-твоему, нам надо возвращаться домой? — спросил Матахати.
— Конечно. Мы не можем навсегда остаться с этими женщинами.
— Разумеется.
— Мне женщины вообще не нравятся.
Такэдзо теперь знал это наверняка.
— Тогда — домой! — сказал Матахати.
Он перевернулся на спину и уставился в небо.
— Решение принято, надо без промедления отправляться в путь, — продолжал Матахати. — Только теперь я понял, как мне недостает Оцу, как я хочу ее видеть. Посмотри, вон то облако напоминает ее профиль. А вон та часть — это ее волосы после купанья.
Такэдзо не отрывал глаз от лошади, которую только что отпустил. Дикие лошади, живущие на воле и полях, очень покладистые животные. Когда они вам больше не нужны, то просто уходят, ничего не требуя.
Акэми позвала. Друзья поднялись,
— Чур, я первый! — закричал Такэдзо.
— Посмотрим! — парировал Матахати.
Акэми в восторге захлопала в ладоши, видя двух друзей, которые неслись наперегонки по высокой траве, оставляя за собой облако пыли.
После обеда Акэми погрустнела. Она узнала, что Такэдзо и Матахати собираются к себе в деревню, а ведь с ними было так хорошо, ей так хотелось бы, чтобы они навсегда остались здесь.
— Дурочка, — отругала ее мать, — нашла о чем грустить.
Око красила лицо так же тщательно, как и всегда, и, отчитывая дочь, в то же время в зеркало наблюдала за Такэдзо. Он поймал ее взгляд и вдруг вспомнил волнующий аромат ее волос, когда она пришла к нему в комнату прошедшей ночью.
Матахати снял с полки большой кувшин сакэ и, усевшись рядом с Такэдзо, начал наливать водку в бутылочку для подогрева, словно он был хозяин дома. Они решили напиться, поскольку это была их последняя ночь вместе. Сегодня Око особенно тщательно прихорашивалась.
— Выпьем все до капли! — заявила она. — Не оставлять же крысам.
— Или червям, — подхватил Матахати.
Они быстро опорожнили три кувшинчика. Око прижалась к Матахати и начала так откровенно заигрывать с ним, что Такэдзо в растерянности отвернулся.
— Я… я не могу идти, — пробормотала Око заплетающимся языком. Голова Око опустилась на плечо Матахати, который повел ее в спальню. В дверях она повернулась к Такэдзо и язвительно заметила:
— А ты, Такэдзо, оставайся один! Ты ведь любишь спать один?
Не говоря ни слова, Такэдзо растянулся там, где сидел. Он был очень пьян, и уже стояла глубокая ночь.
Такэдзо проснулся поздно. Еще не открыв глаза, он уже знал, что произошло. Как он и догадался, дом оказался пуст. Вещи, собранные накануне Око и Акэми, исчезли. Не было ни одежды, ни сандалий, не было и Матахати.
Такэдзо крикнул, но никто не отозвался, да он и не ожидал ответа. Неестественная тишина стояла в покинутом доме. Никого не было ни во дворе, ни позади дома, ни в сарае. Лишь яркий красный гребень, забытый у водосточной трубы, напоминал о беглецах.
«Какая ты свинья, Матахати!» — произнес Такэдзо про себя.
Понюхав гребень, он снова вспомнил, как Око пыталась совратить его той ночью.
«Вот на это и попался Матахати», — подумал он. Гнев распирал Такэдзо.
— Дурак! — крикнул он. — А как же Оцу? Что ты думаешь делать с ней? Сколько раз ты покидал ее, негодяй!
Такэдзо растоптал гребень ногой. Ему хотелось плакать от обиды не за себя, а за Оцу. Он явственно представлял себе, как терпеливо ждет она возвращения Матахати.
Не зная, что предпринять, он сел в кухне. Тут в проем сёдзи просунулась голова бродячей лошади. Не дождавшись ласки от Такэдзо, она медленно прошла в кухню и стала неторопливо подбирать остатки рассыпанного риса.
ПРАЗДНИК ЦВЕТОВ
В семнадцатом веке дорога Мимасака была одной из главных транспортных артерий Японии. Она начиналась в Тацуме, провинции Харима, и, прихотливо извиваясь, пролегала по местности, про которую говорили, что там «гора стоит на горе». Дорога петляла между бесконечных горных кряжей, следуя границе, разделяющей провинции Мимасака и Харима. Путнику, преодолевающему перевал Накаяма, открывался вид на долину реки Аида, где он к своему удивлению обнаруживал довольно большое селение.
Миямото представляла собой не обычную деревню, а группки разрозненных домов. Одна кучка стояла на берегу реки, другая карабкалась по склону горы, третья обосновалась среди каменистых полей. Поселение было достаточно крупным для этой эпохи. До прошлого года хозяином замка, стоявшего неподалеку, вверх по реке, был князь Симмэн, владелец Иги. Сравнительно небольшой замок привлекал к себе поток ремесленников и торговцев. Дальше к северу находилось местечко Сикодзака, где добывали серебро. Выработанные копи опустели, но в свое время в них трудились толпы рудокопов. Путешествующие из Тоттори в Химэдзи или из Тадзимы в Бидзэн пользовались этой дорогой. Естественно, они останавливались в Миямото на отдых. Миямото был шумным местечком, куда приезжали люди из разных провинций. Здесь имелся не только постоялый двор, но и мануфактурная лавка, а еще обитала стая женщин — ночных тружениц, с набеленными по моде того времени шеями, — похожих на белых летучих мышей, они дежурили перед своими заведениями. Из Миямото Такэдзо и Матахати и ушли на войну.
Оцу в задумчивости смотрела на крыши Миямото. Это была тоненькая девушка, светлокожая, с блестящими волосами. Легкая и хрупкая, она казалась существом почти воздушным, неземным. Изящная Оцу ничем не походила на крепких, коренастых деревенских девушек, работавших внизу на рисовых полях. Ее походка отличалась особой грацией, голову она несла высоко и прямо. И сейчас девушка сидела на веранде храма Сипподзи, напоминая фарфоровую статуэтку.
Найденыш, воспитанный в горном храме, Оцу к шестнадцати годам обрела возвышенную отрешенность, какая редко встречается в ее возрасте. Она выросла в отрыве от сверстниц и от забот повседневной жизни, что придавало ее чертам выражение задумчивости, которая отпугивала от нее мужчин, привыкших к женской фривольности. Матахати, ее жених, был на год старше. Она не получала известий о нем с тех пор, как прошлым летом он и Такэдзо покинули Миямото. Прошел первый месяц Нового года, второй, а она все ждала вестей. Но вот миновал уже четвертый месяц, и она больше не смела надеяться.
Взгляд Оцу скользил по высоко плывущим облакам, и сама собой пришла мысль, что неизвестность длится уже год.
— У сестры Такэдзо тоже нет весточки. Глупо надеяться, что они еще живы, — говорила Оцу соседям, а глаза ее молили о том, чтобы ей возражали, внушали надежду, но никто не возражал. Практичным сельским жителям, свыкшимся с тем, что войска Токугавы заняли скромный замок Симмэн, было недосуг притворяться, будто их земляки уцелели. Из семьи Симмэна ни один не вернулся из Сэкигахары, но это было естественно — то были самураи, и они проиграли битву. Они просто не могли показаться на глаза знакомым людям, но речь шла о простых пеших солдатах. Где они пропадают? Будь они живы, разве не вернулись бы давно домой?
«Почему, — спрашивала себя Оцу, в сотый раз задавая один и тот же вопрос, — почему мужчины так стремятся на войну?»
Ей нравилось сидеть на веранде храма и размышлять о непостижимом. Она могла сидеть часами, погрузившись в мысли. Раздавшийся вдруг голос нарушил ее покой:
— Оцу!
От колодца к ней шел сухопарый человек. На нем была одна лишь набедренная повязка, загорелая кожа отливала темным золотом, как старинная статуя Будды. Это был буддийский монах секты Дзэн, который пришел сюда из провинции Тадзима года четыре назад. С тех пор он жил в храме.
— Наконец-то весна настала! — с довольным видом проговорил он, ни к кому не обращаясь. — Весна — благословенное время, но со своими недостатками. Только потеплеет, коварные блохи оккупируют всю страну. Они захватывают все, как этот подлец регент Фудзивара-но Митинага!
После небольшой паузы монах продолжил монолог:
— Я постирал свою одежду, но где высушить мое ветхое одеяние? Не вешать ведь на сливе! Было бы богохульством, надругательством над природой потревожить эти цветы. У меня слишком утонченный вкус, я не могу найти место, чтобы развесить одежду! Оцу, одолжи мне шест для белья.
Оцу, покрасневшая от вида почти голого монаха, крикнула:
— Такуан, нельзя разгуливать полуголым, пока одежда сушится.
— Придется лечь спать.
— Ты неисправим, Такуан!
Такуан воздел одну руку к небесам, а другой указывал на землю, подражая храмовой статуе Будды, которую прихожане раз в год омывают ритуальным чаем.
— В этой позе мне следовало бы простоять до завтрашнего дня. Завтра восьмое число, день рождения Будды. Стою, а люди мне поклоняются и поливают сладким чаем. Представляю их изумление, когда я начал бы облизываться.
Приняв набожный вид, Такуан прочитал слова Будды:
— На небесах и на земле только я свят.
Оцу рассмеялась, глядя на шутливого богохульника.
— Вылитый Будда!
— Разумеется. Я — живое воплощение принца Сиддхартхи.
— Тогда не шевелись, а я принесу чай, чтобы полить тебя.
В этот момент вокруг головы монаха закружила пчела, и воплощение Будды отчаянно замахало руками. Пчела бросилась на набедренную повязку, пытаясь забраться внутрь. Оцу хохотала до слез. Такуан Сохо — такое имя он получил с принятием монашеского обета — не переставал изумлять даже сдержанную Оцу с тех пор, как появился в храме.
Оцу, вдруг оборвав смех, сказала:
— Не могу тратить время на пустяки. У меня важное дело.
Глядя, как она надевает миниатюрные сандалии, монах с невинным видом спросил:
— Какое дело?
— Какое? И ты забыл? Твое кривлянье напомнило мне, что надо готовиться к завтрашнему дню. Настоятель приказал набрать цветов, чтобы украсить «Храм Цветов». Потом надо все подготовить для церемонии праздничного чая и сварить его сегодня вечером.
— Куда пойдешь за цветами?
— На луг вниз по реке.
— Я с тобой!
— Без одежды?
— Тебе одной не справиться. Я помогу. Человек, между прочим, появляется на свет без одежды. Нагота — его естественное состояние.
— Может быть, но я не нахожу его нормальным. Лучше пойду одна. Оцу побежала к постройкам позади храма, чтобы отвязаться от Такуана. Она надела на спину корзину, взяла серп и выскользнула через боковые ворота. Оглянувшись, она увидела следовавшего за ней Такуана. Он замотался в большое покрывало, в каких обычно перевозят постельные принадлежности.
— Так тебе больше нравится? — улыбнулся Такуан.
— Конечно нет. Ты выглядишь смешным. Люди подумают, что ты спятил.
— Почему?
— Потому. Отойди от меня!
— Раньше ты не избегала общества мужчин.
— Ты невыносим, Такуан!
Оцу побежала вперед, Такуан следовал за ней, делая шаги, которым бы позавидовал Будда, спускаясь с Гималаев. Покрывало раздувалось от ветра.
— Не сердись, Оцу! Ты знаешь, что я шучу. Твои ухажеры перестанут увиваться за тобой, если ты будешь слишком часто злиться.
Метрах в восьмистах от храма по обоим берегам реки Аида сплошным ковром цвели весенние цветы. Оцу сняла корзину и начала быстро под самый корень срезать цветы. Вокруг порхали бабочки.
Прошло некоторое время. Такуан предался размышлениям.
— Как здесь спокойно, — вздохнул он. Его голос звучал по-детски наивно и одновременно благоговейно. — Если мы можем жить в цветущем раю, то почему предпочитаем плакать, страдать, бросаться в омут страстей и гнева, терзать себя адским огнем? Надеюсь, Оцу, что хотя бы ты избежишь этих напастей.
Оцу, деловито наполняя корзину цветами рапса, весенними хризантемами, ромашками, маками, фиалками, ответила:
— Такуан, чем читать проповеди, ты бы лучше отогнал пчел. Такуан, сокрушенно покачав головой, вздохнул:
— Я не о пчелах, Оцу. Я просто пытаюсь донести до тебя учение Будды о предназначении женщины.
— Какое тебе дело до женской участи?
— Ты заблуждаешься. Я — священнослужитель и обязан заглядывать в души людей. Согласен, это хлопотное занятие, но не менее полезное, чем ремесло купца, ткача, плотника или самурая. Оно существует, поскольку в нем есть потребность.
Оцу смягчилась:
— Ты прав, вероятно.
— Так уж случилось, что уже три тысячи лет священнослужители не ладят с женской половиной человечества. Буддизм учит, что женщина — это зло. Она — враг, посланец ада. Я потратил годы на то, чтобы изучить буддийские сутры, поэтому меня не удивляют наши постоянные ссоры с тобой.
— Почему твое священное писание считает женщин злом?
— Они обманывают мужчин.
— Разве мужчины не обманывают женщин?
— Но… Будда был мужчиной.
— Хочешь сказать, будь Будда женщиной, все было бы наоборот?
— Конечно нет! Как демон может стать Буддой?
— Такуан, это бессмыслица!
— Если бы религиозные учения основывались на здравом смысле, отпала бы нужда в пророках, их толкующих.
— Ты опять за свое, выворачиваешь все наизнанку в свою пользу.
— Типично женский ход! Зачем переходить на конкретного человека?
Оцу выпрямилась, не скрывая, что она безмерно устала от бесполезного разговора.
— Такуан, хватит! У меня нет настроения шутить.
— Умолкни, женщина!
— Да ведь это ты без умолку говоришь!
Такуан закрыл глаза, словно набираясь терпения.
— Позволь мне объяснить. Когда Будда был молод, он сидел под деревом Бодхи, а демоницы искушали его день и ночь. Вполне естественно, что женщин он считает исчадием зла, но, будучи безмерно милосердным, он под конец жизни все-таки принял несколько женщин в число своих учеников.
— От мудрости или по старческому слабоумию?
— Не богохульствуй! — строго остановил Такуан. — Не забывай, что мудрец Нагарджуна ненавидел, — я хочу сказать, боялся женщин не меньше, чем Будда. Но и он воздал хвалу четырем женщинам: послушной сестре, любящей супруге, хорошей матери и покорной служанке. Он не уставал хвалить их добродетели и советовал мужчинам брать их в жены.
— Послушные сестры, любящие супруги, хорошие матери, покорные служанки… Все, чтобы угождать мужчинам.
— Вполне естественно. В отличие от Японии, в древней Индии мужчин почитали больше, чем женщин. Я хотел бы, чтобы ты вняла совету Нагарджуны женщинам.
— Какому?
— Он говорил: женщина, избери спутником жизни не мужчину…
— Ерунда!
— Позволь договорить! Он говорил: женщина, избери спутником жизни истину.
Оцу недоуменно взглянула на Такуана.
— Не понимаешь? — всплеснул руками Такуан. — Избрать спутником жизни истину означает, что ты должна полюбить не простого смертного, а устремиться к вечному.
— Но, Такуан, — нетерпеливо перебила Оцу, — что такое истина?
Такуан бессильно опустил руки и уставился в землю.
— Давай подумаем, — произнес он. — Я сам не очень знаю.
Оцу рассмеялась, но Такуан не рассердился.
— В одном я уверен, — сказал он. — В твоем случае истина означает, что ты не должна стремиться уехать в город и нарожать там слабых, худосочных детей. Тебе следует остаться в родной деревне и воспитать здоровое крепкое потомство.
Оцу в нетерпении подняла серп.
— Такуан, — с ноткой отчаяния проговорила она, — ты пришел помогать мне или болтать?
— Конечно, помогать, поэтому я здесь.
— Тогда заканчивай проповеди и берись за серп!
— Что ж, хорошо, — ответил он, притворившись обиженным. — Раз ты отказываешься от моего духовного руководства, я не буду навязываться.
— Ты поработай, а я пока сбегаю к Огин. Она обещала сегодня закончить оби, который я хочу надеть завтра.
— Огин? Сестра Такэдзо? По-моему, я ее видел. Это она приходила как-то вместе с тобой в храм?
Такуан бросил серп и сказал:
— Я пойду с тобой.
— В таком виде?
Такуан сделал вид, что не заметил вопроса.
— Может, чаем угостит. Я умираю от жажды, — сказал он.
Устав спорить с монахом, Оцу слабо кивнула в ответ, и они отправились вдоль реки.
Огин было лет двадцать пять — возраст не юный, но она была все еще хорошенькой. Дурная слава ее брата отпугивала женихов, но многие сватались к ней. Вкус и хорошее воспитание Огин проявлялись во всем. Она отказывалась от предложений под тем предлогом, что ей надо вывести брата в люди.
Дом, в котором жила Огин, был построен ее отцом Мунисаем, когда тот еще руководил военной подготовкой в клане Симмэн. За его заслуги ему была оказана честь носить фамилию Симмэн. Дом, окруженный высокой глинобитной стеной на каменном основании, стоял на берегу реки и был слишком велик для скромного провинциального самурая. Сейчас дом утратил былое величие. Крыша поросла диким ирисом, а стены додзё, где в свое время Мунисай обучал боевым искусствам, были заляпаны пометом ласточек, поселившихся под стрехой.
Мунисай, впав в немилость, потерял положение и умер в бедности, что нередко случалось в то смутное время. После его смерти слуги оставили дом, но многие время от времени заходили, поскольку были жителями Миямото. Они приносили свежие овощи, прибирали в нежилых комнатах, наполняли кувшины водой, разметали дорожки и оказывали Огин другие услуги. Они любили поболтать с дочерью Мунисая.
Услышав скрип калитки, Огин, сидевшая за шитьем в задней комнате, решила, что это кто-то из бывших слуг. Когда Оцу с ней поздоровалась, она вздрогнула от неожиданности.
— Ты напугала меня! — сказала Огин. — Я заканчиваю твой пояс. Он тебе нужен завтра для храмовой церемонии?
— Прости меня, Огин, за хлопоты. Я должна была сшить его сама, но очень занята в храме.
— Рада тебе помочь. Надо же чем-то заниматься. Без работы я начинаю тосковать.
Оцу вдруг обратила внимание на домашний алтарь. В нем на маленькой тарелке теплилась свеча, освещавшая две темные таблички с тщательно выписанными иероглифами. Перед поминальными табличками стояли вода и цветы. Надписи гласили:
«За упокой души Симмэна Такэдзо, 17-ти лет.
За упокой души Хоньидэна Матахати, того же возраста».
— Огин, — с тревогой спросила Оцу, — ты получила известие об их смерти?
— Нет… но чего же ждать? Я смирилась с этой мыслью. Они, конечно, погибли в Сэкигахаре.
Оцу энергично замотала головой.
— Не говори так! Накличешь беду. Они живы, я знаю. Я уверена, что они на днях появятся!
Огин не отрывалась от шитья.
— Ты видишь во сне Матахати? — мягко спросила она.
— Постоянно. А что?
— Значит, его уже нет в живых. Я тоже все время вижу во сне брата.
— Огин, не говори так!
Подбежав к алтарю, Оцу выхватила поминальные таблички.
— Я их выброшу, они предвестники беды!
Оцу задула свечу. Слезы катились по ее щекам. Схватив цветы и воду, она побежала на веранду и забросила цветы подальше в сад, а воду выплеснула. Вода угодила прямо на голову Такуану, который ждал внизу.
— Ой, холодно! — завопил он, вскакивая и вытирая голову покрывалом. — Ты что? Я пришел попить чаю, а не купаться!
Оцу рассмеялась, и на глазах у нее снова появились слезы, но теперь она плакала уже от смеха.
— Прости, Такуан, я тебя не видела. — Она вынесла чай, чтобы загладить вину.
Огин, выглянув на веранду, спросила:
— Кто это?
— Странствующий монах, он живет при храме. Тот самый, который не моется. Мы с тобой однажды его видели. Он лежал на солнцепеке и что-то внимательно изучал на земле. Когда мы спросили, что он делает, он ответил, что наблюдает поединок двух блох. Сказал, что выдрессировал блох, и теперь они его развлекают.
— Вот кто!
— Он самый. Зовут его Такуан Сохо.
— Странный человек.
— Мягко говоря.
— Что это на нем? Совсем не похоже на монашеское облачение.
— Покрывало для постели.
— Покрывало? Он и вправду шутник! Сколько ему лет?
— Говорит, что тридцать один, но иногда я чувствую себя его старшей сестрой. Он такой глупый! Один служитель храма говорил мне, что Такуан — примерный монах, несмотря на его внешний вид.
— Вполне возможно. Трудно судить о человеке по его внешности. Откуда он?
— Он родился в провинции Тадзима и начал готовиться к монашеской жизни с десяти лет. Четыре года спустя был принят в храм школы Риндзай. Затем он поступил в учение к монаху из храма Дайтокудзи и проделал с ним путь до Киото и Нары. Позднее он учился у Гудо из Месиндзи, Итто из Сэннана и прочих мудрецов. Он потратил на учебу долгие годы.
— Может быть, поэтому в нем есть что-то необычное.
— Он был определен в приход Нансодзи и императорским указом назначен настоятелем Дайтокудзи, — продолжала Оцу. — Оттуда он сбежал через три дня. Никто не знает причины, сам же он никогда не рассказывает о своем прошлом.
Огин только покачала головой.
— Говорят, что знаменитые военачальники, такие, как Хосокава, и аристократы вроде Карасумару убеждали его оставить бродячий образ жизни, — продолжала Оцу. — Они даже предлагали построить для него храм и пожертвовать на его содержание, но Такуан не проявил интереса к этим проектам. Он говорит, что предпочитает скитаться по стране, как нищий, и иметь в друзьях только блох. По-моему, он немного тронутый.
— Может быть, мы тоже кажемся ему странными.
— Он так и говорит.
— Он надолго здесь?
— Никто не знает. Неожиданно появляется и внезапно исчезает. Из-за веранды раздался голос Такуана:
— Я слышу каждое ваше слово!
— Мы дурного не говорим! — бойко отозвалась Оцу.
— Можете говорить плохо, если это доставляет вам удовольствие. Кстати, могли бы предложить мне печенье к чаю.
— Вот видишь, — сказала Оцу, — он всегда такой.
— Что ты имеешь в виду? — не унимался Такуан, смеясь одними глазами. — Посмотри на себя. С виду — мухи не обидит, на деле — в сотни раз бессердечнее меня.
— Неужели? Почему это я бессердечная?
— Ты бросила меня здесь одного, дав пустой чай. Ты думаешь только о своем пропавшем женихе.
Колокола звонили в храмах Дайсодзи и Сипподзи. Они начали на заре и сейчас, после полудня, время от времени возобновляли перезвон. Утром бесконечная вереница прихожан потянулась в храм — девушки, подпоясанные красными оби, жены торговцев, предпочитавшие более сдержанные тона, Старухи в темных кимоно, тянущие за руку внуков. Маленький зал в Сипподзи был полон народу. Молодые люди не столько молились, сколько искали глазами Оцу.
— Она здесь, — сообщил один.
— Еще красивее стала, — добавил другой.
Посреди зала стоял миниатюрный храм, крыша которого была покрыта лимонными листьями, а колонны обвиты полевыми цветами. Внутри «Храма Цветов», как его здесь называли, помещалась статуя Будды, одной рукой указывающая на небо, другой — на землю. Статуя была помещена на плоское глиняное блюдо, и прихожане вереницей шедшие к статуе, поливали ее сладким чаем из бамбуковой ложки. Такуан, стоя рядом, наполнял бамбуковые трубки богомольцев священным бальзамом, который те уносили с собой на счастье. Такуан призывал не скупиться на пожертвование:
— Храм наш беден, пожертвуйте, сколько можете! Особенно богатые. Я знаю, кто из вас не бедствует — богатые носят тонкие шелка и расшитые оби. У вас полно денег. Столько же у вас забот! В тысячу раз переплатите за чай, и ваши заботы станут в тысячу раз легче.
Оцу в новом оби сидела за черным лакированным столиком по другую сторону «Храма Цветов». Ее порозовевшее лицо походило на окружавшие ее цветы. Оцу писала заклинания на пятицветной бумаге, ловко орудуя кистью, которую макала в тушечницу, покрытую лаком с золотой россыпью. Текст был таким:
Миямото представляла собой не обычную деревню, а группки разрозненных домов. Одна кучка стояла на берегу реки, другая карабкалась по склону горы, третья обосновалась среди каменистых полей. Поселение было достаточно крупным для этой эпохи. До прошлого года хозяином замка, стоявшего неподалеку, вверх по реке, был князь Симмэн, владелец Иги. Сравнительно небольшой замок привлекал к себе поток ремесленников и торговцев. Дальше к северу находилось местечко Сикодзака, где добывали серебро. Выработанные копи опустели, но в свое время в них трудились толпы рудокопов. Путешествующие из Тоттори в Химэдзи или из Тадзимы в Бидзэн пользовались этой дорогой. Естественно, они останавливались в Миямото на отдых. Миямото был шумным местечком, куда приезжали люди из разных провинций. Здесь имелся не только постоялый двор, но и мануфактурная лавка, а еще обитала стая женщин — ночных тружениц, с набеленными по моде того времени шеями, — похожих на белых летучих мышей, они дежурили перед своими заведениями. Из Миямото Такэдзо и Матахати и ушли на войну.
Оцу в задумчивости смотрела на крыши Миямото. Это была тоненькая девушка, светлокожая, с блестящими волосами. Легкая и хрупкая, она казалась существом почти воздушным, неземным. Изящная Оцу ничем не походила на крепких, коренастых деревенских девушек, работавших внизу на рисовых полях. Ее походка отличалась особой грацией, голову она несла высоко и прямо. И сейчас девушка сидела на веранде храма Сипподзи, напоминая фарфоровую статуэтку.
Найденыш, воспитанный в горном храме, Оцу к шестнадцати годам обрела возвышенную отрешенность, какая редко встречается в ее возрасте. Она выросла в отрыве от сверстниц и от забот повседневной жизни, что придавало ее чертам выражение задумчивости, которая отпугивала от нее мужчин, привыкших к женской фривольности. Матахати, ее жених, был на год старше. Она не получала известий о нем с тех пор, как прошлым летом он и Такэдзо покинули Миямото. Прошел первый месяц Нового года, второй, а она все ждала вестей. Но вот миновал уже четвертый месяц, и она больше не смела надеяться.
Взгляд Оцу скользил по высоко плывущим облакам, и сама собой пришла мысль, что неизвестность длится уже год.
— У сестры Такэдзо тоже нет весточки. Глупо надеяться, что они еще живы, — говорила Оцу соседям, а глаза ее молили о том, чтобы ей возражали, внушали надежду, но никто не возражал. Практичным сельским жителям, свыкшимся с тем, что войска Токугавы заняли скромный замок Симмэн, было недосуг притворяться, будто их земляки уцелели. Из семьи Симмэна ни один не вернулся из Сэкигахары, но это было естественно — то были самураи, и они проиграли битву. Они просто не могли показаться на глаза знакомым людям, но речь шла о простых пеших солдатах. Где они пропадают? Будь они живы, разве не вернулись бы давно домой?
«Почему, — спрашивала себя Оцу, в сотый раз задавая один и тот же вопрос, — почему мужчины так стремятся на войну?»
Ей нравилось сидеть на веранде храма и размышлять о непостижимом. Она могла сидеть часами, погрузившись в мысли. Раздавшийся вдруг голос нарушил ее покой:
— Оцу!
От колодца к ней шел сухопарый человек. На нем была одна лишь набедренная повязка, загорелая кожа отливала темным золотом, как старинная статуя Будды. Это был буддийский монах секты Дзэн, который пришел сюда из провинции Тадзима года четыре назад. С тех пор он жил в храме.
— Наконец-то весна настала! — с довольным видом проговорил он, ни к кому не обращаясь. — Весна — благословенное время, но со своими недостатками. Только потеплеет, коварные блохи оккупируют всю страну. Они захватывают все, как этот подлец регент Фудзивара-но Митинага!
После небольшой паузы монах продолжил монолог:
— Я постирал свою одежду, но где высушить мое ветхое одеяние? Не вешать ведь на сливе! Было бы богохульством, надругательством над природой потревожить эти цветы. У меня слишком утонченный вкус, я не могу найти место, чтобы развесить одежду! Оцу, одолжи мне шест для белья.
Оцу, покрасневшая от вида почти голого монаха, крикнула:
— Такуан, нельзя разгуливать полуголым, пока одежда сушится.
— Придется лечь спать.
— Ты неисправим, Такуан!
Такуан воздел одну руку к небесам, а другой указывал на землю, подражая храмовой статуе Будды, которую прихожане раз в год омывают ритуальным чаем.
— В этой позе мне следовало бы простоять до завтрашнего дня. Завтра восьмое число, день рождения Будды. Стою, а люди мне поклоняются и поливают сладким чаем. Представляю их изумление, когда я начал бы облизываться.
Приняв набожный вид, Такуан прочитал слова Будды:
— На небесах и на земле только я свят.
Оцу рассмеялась, глядя на шутливого богохульника.
— Вылитый Будда!
— Разумеется. Я — живое воплощение принца Сиддхартхи.
— Тогда не шевелись, а я принесу чай, чтобы полить тебя.
В этот момент вокруг головы монаха закружила пчела, и воплощение Будды отчаянно замахало руками. Пчела бросилась на набедренную повязку, пытаясь забраться внутрь. Оцу хохотала до слез. Такуан Сохо — такое имя он получил с принятием монашеского обета — не переставал изумлять даже сдержанную Оцу с тех пор, как появился в храме.
Оцу, вдруг оборвав смех, сказала:
— Не могу тратить время на пустяки. У меня важное дело.
Глядя, как она надевает миниатюрные сандалии, монах с невинным видом спросил:
— Какое дело?
— Какое? И ты забыл? Твое кривлянье напомнило мне, что надо готовиться к завтрашнему дню. Настоятель приказал набрать цветов, чтобы украсить «Храм Цветов». Потом надо все подготовить для церемонии праздничного чая и сварить его сегодня вечером.
— Куда пойдешь за цветами?
— На луг вниз по реке.
— Я с тобой!
— Без одежды?
— Тебе одной не справиться. Я помогу. Человек, между прочим, появляется на свет без одежды. Нагота — его естественное состояние.
— Может быть, но я не нахожу его нормальным. Лучше пойду одна. Оцу побежала к постройкам позади храма, чтобы отвязаться от Такуана. Она надела на спину корзину, взяла серп и выскользнула через боковые ворота. Оглянувшись, она увидела следовавшего за ней Такуана. Он замотался в большое покрывало, в каких обычно перевозят постельные принадлежности.
— Так тебе больше нравится? — улыбнулся Такуан.
— Конечно нет. Ты выглядишь смешным. Люди подумают, что ты спятил.
— Почему?
— Потому. Отойди от меня!
— Раньше ты не избегала общества мужчин.
— Ты невыносим, Такуан!
Оцу побежала вперед, Такуан следовал за ней, делая шаги, которым бы позавидовал Будда, спускаясь с Гималаев. Покрывало раздувалось от ветра.
— Не сердись, Оцу! Ты знаешь, что я шучу. Твои ухажеры перестанут увиваться за тобой, если ты будешь слишком часто злиться.
Метрах в восьмистах от храма по обоим берегам реки Аида сплошным ковром цвели весенние цветы. Оцу сняла корзину и начала быстро под самый корень срезать цветы. Вокруг порхали бабочки.
Прошло некоторое время. Такуан предался размышлениям.
— Как здесь спокойно, — вздохнул он. Его голос звучал по-детски наивно и одновременно благоговейно. — Если мы можем жить в цветущем раю, то почему предпочитаем плакать, страдать, бросаться в омут страстей и гнева, терзать себя адским огнем? Надеюсь, Оцу, что хотя бы ты избежишь этих напастей.
Оцу, деловито наполняя корзину цветами рапса, весенними хризантемами, ромашками, маками, фиалками, ответила:
— Такуан, чем читать проповеди, ты бы лучше отогнал пчел. Такуан, сокрушенно покачав головой, вздохнул:
— Я не о пчелах, Оцу. Я просто пытаюсь донести до тебя учение Будды о предназначении женщины.
— Какое тебе дело до женской участи?
— Ты заблуждаешься. Я — священнослужитель и обязан заглядывать в души людей. Согласен, это хлопотное занятие, но не менее полезное, чем ремесло купца, ткача, плотника или самурая. Оно существует, поскольку в нем есть потребность.
Оцу смягчилась:
— Ты прав, вероятно.
— Так уж случилось, что уже три тысячи лет священнослужители не ладят с женской половиной человечества. Буддизм учит, что женщина — это зло. Она — враг, посланец ада. Я потратил годы на то, чтобы изучить буддийские сутры, поэтому меня не удивляют наши постоянные ссоры с тобой.
— Почему твое священное писание считает женщин злом?
— Они обманывают мужчин.
— Разве мужчины не обманывают женщин?
— Но… Будда был мужчиной.
— Хочешь сказать, будь Будда женщиной, все было бы наоборот?
— Конечно нет! Как демон может стать Буддой?
— Такуан, это бессмыслица!
— Если бы религиозные учения основывались на здравом смысле, отпала бы нужда в пророках, их толкующих.
— Ты опять за свое, выворачиваешь все наизнанку в свою пользу.
— Типично женский ход! Зачем переходить на конкретного человека?
Оцу выпрямилась, не скрывая, что она безмерно устала от бесполезного разговора.
— Такуан, хватит! У меня нет настроения шутить.
— Умолкни, женщина!
— Да ведь это ты без умолку говоришь!
Такуан закрыл глаза, словно набираясь терпения.
— Позволь мне объяснить. Когда Будда был молод, он сидел под деревом Бодхи, а демоницы искушали его день и ночь. Вполне естественно, что женщин он считает исчадием зла, но, будучи безмерно милосердным, он под конец жизни все-таки принял несколько женщин в число своих учеников.
— От мудрости или по старческому слабоумию?
— Не богохульствуй! — строго остановил Такуан. — Не забывай, что мудрец Нагарджуна ненавидел, — я хочу сказать, боялся женщин не меньше, чем Будда. Но и он воздал хвалу четырем женщинам: послушной сестре, любящей супруге, хорошей матери и покорной служанке. Он не уставал хвалить их добродетели и советовал мужчинам брать их в жены.
— Послушные сестры, любящие супруги, хорошие матери, покорные служанки… Все, чтобы угождать мужчинам.
— Вполне естественно. В отличие от Японии, в древней Индии мужчин почитали больше, чем женщин. Я хотел бы, чтобы ты вняла совету Нагарджуны женщинам.
— Какому?
— Он говорил: женщина, избери спутником жизни не мужчину…
— Ерунда!
— Позволь договорить! Он говорил: женщина, избери спутником жизни истину.
Оцу недоуменно взглянула на Такуана.
— Не понимаешь? — всплеснул руками Такуан. — Избрать спутником жизни истину означает, что ты должна полюбить не простого смертного, а устремиться к вечному.
— Но, Такуан, — нетерпеливо перебила Оцу, — что такое истина?
Такуан бессильно опустил руки и уставился в землю.
— Давай подумаем, — произнес он. — Я сам не очень знаю.
Оцу рассмеялась, но Такуан не рассердился.
— В одном я уверен, — сказал он. — В твоем случае истина означает, что ты не должна стремиться уехать в город и нарожать там слабых, худосочных детей. Тебе следует остаться в родной деревне и воспитать здоровое крепкое потомство.
Оцу в нетерпении подняла серп.
— Такуан, — с ноткой отчаяния проговорила она, — ты пришел помогать мне или болтать?
— Конечно, помогать, поэтому я здесь.
— Тогда заканчивай проповеди и берись за серп!
— Что ж, хорошо, — ответил он, притворившись обиженным. — Раз ты отказываешься от моего духовного руководства, я не буду навязываться.
— Ты поработай, а я пока сбегаю к Огин. Она обещала сегодня закончить оби, который я хочу надеть завтра.
— Огин? Сестра Такэдзо? По-моему, я ее видел. Это она приходила как-то вместе с тобой в храм?
Такуан бросил серп и сказал:
— Я пойду с тобой.
— В таком виде?
Такуан сделал вид, что не заметил вопроса.
— Может, чаем угостит. Я умираю от жажды, — сказал он.
Устав спорить с монахом, Оцу слабо кивнула в ответ, и они отправились вдоль реки.
Огин было лет двадцать пять — возраст не юный, но она была все еще хорошенькой. Дурная слава ее брата отпугивала женихов, но многие сватались к ней. Вкус и хорошее воспитание Огин проявлялись во всем. Она отказывалась от предложений под тем предлогом, что ей надо вывести брата в люди.
Дом, в котором жила Огин, был построен ее отцом Мунисаем, когда тот еще руководил военной подготовкой в клане Симмэн. За его заслуги ему была оказана честь носить фамилию Симмэн. Дом, окруженный высокой глинобитной стеной на каменном основании, стоял на берегу реки и был слишком велик для скромного провинциального самурая. Сейчас дом утратил былое величие. Крыша поросла диким ирисом, а стены додзё, где в свое время Мунисай обучал боевым искусствам, были заляпаны пометом ласточек, поселившихся под стрехой.
Мунисай, впав в немилость, потерял положение и умер в бедности, что нередко случалось в то смутное время. После его смерти слуги оставили дом, но многие время от времени заходили, поскольку были жителями Миямото. Они приносили свежие овощи, прибирали в нежилых комнатах, наполняли кувшины водой, разметали дорожки и оказывали Огин другие услуги. Они любили поболтать с дочерью Мунисая.
Услышав скрип калитки, Огин, сидевшая за шитьем в задней комнате, решила, что это кто-то из бывших слуг. Когда Оцу с ней поздоровалась, она вздрогнула от неожиданности.
— Ты напугала меня! — сказала Огин. — Я заканчиваю твой пояс. Он тебе нужен завтра для храмовой церемонии?
— Прости меня, Огин, за хлопоты. Я должна была сшить его сама, но очень занята в храме.
— Рада тебе помочь. Надо же чем-то заниматься. Без работы я начинаю тосковать.
Оцу вдруг обратила внимание на домашний алтарь. В нем на маленькой тарелке теплилась свеча, освещавшая две темные таблички с тщательно выписанными иероглифами. Перед поминальными табличками стояли вода и цветы. Надписи гласили:
«За упокой души Симмэна Такэдзо, 17-ти лет.
За упокой души Хоньидэна Матахати, того же возраста».
— Огин, — с тревогой спросила Оцу, — ты получила известие об их смерти?
— Нет… но чего же ждать? Я смирилась с этой мыслью. Они, конечно, погибли в Сэкигахаре.
Оцу энергично замотала головой.
— Не говори так! Накличешь беду. Они живы, я знаю. Я уверена, что они на днях появятся!
Огин не отрывалась от шитья.
— Ты видишь во сне Матахати? — мягко спросила она.
— Постоянно. А что?
— Значит, его уже нет в живых. Я тоже все время вижу во сне брата.
— Огин, не говори так!
Подбежав к алтарю, Оцу выхватила поминальные таблички.
— Я их выброшу, они предвестники беды!
Оцу задула свечу. Слезы катились по ее щекам. Схватив цветы и воду, она побежала на веранду и забросила цветы подальше в сад, а воду выплеснула. Вода угодила прямо на голову Такуану, который ждал внизу.
— Ой, холодно! — завопил он, вскакивая и вытирая голову покрывалом. — Ты что? Я пришел попить чаю, а не купаться!
Оцу рассмеялась, и на глазах у нее снова появились слезы, но теперь она плакала уже от смеха.
— Прости, Такуан, я тебя не видела. — Она вынесла чай, чтобы загладить вину.
Огин, выглянув на веранду, спросила:
— Кто это?
— Странствующий монах, он живет при храме. Тот самый, который не моется. Мы с тобой однажды его видели. Он лежал на солнцепеке и что-то внимательно изучал на земле. Когда мы спросили, что он делает, он ответил, что наблюдает поединок двух блох. Сказал, что выдрессировал блох, и теперь они его развлекают.
— Вот кто!
— Он самый. Зовут его Такуан Сохо.
— Странный человек.
— Мягко говоря.
— Что это на нем? Совсем не похоже на монашеское облачение.
— Покрывало для постели.
— Покрывало? Он и вправду шутник! Сколько ему лет?
— Говорит, что тридцать один, но иногда я чувствую себя его старшей сестрой. Он такой глупый! Один служитель храма говорил мне, что Такуан — примерный монах, несмотря на его внешний вид.
— Вполне возможно. Трудно судить о человеке по его внешности. Откуда он?
— Он родился в провинции Тадзима и начал готовиться к монашеской жизни с десяти лет. Четыре года спустя был принят в храм школы Риндзай. Затем он поступил в учение к монаху из храма Дайтокудзи и проделал с ним путь до Киото и Нары. Позднее он учился у Гудо из Месиндзи, Итто из Сэннана и прочих мудрецов. Он потратил на учебу долгие годы.
— Может быть, поэтому в нем есть что-то необычное.
— Он был определен в приход Нансодзи и императорским указом назначен настоятелем Дайтокудзи, — продолжала Оцу. — Оттуда он сбежал через три дня. Никто не знает причины, сам же он никогда не рассказывает о своем прошлом.
Огин только покачала головой.
— Говорят, что знаменитые военачальники, такие, как Хосокава, и аристократы вроде Карасумару убеждали его оставить бродячий образ жизни, — продолжала Оцу. — Они даже предлагали построить для него храм и пожертвовать на его содержание, но Такуан не проявил интереса к этим проектам. Он говорит, что предпочитает скитаться по стране, как нищий, и иметь в друзьях только блох. По-моему, он немного тронутый.
— Может быть, мы тоже кажемся ему странными.
— Он так и говорит.
— Он надолго здесь?
— Никто не знает. Неожиданно появляется и внезапно исчезает. Из-за веранды раздался голос Такуана:
— Я слышу каждое ваше слово!
— Мы дурного не говорим! — бойко отозвалась Оцу.
— Можете говорить плохо, если это доставляет вам удовольствие. Кстати, могли бы предложить мне печенье к чаю.
— Вот видишь, — сказала Оцу, — он всегда такой.
— Что ты имеешь в виду? — не унимался Такуан, смеясь одними глазами. — Посмотри на себя. С виду — мухи не обидит, на деле — в сотни раз бессердечнее меня.
— Неужели? Почему это я бессердечная?
— Ты бросила меня здесь одного, дав пустой чай. Ты думаешь только о своем пропавшем женихе.
Колокола звонили в храмах Дайсодзи и Сипподзи. Они начали на заре и сейчас, после полудня, время от времени возобновляли перезвон. Утром бесконечная вереница прихожан потянулась в храм — девушки, подпоясанные красными оби, жены торговцев, предпочитавшие более сдержанные тона, Старухи в темных кимоно, тянущие за руку внуков. Маленький зал в Сипподзи был полон народу. Молодые люди не столько молились, сколько искали глазами Оцу.
— Она здесь, — сообщил один.
— Еще красивее стала, — добавил другой.
Посреди зала стоял миниатюрный храм, крыша которого была покрыта лимонными листьями, а колонны обвиты полевыми цветами. Внутри «Храма Цветов», как его здесь называли, помещалась статуя Будды, одной рукой указывающая на небо, другой — на землю. Статуя была помещена на плоское глиняное блюдо, и прихожане вереницей шедшие к статуе, поливали ее сладким чаем из бамбуковой ложки. Такуан, стоя рядом, наполнял бамбуковые трубки богомольцев священным бальзамом, который те уносили с собой на счастье. Такуан призывал не скупиться на пожертвование:
— Храм наш беден, пожертвуйте, сколько можете! Особенно богатые. Я знаю, кто из вас не бедствует — богатые носят тонкие шелка и расшитые оби. У вас полно денег. Столько же у вас забот! В тысячу раз переплатите за чай, и ваши заботы станут в тысячу раз легче.
Оцу в новом оби сидела за черным лакированным столиком по другую сторону «Храма Цветов». Ее порозовевшее лицо походило на окружавшие ее цветы. Оцу писала заклинания на пятицветной бумаге, ловко орудуя кистью, которую макала в тушечницу, покрытую лаком с золотой россыпью. Текст был таким:
С незапамятных времен в здешних местах бытовало поверье, что эти незамысловатые стихи, повешенные на стене, спасут не только от вредителей полей, но и от болезней и других напастей. Оцу писала их уже в сотый раз, так что рука начала дрожать и иероглифы получались не очень красивыми.
В лучший из дней —
Восьмой день четвертого месяца —
Быстро и справедливо покарай
Тех насекомых,
Которые жрут урожай.