Сёю и не думал угомониться.
   — А ты что молчишь, Ёсино? Кто тебе милее, купец или аристократ?
   — Хи-хи! — выдавила смешок куртизанка. — Странный вопрос, господин Фунабаси!
   — Я не шучу. Пытаюсь заглянуть в женское сердце. Теперь вижу, что там спрятано. Ты предпочитаешь купца. Нам с тобой лучше удалиться. Пошли в мою гостиную!
   Сёю, взяв Ёсино за руку, трезво и зорко заглянул ей в глаза. Изумленный невиданной наглостью, Мицухиро расплескал сакэ.
   — Шутка перестала быть забавной, — промолвил он. Вырвав руку Ёсино, он прижал девушку к себе.
   Сёю и Мицухиро не были ни соперниками, ни врагами, но они следовали правилам игры, которая ставила куртизанку в безвыходное положение.
   — Идем, красавица несравненная! — приказывал Сёю. — Решай твердо, чью гостиную украсишь и кому подаришь сердце.
   — Нелегкий выбор, правда, Ёсино? Скажи, кого ты выбираешь? — вмешался Такуан.
   Лишь Нобутада не принимал участия в игре. Долг приличия заставил его наконец подать голос:
   — Не надо буйства, вы здесь в гостях. По-моему, Ёсино рада бы избавиться от вас обоих. Почему бы не оставить ее в покое? И Коэцу бросили в одиночестве. Велите служанке привести его сюда.
   Сёю махнул рукой:
   — Нет нужды за ним посылать. Сей миг я сам уйду к нему вместе с Ёсино.
   — Ты не уйдешь! — проговорил Мицухиро, еще крепче прижимая девушку к себе.
   — Заносчивость знатных мира сего! — воскликнул Сёю. Сверкнув глазами, он порывисто протянул Мицухиро чашечку. — Решим по правилам, кому она принадлежит. Победит тот, кто сильнее в выпивке.
   — Вот так-то лучше, — ответил Мицухиро, ставя на столик большую чашку. — Уверен, что возраст не помеха таким забавам!
   — Для соревнования с худосочным аристократом немного нужно.
   — Как определим очередность? Просто нализаться сакэ неинтересно. Предлагаю сыграть в какую-нибудь игру. Проигравший выпивает. Во что поиграем?
   — Кто кого переглядит!
   — Мне придется созерцать безобразную купеческую физиономию. Это пытка, а не игра.
   — Напрасно оскорбляешь. Давай в камень, ножницы и бумагу?
   — Хорошо.
   — Такуан, будешь судьей!
   — К вашим услугам!
   Сёю и Мицухиро с головой ушли в игру. Проигравший, как водится, сетовал на горькую судьбу, веселя компанию.
   Ёсино незаметно выскользнула из комнаты, грациозно приподняв подол кимоно, и тихо пошла в глубь коридора. Вскоре незаметно для игроков вышел и Коноэ Нобутада.
   Такуан, зевая во весь рот, примостился рядом с Сумигику и с невинным видом положил голову ей на колени. Ему было приятно и удобно, но он испытывал подобие угрызений совести. «Я должен идти, — думал Такуан. — Они заждались меня».
   Такуан думал о Дзётаро и Оцу, которые вновь жили в доме Карасумару. Такуан отвел туда Оцу после страшной ночи в храме Киёмидзу.
   Такуан и Карасумару были старыми друзьями. Их связывало увлечение поэзией дзэн, сакэ и общие интересы в политике. В конце прошлого года Такуан получил приглашение провести Новый год в Киото. Мицухиро писал:
   «Ты затворничаешь в маленьком деревенском храме. Неужели не тоскуешь по столице, по хорошему сакэ из Нады, красивым женщинам, птичкам-ржанкам, порхающим по берегу Камо? Если ты жаждешь забвения, продолжай погружение в дзэн в захолустье, но если хочешь проснуться, непременно объявись и поживи среди интересных людей. Приезжай, если еще помнишь, что такое столица».
   Приехав в Киото в начале Нового года, Такуан во дворе дома Карасумару неожиданно встретил Дзётаро. Мальчик рассказал, что от Оцу нет известий с того дня, как ее увела Осуги.
   После ночи в Киёмидзу Оцу слегла в горячке. Дзётаро не отходил от нее, меняя влажные полотенца на лбу, подавая лекарства.
   Такуан не мог уйти из «Огия» раньше приятеля, а Мицухиро все больше втягивался в игру. Соперники умели крепко выпить, их поединок сулил ничью. Игроки увлеченно пили, оживленно беседовали, сидя коленка в коленку друг против друга. Такуан не слышал, обсуждалась ли роль военного сословия, родовые добродетели придворной знати или вклад купцов в развитие заморской торговли, однако разговор, несомненно, был важным. Такуан в полудреме приподнимал голову с колен девушки, улавливал обрывки разговора и блаженно улыбался.
   — А где Нобутада? Неужели ушел домой? — вдруг спросил Мицухиро. В голосе слышалась обида.
   — Пусть! А где Ёсино? — спросил Сёю, мгновенно протрезвев. Мицухиро послал Ринъю за хозяйкой.
   Проходя мимо комнаты, где оставался Коэцу, Ринъя увидела сидевшего в одиночестве Мусаси.
   — Я не знала, что вы вернулись, — сказала девочка,
   — Я недавно пришел.
   — Вошли через задние ворота?
   — Да.
   — А куда вы ходили?
   — По делу.
   — Наверное, на свидание с девушкой? Как вам не стыдно! Я все расскажу госпоже Ёсино. Мусаси засмеялся.
   — Где же все гости? — поинтересовался он.
   — В другой комнате. Играют.
   — Коэцу с ними?
   — Я не знаю, где он.
   — Домой, верно, ушел. Мне тоже пора.
   — Не говорите так. Раз вы пришли в «Огия», то без разрешения госпожи Ёсино не покинете нас. Если вы уйдете тайком, над вами будут смеяться, а мне попадет как следует.
   Мусаси, не привыкший к шуткам, принятым среди куртизанок, воспринял все всерьез. «Ну и порядки здесь!» — сокрушенно подумал он.
   — Вы не имеете права скрываться незаметно, — продолжала девочка. — Подождите здесь, я за вами приду.
   Через некоторое время кто-то хлопнул Мусаси по плечу. Оглянувшись, он увидел Такуана,
   — Как, это вы? Не видел вас целую вечность! — воскликнул пораженный Мусаси, простираясь в глубоком поклоне.
   — Нашел место для формальных церемоний! — засмеялся Такуан, поднимая молодого ронина. — Здесь отдыхают и развлекаются. Мне сказали, что в этой гостиной я найду Коэцу. Где он?
   — Не представляю.
   — Надо найти его. Мне необходимо поговорить с ним, но, видимо, придется отложить разговор до более удобного случая.
   Такуан отодвинул Фусума. В соседней комнате, свернувшись под стеганым одеялом, Коэцу мирно спал около жаровни, огороженной золотистой ширмой. Такуан не решился разбудить его.
   Коэцу открыл глаза. Спросонок он не мог сообразить, почему Мусаси и Такуан вдруг оказались вместе в веселом квартале.
   Ему объяснили, что его ждет Мицухиро, что посторонних в заведении «Огия» нет.
   Мицухиро и Сёю, обессилев, сидели молча. Сакэ уже казалось горьким, губы горели, а глоток холодной воды напомнил о том, что пора домой. Ёсино их покинула.
   — Уже поздно? — сказал кто-то.
   — Да, пора по домам.
   Гостям не хотелось домой, но они боялись окончательно испортить вечер, задержавшись в «Опия». Они уже поднялись, когда в комнату вбежала Ринъя и еще две служанки. Ринъя, ухватив Кангана за руку, затараторила:
   — Извините, что заставили вас ждать. Пожалуйста, не уходите. Ёсино-таю примет вас в своих покоях. Час поздний, но на улице все видно из-за свежего снега. Вы попьете чаю у госпожи, чтобы погреться перед уходом, а потом вызовем ваши паланкины.
   Настроения пить чай не было, все порядком устали. Видя нерешительность гостей, одна из служанок сказала:
   — Ёсино-таю просила не гневаться на нее за то, что она покинула гостей, но у нее не было выбора. Уступи она господину Кэнгану, обиделся бы господин Фунабаси, уйди она с господином Фунабаси, остался бы в одиночестве господин Канган. Она не хочет, чтобы кто-то из гостей почувствовал невнимание к себе, поэтому приглашает всех выпить чаю на прощанье. Войдите в ее положение и уделите нам еще немного времени.
   Отказаться было бы бестактно. Любопытно было взглянуть на покои знаменитой куртизанки. На веранде рядом с лестницей, ведущей в сад, гости нашли пять пар больших деревянных сандалий. Они обулись, чтобы пройти по глубокому снегу. Мусаси плохо понимал, о чем идет речь, но компания решила, что их пригласили на чайную церемонию. Ёсино увлекалась этим искусством. После обильных возлияний чашка крепкого чая была приятна. Гости шли спокойно до тех пор, пока, миновав чайный домик, не вышли на поросший кустами пустырь.
   — Куда вы нас ведете? — недоуменно спросил Канган. — Это же тутовник!
   Девочки захихикали, а Ринъя поспешила объяснить:
   — Нет-нет, это наш пионовый сад. В начале лета мы принимаем гостей в саду. Попивая сакэ, они наслаждаются цветами.
   — Какая разница, тутовник или пион! Одинаково вязнешь в снегу! Ёсино хочет, чтобы мы простудились?
   — Потерпите немного!
   В дальнем конце пустыря стоял домик под соломенной крышей. Он, казалось, уцелел с тех времен, когда здесь была тихая деревня. За домиком росла небольшая рощица. Домик был отделен оградой от ухоженного сада заведения «Огия».
   Девочки провели гостей в прихожую с земляным полом и закопченными стенами и потолком. Ринъя доложила о приходе гостей, и из-за Фусума раздался приветливый голос Ёсино-таю:
   — Добро пожаловать! Проходите, пожалуйста!
   Отсветы очага плясали на Фусума, в обстановке комнаты не было ничего городского. На стене висели большие тростниковые шляпы. Гости терялись в догадках, какое развлечение предложит им хозяйка. Фусума мягко раздвинулись, и гости вошли во внутренние покои.
   На Ёсино было бледно-желтое кимоно с черным атласным оби. Лицо почти без косметики, а волосы уложены в простую домашнюю прическу. Гости замерли от восхищения.
   — Какая прелесть!
   — Необыкновенно!
   Ёсино выглядела несравненно прекраснее в домашнем одеянии среди закопченных стен, чем в роскошно расшитых кимоно в «Огия». Дорогие кимоно, яркая помада, позолоченные ширмы и серебряные подсвечники были непременной принадлежностью женщин ее профессии, но красота Ёсино не нуждалась в дополнительных украшениях.
   — Да, поразительная картина! — пробормотал Сёю. Задиристый и острый на язык старик притих.
   Ёсино предложила гостям расположиться вокруг очага.
   — Так я и живу. Особого угощения у меня для вас нет, но в доме есть огонь. Согласитесь, в холодную снежную ночь очаг — самый желанный подарок для любого человека, будь он принцем или бедняком. Дров много, так что можно беседовать всю ночь. Нам не придется пускать на растопку деревца, растущие в горшках. Устраивайтесь поудобнее.
   Аристократ, купец, художники и монах расселись вокруг в непринужденных позах, протянув руки к огню. Коэцу понял, что прогулка по снегу входила в замысел программы. После нее тепло очага воспринималось как щедрый подарок.
   — Садитесь ближе к огню, — с улыбкой обратилась Ёсино к Мусаси и подвинулась, чтобы дать ему место.
   Изысканная компания подавляла Мусаси. Ёсино была, пожалуй, самой известной личностью в Японии после Тоётоми Хидэёси и Токугавы Иэясу. Конечно, славилась еще Окуни из знаменитого театра Кабуки и Ёдогими, наложница Хидэёси, но Ёсино считалась изысканнее Окуни и остроумнее, красивее и добрее Ёдогими. Знакомых мужчин Ёсино называли «покупателями», а ее называли «таю». Любая куртизанка высшего ранга называлась «таю», но лишь Ёсино величали просто «таю» без упоминания имени. Мусаси слышал, что семь служанок купают Ёсино, две следят за ее ногтями.
   Мусаси впервые в жизни попал в общество роскошных и утонченных женщин, поэтому держался формально, как предписывают правила этикета. В душе он удивлялся, что особенного находят мужчины в Ёсино.
   — Чувствуйте себя как дома, — приветливо сказала ему Ёсино. — Садитесь поудобнее.
   Приглашение пришлось повторить раза четыре, прежде чем Мусаси сел. Опустившись на колени рядом с хозяйкой, Мусаси, подражая остальным, неуклюже протянул руки к огню.
   От взгляда Ёсино не ускользнуло красное пятнышко на рукаве его кимоно. Вытащив салфетку, она промокнула пятно.
   — Извините! Спасибо! — смущенно поблагодарил Мусаси.
   Никто бы не обратил внимание на них, не подай Мусаси голос. Все взоры устремились на алое пятно, отпечатавшееся на бумаге.
   — Это кровь? — изумленно проговорил Мицухиро.
   — Нет! Лепесток красного пиона, — улыбнулась Ёсино.

РАЗБИТАЯ ЛЮТНЯ

   Сухие ветки весело потрескивали в очаге, источая приятный терпкий аромат. Белесый дымок, струившийся над очагом, не раздражал глаз, его легкие завитки походили на лепестки пионов. Время от времени очаг выстреливал фонтанчиком золотисто-пурпурных искр. Когда огонь притухал, Ёсино подкладывала короткие ветки из вязанки.
   Гости как завороженные не сводили глаз с огня. Мицухиро, словно очнувшись от забытья, поинтересовался:
   — Чем ты топишь? Сосновые дрова?
   — Нет, — ответила Ёсино, — стебли пиона.
   Гости удивились, ведь тонкие пионовые стебли едва ли годились для топки. Вытащив из очага слегка обуглившуюся ветку, Ёсино протянула ее Мицухиро. Она рассказала, что пионовым кустам в саду «Огия» по сто лет. Осенью садовник срезает подточенные гусеницами верхушки кустов и сушит их для очага. Запас большой не сделать, но для дома Ёсино хватает.
   По словам Ёсино, пион — царь цветов, поэтому его сухие стебли отличаются от обыкновенных дров.
   — Незаурядные свойства у растений встречаются так же редко, как и в людях, — добавила она с улыбкой. — Много ли найдется мужчин, которые не утратили бодрости после того, как отцвела их молодость? — спросила Ёсино, ни к кому не обращаясь. — Грустная улыбка заиграла на ее губах. — Мы, смертные, цветем только раз в юности, а потом усыхаем, вянем и превращаемся в белые кости еще до смерти, — печально заключила она.
   Помолчав немного, Ёсино сменила тему:
   — Прошу извинить, но могу предложить вам только сакэ и огонь. Дров у нас хватит до утра.
   — Не надо извинений. Твое угощение достойно царских особ, — отозвался Сею. Купца трудно было удивить роскошью, но он искренне восхищался приемом Ёсино.
   — Хотела бы попросить об одолжении, — продолжала хозяйка. — Напишите мне что-нибудь на память о сегодняшнем вечере.
   Она приготовила тушь и кисти, девушки, расстелив шерстяной ковер на полу соседней комнаты, разложили листы китайской бумаги. Плотная, хорошо впитывающая тушь бумага, которую выделывали из бамбука и шелковицы, была самой лучшей для занятий каллиграфией.
   Мицухиро, взяв на себя роль помощника Ёсино, обратился к Такуану:
   — Достопочтенный монах, любезная хозяйка просит написать ей что-нибудь на память. Не начнешь ли ты? Коэцу первым возьмет кисть?
   Коэцу молча придвинулся к листу, взял кисть, на мгновение задумался и быстро нарисовал цветок пиона. Такуан начертил над рисунком:
 
Зачем я обречен на жизнь,
Текущую вдали
От страсти и красоты?
Зачем я обречен на жизнь
Вдали от аромата красок?
Прекрасен цвет пиона.
Увы, умрет и он,
Осыпав лепестки.
 
   Такуан написал в стиле японской поэзии. Мицухиро предпочел китайскую поэтическую традицию и написал несколько строк из Цай Вэня:
 
Взирают горы, как хлопочу в трудах я.
Взираю я на горы, досугу отдаваясь всласть.
Одна картина пред очами, — заметит кто-то,
Но нет трудов отраднее.
 
   Под стихами Такуана Ёсино подписала:
 
В цветении они,
Но грусть витает рядом.
Что ждет их в миг,
Когда падут на землю лепестки?
 
   Сёю и Мусаси молча наблюдали. Мусаси испытал неимоверное облегчение, когда его не заставили участвовать в поэтическом турнире.
   В углу комнаты, куда компания вернулась и вновь расселась вокруг очага, Сёю заметил лютню-бива. Он сразу попросил Ёсино что-нибудь сыграть.
   Хозяйка не заставила долго упрашивать себя. Взяв инструмент, она села в центре полуосвещенной комнаты. Она не изображала, что виртуозно владеет лютней, но и не играла в застенчивость. Лица мужчин стали сосредоточенными. Раздались первые аккорды и строки «Повести о Хэйкэ». Неторопливые пассажи сменялись бурными речитативами. Пламя угасло, и комната погрузилась в темноту. Зачарованные музыкой гости сидели неподвижно, пока последний хлопок искр в очаге не вернул их к действительности.
   — Боюсь, что у меня не все хорошо получилось, — извиняющимся тоном проговорила Ёсино. Поставив лютню на место, она вернулась к очагу.
   Мужчины поднялись и стали прощаться. Мусаси, обрадованный окончанию нудного вечера, первым оказался у дверей. Ёсино попрощалась со всеми, кроме него. Мусаси собрался было выйти, но она спокойно взяла его за рукав.
   — Останься на ночь, Мусаси. Я не хочу, чтобы ты уходил, — проговорила хозяйка.
   Мусаси покраснел, как девица. Он неловко притворился, будто не слышал ее слов, но все поняли, что он онемел от смущения.
   — Никто не возражает? — повторила Ёсино, обращаясь главным образом к Сёю.
   — Хорошо, хорошо! Ты уж отнесись к нему поласковее, — отозвался старик.
   Мусаси неуклюже снял ее руку с рукава и пробормотал:
   — Мне надо идти. Я пойду вместе с господином Коэцу.
   Коэцу остановил его на пороге:
   — Не смущайся, Мусаси. Почему бы не остаться? Вернешься домой утром. Прелестная хозяйка оказывает тебе честь.
   Коэцу решительно направился к ожидавшим его мужчинам.
   Мусаси сначала показалось, что его разыгрывают, чтобы потом похохотать над ним, но слова Коэцу и серьезность тона Ёсино говорили о другом.
   Отказ Мусаси поверг в изумление Сёю и Мицухиро. Один не удержался, чтобы не поддеть его:
   — В эту минуту нет счастливее тебя во всей Японии! Другой вызвался остаться вместо Мусаси.
   Шутки прервал прибежавший привратник, которого Ёсино посылала проверить, спокойно ли на улице. Привратник тяжело дышал, дрожа от страха.
   — Всем можно идти, кроме господина Мусаси, — проговорил он, стуча зубами. — Сейчас открыты главные ворота, перед ними стоит толпа самураев. Еще одна группа собирается около харчевни «Амигасая». Все в полном снаряжении. Торговцы спешно закрывают лавки. Говорят, что около конюшен еще человек сто!
   Предусмотрительность Ёсино поразила гостей. Один Коэцу предчувствовал какие-то неприятности. Ёсино заподозрила неладное, обнаружив кровь на рукаве Мусаси.
   — Мусаси, сейчас ты можешь уйти, чтобы продемонстрировать свое бесстрашие. Прошу тебя, подумай! Если враги сегодня обвинят тебя в трусости, ты завтра докажешь им обратное. Ты пришел сюда отдохнуть, а настоящий мужчина должен знать толк в развлечениях. Люди Ёсиоки намерены убить тебя. Нет ничего постыдного в том, чтобы лишить их этой возможности. Тебя осудят, если ты безрассудно бросишься в западню. Понимаю, затронута твоя честь, но не забывай, что в результате сражения пострадает и наш квартал. В неприятности окажутся втянутыми и твои друзья. Самое разумное — остаться здесь.
   Не дожидаясь ответа, Ёсино обернулась к гостям:
   — По-моему, вам можно идти. Умоляю, будьте поосторожнее.
   Прошло часа два. Пение и музыка в Янаги-мати стихли. Мусаси сидел на пороге комнаты, дожидаясь рассвета. Ёсино оставалась у очага.
   — Подойди к очагу, здесь теплее, — позвала она одинокого пленника.
   — Не беспокойтесь. Пожалуйста, ложитесь спать. Я уйду с восходом солнца.
   Они несколько раз безрезультатно обменивались этими репликами.
   Неотесанность Мусаси привлекала Ёсино. Говорят, что в веселых квартала жить могут лишь те женщины, которые воспринимают мужчин только как источник доходов. Это выдумки хозяев заведений, которые имеют дело с дешевыми проститутками и в глаза не видели настояших куртизанок. Образованные, изысканно воспитанные женщины, как Ёсино, способны на искреннюю любовь. Она была года на два постарше Мусаси, но в искусстве любви он не мог соперничать с ней. Ёсино пристально вглядывалась в одеревеневшего Мусаси, который упорно избегал ее взгляда, словно боясь ожога, и ее сердце билось все беспокойнее.
   Служанки, не ведая о безмолвном поединке в соседней комнате, приготовили роскошное ложе, достойное дочери даймё. Золотые колокольчики матово поблескивали на углах атласных подушек.
   Мусаси вслушивался в тишину. Время от времени с крыши срывался снег, с глухим шумом падая на землю. Такой звук сопровождал бы и человек, спрыгнувший с забора. Мусаси сидел как настороженный еж, готовый броситься на врага.
   Ёсино продрогла. В предрассветный час мороз усилился. Куртизанку влекло к свирепому воину, который выглядел нелепо в ее доме.
   Чайник над огнем весело забулькал. Привычный домашний звук отвлек Ёсино от переживаний.
   — Скоро рассвет. Выпей чаю и погрейся у огня, — обратилась она к гостю.
   — Спасибо, — ответил Мусаси, не пошевельнувшись.
   — Чай готов, — повторила Ёсино, но Мусаси не обернулся.
   Ёсино тоже молчала. Ей не хотелось казаться навязчивой, но поведение гостя ее задело. Любовно приготовленный чай пришлось вылить. «Какой смысл предлагать изысканный чай мужлану, который ничего в нем не понимает», — с досадой подумала она.
   Мусаси сидел спиной к Ёсино. Она ощущала, как напряжен каждый его мускул. Глаза Ёсино потеплели.
   — Мусаси!
   — Да.
   — Ты напрягся в ожидании нападения?
   — Нет, просто не хочу расслабляться.
   — Из-за врагов?
   — Конечно.
   — Если ты перенапряжешься, то при внезапной атаке тебя сразу же убьют. Я очень волнуюсь за тебя.
   Мусаси не отвечал.
   — Я женщина и ничего не понимаю в «Искусстве Войны», но, понаблюдаю за тобой всю ночь, я вдруг испытала страшное чувство, будто тебя изрубили на куски. Тень смерти нависла над тобой. Десятки мечей подстерегают тебя. Может ли такой человек, как ты, выйти из боя невредимым?
   Ёсино говорила доброжелательно, но ее слова насторожили Мусаси. Он стремительно обернулся и, подойдя к очагу, сел напротив куртизанки.
   — Вы хотите сказать, что я еще незрел?
   — Тебя это сердит?
   — Я не обижаюсь на слова женщины, но хотел бы знать, почему вы решили, что меня убьют.
   Мусаси отчетливо представлял зловещие планы людей Ёсиоки, представлял блеск их мечей. Он ждал их мести и во дворе Рэнгэоина и подумывал о том, что нужно куда-нибудь скрыться. Бегство было бы бестактным по отношению к Коэцу и бесчестным по отношению к Ринъе, которой он пообещал вернуться в «Огия». Но он остался в «Огия» только потому, что не хотел обвинений в трусости.
   Вернувшись в «Огия», Мусаси даже похвалил себя за самообладание. И вот Ёсино без труда разглядела его незрелость. Мусаси не огорчился бы, если его поддразнивали бы, как принято среди куртизанок, но Ёсино была совершенно серьезна.
   Мусаси сдерживал злобу, но глаза его сверкали как острия мечей. Он не отрывал взгляда от белого лица Ёсино.
   — Объясните, что вы имели в виду.
   Ёсино медлила с ответом.
   — Может, вы пошутили?
   На щеках Ёсино появились ямочки. Она улыбалась.
   — Нет! Разве я могу позволить такие шутки с воином?
   — В таком случае на что вы намекаете?
   — Попробую объяснить, если настаиваешь. Ты внимательно слушал, когда я играла на лютне?
   — При чем тут лютня?
   — Напрасно я спросила об этом. Ты был так сосредоточен на своих мыслях, что едва ли воспринимал богатство музыки.
   — Я внимательно слушал.
   — Задумался ли ты над тем, как всего четыре струны могли сотворить гармонию низких и высоких звуков, мягких полутонов и громовых аккордов?
   — Я слушал балладу. Вот и все.
   — Попробуем сравнить лютню с человеком. Не стану утомлять тебя техникой игры, лучше прочту стихи Бо Цзюйи, в которых он описывает звучание лютни. Ты их, конечно, знаешь.
   Ёсино, слегка изогнув бровь, начала декламировать низким голосом. Стихи звучали как речитатив.
 
Толстая струна грохочет как дождь,
Тонкие струны нашептывают секрет.
Шепот и шум дождя слились,
Смешались, как крупные и мелкие жемчужины
На нефритовом блюде.
Слышен сладкий голос иволги.
Укрывшейся в цветах.
Журчит ручей в песчаных берегах,
И лопнула струна от струй его холодных.
Звук полетел, замирая,
В обитель печали и слез.
Безмолвие красноречивее звуков.
Треснула серебряная ваза.
Хлынула ледяная струя.
Помчались кони боевые,
Со звоном скрестились мечи.
Вздохнули четыре струны,
Как разрываемый шелк.
 
   — Всего четыре струны способны выразить множество чувств. В детстве лютня удивляла меня этим волшебством. Я разбила лютню, чтобы посмотреть, что у нее внутри. Потом я попыталась сама сделать лютню. После нескольких попыток я поняла ее секрет. Он заключен в ее сердце.
   Ёсино принесла лютню из соседней комнаты.
   — Взглянув на ее сердце, ты поймешь, почему она рождает невероятное разнообразие звуков.
   Взяв острый нож, Ёсино ловко поддела им заднюю деку инструмента. Несколько точных движений, и лютня раскрыта. Мусаси почудилось, словно из нее вот-вот хлынет кровь. Он ощутил боль, будто лезвие полоснуло и его. Отложив нож за спину, Ёсино приподняла лютню, показывая Мусаси ее внутренность.
   Глядя на точные удары, которые наносила эта сильная тонкая рука, Мусаси подумал, не склонна ли Ёсино к жестокости. Он и сейчас слышал жалобный стон дерева.
   — Видишь, у лютни внутри ничего нет, — продолжала она. — Многообразие звуков исходит от деревянной крестовины в середине — это сердце лютни. Будь крестовина совершенно прямой и неподвижной, звучание оказалось бы невыразительным и монотонным. Детали крестовины изогнуты и скреплены намертво, поэтому они вибрируют. Словом, звуковое богатство лютни происходит от известной свободы движения деревянных вибраторов. Это свойство лютни относится и к людям. Нужно быть гибкими. Дух должен витать свободно. Бесчувственный холодный человек скован и угнетен.
   Мусаси смотрел на лютню. Губы его были упрямо сжаты.
   — Кажется, нет ничего проще, — продолжала Ёсино, — но люди закрепощены в себе. Легким движением пальцев я заставляю струны звучать как мечи, копья и гром, ведь у лютни есть сердце, в котором переплетены жесткость и гибкость. А в тебе я не вижу гибкости, одна несокрушимая твердость. Будь вибратор лютни таким же жестким, дека раскололась бы от первого удара по струнам. Вероятно, я беру слишком много на себя, но хочу оградить тебя от лишних неприятностей. Я не шутила. Понимаешь, о чем я говорю?