Ёсикава Эйдзи. Десять меченосцев

   Такуан стряхнул мусор и снова взглянул вверх.
   — Вот сила духа, Такэдзо! Такая злость благотворна. Давай, Такэдзо! Соберись с силами, докажи, что ты настоящий мужчина, покажи всем, на что способен. Ныне принято считать, что преодолевать гнев — значит проявлять мудрость и силу воли. Я заявляю, это — глупость. Мне противно смотреть на сдержанных и благоразумных молодых людей. У них больше энергии, чем в их родителях, и они должны проявлять ее. Не сдерживайся, Такэдзо! Чем неистовее ты будешь, тем лучше.
   — Ну, погоди, Такуан! Я перетру веревку зубами, и тогда тебе от меня не уйти! Разорву на куски!
   — Это угроза или обещание? Если ты всерьез, то я дождусь тебя внизу. Уверен, что выпутаешься из веревок до собственной смерти?
   — Заткнись! — прохрипел Такэдзо.
   — Ты воистину могуч, Такэдзо! Вон как дерево раскачал! Но я не чувствую, чтобы тряслась земля. Как ни печально, но беда в том, что ты слаб. Твой гнев — лишь вспышка досады, а настоящий мужчина впадает в гнев от морального негодования. Гнев по пустякам — удел женщин, постыдный для мужчины.
   — Ждать тебе недолго, — доносилось сверху, — скоро сверну тебе шею!
   Такэдзо напрягался всем телом, но веревка не поддавалась. Такуан, понаблюдав за тщетными усилиями, дал дружеский совет:
   — Может, хватит упрямиться, Такэдзо? Толку никакого. Выдохнешься, а какой прок от этого? Можешь извиваться сколько вздумается, но тебе не сломать одной-единственной ветки на дереве, не говоря уже о том, чтобы оставить вмятину на вселенной.
   Такэдзо застонал. Приступ ярости прошел. Он понял, что монах прав.
   — Осмелюсь предположить, что твои силы разумнее обратить на благо страны. Ты должен сделать что-то для других, хотя начинать уже поздновато. Если ты пойдешь по этому пути, то сможешь повлиять на богов, даже на вселенную, не говоря уже о простых смертных. — В голосе Такуана зазвучали назидательные нотки. — К огромному сожалению, ты больше похож на животное — вепря или волка, хотя и рожден человеком. Прискорбно, что такой красивый юноша заканчивает жизнь, не успев стать человеком! Большая утрата!
   — Это ты, что ли, стал человеком? — спросил Такэдзо и сплюнул.
   — Послушай, дикарь! Ты всегда слепо верил в грубую силу, полагая, что тебе нет равных. Ну, а где ты теперь?
   — Мне нечего стыдиться. Мы с тобой не бились в честном бою.
   — Если поразмыслить, Такэдзо, то не так уж это важно. Тебя уговорили и перехитрили, вместо того чтобы схватить с помощью кулаков. Поражение есть поражение. Не знаю, нравится ли тебе, но я сижу внизу на камне, а ты висишь на дереве. Правда, разница?
   — Грязная игра! Ты трус и обманщик.
   — Я не сумасшедший, чтобы брать тебя силой. Физически ты гораздо сильнее. Человеку не побороть тигра. К счастью, ему нет в этом нужды, как правило, потому что он умнее зверя. И большинство людей считают, что тигр уступает человеку.
   Неизвестно, услышал ли Такэдзо доводы монаха, но невольник хранил молчание.
   — То же относится к твоей так называемой смелости. Судя по твоим поступкам, она сродни дикости зверя, которому неведома ценность человеческой жизни. Это не та смелость, что делает из человека истинного самурая. Подлинной смелости не чужд страх. Она боится того, чего следует бояться. Достойные люди страстно дорожат жизнью, оберегают ее, как бесценное сокровище. Смелые люди жертвуют жизнью и с достоинством умирают ради высоких целей.
   Сверху не доносилось ни звука.
   — Вот почему мне жаль тебя. Рожденный сильным и выносливым, ты не обладаешь ни мудростью, ни знаниями. Ты усвоил не самое ценное из «Бусидо» и не овладел секретами добродетели. Рассуждают о слиянии Пути Познания и Пути Воина. В гармонии они становятся единым целым. Есть лишь один Путь, Такэдзо.
   Дерево было немо, как и камень, на котором сидел Такуан. В ночной тишине не раздавалось ни звука. Такуан медленно поднялся.
   — Подумай еще ночь над моими словами, Такэдзо. Потом я отрублю тебе голову.
   Такуан, задумчиво кивнув, медленно зашагал прочь, поникнув головой. Не прошел он и двадцати шагов, как послышался взволнованный голос Такэдзо.
   — Подожди!
   Такуан обернулся.
   — Зачем?
   — Вернись!
   — Только не говори, что хочешь послушать меня. Неужели взялся за ум?
   — Такуан, спаси меня!
   Мольба прозвучала пронзительно и горько. Ветвь задрожала, словно само дерево разразилось рыданиями.
   — Я хочу стать лучше. Я понял, какое счастье родиться человеком. Я полумертв, но понимаю, что значит жить. И теперь, когда я познал это, жизнь моя сведена к тому, чтобы висеть в путах на дереве. Самому мне не исправить содеянного.
   — Наконец ты начал что-то соображать. Впервые в жизни ты говоришь, как человек.
   — Я не хочу умирать! — воскликнул Такэдзо. — Хочу жить, хочу немедленно начать все заново!
   Рыдания сотрясали тело Такэдзо.
   — Такуан, пожалуйста, помоги мне, помоги!
   Монах покачал головой.
   — Извини, Такэдзо, это не в моей воле. Правит закон природы. Ты не можешь переделать содеянное. Такова жизнь. Она дается лишь раз в бренном мире. Ты не можешь прирастить себе голову, отрубленную противником. Сочувствую, но не могу развязать веревку, завязанную не мной. Ты сам завязал ее. Могу только дать совет. Попробуй встретить смерть смело и спокойно. Прочитай молитву с надеждой, что кто-то ее услышит. И ради твоих предков, Такэдзо, постарайся уйти с миром.
   Стук деревянных сандалий-гэта Такуана постепенно затих. Монах ушел. Такэдзо уже не плакал. Следуя наставлению монаха, он закрыл глаза. В нем свершалось таинство великого пробуждения. Такэдзо забыл обо всем. Ушли мысли о жизни и смерти, мириады звезд мирно светили в ночи, и легкий ветерок пробегал по ветвям. Такэдзо продрог.
   Вскоре ему показалось, что кто-то подошел к дереву, обхватил ствол и отчаянно, но безуспешно пытался вскарабкаться на дерево и дотянуться до нижней ветви. Такэдзо слышал, как каждая попытка заканчивалась сползанием вниз. Он слышал шорох падающей коры и понимал, что руки у неизвестного ободраны сильнее, чем ствол дерева. Кто-то невидимый упрямо карабкался вверх, пока не дотянулся до нижней ветви, а потом легко добрался до ветви, к которой был привязан Такэдзо, совершенно выбившись из сил. Прерывистый голос прошептал его имя.
   Такэдзо с трудом разомкнул веки и увидел перед собой измученное лицо с лихорадочно блестящими глазами.
   — Это я. — Слова прозвучали как-то по-детски.
   — Оцу?
   — Да. Бежим, Такэдзо. Я слышала твою мольбу о желании жить.
   — Бежать? Ты меня развяжешь? Освободишь?
   — Да. Я не могу оставаться в этой деревне. Сама мысль страшит меня. У меня свои причины. Хочу покинуть это жестокое место. Я тебе помогу, Такэдзо. Мы спасем друг друга.
   На Оцу уже был дорожный костюм, все ее имущество было в маленькой котомке, свисавшей с плеча.
   — Режь веревку! Быстрее! Чего ты ждешь!
   — Сейчас!
   Оцу достала короткий кинжал и одним ударом разрезала путы пленника. Прошло несколько минут, прежде чем в онемевшем теле снова побежала кровь. Такэдзо, пытаясь повернуться, не удержался и полетел вниз, увлекая за собой Оцу. Два тела, цепляясь за ветки, перевернулись в воздухе и грохнулись на землю.
   Такэдзо поднялся. Он стоял твердо, несмотря на падение с девятиметровой высоты и невероятную слабость. Оцу пыталась встать, корчась от боли. Такэдзо помог ей подняться.
   — Ничего не сломала?
   — Понятия не имею, но думаю, что идти смогу, — простонала Оцу.
   — Ветки смягчили падение, надеюсь, руки-ноги у тебя целы.
   — А ты как?
   — Нормально. — Такэдзо помедлил секунду, затем выдохнул. — Я действительно жив!
   — Конечно.
   — Не совсем «конечно».
   — Пойдем скорее. Нам несдобровать, если нас увидят.
   Оцу, хромая, пошла вперед, Такэдзо за ней… молча и медленно, как два кузнечика, прихваченных осенним заморозком.
   Они спешили уйти подальше, ковыляя в полной тишине. Безмолвие нарушила Оцу:
   — Смотри, над Харимой занимается заря.
   — Где мы?
   — На перевале Накаяма.
   — Неужели так далеко?
   — Да. Человек может совершать необыкновенные дела, если захочет, — слабо улыбнулась Оцу. — Но, Такэдзо… — забеспокоилась она, — ты, верно, страшно голодный. Несколько дней не ел!
   При упоминании о пище желудок Такэдзо свело судорогой. Боль нарастала, и пока Оцу развязывала узелок и доставала из него еду, Такэдзо сгорал от нетерпения. Спасительный дар явился в виде рисового колобка с начинкой из сладких бобов. От первых кусков, сладостью заливших горло, у Такэдзо закружилась голова. Колобок в руке дрожал. «Живой!» — бесконечно твердил он про себя, давая обет немедленно начать новую жизнь.
   Облака на востоке заалели, свет зари упал на их лица. Такэдзо рассмотрел Оцу. На смену голоду пришло умиротворение. Не снится ли ему, что он сидит рядом с девушкой, живой и здоровый!
   — Надо быть очень осторожными, когда рассветет. Мы около границы провинции, — предупредила Оцу.
   Глаза Такэдзо расширились.
   — Граница? Я совсем забыл! Мне надо в Хинагуру.
   — Почему?
   — Там они держат сестру. Я должен ее вызволить. Придется нам распрощаться.
   Оцу уставилась на Такэдзо как пораженная громом.
   — Раз так, то ступай! Знай я заранее, что ты оставишь меня, я бы осталась в Миямото.
   — Что ты предлагаешь? Бросить сестру в заточении?
   цу взяла Такэдзо за руку, глядя ему в глаза.
   — Такэдзо, я все объясню позже, но умоляю, не бросай меня! Я последую за тобой куда угодно, — трепеща от волнения, сказала она.
   — Не могу!
   — Учти! — заявила Оцу, крепко сжав его руку. — Я не уйду, хочешь ты или нет. Если, по-твоему, я помешаю освободить Огин, тогда я буду ждать тебя в Химэдзи.
   — Хорошо, договорились, — сразу согласился Такэдзо.
   — Правда придешь?
   — Обещаю.
   — Буду ждать у моста Ханада на въезде в Химэдзи. И сто и тысячу дней, если потребуется!
   Кивнув в знак согласия, Такэдзо заспешил по тропинке к синевшим вдали горам. Оцу провожала его взглядом, пока он не исчез из виду.
 
   Внук Осуги примчался в усадьбу Хонъидэн и, заглянув в кухню позвал бабку:
   — Бабушка, ты слышала? — взволнованно спросил он, вытирая лаком нос. — Ой, что случилось!
   Осуги, которая раздувала угли в очаге бамбуковым веером, едва взглянула на мальчика.
   — Ну, что там еще?
   — Не знаешь? Такэдзо сбежал, бабушка!
   — Сбежал?
   Веер упал из рук Осуги прямо в очаг.
   — Что ерунду мелешь?
   — Утром его не нашли на дереве. Только обрывки веревок.
   — Хэйта, знаешь, что бывает за вранье?
   — Это правда, я не вру. В деревне только и говорят об этом.
   — Ничего не путаешь?
   — Нет! А в храме ищут Оцу. Она тоже исчезла. Такая суматоха!
   Осуги как громом ударило. Она побледнела, а потом стала почти фиолетовой, как пламя на догоравшем бамбуковом веере. Глядя на мертвенно-бескровное лицо бабки, Хэйта в страхе отпрянул.
   — Хэйта!
   — Да!
   — Беги скорее и позови отца! Потом приведи дядюшку Гона, он работает в поле у реки. Быстрее! — Голос Осуги дрожал.
   Не успел мальчик выбежать за ворота, как подошла толпа деревенских жителей, и среди них зять Осуги, дядюшка Гон, другие родственники и крестьяне.
   — Эта девчонка, Оцу, тоже пропала?
   — И Такуан исчез!
   — Веселенькая история!
   — Они были в сговоре!
   — А как же старуха? Задета честь семьи.
   Зять и дядюшка Гон, вооруженные копьями, которые передавались в семье по наследству, топтались перед домом. Им нужен был приказ, поэтому они с нетерпением ждали Осуги.
   — Бабуля, — не вытерпев, крикнул кто-то из родни, — слышали новость?
   — Сейчас выйду, — последовал ответ. — Не волнуйтесь!
   Осуги быстро взяла себя в руки. В висках застучало, когда она убедилась, что ужасная новость не выдумка, но она постаралась собраться с мыслями. Преклонив колени перед алтарем, она молча прочитала молитву, затем выпрямилась, открыла глаза и гордо подняла голову.
   Подойдя к оружейному шкафу, Осуги раскрыла створки, выдвинула ящик и достала заветный меч. Она уже переоделась для погони. Осуги засунула короткий меч за пояс и в прихожей крепко замотала вокруг щиколоток ремешки сандалий. Почтительная тишина у ворот свидетельствовала, что односельчане поняли ее замысел. Упрямая старуха была в боевом настрое и яростно желала мести за оскорбление, нанесенное ее дому.
   — Мы восстановим справедливость, — отчеканила Осуги. — Сама поймаю бесстыжую девку и прослежу, чтобы ее наказали по заслугам.
   Старуха строго поджала губы, и, прежде чем кто-либо успел вымолвить слово, она твердой поступью зашагала вниз по дороге.
   — Раз Осуги так решила, мы должны идти с ней.
   Родственники и крестьяне гурьбой потянулись за грозной воительницей. Вооружаясь на ходу палками и самодельными бамбуковыми копьями, они без остановок двигались к перевалу Накаяма. К полудню достигли цели, но беглецов там не обнаружили.
   — Упустили! — послышался разочарованный возглас. Преследователи негодовали. Масла в огонь подлил страж с заставы, объявивший, что не может пропустить через границу такую толпу.
   Дядюшка Гон пустился в объяснения, что Такэдзо — преступник, Оцу — дьяволица, а Такуан — сумасшедший.
   — Отступись мы, — втолковывал дядюшка Гон, — так наши предки будут навеки запятнаны. Как мы людям в глаза будем смотреть? Деревня засмеет. Семейству Хонъидэн придется покинуть родные места.
   Сочувствуя их щекотливому положению, страж, однако, ничего не мог поделать. Закон есть закон. Он мог бы послать в Химэдзи гонца за специальным разрешением на переход границы, но это потребовало бы много времени.
   Посоветовавшись с родственниками и крестьянами, Осуги обратилась к стражу:
   — Нельзя ли пропустить хотя бы двоих — меня и дядюшку Гона?
   — По закону можно и пятерых!
   Осуги удовлетворенно кивнула. Если кто-то и ждал от нее трогательного прощания, то напрасно. Старуха деловито подозвала спутников, которые выстроились перед ней, внимательно глядя на ее тонкие губы, не закрывающие крупные выпирающие зубы. Удостоверившись, что ее внимательно слушают, Осуги сказала:
   — Пока у нас нет причин тревожиться. Я предвидела такой поворот событий. Взяв короткий меч, самое дорогое наследие семейства Хонъидэн, я встала на колени перед поминальными табличками предков и по обряду произнесла слова прощания. Я дала два обета. Первый — догнать и наказать беспутную девчонку, которая замарала наше имя. Второй — выяснить, пусть ценой жизни, жив ли Матахати. Если он жив, я привезу его домой, чтобы он продолжил наш славный род. Я поклялась, что верну сына, даже с веревкой на шее, если будет сопротивляться. У него долг не только передо мной и теми, кто уже в лучшем из миров, но и перед всеми вами. Он найдет жену в сто раз лучше, чем Оцу, смоет пятно позора, и жители Миямото вновь признают благородство и честь нашего дома.
   Люди восторженно внимали ее словам, кто-то даже завопил от избытка чувств. Осуги строго уставилась на зятя:
   — Я и дядюшка Гон заслужили право удалиться на покой от дел. Гон полностью принимает взятые мной обеты. Мы готовы исполнить клятву, пусть на это уйдет два-три года и нам придется исходить всю страну. В мое отсутствие главой дома остаешься ты. Обещай, что без нас будешь работать не покладая рук. Никакие оправдания о погибших шелковичных червях или одичавшем поле я не приму. Ясно?
   Дядюшке Гону было под пятьдесят, Осуги постарше лет на десять. Односельчанам не хотелось отпускать их одних, ведь они не справились бы с Такэдзо, даже если бы и нагнали его. Для жителей деревни Такэдзо оставался зверем, готовым убивать ради запаха крови.
   — Не лучше ли взять трех молодых крепких парней? — предложил кто-то. — Пятерых пропустят.
   Старуха решительно вздернула голову.
   — Обойдусь без помощи! Не нуждалась и не нуждаюсь. С ума посходили от силы Такэдзо! Я его не боюсь. Для меня он по-прежнему безволосый ублюдок, каким я знала его в младенчестве. Он сильнее физически, но я-то еще в своем уме. Пока могу перехитрить не одного противника. Дядюшка Гон тоже не развалина. Теперь вы знаете мой план, — горделиво произнесла Осуги. — И я исполню его. Вы же возвращайтесь домой и следите за хозяйством!
   Велев всем идти в Миямото, Осуги направилась к заставе. Никто не осмелился остановить ее. Двое стариков шли по горной тропе на восток, вслед им неслись прощальные возгласы.
   — Отважная женщина! — заметил кто-то. Другой, приложив руки рупором ко рту, закричал:
   — Заболеете, немедленно шлите гонца!
   — Берегите себя! — заботливо напутствовал третий.
   Осуги обратилась к дядюшке Гону, когда голоса односельчан остались далеко позади:
   — Нам не о чем беспокоиться. Мы и так умрем раньше молодых парней из деревни.
   — Истинная правда, — согласился дядюшка Гон.
   Дядюшка Гон промышлял охотой. В молодые годы он был самураем и, по его словам, участвовал не в одной кровавой битве. Даже сейчас он был плотным и загорелым, без единой седой нити в волосах. Он носил фамилию Футикава, имя Гон было сокращением от Гонроку. Он приходился дядей Матахати и, естественно, переживал за родных.
   — Осуги!
   — Что?
   — Ты снарядилась в дорогу, а я в повседневной одежде. Надо где-то раздобыть мне сандалии и шляпу.
   — На полпути к долине есть харчевня.
   — Припоминаю! Называется «Микадзуки». Там, конечно, найдется все нужное.
   Солнце клонилось к закату, когда они добрались до харчевни. Шли они гораздо больше времени, чем предполагали. Им казалось, что удлинившиеся с приближением лета дни облегчат поиск беглецов.
   Осуги и Гон выпили чаю и передохнули. Отсчитывая деньги, Осуги сказала:
   — До темноты в Такано не успеть. Придется заночевать на постоялом дворе Сингу на циновках, провонявших от погонщиков вьючных лошадей. По мне, лучше совсем не спать, чем ночевать в Сингу.
   — Нет, сон теперь как никогда нужен. Пора в путь!
   Гонроку поднялся, надевая только что купленную соломенную шляпу.
   — Подожди минутку! — сказал он.
   — Что еще?
   — Наберу воды!
   За харчевней тек горный ручей, из которого Гонроку зачерпнул полную фляжку, сделанную из бамбуковой трубки. На обратном пути он заглянул сквозь раздвинутые сёдзи внутрь дома. Гонроку застыл на месте, увидев в полумраке комнаты фигуру, накрытую циновкой. В воздухе стоял запах лекарства. Гонроку не видел лица, только разметанные по подушке длинные черные волосы.
   — Гон, поторопись! — нетерпеливо окликнула его Осуги.
   — Иду.
   — Что ты там застрял?
   — В харчевне лежит какой-то больной, — ответил Гон и поспешил к Осуги с видом провинившейся собаки.
   — Ну и что? Зеваешь по сторонам, как ребенок.
   — Прости! — поспешно извинился Гонроку. Он тоже побаивался вздорную старуху, но прекрасно знал, как с ней обходиться.
   С крутого склона они начали спускаться к дороге, ведущей в Хариму. Тропа, проложенная вьючными лошадьми с серебряных рудников, была в рытвинах.
   — Не упади, Осуги! — обеспокоенно предупредил Гон.
   — Не смей делать таких замечаний! По этой дороге я пройду с завязанными глазами. Смотри сам под ноги, старый дуралей!
   Сзади вдруг раздался голос:
   — А вы резво идете!
   Обернувшись, Осуги и Гон увидели хозяина харчевни верхом на лошади.
   — Да, мы только что передохнули у вас. А вы куда держите путь?
   — В Тацуно.
   — На ночь глядя?
   — Нигде лекаря нет. Верхом поспею туда лишь к полуночи.
   — Жена захворала?
   — Да нет, — сдвинул брови хозяин. — Ладно бы жена или ребенок. Путник, который зашел передохнуть у нас.
   — Не девушка ли в задней комнате? — спросил дядюшка Гон. Я случайно ее увидел.
   Осуги насторожилась. — Она отдыхала, — продолжал хозяин, — и ее начала бить дрожь. Я предложил ей прилечь в задней комнате. А ей все хуже. Надо было что-то решать. Она еле дышит, вся горит. Дело плохо.
   Осуги остановилась.
   — Девушка лет шестнадцати, очень худенькая?
   — На вид шестнадцать. Сказала, что она из Миямото. а Осуги, подмигнула Гонроку, начала копаться за поясом.
   — Оставила в харчевне! — озабоченно воскликнула она.
   — Что?
   — Четки. Хорошо помню, как положила их на стол.
   — Вот незадача! — отозвался хозяин, заворачивая лошадь. — Сейчас привезу.
   — Нет! Вам надо спешить за лекарем. Больная девушка поважнее моих четок. Мы сами вернемся за ними.
   Дядюшка Гон уже карабкался вверх по склону. Избавившись от услужливого хозяина, Осуги поспешила за Гонроку. Молча, тяжело дыша, они приближались к цели. Та девушка — не кто иной, как Оцу.
 
   Оцу так и не избавилась от простуды, которую она подхватила в грозовую ночь, когда ее с трудом затащили домой. Рядом с Такэдзо Оцу забыла о болезни, но, оставшись одна, вскоре почувствовала ломоту и слабость. Она добралась до харчевни чуть живая.
   Оцу не знала, сколько пролежала в бреду, изредка прося пить. Перед отъездом за лекарем хозяин заглянул к ней, чтобы приободрить. Едва он вышел, как Оцу снова впала в забытье. Казалось, ее пересохший рот забит сотнями иголок. Срывающимся голосом она попросила воды, но никто не ответил. Она приподнялась на локтях, чтобы доползти до бадьи с водой, которая стояла за стеной. Кое-как она дотянулась до бамбукового ковшика, и в тот же миг сзади кто-то с грохотом откинул ставень, защищавший сёдзи от дождя. Харчевня была обыкновенной горной хижиной, поэтому ставень так легко поддался.
   Осуги и дядюшка Гон ввалились в комнату.
   — Ничего не вижу, — проворчала Осуги.
   — Сейчас! — ответил Гон, помешивая угли в очаге и подбрасывая хворост, чтобы осветить комнату.
   — Ее здесь нет!
   — Она должна быть здесь! Куда ей деться? Осуги заметила отодвинутые фусума.
   — Она здесь! — крикнула Осуги и тут же получила в лицо полный ковш воды, выплеснутой Оцу. Девушка выбежала из хижины и понеслась вниз по склону, рукава и полы кимоно развевались, как крылья птицы.
   Осуги, брызгая слюной, закричала:
   — Гон, Гон, да делай же что-нибудь!
   — Сбежала?
   — Конечно! Мы ее вспугнули, пока лезли сюда. Ты уронил ставень! Лицо старухи исказила злоба.
   — Все у тебя валится из рук!
   Дядюшка Гон указал на удалявшуюся фигурку, похожую на олененка, бегущего от преследователей.
   — Далеко ей не уйти. Она больна, да и не может девушка бегать быстрее мужчины. В один миг догоню!
   Набычившись, Гон бросился в погоню, за ним Осуги.
   — Гон, — кричала она, — не руби ей голову, пока я ей не выскажу все!
   Неожиданно Гон вскрикнул и упал на четвереньки.
   — Что с тобой? — спросила запыхавшаяся Осуги.
   — Посмотри вниз!
   Под ними был горный провал, поросший густыми зарослями бамбука.
   — Неужели бросилась вниз?
   — Да. Вряд ли здесь глубоко, но, как знать, слишком темно. Сбегаю за факелом в харчевню.
   — Что ты тянешь время, осел? — закричала Осуги и толкнула Гона, стоявшего на четвереньках на краю обрыва. Гон пытался ухватиться за что-нибудь, но покатился вниз.
   — Старая ведьма! — раздался его голос. — Сама теперь лезь сюда! Полюбуйся!
 
   Такэдзо сидел со скрещенными руками на скале и смотрел на долину, где находился острог Хинагура. Под одной из крыш заточена его сестра. Такэдзо сидел так и весь вчерашний день, однако не мог ничего придумать. Он решил, что не сдвинется с места, пока не составит план спасения Огин.
   Такэдзо уже знал, как обмануть пятьдесят или сто стражей, охранявших острог, однако его беспокоило расположение темницы. Ведь надо было не только проникнуть в нее, но и выйти оттуда. Тыльная стена острога примыкала к крутому обрыву, фасад его был защищен двойными воротами. Дело осложнялось и тем, что им пришлось бы убегать по равнинной местности, без единого деревца. В безоблачный день, такой, как сегодня, они с Огин будут более чем легкой мишенью.
   Можно было бы предпринять вылазку ночью, но ворота запирались перед заходом солнца. Без стука их не отпереть, значит, поднимется переполох. Голыми руками острог не взять.
   «Ничего не получится, — с горечью думал Такэдзо. — Я рискую собой и жизнью Огин без надежды на успех».
   Собственное бессилие причиняло Такэдзо невыносимые страдания.
   «Почему я стал таким трусом? — спрашивал он себя. — Неделю назад мысль боязни за собственную жизнь в голову бы мне не пришла».
   Минула половина еще одного дня. Такэдзо сидел в той же позе, скрестив руки на груди, словно их заперли на замок. Он не мог определить, что удерживало его от того, чтобы приблизиться к острогу. Он ругал себя последними словами, чувствуя необъяснимый страх.
   «Совсем растерялся, а ведь был отчаянным. Заглянув в лицо смерти, остаешься, верно, трусом на всю жизнь».
   Такэдзо тряхнул головой. Нет, это не трусость. Он усвоил урок, преподанный монахом, — стал зорче смотреть на мир. В душе его царил покой, словно в груди текла большая и тихая река. Теперь он усвоил, что храбрость и бездумное отчаяние — не одно и то же. Он перестал вести себя как зверь, он обдумывал поступки как человек, смелый мужчина, переросший безрассудство юности. Он должен беречь, как драгоценное сокровище, дарованную ему жизнь, осмысленно тратить каждый ее час.
   Такэдзо взглянул на ясное небо — какое чудо его синева! Жизнь прекрасна, но он не мог бросить сестру, пусть даже придется пожертвовать жизнью, цену которой он в муках познал совсем недавно.
   В голове начал складываться план.
   «С наступлением темноты пересеку долину, взберусь на скалу на той стороне. Естественное препятствие может пригодиться — с тыльной стороны острога нет ворот, она плохо охраняется».