Фоллетт Кен. Столпы Земли

   Нет, недостаточно, решил он.
   Но потом смягчился, отошел.
   – Хорошо. Только ради Тома. Ты принят.
   – Спасибо, – сказал Альфред. Лицо его никаких чувств не выражало. – Мне прямо сейчас приступать?
   Джек кивнул.
   – Мы кладем фундамент в нефе. Можешь начинать.
   Альфред протянул брату руку. Джек мгновение колебался, потом пожал ее. Пожатие Альфреда было таким же крепким, как всегда.
   Он повернулся и ушел, а Джек еще долго стоял и смотрел себе под ноги, на чертеж основания нефа. Он был сделан в натуральную величину, чтобы по мере готовности плотник мог сделать с него деревянный шаблон. А по нему уже каменщики отберут подходящие камни.
   «Правильно ли я поступил?» – размышлял Джек. Он вспомнил, что купол, сделанный его братом, рухнул. Конечно, больше он ему такой сложной работы не доверит, его дело – прямые стены и фундамент.
   Пока Джек предавался раздумьям, полуденный колокол прозвонил к обеду. Он сложил свои инструменты и по винтовой лестнице спустился вниз.
   Женатые каменщики разошлись обедать по домам, одинокие ели здесь же, в небольшом домике. Иногда на стройках рабочих кормили обедом бесплатно, чтобы не было поводов для опозданий, прогулов или пьянства, но монахи питались совсем по-спартански, а рабочим здесь, в Кингсбридже, больше нравилась своя еда, прихваченная из дому. Джек жил в старом доме Тома Строителя вместе со своей сводной сестрой Мартой, которая теперь вела себя как хозяйка. Она же следила за Томми и Салли, младшей дочерью Джека, когда Алина бывала особенно занята. Обычно Марта готовила обед на брата и его детей, но иногда и Алина садилась вместе со всеми.
   Джек вышел с монастырского двора и торопливо зашагал к дому. По пути неожиданная мысль пришла в голову: а не собирается ли Альфред вновь поселиться вместе с Мартой? Ведь, в конце концов, она была ему родной сестрой. Сразу он об этом как-то не подумал, когда согласился взять Альфреда на работу.
   «А чего я, дурачок, испугался? – сообразил он чуть позже. Прошли те дни, когда брат меня задирал да запугивал. Теперь я мастер-строитель Кингсбриджа. Стоит мне сказать, чтобы Альфред не смел переступать порог дома, и он не посмеет сделать этого».
   Подходя к дому, он все еще немного опасался увидеть брата за столом и с облегчением вздохнул, когда обнаружил, что Альфреда в доме не было. Алина следила за детьми, пока те обедали, а Марта помешивала что-то в котелке, висевшем над огнем. От запаха тушеного барашка у Джека потекли слюнки.
   Он чмокнул Алину в лоб. Ей было уже тридцать три, но выглядела она на десять лет моложе: все та же копна темных волос, тот же благородный изгиб губ, те же изумительные бездонные глаза. Только когда она раздевалась донага, становились видны последствия двух беременностей, да и годы оставили свой след: роскошные крепкие груди слегка обвисли, она раздалась в бедрах, а живот так и не принял прежней упругости.
   Джек с нежностью посмотрел на два великолепных плода, родившихся из тела Алины: девятилетнего Томми, рыжеволосого крепыша, слишком крупного для своих лет, который запихивал в рот тушеную баранину, словно неделю голодал, и семилетнюю Салли, с такими же темными кудряшками, как и у матери, которая сейчас счастливо улыбалась во весь рот, показывая всем щербинку между передними зубами, точно такую же, какая была у Марты, когда Джек впервые, шестнадцать лет назад, увидел ее. Томми каждое утро ходил в монастырскую школу, учился читать и писать, а, поскольку девочек монахи не принимали, с Салли приходилось заниматься Алине.
   Джек сел к столу, Марта сняла с огня котелок и поставила его перед ним. Ей уже минуло двадцать четыре, но о замужестве она, похоже, и не помышляла, испытывая огромную привязанность к Джеку и довольствуясь ролью хозяйки в его доме.
   Он, несомненно, был главной фигурой в этом самом необычном хозяйстве в округе, а вместе с Алиной они были чуть ли не наиболее почитаемыми людьми в городе: он – мастер на строительстве собора, она – самый крупный производитель одежды за пределами Винчестера. Все считали их мужем и женой, хотя им до сих пор было запрещено спать вместе по ночам – и они жили раздельно: Алина с братом, а Джек – со своей сводной сестрой. Каждое воскресенье и на праздники они исчезали вместе, и любой в городе знал, чем они занимались, кроме, разумеется, приора Филипа. Мать Джека все это время жила в лесу, в пещере, ее так и продолжали считать ведьмой.
   Джек постоянно злился из-за того, что ему не разрешают жениться на Алине. Он, бывало, часами лежал у себя в комнате и, слушая тихое похрапывание Марты за стенкой, мучился одним вопросом: мне ведь уже двадцать восемь, почему я должен спать один? На следующий день он, как правило, срывал свое настроение на приоре Филипе, отказываясь принимать любые предложения капитула под предлогом того, что все они слишком дорогие и непрактичные. Он не хотел даже слушать ни о каких вариантах, тем более идти на какие-либо уступки, словно существовал единственно верный путь построить собор – тот, который он сам и избрал. В такие дни Филип старался избегать встреч с ним, выжидая, пока буря пронесется мимо.
   Алина тоже была по-своему несчастна и часто вымещала свое настроение на Джеке. В эти минуты она становилась раздражительной и нетерпимой, ругала его за все, что он делал, а как только он входил в дом, сразу укладывала детей спать, отказывалась ужинать с ним, говоря, что не голодна. Через день-другой она отходила, принималась плакать, просила прощения, но через какое-то время все начиналось заново.
   Джек зачерпнул большой ложкой из котелка, положил себе в тарелку тушеной баранины и стал с аппетитом есть.
   – Отгадай, кто приходил сегодня на стройку, – сказал он. – Альфред.
   Марта от неожиданности выронила из рук железную крышку от котелка, и она со звоном грохнулась на камни очага. Джек посмотрел на нее и увидел страх в ее глазах. Он повернулся к Алине: ее лицо стало белым как полотно.
   – Что ему надо в Кингсбридже? – спросила она.
   – Ищет работу. Голод, похоже, разорил в Ширинге всех торговцев, и они больше не строят себе каменных домов. Альфреду пришлось распустить всех своих строителей, и он сам теперь остался без дела.
   – Надеюсь, ты вышвырнул его вон, – сказала Алина.
   – Он просил меня ради Тома дать ему какую-нибудь работу, – дрожащим голосом сказал Джек. Он никак не ожидал, что женщины так воспримут его слова. – В конце концов, всему в этой жизни я обязан Тому.
   – Дерьмо, – сквозь зубы процедила Алина, и Джек подумал: этому она научилась у его матери.
   – А я все-таки взял его.
   – Джек! – вскрикнула она. – Как ты мог?! Нельзя было пускать этого дьявола обратно в Кингсбридж!
   Салли заплакала. Томми во все глаза смотрел на мать.
   – Альфред не дьявол, – сказал Джек. – Он просто голодный и нищий. И я спас его в память о его отце.
   – Если бы он тебя заставлял девять месяцев спать на полу, в ногах его кровати, как собаку, ты бы забыл о всякой жалости.
   – Со мной он обошелся еще хуже, спроси у Марты.
   – И со мной тоже, – ответила Марта.
   – Я просто решил, что мне достаточно было увидеть его таким – голодным и нищим, чтобы почувствовать себя отомщенным, – сказал Джек.
   – А мне этого мало! – Алина вся дрожала от гнева. – О Боже, какой же ты болван, Джек Джексон. Иногда я благодарю Господа, что не стала твоей женой.
   Джек отвернулся: слышать такое от любимой женщины было выше его сил. Он знал, что говорит она это сгоряча, но все равно обида комом стояла в горле.
   Алина погладила Салли по головке и дала ей кусочек моркови. Девочка затихла.
   Джек взглянул на Томми, который все еще испуганно смотрел на мать.
   – Ешь, Томми, – сказал он ему. – Очень вкусно.
   Они закончили ужинать в молчании.

* * *

   Той весной, когда было закончено строительство поперечных нефов, приор Филип отправился на юг осмотреть монастырские владения. После трех голодных лет нужен был хороший урожай, и он хотел проверить, как обстоят дела в угодьях, принадлежащих монастырю.
   Джонатана он взял с собой. Монастырский сирота стал высоким, неуклюжим, но очень смышленым подростком. Как и Филип в его возрасте, он ни разу не усомнился в том, чему посвятить свою жизнь: его послушничество закончилось, уже были принесены монашеские обеты, и теперь он стал братом Джонатаном. Подобно Филипу, его больше интересовали земные дела на благо Господа, и он стал работать помощником престарелого Катберта, монастырского келаря.
   Сопровождал их в поездке Ричард, брат Алины. Он наконец нашел свое место в Кингсбридже. Когда построили городскую стену, Филип предложил приходской гильдии назначить Ричарда начальником стражи, чтобы тот отвечал за спокойствие в городе.
   Ричард набрал стражников, занялся укреплением стен, а по праздникам и в базарные дни следил, чтобы подгулявшие пьянчуги не безобразничали. Монах всем этим, конечно же, заниматься не мог, особенно теперь, когда Кингсбридж из небольшой деревушки вновь превратился в шумный городок. Так что и приходской гильдии, которую Филип до того рассматривал как угрозу своей власти, тоже нашлось дело. И Ричард наконец был счастлив. Ведь ему уже исполнилось тридцать, и настоящее живое дело не давало ему расслабляться и позволяло чувствовать себя всегда молодым и полным сил.
   Филипу очень хотелось, чтобы и сестра Ричарда смогла найти себя в этой жизни. Если Церковь и не оправдала чьих-то ожиданий и надежд, так это ее, Алины. Джек был мужчиной, которого она любила, отцом ее детей, но Церковь настояла на том, чтобы она оставалась женой Альфреда, хотя они никогда и не жили плотской жизнью; а развода ей не удалось добиться только из-за злой воли епископа. Это было просто унизительно, и Филип чувствовал себя виноватым, хотя его-то как раз винить нельзя было ни в чем.
   Ближе к концу их путешествия, когда однажды солнечным утром по дороге домой они проезжали по лесу, молодой Джонатан сказ ал:
   – Все-таки интересно, почему Господь заставляет людей страдать от голода?
   Этот вопрос рано или поздно Филипу задавали все молодые монахи, и ответов на него было великое множество.
   – Не вини Бога за этот голод.
   – Но ведь от него зависела погода, из-за которой погибло три урожая подряд.
   – Причиной голода бывают не только плохие урожаи, – сказал Филип. – Они случаются постоянно, через каждые несколько лет, но люди при этом так не страдают. Нынешняя беда – во многом расплата за годы братоубийственной гражданской войны.
   – А как же она могла повлиять на урожай? – спросил Джонатан.
   Ответил ему Ричард, как воин:
   – Хуже войны ничего быть не может. Все запасы хлеба идут на то, чтобы прокормить воюющих, поля с урожаем сжигаются, лишь бы не оставлять их врагу, за хозяйствами некому присматривать, ведь почти все мужчины уходят воевать.
   Филип добавил:
   – А когда человек не уверен в завтрашнем дне, он не станет впустую тратить время и силы на то, чтобы вспахать новые земли, посеять травы, отрыть канавы и построить новые житницы, амбары или конюшни.
   – Но мы-то никогда не переставали этим заниматься.
   – Монастырь – совсем другое дело. Но простые крестьяне во время войны почти не занимаются своим хозяйством, все идет как бы само по себе, и, когда случается плохая погода, они уже ничего не могут поделать, чтобы хоть как-то поправить положение. Мы, монахи, смотрим дальше. Но у нас свои трудности. Из-за голода цены на шерсть резко упали.
   – Я не вижу никакой связи, – сказал Джонатан.
   – Думаю, это из-за того, что голодному человеку не до одежды. – На памяти Филипа впервые цены на шерсть падали несколько лет подряд. Поэтому ему пришлось урезать расходы на строительство собора – и работа пошла медленнее, отказаться от приема новых послушников и исключить из ежедневной трапезы монахов вино и мясо.
   – К несчастью, мы вынуждены экономить на всем, и это когда в Кингсбридж со всех концов потянулись отчаявшиеся люди в поисках заработка.
   – И в результате им приходится толпиться у монастырских ворот за бесплатным куском грубого хлеба и миской похлебки, – сказал Джонатан.
   Филип мрачно кивнул. Сердце его готово было разорваться, когда он видел здоровых сильных мужчин, просивших хлеба только потому, что они не смогли найти себе работу.
   – И все-таки помни: виной всему война, а не плохая погода, – сказал он.
   С юношеским задором Джонатан выпалил:
   – Надеюсь, в аду есть особое место для тех графов и королей, которые становятся виновниками таких бедствий.
   – Я тоже так думаю. Боже, спаси и сохрани, что это там, впереди?
   Странная фигура выскочила из придорожного кустарника и неслась прямо на Филипа: одежда вся в лохмотьях, волосы растрепаны, лицо – все черное от грязи. Приор подумал было, что бедняга спасается от разъяренного кабана или даже медведя.
   Но человек подбежал и бросился на Филипа.
   Тот от неожиданности упал с лошади.
   Нападавший вскочил на него. От человека пахло зверем, да и звуки он тоже издавал звериные. Филип изловчился и ударил. Его обидчик старался сорвать с приора его кожаную суму, которую тот перебросил через плечо. Филип понял, что его хотят ограбить. В суме не было ничего, кроме книги «Песнь Соломона». Приор отчаянно сражался, и не потому, что книга эта была ему особенно дорога, а скорее чтобы побыстрее отделаться от отвратительного грязного грабителя.
   Но ему очень мешала веревка, на которой висела сума, а бродяга все никак не унимался. Они так и катались по земле:
   Филип пытался вырваться, а разбойник упорно хватался за кожаную суму. Лошадь приора от испуга понесла.
   Но тут подоспел Ричард и отшвырнул грабителя. Филип перевернулся и сел, не в силах подняться на ноги. Он был ошеломлен, задыхался и жадно глотал воздух, радуясь, что удалось освободиться от противных объятий нищего. Ощупав все болевшие места, он с облегчением отметил, что ничего не сломал, и только потом поднял глаза на своих спутников.
   Ричард прижал разбойника к земле и стоял над ним, наступив одной ногой тому между лопаток и прижав острие своего меча к его шее. Джонатан держал двух оставшихся лошадей и выглядел очень испуганным.
   Филип неуверенно, пошатываясь, встал на ноги, чувствуя неприятную слабость. «Когда мне было столько же, сколько сейчас Джонатану, – подумал он, – я мог упасть с лошади и сразу же обратно вскочить в седло».
   – Если вы последите за этим тараканом, я поймаю лошадь, – сказал Ричард.
   – Хорошо, – ответил Филип. От протянутого меча он отмахнулся: – Это мне не понадобится.
   Ричард немного поколебался и спрятал меч в ножны. Грабитель лежал не шевелясь. Из-под драной туники торчали тоненькие, как прутики, босые ноги. Филип не подвергся серьезной опасности: этот несчастный не смог бы задушить даже цыпленка. Ричард ушел искать лошадь приора.
   Незнакомец, увидев это, весь напрягся. Филип понял, что тот готовится вскочить и убежать, и остановил его словами:
   – Хочешь что-нибудь поесть?
   Человек поднял голову и посмотрел на приора так, словно тот был сумасшедший.
   Филип подошел к лошади Джонатана и расстегнул седельный вьюк. Он достал каравай хлеба, разломил его и протянул половину разбойнику. Тот схватил его, не веря собственным глазам, и сразу же стал запихивать в рот.
   Филип опустился на землю и следил за ним. Человек жевал, как животное, стараясь успеть проглотить как можно больше из опаски, что у него отнимут несъеденные остатки пищи. Поначалу приору показалось, что воришка этот – глубокий старик, но сейчас, присмотревшись повнимательнее, он обнаружил, что перед ним совсем еще молодой человек, лет двадцати пяти, не больше.
   Вернулся Ричард, ведя под уздцы сбежавшую лошадь. Его всего покоробило, когда он увидел грабителя сидящим на земле и уплетающим их хлеб.
   – Зачем ты дал ему нашей еды? – сказал он Филипу.
   – Затем, что он голодный, – ответил тот.
   Ричард ничего не сказал, но выражение его лица без всяких слов говорило о том, что, мол, все монахи – немного не в себе.
   Когда разбойник доел весь хлеб, приор спросил его:
   – Как тебя зовут?
   Человек опять насторожился. Он явно колебался в растерянности. До Филипа вдруг дошло, что тот наверняка уже немало времени ни с кем из людей не разговаривал. Наконец незнакомец проговорил:
   – Дэвид.
   А он еще вполне нормальный, подумал приор.
   – Что с тобой произошло, Дэвид? – спросил он.
   – Я лишился хозяйства после последнего неурожая.
   – А кто был твоим лендлордом?
   – Граф Ширин г.
   Уильям Хамлей. Ничего удивительного, про себя сказал Филип.
   Тысячи крестьян не смогли заплатить арендную плату после трех неурожайных лет. Когда арендаторы приора не смогли рассчитаться с ним, он просто простил им все долги, потому что иначе эти люди все равно пришли бы за помощью в монастырь. Другие же лендлорды, такие как граф Уильям, воспользовались тяжелым положением людей и прогнали их с земли, чтобы заполучить ее. В результате в лесах появилось несметное множество преступников, промышлявших охотой за проезжавшими по лесу людьми. Поэтому Филипу приходилось каждый раз брать с собой Ричарда в качестве охранника.
   – А что стало с твоей семьей? – спросил приор.
   – Жена забрала ребенка и ушла к своей матери. А мне там места не нашлось.
   История была Филипу знакома.
   – Это страшный грех – поднимать руку на монаха, Дэвид, а жить воровством – недостойно человека.
   – А как же мне жить?! – почти закричал человек.
   – Если уж ты поселился в лесу, тогда лови птиц или кормись рыбной ловлей.
   – Но я этого не умею!
   – А разбойничать у тебя не получится. Подумай, что ты мог сделать без оружия, один против нас троих, да еще с Ричардом, вооруженным до зубов?
   – У меня не было другого выхода.
   – В следующий раз, когда тебе будет тяжело, приходи в монастырь. Там всегда найдется чем накормить голодного. – Филип поднялся. Он чувствовал горький привкус лицемерия в своих словах. Ему было прекрасно известно, что монастыри не смогут прокормить всех нуждающихся. Для большинства этих людей воровство оставалось единственным способом прокормиться, Но его предназначением на земле было проповедовать добродетель, а не подыскивать оправдание греху.
   Больше он ничего не мог сделать для этого несчастного. Взяв у Ричарда поводья своей лошади, Филип вскочил в седло. Синяки и шишки от падения еще долго будут болеть, подумалось ему.
   – Иди своей дорогой и больше не греши, – сказал он словами Иисуса и тронул лошадь.
   – Уж слишком ты добрый, – покачал головой Ричард, когда они отъехали.
   Филип с грустью отмахнулся:
   – Беда как раз в том, что я совсем не добрый.

* * *

   В последнее воскресенье перед Троицей Уильям Хамлей играл свадьбу.
   Мысль эта первой пришла в голову его матери.
   Она годами изводила его своими приставаниями, мол, ему давно пора найти себе жену и стать отцом наследника, но Уильям все тянул. Женщины наводили на него скуку, а поскольку он не понимал, зачем ему все это, и не хотел даже думать о них, граф стал опасаться прекрасного пола. Матери для ее успокоения он говорил, что вот-вот женится, но сам ничего не предпринимал.
   В конце концов, отчаявшись, мать сама нашла ему невесту.
   Звали ее Элизабет. Она была дочерью богатого рыцаря Гарольда из Веймута, одного из самых могущественных сторонников короля Стефана. Мать объяснила Уильяму, что если бы он не ленился, то мог бы найти себе и лучшую пару – хотя бы дочь графа, – но раз уж ему недосуг, Элизабет тоже подойдет.
   Уильям впервые увидел ее на королевском приеме в Винчестере, и мать тогда же заметила, что сын не сводит с нее глаз. У нее было приятное личико, пышная копна кудрявых волос, богатый бюст и узкие бедра – как раз тот тип, который так нравился Уильяму.
   Ей недавно исполнилось четырнадцать.
   Когда Хамлей смотрел на нее, ему сразу виделось, как он силой берет ее темной ночью в дальней аллее Винчестерского замка; мысль о женитьбе ни разу не приходила в голову. Мать его, однако, быстро выяснила, что отец ее – человек очень податливый, а сама девушка – послушный ребенок, делающий все, что велят старшие. Уверив сына, что унижение, испытанное с Алиной, ему не грозит, она назначила встречу.
   Уильям очень волновался. Последний раз подобное случалось с ним, когда он был двадцатилетним юношей, сыном рыцаря, и тогда встречался со своенравной знатной дамой. Сейчас он был закаленным в боях мужчиной тридцати семи лет от роду и вот уже десять лет графом Ширингом. Как глупо с его стороны волноваться перед встречей с четырнадцатилетней девочкой!
   Элизабет волновалась не меньше его. Ей очень хотелось понравиться. Она с восторгом рассказывала о своем доме и семье, о своих лошадях и собаках, родственниках и друзьях. Уильям молча разглядывал ее, пытался представить, как она будет выглядеть голой.
   Епископ Уолеран обвенчал их в часовне Ерлскастла, а потом был шумный свадебный пир на весь день. По традиции следовало пригласить всех влиятельных людей в округе, и, если бы Уильям не выставил богатых угощении, он бы много потерял в глазах местной знати. К ужину зажарили целиком трех бычков, дюжину барашков и поросят, гости выпили весь запас пива, сидра и вина. Мать Уильяма руководила празднеством, и выражение триумфа и ликования не покидало ее обезображенного лица. Епископ Уолеран нашел это народное гулянье отвратительным и ушел в тот момент, когда дядя невесты начал рассказывать анекдоты про новобрачных.
   Жених и невеста с наступлением темноты отправились в свою опочивальню, оставив гостей веселиться. Уильям немало побывал на свадьбах и знал, какие шуточки часто выкидывают молодые гости, поэтому он выставил за дверью Уолтера, заперев ее и приказав своему слуге охранять вход в комнату.
   Элизабет сняла платье и туфли и осталась в одной льняной рубашке.
   – Я не знаю, что делать дальше, – бесхитростно сказала она. – Тебе придется научить меня.
   Уильям все представлял себе немного по-другому. Он подошел к девушке. Она подняла к нему лицо, и он поцеловал ее нежные губы. Странно, но поцелуй не пробудил в нем никаких чувств.
   – Сними рубашку и ложись на кровать, – сказал он.
   Элизабет стянула через голову нижнюю сорочку. Она оказалась довольно пухлой, на больших грудях едва различались крохотные вдавленные соски. Между ног пробивался треугольником светлый пушок волос. Послушно подойдя к кровати, она улеглась на нее.
   Уильям скинул башмаки, сел подле нее на кровати и сжал ее груди. Кожа была по-детски нежной. Эта хорошенькая, милая, улыбающаяся девочка не имела ничего общего с образом той женщины, которую рисовал в своем воображении Уильям, женщины, сгорающей от страсти, издающей блаженные стоны, извивающейся под ним в поту; и он почувствовал себя обманутым.
   Уильям просунул руку ей между бедер, и она сразу же раздвинула ноги. Он пальцем проник в нее, заставив издать тяжелый вздох, словно от боли, но она тут же сказала:
   – Все хорошо. Мне не больно.
   Ему показалось, что он делает что-то не то. В мыслях рождалась совсем другая сцена, где оба они лежали рядом, разговаривая и лаская, постепенно узнавая друг друга. Но желание все-таки пробудилось в нем, когда она вздохнула от боли; он отбросил все сомнения и задвигал пальцем еще сильнее, грубее, не сводя взгляда с ее лица, пока она мужественно терпела эту пытку.
   Уильям взобрался на кровать и опустился у нее между ног. Полного возбуждения все никак не наступало. Он начал тереть свой член, но у него ничего не получалось. И все из-за ее проклятой улыбки, подумалось ему. Он просунул в нее уже два пальца, и она вскрикнула от боли. Так-то оно лучше, сказал он себе; но эта глупая сучка опять улыбалась. Уильям понял, что надо во что бы то ни стало убрать эту дурацкую улыбку с ее лица. И он изо всех сил ударил ее. Она издала крик, и на губе выступила кровь. Так, еще разок – и он снова хлестнул ее по липу.
   Элизабет заплакала.
   После этого Уильям свое получил.

* * *

   В следующее воскресенье была Троица. В церкви уже толпились прихожане. Службу должен был вести епископ Уолеран. Народу набралось больше, чем обычно: всем хотелось увидеть новые поперечные нефы, которые только-только закончили. По городу уже ходили слухи об их великолепии. Уильям собирался показать всем свою жену. С тех пор как построили городскую стену, он в городе не появлялся, но Филип не мог запретить ему прийти в церковь.
   За два дня до Троицы умерла мать Уильяма.
   Ей было под шестьдесят, но смерть ее стала неожиданной для всех. В пятницу за обедом она почувствовала себя плохо, ей было тяжело дышать, и она рано легла в постель. Незадолго до рассвета горничная разбудила Уильяма и сказала, что у его матери сильное недомогание. Он вскочил и, спотыкаясь и потирая глаза, пошел к ней в комнату. Мать жадно глотала воздух, не в силах говорить, и в глазах ее застыл ужас.
   Уильям перепугался до смерти, увидев страшную агонию. А она неотрывно смотрела на него, словно ждала от него какой-то помощи. Но он был так напуган, что уже было повернулся уйти из комнаты; однако, увидев в дверях горничную, устыдился своего страха. Он заставил себя еще раз взглянуть на мать. Ее лицо постоянно меняло свое выражение в мерцающем свете свечи; дыхание, прерывистое и хриплое, становилось все громче, пока наконец не превратилось в сплошной шум, от которого раскалывалась голова. Она вполне могла разбудить весь замок своим хрипом. Уильям закрыл уши руками, лишь бы ничего не слышать, но это не спасало. Ему показалось, что она кричит на него, как не раз бывало в детстве, осыпает его грубой бранью и лицо ее все перекошено от злобы, рот широко раскрыт, волосы растрепаны. Он все больше убеждался, что мать что-то требует от него, и чувствовал, как становится вновь ребенком, пока дикий страх, казалось, позабытый со времен детства, не охватил его, страх того, что единственный человек, которого он любил в этом мире, был беснующимся чудовищем. Так оно было всегда: она звала его или прогоняла, приказывала ему сесть на пони или слезть с него, а он нехотя подчинялся, и тогда она начинала кричать и браниться, а он, перепуганный, не понимал, чего же от него хотят; и наступала истерика: она вопила громче и громче, и он уже ничего не видел, не слышал и в ужасе не мог вымолвить ни слова.