Страница:
Над полями поднимался туман, холод пробирал до костей.
— Мусаси, ты что там так долго? — крикнул Кодзиро, поднявшись на ноги.
Почуяв что-то неладное, он быстро спустился вниз по дороге и еще раз окликнул Мусаси. Тишину нарушал лишь скрип водяного колеса.
— Безмозглый негодяй!
Кодзиро взбежал на главную дорогу, оглядываясь по сторонам. Крыши храма на берегу Сиракавы, храмовая роща на склонах Хигасиямы, луна в небе — все, что он увидел. Кодзиро решил, что Мусаси сбежал. Упрекая себя в легковерности, он быстро зашагал к Итидзёдзи.
Из-за дерева, где только что сидел Кодзиро, вышел Мусаси. Он улыбался, радуясь, что отделался от интригана. Мусаси презирал тех, кто получает удовольствие от гибели других. Кодзиро лгал, говоря, что ходит смотреть на поединки ради учения. Он был коварным человеком, который заигрывал с обеими сторонами, ловко изображая честного посредника, готового всем услужить.
Кодзиро, видимо, ожидал, что Мусаси на коленях станет умолять его о помощи, узнав, сколь велика сила дома Ёсиоки. Он должен был принять помощь, ведь речь шла о его жизни. Кодзиро не подозревал, что Мусаси заранее разведал о планах дома Ёсиоки выставить на бой до ста человек.
Мусаси помнил слова Такуана о том, что истинно смелый человек любит жизнь и бережет ее, как заветное сокровище. Мусаси понимал разницу между полноценной жизнью и существованием. Он размышлял о том, как сделать жизнь осмысленной, как превратить ее в луч света, освещающий дорогу в будущее, пусть даже ценой собственной жизни. Если ему удастся осуществить свой замысел, то безразлично, проживет он двадцать или семьдесят лет. Жизнь — мгновение в потоке времени.
Мусаси считал, что в отличие от остальных людей воину уготована своя дорога. Он должен жить как самурай и умереть как самурай. Свернуть с этого пути невозможно. Пусть его изрубят в куски, но враг никогда не посмеет отрицать, что Мусаси бесстрашно и честно принял вызов.
Мусаси раздумывал, каким путем добираться до места боя. Самый близкий — дорога к горе Хиэй, по которой только что ушел Кодзиро. Второй, подлиннее, вел вдоль Таканогавы, притока реки Камо, к большой дороге на Охару и затем мимо императорского дворца Сюгакуин. Третий путь сначала шел на восток, затем поворачивал на север к подножию горы Урю и потом к деревне. Все три дороги сходились у раскидистой сосны, существенной разницы между ними не было. С точки зрения боевого искусства, когда предстоит атаковать превосходящие силы противника, выбор подхода имеет серьезное тактическое значение. От его правильности подчас зависел исход боя.
Мусаси решительно побежал в направлении, почти противоположном Итидзёдзи. Миновав подножие холма Кагура позади гробницы императора Го-Итидзё, нырнул в густую бамбуковую рощу и вышел к горному ручью, протекавшему мимо деревни с северо-восточной стороны. В лунном свете над ним возвышалась гора Даймондзи. Мусаси начал карабкаться вверх по ее северному склону.
Сквозь деревья справа виднелась стена, ограждавшая сад, принадлежавший, вероятно, храму Гинкакудзи. Матово поблескивала зеркальная поверхность пруда в саду. Пруд скрылся за деревьями, и взору предстала серебристая лента реки Камо. Мусаси казалось, что весь город лежит у него на ладони.
Мусаси остановился, чтобы определиться на местности. Он мог подойти к развесистой сосне с противоположной стороны и с высоты птичьего полета осмотреть вражеские позиции. Подобно Оде Нобунаге в битве при Окэхадзаме, он ради сложного обхода пренебрег коротким и легким путем.
— Эй, кто там?
Мусаси застыл. Послышались осторожные шаги. Появился самурай в одежде служивого человека при придворном аристократе. Мусаси понял, что он не имеет отношения к людям Ёсиоки. Лицо самурая закоптилось от факела, кимоно мокрое и заляпанное грязью. Увидев Мусаси, он вскрикнул от удивления. Мусаси настороженно уставился на незнакомца.
— Вы случайно не Миямото Мусаси? — испуганно спросил самурай. Глаза Мусаси сверкнули в свете факела.
— Вы — Миямото Мусаси? — повторил дрожащим голосом самурай. Никогда в жизни он не видел таких страшных глаз.
— Кто вы? — произнес Мусаси.
— Я…э…
— Хватит мычать! Кто вы?
— Я служу у господина Карасумару Мицухиро.
— Миямото Мусаси — я. Но что служивый человек его светлости делает в горах в глухую ночь?
— Значит, вы Мусаси? — с облегчением вздохнул самурай и вдруг побежал вниз по склону, размахивая факелом.
Мусаси с невозмутимым видом продолжал свой путь. Самурай, добежав до Гинкакудзи, закричал:
— Кура, где ты?
— Мы здесь! — откликнулся голос. Это был не Кура из служивых Карасумару, а Дзётаро.
— Дзётаро? Ты здесь?
— Да.
— Скорее ко мне!
— Не могу. Оцу не может идти дальше.
Самурай тихо выругался, затем крикнул что было мочи:
— Поди сюда! Я нашел Мусаси. Не поторопишься, так мы его упустим.
Дзётаро и Оцу были на тропе метрах в двухстах ниже. Прошло, казалось, бесконечно много времени, прежде чем появились их длинные тени, медленно двигавшиеся в лунном свете. Самурай размахивал факелом, подгоняя их. Скоро послышалось тяжелое дыхание Оцу. Лицо девушки было бледнее луны. Дорожная одежда болталась на исхудавшей фигурке.
— Правда? — задыхаясь, спросила Оцу.
— Только что видел его. Мы сможем догнать его, если вы поспешите, иначе…
— Где он? — спросил Дзётаро, став между больной женщиной и нетерпеливым самураем.
Оцу стало не по себе, когда Дзётаро рассказал ей о предстоящем сражении. Ничто не могло удержать ее в постели. Она поднялась, не слушая ничьих уговоров, оделась и, пошатываясь, вышла за ворота усадьбы. Карасумару, поняв, что Оцу не остановить, предпринял все для помощи девушке. Он разослал людей, чтобы держать под наблюдением все подступы к деревне Итидзёдзи. Пока Оцу плелась по направлению к Гинкакудзи, люди Карасумару обшарили окрестности и в отчаянии готовы были прекратить поиски.
Самурай указывал факелом на вершину горы, и Оцу решительно двинулась вверх по склону. Дзётаро подбадривал ее, боясь, что она в любой миг потеряет сознание.
Оцу молчала. Она не слышала Дзётаро. Холодный пот катился с ее лба, сухие губы потрескались, но желание увидеть Мусаси вело ее вперед, пересиливая болезненную усталость.
— Мы правильно идем, — говорил Дзётаро. — Это дорога к горе Хиэй. Скоро выйдем на пологую часть. Сразу станет легче. Не хочешь отдохнуть?
Оцу молча покачала головой. Она крепко держалась за посох, борясь за глоток воздуха, за каждый шаг, словно родилась на свет с единственным предназначением проделать этот путь.
Они прошли около километра и остановились.
— Мусаси! Учитель! — крикнул Дзётаро.
Зычный голос мальчика ободрил Оцу, но вскоре силы покинули ее.
— Дзётаро, — тихо прошептала она, уронив посох и медленно опускаясь на землю. Она зашлась в кашле и, закрыв рот руками, ничком упала в траву.
— Оцу, у тебя из горла идет кровь! — закричал Дзётаро и подхватил ее под руки, пытаясь поднять. От растерянности мальчик осторожно постучал Оцу по спине.
— Оцу, что-нибудь хочешь?
Оцу молчала.
— Знаю! Нужно воды выпить.
Оцу едва кивнула в ответ.
— Подожди!
Дзётаро вскочил, на миг вслушался в темноту и побежал к распадку, откуда доносилось журчание ручья. Мальчик без труда нашел ключ, бивший из-под скалы. Он увидел маленький прозрачный водоем, на дне которого замерли крошечные черные крабы. В воде отражалось лунное небо с редкими облаками. Отражение было прекраснее самого неба. Дзётаро опустился на колени, чтобы напиться, и вдруг замер от ужаса. Неужели привидение? Среди деревьев, отражавшихся в воде, он увидел Мусаси. Дзётаро решил, что это наваждение, которое мгновенно исчезнет, но Мусаси не пропал. Дзётаро медленно поднял глаза.
— Это ты? Действительно здесь? — воскликнул он.
Дзётаро бросился по воде к учителю, поднимая фонтан брызг, от которых сразу же промок до нитки.
— Это ты? — повторил он, обняв ноги Мусаси.
— Тише! — негромко произнес Мусаси. — Здесь опасно. Я приду сюда позже.
— Нет, раз я тебя нашел, то ни за что не отпущу!
— Тихо! Я услышал твой голос и ждал тебя. А сейчас отнеси Оцу воды.
— Я замутил воду.
— Рядом другой ключ. Возьми! — Мусаси протянул мальчику бамбуковую флягу.
— Отнеси воду сам, — ответил Дзётаро, не двигаясь с места. Мгновение они молча смотрели друг на друга, затем Мусаси кивнул и пошел к ручью.
Наполнив флягу, он пошел к Оцу. Мусаси осторожно приподнял девушку, обняв ее за плечи, и поднес флягу к ее губам.
— Оцу, это Мусаси. Слышишь? Мусаси пришел, — прошептал Дзётаро.
Оцу отпила воды, дыхание стало немного ровнее, но она по-прежнему безвольно висела на руках Мусаси, глядя перед собой остановившимся взглядом.
— Оцу, очнись! Это Мусаси! Тебя держит Мусаси! — В голосе Дзётаро звучало отчаяние.
Глаза Оцу наполнились слезами. Она слабо кивнула. Дзётаро чуть не подпрыгнул от радости.
— Ты рада? Ведь ты этого хотела, правда? — продолжал Дзётаро, обращаясь к Мусаси. — Она всегда говорила, что во что бы то ни стало увидит тебя. Никого не слушала. Обязательно скажи ей, что она умрет, если не будет беречь себя. Меня она не слушает, может, ты повлияешь на нее.
— Во всем виноват я, — ответил Мусаси. — Попрошу у нее прощения и накажу ей беречь себя… Дзётаро!
— Да.
— Оставь нас одних на некоторое время.
— Зачем? Почему ты меня гонишь?
— Не упрямься, Дзётаро, — вдруг произнесла Оцу. — Всего на несколько минут. Пожалуйста!
— Ну ладно, — согласился Дзётаро, он не мог отказать Оцу, хотя ничего не понимал. — Я поднимусь повыше на гору, потом позовете.
Природная застенчивость Оцу, усугубленная ее болезнью, лишила ее дара речи. Робость сковала и Мусаси. Он сидел, глядя на небо. Он чувствовал, что не найдет нужных слов. В голове у него промелькнула вся его жизнь с той грозовой ночи, когда Оцу освободила его от пут, которыми он был привязан к дереву. Мусаси воочию увидел искреннюю любовь, которую Оцу пронесла через пять лет скитаний.
Кто из них больше выстрадал? Оцу, которая жила любовью к Мусаси и боролась с превратностями судьбы? Мусаси, прятавший любовь за бесстрастной внешностью и засыпавший огонь страсти холодным пеплом? Мусаси всегда думал, что его путь самый тяжкий. Постоянство Оцу требовало больше душевных сил и мужества. Не каждый мужчина вынес бы ее ношу.
«Еще немного», — подумал Мусаси.
Луна стояла низко, близился рассвет. Еще немного, и он, подобно луне, исчезнет, сойдет в иной мир. В оставшееся время он должен все сказать Оцу. Он был в неоплатном долгу за ее постоянство и преданность, но не находил слов. Душа его была переполнена чувствами, а язык не подчинялся ему. Он пристально смотрел в небо, словно ожидая вдохновения свыше.
Оцу плакала, поникнув головой. Сердце ее пылало от безграничной любви. Всепоглощающая страсть вытеснила все — почитание богов, гордость, чувство самосохранения. В глубине души она надеялась, что ее любовь одолеет неприступность Мусаси, что море выплаканных ею слез иссякнет, когда они заживут вместе вдали от мирской суеты. Сейчас, когда Мусаси был рядом, Оцу как будто одеревенела. Она не могла выразить в словах горечь одиночества, бесприютность странствий среди чужих людей, боль от безразличия Мусаси. Если бы у нее была мать, которой можно выплакать горе!
В предрассветной тишине раздались крики гусей, стая которых летела над вершинами деревьев.
— Гуси улетают на север, — вымолвил Мусаси, удивившись своему голосу.
— Мусаси…
Их глаза встретились. Они вспомнили дни деревенской жизни, когда каждую осень и весну гусиные стаи пролетали над полями. Как все было просто в те времена! Оцу дружила с Матахати. Мусаси в деревне не любили за его буйное поведение, но Оцу не боялась отчитывать его за грубость. Они вспомнили и храм Сипподзи, и реку Ёсино под горой. С замиранием сердца оба чувствовали, что теряют бесценные мгновения, которым нет возврата.
— Дзётаро говорил, что ты болеешь. Что-нибудь серьезное?
— Нет.
— Тебе получше стало?
— Да, теперь это мне безразлично. Ты правда считаешь, что тебя могут убить сегодня?
— Полагаю, да.
— Если ты умрешь, то и мне не жить. Какой смысл говорить о моей хвори.
Свет засиял в глазах Оцу. Мусаси впервые понял, насколько Оцу сильнее его духом. Много лет он размышлял над смыслом жизни и смерти, контролируя каждый свой шаг, подвергал себя суровой самурайской тренировке ради достижения хотя бы основ самоконтроля. Молодая женщина твердо заявила, что умрет, если он погибнет. Ей не понадобилось ни тренировки, ни самодисциплины. Лицо Оцу было совершенно спокойным, а глаза говорили Мусаси, что ее решение — не ложь, не сиюминутный порыв. Оцу, казалось, с радостью уйдет из жизни вслед за ним. Мусаси устыдился, поняв душевную стойкость Оцу.
— Не глупи, Оцу! — воскликнул он. — Зачем тебе умирать? — Мусаси удивился глубине своего порыва. — Я умру в сражении против людей Ёсиоки. Смерть от меча естественна для профессионального фехтовальщика. Я должен напомнить трусам о Пути Воина. Я глубоко тронут твоей решимостью умереть, но во имя чего ты отдашь жизнь? Смерть твоя останется незаметной, люди не обращают внимания на смерть мошки.
Оцу едва сдержала рыдания. Мусаси пожалел о своей прямолинейности.
— Наконец я понял, что заблуждался сам и обманывал тебя много лет. Я не замышлял ничего дурного, когда сбежал из деревни и бросил тебя на мосту Ханада. Против моей воли вышло так, что я обманул тебя. Обман я скрывал, притворяясь холодным и бесстрастным. Безразличие было напускным. Часы мои сочтены, и я скажу всю правду. Я люблю тебя, Оцу! Я пожертвовал бы всем на свете и остался с тобой навсегда, но… — Мусаси на миг замолк, затем взволнованно продолжил: — Верь каждому моему слову, Оцу, у меня не будет больше случая поговорить с тобой. Сейчас я открываю тебе душу. Мысль о тебе, случалось, отвлекала меня от дела, были ночи, когда я не мог заснуть, мечтая о тебе. Ты являлась мне во сне, пробуждая во мне страсть. Я обнимал подушку, словно тебя, Оцу. Стоило, однако, обнажить меч, увидеть блеск клинка, как кровь мгновенно остывала и мысли освобождались из плена грез.
Оцу просветленным взглядом смотрела на Мусаси. Она хотела что-то сказать, но к горлу подступил комок.
— Мое единственное прибежище — меч, — продолжал Мусаси. — Страсть захлестывала меня, но я неизменно возвращался к своему ремеслу. Это судьба, Оцу. Я разрывался между любовью и самодисциплиной. Я словно бежал по двум дорогам одновременно. Когда они расходились, я выбирал ту, которую считаю верной. Я хорошо знаю себя. Я не гений и не великий человек. — Мусаси замолк. Он хотел честно рассказать о своем чувстве, но слова, казалось, затемняли правду. Сердце подсказывало, что нужно быть еще откровеннее. — Что еще сказать? Один взгляд на меч — и ты удаляешься из мыслей. Нет, ты бесследно исчезаешь. Сейчас я ощущаю себя счастливейшим человеком на земле. Понимаешь? Долгие годы ты страдала душой, всем существом ради человека, который любит меч больше тебя. Я отдам жизнь за меч, но не умру ради женщины, даже ради твоей любви. Такова правда, хотя мне хочется на коленях вымаливать у тебя прощение.
Мусаси почувствовал, как тонкие пальцы Оцу сжались на его запястье. Она уже не плакала.
— Я все знаю, — спокойно произнесла она. — Иначе я бы не любила тебя.
— Неужели ты не понимаешь, что глупо умирать из-за меня? Сейчас я твой, душой и телом, но как только мы расстанемся… Нельзя жертвовать собой ради такого, как я. У женщин есть разумный путь Найди его, Оцу, ты должна обрести счастье. Это все, что я могу сказать на прощанье. Мне пора! — Мусаси осторожно отвел руку Оцу и поднялся.
— Еще минуту, Мусаси! — прошептала она сквозь слезы, хватая его за рукав.
Оцу так много надо было сказать Мусаси. Пусть он забудет ее, пусть люди осмеют ее, пусть он не изменит себе. Оцу придумала Мусаси в мечтах, она знала его истинную натуру, когда полюбила его. Она цеплялась за рукав Мусаси, отчаянно пытаясь продлить мгновения перед вечным расставанием. Ее смиренная мольба обезоружила Мусаси. Оцу была прекрасна в своем смущении и скованности. Мусаси дрогнул от собственной нерешительности. Он вдруг почувствовал себя деревом с расшатанными корнями, которое вот-вот рухнет от порыва ветра. Его беззаветная преданность Пути Меча заколебалась от слез Оцу.
— Ты поняла меня? — натужно выдавил он из себя.
— Да, но вместе с тобой умру и я. Для меня смерть будет иметь такой же смысл, как для тебя гибель в сражении. Меня не затоптать, как букашку, я не брошусь с горя в реку. Я сама решу свою судьбу. Даже ты не волен распоряжаться моей жизнью. — Голос Оцу звучал спокойно и твердо. — Если ты признал меня невестой, я буду счастливейшей из женщин. Ты говорил, что не хочешь обрекать меня на горе. Поверь, я не умру от горя. Кому-то я кажусь несчастной, но это не так. Я с радостью встречу свой смертный час. Он будет для меня как рассвет с ярким солнцем и пением птиц. С такой же радостью я встретила бы день свадьбы с тобой.
Выбившись из сил, Оцу сложила на груди руки и устремила невидящий взор куда-то вдаль, словно завороженная волшебным видением.
Луна заходила. Не рассвело, но туман уже окутал стволы деревьев.
Внезапно громкий вопль разорвал тишину. Крик раздался со стороны скалы, на которую взобрался Дзётаро. Оцу замерла, вглядываясь в вершину. Мусаси безмолвно зашагал навстречу своей судьбе. Оцу с глухим стоном сделала несколько неверных шагов ему вслед. Мусаси ускорил шаг, затем обернулся.
— Я понял тебя, Оцу, но прошу тебя, не уходи малодушной смертью. Не позволяй горю увлечь тебя в долину смерти. Сначала поправься, а потом решай. Я рискую жизнью не напрасно. Я сделал выбор. Умерев, я обрету вечную жизнь. Кости мои истлеют, но я останусь жить. — Переведя дыхание, Мусаси продолжал: — Ты меня слышишь? Если ты умрешь из-за меня, то не найдешь меня в мире ином. Я буду жить сотни, тысячи лет в сердцах людей и сольюсь с японским культом меча.
Оцу хотела что-то сказать, но Мусаси уже не слышал. Сердце ее на миг замерло, но она не верила, что они расстаются навсегда. Ей казалось, что их обоих увлекает волна жизни и смерти.
Посыпалась галька, и следом скатился Дзётаро в маске театра Но, которую ему подарили в Наре.
— Такого еще со мной не было! — воскликнул мальчик, вскидывая руки.
— Что случилось? — прошептала Оцу, потрясенная видом маски.
— Слышала? Я никому не мешал, и вдруг этот ужасный вопль.
— А где ты находился? Ты был в маске?
— Сидел на скале. Туда ведет узкая тропинка. Я взобрался наверх и смотрел на луну.
— Я еще раз спрашиваю, ты был в маске?
— Да. Вокруг тявкали лисы и возились барсуки. Я подумал, что маска отпугнет их. И вдруг крик, леденящий душу, словно завыло исчадие ада.
ОТБИВШИЕСЯ ОТ СТАИ
— Мусаси, ты что там так долго? — крикнул Кодзиро, поднявшись на ноги.
Почуяв что-то неладное, он быстро спустился вниз по дороге и еще раз окликнул Мусаси. Тишину нарушал лишь скрип водяного колеса.
— Безмозглый негодяй!
Кодзиро взбежал на главную дорогу, оглядываясь по сторонам. Крыши храма на берегу Сиракавы, храмовая роща на склонах Хигасиямы, луна в небе — все, что он увидел. Кодзиро решил, что Мусаси сбежал. Упрекая себя в легковерности, он быстро зашагал к Итидзёдзи.
Из-за дерева, где только что сидел Кодзиро, вышел Мусаси. Он улыбался, радуясь, что отделался от интригана. Мусаси презирал тех, кто получает удовольствие от гибели других. Кодзиро лгал, говоря, что ходит смотреть на поединки ради учения. Он был коварным человеком, который заигрывал с обеими сторонами, ловко изображая честного посредника, готового всем услужить.
Кодзиро, видимо, ожидал, что Мусаси на коленях станет умолять его о помощи, узнав, сколь велика сила дома Ёсиоки. Он должен был принять помощь, ведь речь шла о его жизни. Кодзиро не подозревал, что Мусаси заранее разведал о планах дома Ёсиоки выставить на бой до ста человек.
Мусаси помнил слова Такуана о том, что истинно смелый человек любит жизнь и бережет ее, как заветное сокровище. Мусаси понимал разницу между полноценной жизнью и существованием. Он размышлял о том, как сделать жизнь осмысленной, как превратить ее в луч света, освещающий дорогу в будущее, пусть даже ценой собственной жизни. Если ему удастся осуществить свой замысел, то безразлично, проживет он двадцать или семьдесят лет. Жизнь — мгновение в потоке времени.
Мусаси считал, что в отличие от остальных людей воину уготована своя дорога. Он должен жить как самурай и умереть как самурай. Свернуть с этого пути невозможно. Пусть его изрубят в куски, но враг никогда не посмеет отрицать, что Мусаси бесстрашно и честно принял вызов.
Мусаси раздумывал, каким путем добираться до места боя. Самый близкий — дорога к горе Хиэй, по которой только что ушел Кодзиро. Второй, подлиннее, вел вдоль Таканогавы, притока реки Камо, к большой дороге на Охару и затем мимо императорского дворца Сюгакуин. Третий путь сначала шел на восток, затем поворачивал на север к подножию горы Урю и потом к деревне. Все три дороги сходились у раскидистой сосны, существенной разницы между ними не было. С точки зрения боевого искусства, когда предстоит атаковать превосходящие силы противника, выбор подхода имеет серьезное тактическое значение. От его правильности подчас зависел исход боя.
Мусаси решительно побежал в направлении, почти противоположном Итидзёдзи. Миновав подножие холма Кагура позади гробницы императора Го-Итидзё, нырнул в густую бамбуковую рощу и вышел к горному ручью, протекавшему мимо деревни с северо-восточной стороны. В лунном свете над ним возвышалась гора Даймондзи. Мусаси начал карабкаться вверх по ее северному склону.
Сквозь деревья справа виднелась стена, ограждавшая сад, принадлежавший, вероятно, храму Гинкакудзи. Матово поблескивала зеркальная поверхность пруда в саду. Пруд скрылся за деревьями, и взору предстала серебристая лента реки Камо. Мусаси казалось, что весь город лежит у него на ладони.
Мусаси остановился, чтобы определиться на местности. Он мог подойти к развесистой сосне с противоположной стороны и с высоты птичьего полета осмотреть вражеские позиции. Подобно Оде Нобунаге в битве при Окэхадзаме, он ради сложного обхода пренебрег коротким и легким путем.
— Эй, кто там?
Мусаси застыл. Послышались осторожные шаги. Появился самурай в одежде служивого человека при придворном аристократе. Мусаси понял, что он не имеет отношения к людям Ёсиоки. Лицо самурая закоптилось от факела, кимоно мокрое и заляпанное грязью. Увидев Мусаси, он вскрикнул от удивления. Мусаси настороженно уставился на незнакомца.
— Вы случайно не Миямото Мусаси? — испуганно спросил самурай. Глаза Мусаси сверкнули в свете факела.
— Вы — Миямото Мусаси? — повторил дрожащим голосом самурай. Никогда в жизни он не видел таких страшных глаз.
— Кто вы? — произнес Мусаси.
— Я…э…
— Хватит мычать! Кто вы?
— Я служу у господина Карасумару Мицухиро.
— Миямото Мусаси — я. Но что служивый человек его светлости делает в горах в глухую ночь?
— Значит, вы Мусаси? — с облегчением вздохнул самурай и вдруг побежал вниз по склону, размахивая факелом.
Мусаси с невозмутимым видом продолжал свой путь. Самурай, добежав до Гинкакудзи, закричал:
— Кура, где ты?
— Мы здесь! — откликнулся голос. Это был не Кура из служивых Карасумару, а Дзётаро.
— Дзётаро? Ты здесь?
— Да.
— Скорее ко мне!
— Не могу. Оцу не может идти дальше.
Самурай тихо выругался, затем крикнул что было мочи:
— Поди сюда! Я нашел Мусаси. Не поторопишься, так мы его упустим.
Дзётаро и Оцу были на тропе метрах в двухстах ниже. Прошло, казалось, бесконечно много времени, прежде чем появились их длинные тени, медленно двигавшиеся в лунном свете. Самурай размахивал факелом, подгоняя их. Скоро послышалось тяжелое дыхание Оцу. Лицо девушки было бледнее луны. Дорожная одежда болталась на исхудавшей фигурке.
— Правда? — задыхаясь, спросила Оцу.
— Только что видел его. Мы сможем догнать его, если вы поспешите, иначе…
— Где он? — спросил Дзётаро, став между больной женщиной и нетерпеливым самураем.
Оцу стало не по себе, когда Дзётаро рассказал ей о предстоящем сражении. Ничто не могло удержать ее в постели. Она поднялась, не слушая ничьих уговоров, оделась и, пошатываясь, вышла за ворота усадьбы. Карасумару, поняв, что Оцу не остановить, предпринял все для помощи девушке. Он разослал людей, чтобы держать под наблюдением все подступы к деревне Итидзёдзи. Пока Оцу плелась по направлению к Гинкакудзи, люди Карасумару обшарили окрестности и в отчаянии готовы были прекратить поиски.
Самурай указывал факелом на вершину горы, и Оцу решительно двинулась вверх по склону. Дзётаро подбадривал ее, боясь, что она в любой миг потеряет сознание.
Оцу молчала. Она не слышала Дзётаро. Холодный пот катился с ее лба, сухие губы потрескались, но желание увидеть Мусаси вело ее вперед, пересиливая болезненную усталость.
— Мы правильно идем, — говорил Дзётаро. — Это дорога к горе Хиэй. Скоро выйдем на пологую часть. Сразу станет легче. Не хочешь отдохнуть?
Оцу молча покачала головой. Она крепко держалась за посох, борясь за глоток воздуха, за каждый шаг, словно родилась на свет с единственным предназначением проделать этот путь.
Они прошли около километра и остановились.
— Мусаси! Учитель! — крикнул Дзётаро.
Зычный голос мальчика ободрил Оцу, но вскоре силы покинули ее.
— Дзётаро, — тихо прошептала она, уронив посох и медленно опускаясь на землю. Она зашлась в кашле и, закрыв рот руками, ничком упала в траву.
— Оцу, у тебя из горла идет кровь! — закричал Дзётаро и подхватил ее под руки, пытаясь поднять. От растерянности мальчик осторожно постучал Оцу по спине.
— Оцу, что-нибудь хочешь?
Оцу молчала.
— Знаю! Нужно воды выпить.
Оцу едва кивнула в ответ.
— Подожди!
Дзётаро вскочил, на миг вслушался в темноту и побежал к распадку, откуда доносилось журчание ручья. Мальчик без труда нашел ключ, бивший из-под скалы. Он увидел маленький прозрачный водоем, на дне которого замерли крошечные черные крабы. В воде отражалось лунное небо с редкими облаками. Отражение было прекраснее самого неба. Дзётаро опустился на колени, чтобы напиться, и вдруг замер от ужаса. Неужели привидение? Среди деревьев, отражавшихся в воде, он увидел Мусаси. Дзётаро решил, что это наваждение, которое мгновенно исчезнет, но Мусаси не пропал. Дзётаро медленно поднял глаза.
— Это ты? Действительно здесь? — воскликнул он.
Дзётаро бросился по воде к учителю, поднимая фонтан брызг, от которых сразу же промок до нитки.
— Это ты? — повторил он, обняв ноги Мусаси.
— Тише! — негромко произнес Мусаси. — Здесь опасно. Я приду сюда позже.
— Нет, раз я тебя нашел, то ни за что не отпущу!
— Тихо! Я услышал твой голос и ждал тебя. А сейчас отнеси Оцу воды.
— Я замутил воду.
— Рядом другой ключ. Возьми! — Мусаси протянул мальчику бамбуковую флягу.
— Отнеси воду сам, — ответил Дзётаро, не двигаясь с места. Мгновение они молча смотрели друг на друга, затем Мусаси кивнул и пошел к ручью.
Наполнив флягу, он пошел к Оцу. Мусаси осторожно приподнял девушку, обняв ее за плечи, и поднес флягу к ее губам.
— Оцу, это Мусаси. Слышишь? Мусаси пришел, — прошептал Дзётаро.
Оцу отпила воды, дыхание стало немного ровнее, но она по-прежнему безвольно висела на руках Мусаси, глядя перед собой остановившимся взглядом.
— Оцу, очнись! Это Мусаси! Тебя держит Мусаси! — В голосе Дзётаро звучало отчаяние.
Глаза Оцу наполнились слезами. Она слабо кивнула. Дзётаро чуть не подпрыгнул от радости.
— Ты рада? Ведь ты этого хотела, правда? — продолжал Дзётаро, обращаясь к Мусаси. — Она всегда говорила, что во что бы то ни стало увидит тебя. Никого не слушала. Обязательно скажи ей, что она умрет, если не будет беречь себя. Меня она не слушает, может, ты повлияешь на нее.
— Во всем виноват я, — ответил Мусаси. — Попрошу у нее прощения и накажу ей беречь себя… Дзётаро!
— Да.
— Оставь нас одних на некоторое время.
— Зачем? Почему ты меня гонишь?
— Не упрямься, Дзётаро, — вдруг произнесла Оцу. — Всего на несколько минут. Пожалуйста!
— Ну ладно, — согласился Дзётаро, он не мог отказать Оцу, хотя ничего не понимал. — Я поднимусь повыше на гору, потом позовете.
Природная застенчивость Оцу, усугубленная ее болезнью, лишила ее дара речи. Робость сковала и Мусаси. Он сидел, глядя на небо. Он чувствовал, что не найдет нужных слов. В голове у него промелькнула вся его жизнь с той грозовой ночи, когда Оцу освободила его от пут, которыми он был привязан к дереву. Мусаси воочию увидел искреннюю любовь, которую Оцу пронесла через пять лет скитаний.
Кто из них больше выстрадал? Оцу, которая жила любовью к Мусаси и боролась с превратностями судьбы? Мусаси, прятавший любовь за бесстрастной внешностью и засыпавший огонь страсти холодным пеплом? Мусаси всегда думал, что его путь самый тяжкий. Постоянство Оцу требовало больше душевных сил и мужества. Не каждый мужчина вынес бы ее ношу.
«Еще немного», — подумал Мусаси.
Луна стояла низко, близился рассвет. Еще немного, и он, подобно луне, исчезнет, сойдет в иной мир. В оставшееся время он должен все сказать Оцу. Он был в неоплатном долгу за ее постоянство и преданность, но не находил слов. Душа его была переполнена чувствами, а язык не подчинялся ему. Он пристально смотрел в небо, словно ожидая вдохновения свыше.
Оцу плакала, поникнув головой. Сердце ее пылало от безграничной любви. Всепоглощающая страсть вытеснила все — почитание богов, гордость, чувство самосохранения. В глубине души она надеялась, что ее любовь одолеет неприступность Мусаси, что море выплаканных ею слез иссякнет, когда они заживут вместе вдали от мирской суеты. Сейчас, когда Мусаси был рядом, Оцу как будто одеревенела. Она не могла выразить в словах горечь одиночества, бесприютность странствий среди чужих людей, боль от безразличия Мусаси. Если бы у нее была мать, которой можно выплакать горе!
В предрассветной тишине раздались крики гусей, стая которых летела над вершинами деревьев.
— Гуси улетают на север, — вымолвил Мусаси, удивившись своему голосу.
— Мусаси…
Их глаза встретились. Они вспомнили дни деревенской жизни, когда каждую осень и весну гусиные стаи пролетали над полями. Как все было просто в те времена! Оцу дружила с Матахати. Мусаси в деревне не любили за его буйное поведение, но Оцу не боялась отчитывать его за грубость. Они вспомнили и храм Сипподзи, и реку Ёсино под горой. С замиранием сердца оба чувствовали, что теряют бесценные мгновения, которым нет возврата.
— Дзётаро говорил, что ты болеешь. Что-нибудь серьезное?
— Нет.
— Тебе получше стало?
— Да, теперь это мне безразлично. Ты правда считаешь, что тебя могут убить сегодня?
— Полагаю, да.
— Если ты умрешь, то и мне не жить. Какой смысл говорить о моей хвори.
Свет засиял в глазах Оцу. Мусаси впервые понял, насколько Оцу сильнее его духом. Много лет он размышлял над смыслом жизни и смерти, контролируя каждый свой шаг, подвергал себя суровой самурайской тренировке ради достижения хотя бы основ самоконтроля. Молодая женщина твердо заявила, что умрет, если он погибнет. Ей не понадобилось ни тренировки, ни самодисциплины. Лицо Оцу было совершенно спокойным, а глаза говорили Мусаси, что ее решение — не ложь, не сиюминутный порыв. Оцу, казалось, с радостью уйдет из жизни вслед за ним. Мусаси устыдился, поняв душевную стойкость Оцу.
— Не глупи, Оцу! — воскликнул он. — Зачем тебе умирать? — Мусаси удивился глубине своего порыва. — Я умру в сражении против людей Ёсиоки. Смерть от меча естественна для профессионального фехтовальщика. Я должен напомнить трусам о Пути Воина. Я глубоко тронут твоей решимостью умереть, но во имя чего ты отдашь жизнь? Смерть твоя останется незаметной, люди не обращают внимания на смерть мошки.
Оцу едва сдержала рыдания. Мусаси пожалел о своей прямолинейности.
— Наконец я понял, что заблуждался сам и обманывал тебя много лет. Я не замышлял ничего дурного, когда сбежал из деревни и бросил тебя на мосту Ханада. Против моей воли вышло так, что я обманул тебя. Обман я скрывал, притворяясь холодным и бесстрастным. Безразличие было напускным. Часы мои сочтены, и я скажу всю правду. Я люблю тебя, Оцу! Я пожертвовал бы всем на свете и остался с тобой навсегда, но… — Мусаси на миг замолк, затем взволнованно продолжил: — Верь каждому моему слову, Оцу, у меня не будет больше случая поговорить с тобой. Сейчас я открываю тебе душу. Мысль о тебе, случалось, отвлекала меня от дела, были ночи, когда я не мог заснуть, мечтая о тебе. Ты являлась мне во сне, пробуждая во мне страсть. Я обнимал подушку, словно тебя, Оцу. Стоило, однако, обнажить меч, увидеть блеск клинка, как кровь мгновенно остывала и мысли освобождались из плена грез.
Оцу просветленным взглядом смотрела на Мусаси. Она хотела что-то сказать, но к горлу подступил комок.
— Мое единственное прибежище — меч, — продолжал Мусаси. — Страсть захлестывала меня, но я неизменно возвращался к своему ремеслу. Это судьба, Оцу. Я разрывался между любовью и самодисциплиной. Я словно бежал по двум дорогам одновременно. Когда они расходились, я выбирал ту, которую считаю верной. Я хорошо знаю себя. Я не гений и не великий человек. — Мусаси замолк. Он хотел честно рассказать о своем чувстве, но слова, казалось, затемняли правду. Сердце подсказывало, что нужно быть еще откровеннее. — Что еще сказать? Один взгляд на меч — и ты удаляешься из мыслей. Нет, ты бесследно исчезаешь. Сейчас я ощущаю себя счастливейшим человеком на земле. Понимаешь? Долгие годы ты страдала душой, всем существом ради человека, который любит меч больше тебя. Я отдам жизнь за меч, но не умру ради женщины, даже ради твоей любви. Такова правда, хотя мне хочется на коленях вымаливать у тебя прощение.
Мусаси почувствовал, как тонкие пальцы Оцу сжались на его запястье. Она уже не плакала.
— Я все знаю, — спокойно произнесла она. — Иначе я бы не любила тебя.
— Неужели ты не понимаешь, что глупо умирать из-за меня? Сейчас я твой, душой и телом, но как только мы расстанемся… Нельзя жертвовать собой ради такого, как я. У женщин есть разумный путь Найди его, Оцу, ты должна обрести счастье. Это все, что я могу сказать на прощанье. Мне пора! — Мусаси осторожно отвел руку Оцу и поднялся.
— Еще минуту, Мусаси! — прошептала она сквозь слезы, хватая его за рукав.
Оцу так много надо было сказать Мусаси. Пусть он забудет ее, пусть люди осмеют ее, пусть он не изменит себе. Оцу придумала Мусаси в мечтах, она знала его истинную натуру, когда полюбила его. Она цеплялась за рукав Мусаси, отчаянно пытаясь продлить мгновения перед вечным расставанием. Ее смиренная мольба обезоружила Мусаси. Оцу была прекрасна в своем смущении и скованности. Мусаси дрогнул от собственной нерешительности. Он вдруг почувствовал себя деревом с расшатанными корнями, которое вот-вот рухнет от порыва ветра. Его беззаветная преданность Пути Меча заколебалась от слез Оцу.
— Ты поняла меня? — натужно выдавил он из себя.
— Да, но вместе с тобой умру и я. Для меня смерть будет иметь такой же смысл, как для тебя гибель в сражении. Меня не затоптать, как букашку, я не брошусь с горя в реку. Я сама решу свою судьбу. Даже ты не волен распоряжаться моей жизнью. — Голос Оцу звучал спокойно и твердо. — Если ты признал меня невестой, я буду счастливейшей из женщин. Ты говорил, что не хочешь обрекать меня на горе. Поверь, я не умру от горя. Кому-то я кажусь несчастной, но это не так. Я с радостью встречу свой смертный час. Он будет для меня как рассвет с ярким солнцем и пением птиц. С такой же радостью я встретила бы день свадьбы с тобой.
Выбившись из сил, Оцу сложила на груди руки и устремила невидящий взор куда-то вдаль, словно завороженная волшебным видением.
Луна заходила. Не рассвело, но туман уже окутал стволы деревьев.
Внезапно громкий вопль разорвал тишину. Крик раздался со стороны скалы, на которую взобрался Дзётаро. Оцу замерла, вглядываясь в вершину. Мусаси безмолвно зашагал навстречу своей судьбе. Оцу с глухим стоном сделала несколько неверных шагов ему вслед. Мусаси ускорил шаг, затем обернулся.
— Я понял тебя, Оцу, но прошу тебя, не уходи малодушной смертью. Не позволяй горю увлечь тебя в долину смерти. Сначала поправься, а потом решай. Я рискую жизнью не напрасно. Я сделал выбор. Умерев, я обрету вечную жизнь. Кости мои истлеют, но я останусь жить. — Переведя дыхание, Мусаси продолжал: — Ты меня слышишь? Если ты умрешь из-за меня, то не найдешь меня в мире ином. Я буду жить сотни, тысячи лет в сердцах людей и сольюсь с японским культом меча.
Оцу хотела что-то сказать, но Мусаси уже не слышал. Сердце ее на миг замерло, но она не верила, что они расстаются навсегда. Ей казалось, что их обоих увлекает волна жизни и смерти.
Посыпалась галька, и следом скатился Дзётаро в маске театра Но, которую ему подарили в Наре.
— Такого еще со мной не было! — воскликнул мальчик, вскидывая руки.
— Что случилось? — прошептала Оцу, потрясенная видом маски.
— Слышала? Я никому не мешал, и вдруг этот ужасный вопль.
— А где ты находился? Ты был в маске?
— Сидел на скале. Туда ведет узкая тропинка. Я взобрался наверх и смотрел на луну.
— Я еще раз спрашиваю, ты был в маске?
— Да. Вокруг тявкали лисы и возились барсуки. Я подумал, что маска отпугнет их. И вдруг крик, леденящий душу, словно завыло исчадие ада.
ОТБИВШИЕСЯ ОТ СТАИ
— Подожди меня, Матахати! Посторонись! — причитала Осуги, плетясь за сыном. От ее высокомерия не осталось и следа. Матахати ворчал себе под нос, но так, чтобы слышала мать:
— Сама подгоняла поскорее уйти из гостиницы, а теперь недовольна. Мастерица только говорить.
Они шли по дороге в Итинодзи до горы Даймондзи, потом свернули в горы и заблудились. Осуги не сдавалась.
— Послушал бы кто, как ты обижаешь меня! Можно подумать, что ты ненавидишь свою мать.
Старуха смахнула пот с морщинистого лица. Матахати не сбавлял хода.
— Ты наконец остановишься? Отдохнем! — крикнула Осуги.
— Будешь отдыхать каждые десять шагов, так мы никогда не доберемся до цели.
— До рассвета далеко. Горная дорога была бы мне нипочем, коли не простуда.
— Никогда не признаешь своей ошибки. Я разбудил хозяина гостиницы, чтобы ты получше отдохнула, тебе же не сиделось на месте. Не хотела даже чаю выпить, только и твердила, что мы опоздаем. Едва я пригубил сакэ, как ты потащила меня за собой. Хоть ты мне и мать, но совершенно непереносима.
— Ты злишься, потому что я не позволила тебе напиться допьяна. Разве я не права? Почему ты такой слабый? Сегодня нам предстоит очень важное дело.
— Нам ведь не придется пускать в ход мечи. Всего-то и хлопот — отрезать у Мусаси клок волос и кусок одежды. Велика важность!
— Ладно. Не будем ссориться. Пошли!
Они продолжили путь, и Матахати забурчал:
— Глупее не придумаешь. Притащим в деревню клок волос показать, что наш долг выполнен. Деревенские олухи, которые ничего не видели, кроме своих гор, будут потрясены. Как я ненавижу деревню!
Матахати не утратил пристрастий к сакэ из Нады, хорошеньким девушкам из Киото и другим удовольствиям. Он по-прежнему верил в счастье, которое подарит ему город. Он все еще надеялся, что в одно прекрасное утро проснется обладателем всего желаемого. «Никогда не вернусь в деревенскую глухомань», — поклялся себе Матахати.
Осуги отстала. Отбросив спесь, она захныкала:
— Матахати, понеси меня на спине. Прошу тебя, хотя бы немного. Матахати нахмурился и остановился. В этот момент они услышали ужасный вопль, который поразил Оцу и Дзётаро. Мать с сыном застыли на месте. Матахати бросился к краю обрыва, не обращая внимания на отчаянные попытки матери остановить его.
— Куда ты? — кричала ему вслед Осуги.
— Стой на месте, я взгляну, что случилось. Спущусь вниз, — бросил ей через плечо Матахати.
— Дурак, куда тебя несет? — кричала опомнившаяся от потрясения Осуги.
— Оглохла, что ли? Не слышала чей-то крик?
— А тебе какое дело? Немедленно вернись!
Не обращая внимания на крики матери, Матахати торопливо спускался на дно распадка, цепляясь за корневища деревьев.
— Безмозглый дурень! — вопила ему вслед Осуги.
Матахати еще раз велел ей оставаться на месте, но голос его был едва слышен.
«Что дальше?» — подумал он, оказавшись внизу. Матахати уже пожалел о своей опрометчивости. Он не был уверен, что кричали именно здесь.
Сквозь кроны деревьев пробивалась луна. Глаза Матахати привыкли к полумраку. Он стоял на одной из бесчисленных тропинок, которые, пересекая горы к востоку от Киото, ведут в Сакамото и Оцу. Матахати двинулся вдоль ручья и вскоре увидел хижину, какие ставят ловцы горной форели. Хижина была маленькой, на одного человека, внутри никого не было, но позади нее Матахати заметил чью-то фигуру. Лицо и руки выделялись белыми пятнами.
«Женщина», — с облегчением подумал он и притаился за скалой. Женщина осторожно подошла к ручью и нагнулась, чтобы зачерпнуть пригоршню воды. Матахати сделал шаг вперед. Женщина, как пугливое животное, резко обернулась и бросилась бежать.
— Акэми!
— Как я испугалась! — срывающимся голосом отозвалась Акэми, узнав Матахати.
— Что произошло? Как ты оказалась здесь среди ночи? Почему ты в дорожном платье? — Матахати вглядывался в Акэми.
— Где твоя мать?
— Наверху, — махнул рукой Матахати.
— Она, верно, вне себя от злости.
— Из-за денег?
— Да. Мне надо было немедленно скрыться, а у меня не было ни гроша на дорогу. Прости меня, Матахати. Я совсем растерялась тогда от волнения. Обещаю, что верну вам деньги.
Акэми заплакала.
— Ты за что просишь прощения? Думаешь, мы гонимся за тобой?
— Матахати, я от страха потеряла голову, но ведь я убежала с вашими деньгами. Я не посетую, если вы обойдетесь со мной, как с воровкой.
— Мать так бы и поступила, но не я. Да и денег-то немного. Я бы сам охотно отдал их тебе. Я не сержусь. Меня больше интересует, что вынудило тебя срочно бежать из Киото и почему ты здесь.
— Вчера я подслушала ваш разговор с матерью.
— О Мусаси?
— Да.
— И сразу решила отправиться в Итидзёдзи?
Акэми не отвечала.
— Да, совсем забыл! — хлопнул себя по лбу Матахати, вспомнив, зачем спустился вниз. — Это ты сейчас кричала?
Акэми кивнула, бросив испуганный взгляд на гору. Убедившись, что там никого нет, она рассказала, как, перейдя через ручей, стала подниматься по крутому гребню скалы и вдруг увидела страшный призрак с телом карлика. Он сидел на камне, уставившись на луну. Женское лицо его сияло нечеловеческой белизной, рот с одной стороны рассечен в дьявольской улыбке до самого уха. Акэми едва не лишилась чувств от страха. Когда она снова взглянула вверх, привидение исчезло.
Рассказ был нелепым, но девушка говорила серьезно. Матахати, соблюдая вежливость, внимательно ее слушал, но скоро расхохотался.
— Ха-ха! Ну и выдумщица ты! Наверняка сама напугала привидение. Ты с малолетства бродила по полям сражений и обирала покойников, не дожидаясь, пока дух убитых расстанется с телом.
— Но я была ребенком и не боялась лишь потому, что ничего не знала о духах.
— Не малым же ребенком ты была тогда… До сих пор вздыхаешь по Мусаси?
— Нет… Он — моя первая любовь, но теперь…
— Зачем тогда ты идешь в Итидзёдзи?
— Сама не знаю. Просто подумала, что увижу его там.
— Напрасно теряешь время, — сказал Матахати, сочувственно глядя на нее. Он объяснил, что Мусаси неминуемо обречен на смерть.
Акэми натерпелась от Сэйдзюро и Кодзиро. Ее прекрасные мечты рассыпались в прах. Былые грезы о счастье исчезли, новых не было, душа ее погрузилась в оцепенение. Она походила на гуся, который отбился от стаи и летел не ведая куда.
Глядя на Акэми, Матахати вдруг понял, насколько схожи их судьбы. Поток жизни нес их, как сорванные с якорей лодки. Беленое лицо Акэми было таким несчастным, что Матахати почувствовал, что ей нужен друг. Обняв ее, он прижался к ее щеке и прошептал:
— Сама подгоняла поскорее уйти из гостиницы, а теперь недовольна. Мастерица только говорить.
Они шли по дороге в Итинодзи до горы Даймондзи, потом свернули в горы и заблудились. Осуги не сдавалась.
— Послушал бы кто, как ты обижаешь меня! Можно подумать, что ты ненавидишь свою мать.
Старуха смахнула пот с морщинистого лица. Матахати не сбавлял хода.
— Ты наконец остановишься? Отдохнем! — крикнула Осуги.
— Будешь отдыхать каждые десять шагов, так мы никогда не доберемся до цели.
— До рассвета далеко. Горная дорога была бы мне нипочем, коли не простуда.
— Никогда не признаешь своей ошибки. Я разбудил хозяина гостиницы, чтобы ты получше отдохнула, тебе же не сиделось на месте. Не хотела даже чаю выпить, только и твердила, что мы опоздаем. Едва я пригубил сакэ, как ты потащила меня за собой. Хоть ты мне и мать, но совершенно непереносима.
— Ты злишься, потому что я не позволила тебе напиться допьяна. Разве я не права? Почему ты такой слабый? Сегодня нам предстоит очень важное дело.
— Нам ведь не придется пускать в ход мечи. Всего-то и хлопот — отрезать у Мусаси клок волос и кусок одежды. Велика важность!
— Ладно. Не будем ссориться. Пошли!
Они продолжили путь, и Матахати забурчал:
— Глупее не придумаешь. Притащим в деревню клок волос показать, что наш долг выполнен. Деревенские олухи, которые ничего не видели, кроме своих гор, будут потрясены. Как я ненавижу деревню!
Матахати не утратил пристрастий к сакэ из Нады, хорошеньким девушкам из Киото и другим удовольствиям. Он по-прежнему верил в счастье, которое подарит ему город. Он все еще надеялся, что в одно прекрасное утро проснется обладателем всего желаемого. «Никогда не вернусь в деревенскую глухомань», — поклялся себе Матахати.
Осуги отстала. Отбросив спесь, она захныкала:
— Матахати, понеси меня на спине. Прошу тебя, хотя бы немного. Матахати нахмурился и остановился. В этот момент они услышали ужасный вопль, который поразил Оцу и Дзётаро. Мать с сыном застыли на месте. Матахати бросился к краю обрыва, не обращая внимания на отчаянные попытки матери остановить его.
— Куда ты? — кричала ему вслед Осуги.
— Стой на месте, я взгляну, что случилось. Спущусь вниз, — бросил ей через плечо Матахати.
— Дурак, куда тебя несет? — кричала опомнившаяся от потрясения Осуги.
— Оглохла, что ли? Не слышала чей-то крик?
— А тебе какое дело? Немедленно вернись!
Не обращая внимания на крики матери, Матахати торопливо спускался на дно распадка, цепляясь за корневища деревьев.
— Безмозглый дурень! — вопила ему вслед Осуги.
Матахати еще раз велел ей оставаться на месте, но голос его был едва слышен.
«Что дальше?» — подумал он, оказавшись внизу. Матахати уже пожалел о своей опрометчивости. Он не был уверен, что кричали именно здесь.
Сквозь кроны деревьев пробивалась луна. Глаза Матахати привыкли к полумраку. Он стоял на одной из бесчисленных тропинок, которые, пересекая горы к востоку от Киото, ведут в Сакамото и Оцу. Матахати двинулся вдоль ручья и вскоре увидел хижину, какие ставят ловцы горной форели. Хижина была маленькой, на одного человека, внутри никого не было, но позади нее Матахати заметил чью-то фигуру. Лицо и руки выделялись белыми пятнами.
«Женщина», — с облегчением подумал он и притаился за скалой. Женщина осторожно подошла к ручью и нагнулась, чтобы зачерпнуть пригоршню воды. Матахати сделал шаг вперед. Женщина, как пугливое животное, резко обернулась и бросилась бежать.
— Акэми!
— Как я испугалась! — срывающимся голосом отозвалась Акэми, узнав Матахати.
— Что произошло? Как ты оказалась здесь среди ночи? Почему ты в дорожном платье? — Матахати вглядывался в Акэми.
— Где твоя мать?
— Наверху, — махнул рукой Матахати.
— Она, верно, вне себя от злости.
— Из-за денег?
— Да. Мне надо было немедленно скрыться, а у меня не было ни гроша на дорогу. Прости меня, Матахати. Я совсем растерялась тогда от волнения. Обещаю, что верну вам деньги.
Акэми заплакала.
— Ты за что просишь прощения? Думаешь, мы гонимся за тобой?
— Матахати, я от страха потеряла голову, но ведь я убежала с вашими деньгами. Я не посетую, если вы обойдетесь со мной, как с воровкой.
— Мать так бы и поступила, но не я. Да и денег-то немного. Я бы сам охотно отдал их тебе. Я не сержусь. Меня больше интересует, что вынудило тебя срочно бежать из Киото и почему ты здесь.
— Вчера я подслушала ваш разговор с матерью.
— О Мусаси?
— Да.
— И сразу решила отправиться в Итидзёдзи?
Акэми не отвечала.
— Да, совсем забыл! — хлопнул себя по лбу Матахати, вспомнив, зачем спустился вниз. — Это ты сейчас кричала?
Акэми кивнула, бросив испуганный взгляд на гору. Убедившись, что там никого нет, она рассказала, как, перейдя через ручей, стала подниматься по крутому гребню скалы и вдруг увидела страшный призрак с телом карлика. Он сидел на камне, уставившись на луну. Женское лицо его сияло нечеловеческой белизной, рот с одной стороны рассечен в дьявольской улыбке до самого уха. Акэми едва не лишилась чувств от страха. Когда она снова взглянула вверх, привидение исчезло.
Рассказ был нелепым, но девушка говорила серьезно. Матахати, соблюдая вежливость, внимательно ее слушал, но скоро расхохотался.
— Ха-ха! Ну и выдумщица ты! Наверняка сама напугала привидение. Ты с малолетства бродила по полям сражений и обирала покойников, не дожидаясь, пока дух убитых расстанется с телом.
— Но я была ребенком и не боялась лишь потому, что ничего не знала о духах.
— Не малым же ребенком ты была тогда… До сих пор вздыхаешь по Мусаси?
— Нет… Он — моя первая любовь, но теперь…
— Зачем тогда ты идешь в Итидзёдзи?
— Сама не знаю. Просто подумала, что увижу его там.
— Напрасно теряешь время, — сказал Матахати, сочувственно глядя на нее. Он объяснил, что Мусаси неминуемо обречен на смерть.
Акэми натерпелась от Сэйдзюро и Кодзиро. Ее прекрасные мечты рассыпались в прах. Былые грезы о счастье исчезли, новых не было, душа ее погрузилась в оцепенение. Она походила на гуся, который отбился от стаи и летел не ведая куда.
Глядя на Акэми, Матахати вдруг понял, насколько схожи их судьбы. Поток жизни нес их, как сорванные с якорей лодки. Беленое лицо Акэми было таким несчастным, что Матахати почувствовал, что ей нужен друг. Обняв ее, он прижался к ее щеке и прошептал: