Фоллетт Кен. Столпы Земли

   Архиепископ Кентерберийский Томас Бекет не смог почтить своим присутствием торжественное богослужение: он напрочь рассорился со своим старым другом королем Генрихом и вынужден был бежать из страны и искать убежища во Франции. Спор вышел из-за разного толкования многих законов, но главным противоречием были разные взгляды каждого на то, какой должна быть власть короля: ограниченной или абсолютной. Примерно об этом же и Уильям не раз спорил с Филипом: Хамлей считал, что граф мог всегда поступать так, как ему хочется, на то он и граф. Таким же хозяином в королевстве хотел себя видеть и Генрих. А приор Филип и Томас Бекет оба склонялись к тому, чтобы власть правителей была ограничена.
   Епископ Уолеран был из тех духовных лиц, которые всегда стоят на стороне правителей. Власть в его понимании для того и давалась, чтобы ею пользоваться. Поражения, которые он терпел на протяжении трех десятилетии, никак не поколебали его уверенности в том, что он был и остается проводником Божьей воли на земле, как не убавили его решимости и дальше исполнять свою святую обязанность. Уильям чувствовал, что епископ, даже участвуя в освящении собора в Кингсбридже, не оставляет мысли о том, как бы отравить Филипу торжественный момент.
   От долгого стояния у Уильяма разболелись ноги, и он решил немного пройтись. В Ширинге, когда он бывал в церкви, Уолтер носил за ним стул, чтобы можно было присесть и дать отдых ноющим ногам, а то и вздремнуть. Здесь же люди шумно разговаривали друг с другом, живо обсуждали свои дела, заводили знакомства. Уильям неспешно прохаживался среди собравшихся, заискивающе улыбаясь сильным мира сего, вызывая робость у тех, кто был слабее его, и внимательно прислушивался к разговорам. Былого страха в сердцах людей его появление больше не вызывало, но как шерифа его еще побаивались и к мнению его относились с почтением.
   Богослужение, казалось, длилось бесконечно долго. Во время большого перерыва монахи обошли церковь снаружи, окропив ее стены святой водой. Ближе к окончанию службы Филип объявил о назначении суприора: им стал брат Джонатан, монастырский сирота. Ему было уже около тридцати пяти, и он своим необычайно высоким ростом все больше напоминал Филипу Тома Строителя: того тоже отличал гигантский рост.
   Когда церемония освящения подошла к концу, знатные гости задержались в южном нефе, и все остальные дружно ждали во дворе их появления. Уильям, прихрамывая, присоединился к толпе. Были времена, когда он держался на равных с епископами, а теперь вынужден был отвешивать поклоны рыцарям и искать знакомства с мелкими землевладельцами. Епископ Уолеран неожиданно отвел его в сторону и спросил:
   – Кто этот новый суприор?
   – Монастырский сирота, – ответил Уильям. – Всегда ходил в любимчиках у Филипа.
   – Слишком молод для такого поста.
   – Филип был еще моложе, когда стал приором.
   Уолеран выглядел задумчивым.
   – Монастырский сирота, – проговорил он. – Напомни-ка мне поподробнее.
   – Когда Филип приехал в наши края, он привез с собой совсем еще крохотного ребенка.
   Лицо Уолерана прояснилось, он вспомнил:
   – Боже милостивый, ну конечно же! Я совсем забыл о ребенке Филипа. Как же так, у меня это напрочь вылетело из головы.
   – Больше тридцати лет все-таки прошло. И потом, какое это может иметь значение?
   Епископ окинул Уильяма своим презрительным взглядом, который всегда был так ненавистен шерифу и который, казалось, говорил сейчас: «Бык ты безмозглый, неужели даже такие простые вещи до тебя не доходят?» Уильям почувствовал ноющую боль в ноге и переступил, чтобы хоть немного унять ее.
   – А откуда же взялся этот ребенок? – спросил Уолеран.
   Уильям, с трудом проглотив обиду, ответил:
   – Если мне не изменяет память, его нашли брошенным неподалеку от старого лесного монастыря, где раньше жил Филип.
   – Так, так, уже лучше. – В голосе Уолерана звучал азарт охотника.
   Уильям все еще не понимал хода его мыслей.
   – Ну и?.. – угрюмо спросил он.
   – А тебе не кажется, что Филип воспитывал ребенка так, как если бы он был его собственным?
   – Похоже.
   – А теперь он сделал его су приором.
   – До того Джонатана избрали монахи на собрании капитула. Мне кажется, они его очень уважают.
   – Если человек становится суприором в тридцать пять, со временем ему открывается прямая дорога в приоры.
   Уильям не стал повторять своего любимого: «Ну и?..» – а просто ждал, как несмышленый ученик, что Уолеран все объяснит сам.
   – У меня нет сомнении, что Джонатан – кровный сын Филипа, – наконец произнес епископ.
   Уильям расхохотался. Он ожидал от Уолерана какой-нибудь глубокой мысли, а тот выдал такую чепуху. Всегда мертвенно-бледное лицо епископа слегка покраснело от такой наглости, чему Уильям очень обрадовался.
   – Никто из тех, кто знает Филипа, не поверит в это, – сказал шериф. – Он и родился-то сухим поленом. Надо же, придумать такое! – И снова рассмеялся. Епископ слишком уверовал в то, что он самый умный, решил Уильям, но на этот раз чувство здравое изменило ему.
   Взгляд Уолерана был холоден как лед.
   – Говорю тебе, что у Филипа была любовница, когда он управлял лесным монастырем. Потом он стал приором в Кингсбридже и вынужден был оставить женщину. Она не захотела растить ребенка без отца к просто подбросила его Филипу. А тот, будучи очень чувствительной натурой, счел себя обязанным позаботиться о ребенке и выдал его за найденыша.
   Уильям замотал головой.
   – Невероятно, – бормотал он. – Будь это кто-нибудь другой – поверил бы, но Филип – никогда!
   – Если ребенок брошенный, – настойчиво продолжал Уолеран, – как приор докажет, где он нашел его?
   – Не докажет, – согласился Уильям. Он посмотрел в сторону южного поперечного нефа, где стояли Филип и Джонатан. Они беседовали с епископом Херфордским. – Но ведь они даже не похожи.
   – Ты тоже не похож на свою мать, – сказал Уолеран. – И слава Богу.
   – Ну а какой же прок от всего этого? – сказал Уильям. – Что ты собираешься предпринять?
   – Я обвиню его перед церковным судом, – ответил епископ.
   Это было совсем другое дело. Никто из знавших Филипа не поверил бы обвинениям Уолерана, но судья, впервые попавший в Кингсбридж, мог счесть их вполне правдоподобными. Уильям с неохотой признал, что затея Уолерана была в конце концов не такой уж глупой. Как всегда, тот оказался хитрее и проницательнее его самого. Вид у него сейчас был вызывающе самодовольный, но Уильяма настолько увлекла мысль о возможном скором крахе Филипа, что он словно не замечал этого.
   – Боже праведный, – нетерпеливо сказал он, – ты и вправду думаешь, что из этого что-то может получиться?
   – Все зависит от того, кто будет судьей. Но тут, я полагаю, мне кое-что удастся предпринять. Интересно...
   Уильям посмотрел на Филипа, который стоял в нефе вместе со своим долговязым протеже и торжествующе улыбался. Через широкие окна на них струился расцвеченный всеми красками свет, и они были оба похожи на видения из сказочных снов.
   – Прелюбодеяние и кумовство, – ликуя от радости, произнес Уильям. – О Боже.
   – Если нам удастся приклеить это Филипу, – с наслаждением сказал Уолеран, – нашему проклятому приору придет конец.
   Ни один здравомыслящий судья, возможно, не признал бы Филипа виновным.
   Правда состояла в том, что приору самому никогда не приходилось бороться с искушением прелюбодеянием. Слушая исповеди, он знал, что некоторые монахи отчаянно сопротивлялись зову плоти, но он был не такой. Было время, в восемнадцать лет, когда он мучился от греховных снов, но продолжалось это недолго. На протяжении почти всей жизни воздержание казалось ему нормальным состоянием. Он ни разу не вступал в связь с женщиной, а теперь, наверное, был уже и староват для этого.
   Церковь, однако, отнеслась к обвинениям очень серьезно. Филипу предстояло ответить перед церковным судом. На слушании должен был присутствовать архиепископ Кентерберийский. Уолеран хотел провести суд в Ширинге, но Филип всячески противился этому, и успешно, так что решено было собрать заседание суда в Кингсбридже, который к тому же был теперь кафедральным городом. В доме приора должен был остановиться архидиакон, и Филип сейчас перевозил оттуда свое имущество.
   Он знал, что никогда не был замешан в прелюбодеянии, из чего следовало, что и в кумовстве его никак нельзя было обвинить, поскольку человек не может способствовать продвижению своего сына, если такового у него просто нет.
   Тем не менее он часто спрашивал себя: не ошибся ли он, выдвинув Джонатана на столь важный пост? Возможно, думал он, подобно тому как нечестивые мысли являются предвестником более тяжелого греха, так и его благосклонность по отношению к любимому сироте была неосознанным проявлением кумовства. И хотя монахам следовало отказываться от утех семейной жизни, все-таки Джонатан всегда был для Филипа как родной сын. Приор сделал его келарем, когда тот был совсем еще юношей, и вот сейчас выдвинул его в суприоры. «Неужели я сделал это, только чтобы потешить свою гордыню и для собственного удовольствия?» Вопрос этот не давал Филипу покоя. Да, так оно и есть, решил он.
   Ему всегда доставляло огромное удовольствие наблюдать, как мальчик рос, учить его уму-разуму, видеть, как тот быстро усваивает все премудрости монастырской жизни. Но даже если бы Филип не испытывал подобных чувств, все равно Джонатан, без сомнения, был бы самым способным и самым дельным человеком в монастыре. Своим умом, благочестием, богатым воображением и совестливостью он снискал себе всеобщую любовь и уважение. Воспитанный в стенах монастыря, он не знал другой жизни и никогда не жаждал свободы. Филип и сам вырос в аббатстве. Из нас, монастырских сирот, получаются самые лучшие монахи, подумалось ему.
   Он положил книгу в свою сумку: все-таки Евангелие от Луки – настоящий кладезь мудрости. К Джонатану он действительно относился как к сыну, но никаких грехов, заслуживающих осуждения церковным судом, не совершал. Обвинение было просто нелепым.
   К несчастью, оно само по себе грозило неприятностями. Оно подрывало авторитет приора. Найдутся люди, которые хорошо запомнят обвинение, но забудут вердикт суда. И когда Филип в очередной раз произнесет: «Заповедью запрещено возжелать жену ближнего своего», кто-то из прихожан наверняка подумает: «А ведь сам ты в молодости не отказывал себе в удовольствии».
   В комнату, тяжело дыша, ворвался Джонатан. Филип нахмурился. Суприору не пристало влетать в помещение в таком виде. Он готов был уже пуститься в наставления о достоинстве служащего храма, когда Джонатан выпалил:
   – Архидиакон Питер уже прибыл!
   – Хорошо, хорошо, – успокаивающе произнес приор. – Я уже почти собрался. – И протянул ему сумку. – Отнеси это в общую опочивальню и, прошу, не носись повсюду сломя голову, монастырь – это обитель покоя и мира.
   Джонатан принял и сумку, и упрек приора, но тут же сказал:
   – Не нравится мне, как смотрит архидиакон.
   – Я уверен: он будет справедливым судьей, а большего нам и не надо, – ответил Филип.
   Дверь снова открылась, и вошел архидиакон. Он был высок и поджар, на вид – ровесник приора, с редеющими седыми волосами и довольно высокомерным выражением лица. Филипу показалось, что они раньше встречались. Он протянул для приветствия руку и сказал:
   – Я приор Филип.
   – Я знаю тебя, – мрачно ответил архидиакон. – Ты разве меня не помнишь?
   Суровый тон гостя заставил Филипа вспомнить. Сердце на мгновение замерло. Перед ним стоял его заклятый враг.
   – Архидиакон Питер, – с трудом произнес приор. – Питер из Уорегама.
   – От него никогда не ждали ничего хорошего, – рассказывал Филип Джонатану спустя некоторое время после того, как они оставили архидиакона, чтобы тот смог поудобнее устроиться в доме приора. – Вечно жаловался, что мы мало работаем, или слишком сытно едим, или что службы у нас чересчур короткие. А я, дескать, всему этому потворствую. Уверен, он сам хотел стать приором. И это было бы для всех катастрофой. Тогда я поручил ему раздавать милостыню, и ему пришлось проводить большую часть времени в разъездах. Мне просто нужно было как-то избавиться от него. Так было лучше для монастыря, да и для него самого, но он, не сомневаюсь, до сих пор ненавидит меня, хотя прошло уже тридцать пять лет. – Филип вздохнул. – Еще когда мы ездили с тобой в обитель Святого-Иоанна-что-в-Лесу, я слышал, что он подался в Кентербери. И вот теперь он будет судить меня.
   Они вошли в аркаду монастыря. Погода стояла удивительно мягкая, солнце было теплым, но не жарким. Пятьдесят мальчиков из трех классов учились читать и писать, и их приглушенный шепот висел в воздухе. Филип помнил времена, когда в монастырской школе учились всего пять учеников под руководством дряхлого наставника. Сколько же ему удалось сделать за эти годы! Построен новый собор; некогда убогий, вконец разорившийся монастырь превратился в процветающий деловой и влиятельный центр всей округи; Кингсбридж вырос в настоящий город. В церкви сейчас более сотни монахов служили литургию. С того места, где он сидел, Филип мог видеть удивительно красивые разноцветные окна второго яруса. За спиной у него стояло новое каменное здание библиотеки, где хранились сотни книг по теологии, астрономии, этике, математике – одним словом, по всем областям знания. Монастырские земли и угодья, на которых работали умелые и трудолюбивые люди, кормили не только монахов, но и сотни крестьян. Разве могла какая-то ложь перечеркнуть все сделанное им? Неужели процветающий и богобоязненный монастырь будет отдан в чьи-то чужие руки, какой-нибудь пешке епископа Уолерана вроде архидиакона Болдуина или самоуверенного болвана Питера из Уорегама, которые в одночасье доведут его до разорения и упадка? Неужто от огромных отар останется лишь жалкая горсточка облезлых овец, крепкие хозяйства захиреют в неумелых руках, книги из богатой библиотеки будут пылиться за ненадобностью, а красивейший собор станет постепенно разрушаться от сырости? Господь помог мне столького достичь, думал Филип, так неужели он допустит, чтобы все пошло прахом?
   – И все-таки, вдруг архидиакон Питер не сочтет тебя виновным? – сказал Джонатан.
   – Да нет, пожалуй, надежды мало, – обреченно ответил Филип.
   – Говоря по совести, как он может?
   – Мне кажется, он всю свою жизнь копил на меня обиду, и это для него счастливый случай доказать, что я был грешен, а он всегда оставался праведником. Уолеран каким-то образом прознал о наших отношениях и постарался сделать так, чтобы судьей назначили именно Питера.
   – Но ведь нет никаких доказательств!
   – А они ему и не нужны. Он выслушает обвинение, потом защиту, помолит Всевышнего о наставлении и объявит свой вердикт.
   – Но Бог может дать ему правильный ответ.
   – Питер пропустит его мимо ушей. Он никогда не умел слушать.
   – И что же будет?
   – Я буду смещен, – угрюмо произнес Филип. – Они могут оставить меня здесь простым монахом, чтобы я остаток дней искупал свой грех, но это маловероятно. Скорее всего я буду изгнан из ордена, чтобы исключить любое мое влияние на жизнь монастыря.
   – А потом?.. Что дальше?
   – Дальше, конечно, должны состояться выборы. И тут, к несчастью, на первый план выходят интересы высшей политики. Король Генрих, как тебе известно, разошелся во взглядах с архиепископом Кентерберийским Томасом Бекетом, и тот вынужден искать убежища во Франции. Половина его архидиаконов присоединились к нему. Остальные встали на сторону короля против своего архиепископа. Питер, безусловно, из этой компании. А епископ Уолеран всегда держался короля. Он и предложит кандидатуру на пост приора, которая устраивала бы кентерберийских архидиаконов и самого Генриха. Думаю, что местным монахам трудно будет противостоять ему.
   – И кто же может быть этим кандидатом?
   – У епископа, не сомневаюсь, есть кто-то на примете. Может быть, это архидиакон Болдуин. А может быть – и Питер из Уорегама.
   – Мы должны что-то предпринять, чтобы помешать этому! – воскликнул Джонатан.
   Филип кивнул.
   – Но все складывается против нас. Мы ничего не сможем сделать, чтобы изменить ситуацию. Единственное...
   – Что? – нетерпеливо выпалил Джонатан.
   Все казалось настолько безнадежным, что Филип решил не искушать судьбу: зачем вселять в душу Джонатана напрасные надежды, чтобы тот потом испытывал горькие разочарования.
   – Ничего, – отрезал приор.
   – Что ты хотел сказать?
   Навязчивые мысли упрямо бились в голове Филипа.
   – Если бы удалось неоспоримо доказать мою невиновность, Питер ни за что не смог бы вынести мне обвинительный вердикт.
   – Но что может послужить доказательством?
   – Видишь ли, простым отрицанием трудно что-либо доказать. Нам остается только одно: найти твоего настоящего отца.
   Джонатан чуть не подпрыгнул от радости:
   – Точно! Ты прав! Мы найдем его!
   – Подожди, остынь немного, – сказал Филип. – Я уже как-то пробовал сделать это. А теперь, по прошествии лет, все будет намного сложнее.
   Но Джонатана уже так просто было не остановить.
   – Неужели нет никакой зацепки, откуда я мог появиться?
   – Боюсь, что нет. – Филип вдруг почувствовал себя виноватым в том, что разбудил у Джонатана надежды, которые могли оказаться неосуществимыми. И хотя тот совсем не помнил своих родителей, ему всегда было мучительно больно думать о том, что они его бросили. Он теперь изо всех сил стремился разгадать эту тайну и найти доказательства того, что родители, напротив, любили его. Но Филип был по-прежнему уверен, что ничего, кроме разочарования, эти попытки Джонатану не принесут.
   – А ты спрашивал людей, которые жили неподалеку от того места, где меня нашли? – спросил Джонатан.
   – Там на многие мили вокруг не было ни одной живой души. Тот монастырь стоял глубоко в лесу. Родители твои, наверное, приехали издалека, может быть, даже из Винчестера. Я за эти годы обошел много мест.
   – И тебе в то время не встречались никакие странствующие люди? – не унимался Джонатан.
   – Нет. – Филип нахмурился. Правду ли он сказал? Бессвязные мысли кружили у него в голове. В тот день, когда нашли ребенка, он покинул лесной монастырь, чтобы отправиться во дворец епископа, и по пути разговорился с какими-то людьми. Внезапно он отчетливо вспомнил ту встречу. – Да, действительно, как же я забыл: мне попался по пути Том Строитель со своей семьей.
   – Ты никогда не рассказывал мне об этом! – удивился Джонатан.
   – Я как-то не придал этому значения. Да и сейчас, думаю, это не так важно. Они повстречались мне день или два спустя. Я расспросил их, и они сказали, что не видели никого, кто мог бы быть отцом или матерью найденыша.
   Джонатан был явно удручен. Приор испугался, что поиски эти обернутся для него двойным разочарованием: Джонатан ничего не узнает о своих родителях и не сможет доказать его невиновность. Но Джонатан не сдавался.
   – И все-таки, что они делали в лесу? – настаивал он.
   – Том шел во дворец епископа. Он искал работу. Так они и оказались в Кингсбридже.
   – Я хочу сам поговорить с ними.
   – Тома и Альфреда уже нет в живых. Эллен живет в лесу, и один Господь знает, когда она снова появится. Правда, ты можешь поспрашивать у Джека с Мартой.
   – Надо попробовать.
   Что ж, может быть, он был и прав. Юношеская непоседливость все еще била в нем через край. Филип уже мало на что надеялся.
   – Попробуй, – сказал он. – Я уже слишком стар, силы давно не те. Иначе сам бы догадался сделать это. Поговори с Джеком. Надежда невелика, но больше нам рассчитывать не на что.

* * *

   Чертеж витража был выполнен в натуральную величину и в красках на огромном столе, специально вымытом элем, чтобы краски не растекались. На рисунке было изображено генеалогическое древо Христа в картинках. Салли взяла маленький кусочек стекла рубинового цвета и наложила его на фигуру одного из царей Израилевых – Джек не знал его имени, он всегда путался в витиеватых символах теологических рисунков. Она окунула тонкую кисть в разведенный в воде мел и обвела по контуру изображение царя: плечи, руки, полы платья.
   На огне возле стола разогревался железный прут с деревянной ручкой. Она взяла его и быстро, но осторожно же провела раскаленным кончиком по начертанному мелом контуру. Стекло треснуло точно по линии. Ее подмастерье аккуратно взял кусок стекла и начал обтачивать острые края.
   Джеку очень нравилось наблюдать, как работает его дочь. Движения ее были быстрыми, но очень точными и выверенными. Еще в детстве она была поражена, увидев работу стекольщиков, которых Джек привез из Парижа, и с тех пор всегда твердила, что непременно хочет заниматься тем же, когда подрастет. И выбору своему так и не изменила. Джек с грустью замечал, что люди, впервые попадавшие в новый собор, больше восторгались витражами Салли, чем работой отца.
   Подмастерье вернул ей обработанное стекло, и она начала прорисовывать на нем складки платья краской, приготовленной из порошка железной руды, мочи и гуммиарабика. Плоское стекло понемногу стало выглядеть так, словно на него небрежно набросили ткань. Руки у Салли были поистине золотые. Она быстро закончила рисунок и положила стекло рядом с другими на железный противень, который был покрыт известью. Теперь она поставит его в печь, и краску жаром прижжет к стеклу.
   Салли взглянула на Джека, одарила его короткой ослепительной улыбкой и взяла новый кусок стекла.
   Ему пришлось уйти. Часами мог он наблюдать за ее работой, но и у него были кое-какие дела. Как сказала бы Алина, Джек был просто помешан на своей дочери. Когда он смотрел на нее, его охватывало восхищенное удивление оттого, что он виновник появления на свет этой умной, независимой, зрелой молодой женщины. И дрожь пробегала по телу, когда он видел, каким мастером стала Салли.
   По иронии судьбы он всегда хотел, чтобы строителем стал Томми. Ему удалось уговорить сына поработать вместе с ним, но того больше тянуло к земле, к лошадям, к охоте, он с удовольствием учился владеть мечом – одним словом, увлекался всем тем, к чему Джек всегда оставался равнодушным. В конце концов отец вынужден был признать свое поражение. Томми уже успел послужить оруженосцем у одного из местных лордов и затем был посвящен в рыцарство. Алина подарила ему небольшое владение из пяти деревень, Томми женился на младшей дочери графа Бедфорда, и у них уже было трое детей. Джек стал дедом. А Салли в свои двадцать пять все еще была не замужем. В ней было так много от ее бабушки Эллен. Она привыкла во всем полагаться только на себя.
   Джек обошел западную часть собора и посмотрел на две башенки-близнеца. Они были почти готовы, и из кузницы в Лондоне уже везли огромный бронзовый колокол. Сейчас у него почти не было работы. На стройке, где раньше под его началом трудилась целая армия здоровенных каменщиков и плотников, укладывавших аккуратными рядами тяжеленные каменные кубы и делавших опалубку, теперь осталась лишь горстка резчиков и маляров, занимавшихся тонкой отделкой и изготовлением мелких деталей: статуй для ниш, различных орнаментов, золоченых крыльев ангелов. Новых проектов почти не было, разве что иногда надо было сделать чертеж какой-нибудь новой монастырской постройки – библиотеки, дома для собраний капитула, приюта для паломников, прачечной или помещения для переработки молока. В перерывах Джек стал вновь, после долгих лет, заниматься резьбой по камню. Ему не терпелось поскорее снести алтарь, построенный еще Томом Строителем, чтобы на его месте возвести заново восточную часть собора по своему собственному замыслу, но приор Филип хотел еще хотя бы год полюбоваться законченной церковью, прежде чем начинать новое строительство. Возраст уже давал себя знать, и Джек боялся, что старик может так и не увидеть нового алтаря.
   Но работа будет продолжаться и после смерти приора, подумал Джек, завидев приближающуюся к нему со стороны кухонного дворика долговязую фигуру брата Джонатана. Он будет хорошим приором, может быть, даже таким же, как Филип. Джек был доволен, что сохранится преемственность: он сможет строить планы на будущее.
   – Джек, меня очень тревожит этот церковный суд, – начал Джонатан без всяких предисловий.
   – Я-то думал, вся эта возня яйца выеденного не стоит, – сказал Джек.
   – И мне так казалось, но тут выяснилось, что архидиакон – давний враг приора Филипа.
   – Вот черт. Но все равно, наверняка ему не удастся доказать вину Филипа.
   – Он сделает все, что захочет.
   Джек, почувствовав отвращение, покачал головой. Он не переставал удивляться, как люди, подобные Джонатану, могли продолжать верить в святую Церковь, когда она вся была насквозь прогнившей.
   – И что ты собираешься делать?
   – Единственное, чем мы можем доказать его невиновность, – это найти моих родителей.
   – Пожалуй, уже поздновато!
   – Но это последняя надежда!
   Джек был явно растерян. Положение было просто отчаянным.
   – Где ты думаешь начать поиски? – спросил он.
   – Начну с тебя. Ты был в окрестностях обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу в то время, когда я родился.
   – Разве? – Джек не мог сообразить, куда клонит Джонатан. – Я жил в тех местах до одиннадцати лет, и на столько же лет я тебя старше.