Фоллетт Кен. Столпы Земли

   – Отец Филип говорит, что встретил тебя, твою мать, Тома Строителя и его детей через день после того, как меня нашли.
   – Я помню. Мы тогда съели всю еду. Такие были голодные.
   – Напряги память, вспомни. Не видел ли ты кого-нибудь с грудным ребенком или, может, беременную женщину в тех местах?
   – Подожди, подожди. – Джек выглядел озадаченным. – Ты хочешь сказать, что тебя нашли возле обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу?
   – Да. А ты разве не знал?
   Джек не мог поверить своим ушам.
   – Нет. Этого я не знал, – медленно произнес он. В голове у него все кружилось от такого неожиданного откровения. – Когда мы пришли в Кингсбридж, ты был уже здесь, и я, конечно, подумал, что тебя нашли неподалеку. – Ему внезапно захотелось сесть и перевести дух. Вокруг высились кучи строительного мусора, и он уселся прямо на одну из них.
   – И все же, – Джонатан сгорал от нетерпения, – ты видел кого-нибудь в лесу?
   – Ода, – сказал Джек. – Не знаю только, как сказать тебе такое...
   Джонатан побледнел.
   – Ты ведь что-то знаешь об этом, да? Что ты видел?
   – Я видел тебя, Джонатан. Вот что я видел.
   У монаха от удивления отвисла челюсть.
   – Что?.. Как?..
   – Еще только светало. Я тогда охотился на уток. И вдруг услышал чей-то плач. Вскоре я нашел младенца, завернутого в старую, драную накидку. Он лежал возле затухавшего костра.
   Джонатан не сводил с него тревожного взгляда.
   – А дальше что?..
   Джек медленно склонил голову.
   – Ребенок лежал на свежей могиле.
   У Джонатана комок застрял в горле.
   – Моя мать?
   Джек кивнул.
   У Джонатана по лицу потекли слезы, но он продолжал спрашивать:
   – И что ты сделал?
   – Я побежал за своей матерью. Но когда мы вернулись на место, мы увидели священника верхом на лошади. На руках у него был ребенок.
   – Франциск. – Голосу Джонатана дрогнул.
   – Что?
   Тот с трудом проглотил комок в горле.
   – Меня нашел брат Филипа, отец Франциск, священник.
   – А что он там делал?
   – Ехал проведать своего брата в обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу. Туда-то он меня и отвез.
   – О Боже. – Джек тоже уставился на высокого монаха, и слезы душили его. Ты еще не знаешь всей правды, подумал он.
   – А ты не видел кого-нибудь, кто мог бы быть моим отцом? – спросил Джонатан.
   – Видел, – гордо произнес Джек. – Я знаю, кто он был.
   – Говори же... – прошептал Джонатан.
   – Том Строитель.
   – Том?.. – Монах тяжело опустился на землю. – Моим отцом был Том Строитель?
   – Да. – Джек в изумлении кивнул головой. – Теперь я понял, кого ты мне все время напоминал. Ты и он – самые высокие люди, которых я когда-либо встречал.
   – Он всегда был добр ко мне, пока я был маленьким, – задумчиво сказал Джонатан. – Он часто играл со мной. Любил меня. Я виделся с ним так же часто, как и с приором Филипом. – Слезы ручьями бежали из его глаз. – Это был мой отец. Мой отец. – Он снова взглянул на Джека. – Почему он бросил меня?
   – Они подумали, что ты все равно умрешь. У них не было молока, чтобы кормить тебя. Я знаю, они сами голодали. Им не к кому было обратиться за помощью. Они не знали, что поблизости находится монастырь. Кроме репы, у них не было никакой еды, а от нее ты бы сразу умер.
   – Они все-таки любили меня.
   Джек видел тот день так ясно, словно все произошло только вчера: затухающий огонь, свежая земля на могиле и крохотное розовое существо, сучащее ручками и ножками под старой, рваной накидкой. Надо же, кто бы мог подумать, что из него вырастет такой длиннющий мужчина, который сейчас горько плакал, сидя на голой земле.
   – О да, они любили тебя, – сказал Джек.
   – Как же так получилось, что никто никогда не говорил об этом?
   – Тому, конечно, было стыдно, – сказал Джек. – Мать моя наверняка знала об этом, да и мы, дети, тоже чувствовали, что произошло. И все же эта тема всегда была запретной. И потом, мы никогда не связывали того ребенка с тобой.
   – Но Том должен был знать.
   – Да.
   – Почему же он не забрал меня к себе?
   – Вскоре после того, как мы оказались здесь, моя мать оставила его, – сказал Джек, и грустная улыбка тронула его губы. – Ей трудно было угодить. Точно как Салли. Значит, Тому пришлось бы нанимать кормилицу, чтобы заниматься тобой. Мне кажется, он размышлял так: почему бы не оставить малыша в монастыре, ведь там о нем будет кому позаботиться?
   Джонатан кивнул:
   – О, старый добрый Джонни Восемь Пенсов. Упокой, Господь, его душу.
   – Так Том мог больше времени проводить с тобой. Ты ведь целыми днями носился по монастырскому двору, а он как раз работал там. А если бы он забрал тебя к себе и оставил с няней, вам бы пришлось намного реже видеться. И, я думаю, с годами, пока ты рос монастырским сиротой и, кажется, был по-своему счастлив, Том приходил к мысли, что лучше все оставить как есть. Люди часто отдают своих детей Богу.
   – Все это время я стремился узнать правду о моих родителях, – сказал Джонатан. Джек почувствовал, как у него сжалось сердце. – Я изо всех сил старался представить себе, как они выглядят, просил у Бога встречи с ними, спрашивал: любят ли они меня, почему бросили? Теперь я знаю, что мама моя умерла, дав мне жизнь, а отец до конца своих дней был рядом со мной. – Он улыбнулся сквозь слезы. – Я не могу передать тебе, как я счастлив.
   Джек сам был готов разрыдаться. Чтобы хоть как-то скрыть свои чувства, он сказал:
   – А ты очень похож на Тома.
   – Правда? – Джонатан был этим очень доволен.
   – Разве ты не помнишь, каким высоким он был?
   – Тогда все взрослые были для меня высокими.
   – У него были такие же красивые черты, как у тебя. Если ты когда-нибудь задумаешь отпустить бороду, люди наверняка примут тебя за Тома.
   – Я помню день, когда он умер, – сказал Джонатан. – Он водил меня по ярмарке, мы смотрели, как травили медведя. Потом я взобрался на стену алтаря, а когда надо было спускаться, очень перепугался. И тогда Том помог мне. Потом он увидел, как приближаются люди Уильяма. И запер меня в монастыре. В тот день я в последний раз видел его живым.
   – Я помню, как он снимал тебя с алтаря, – сказал Джек.
   – Он хотел уберечь меня от опасности, – задумчиво произнес Джонатан.
   – Потом он стал спасать других.
   – Он так любил меня.
   Джек вдруг сообразил:
   – Это ведь может помочь Филипу на суде, как ты думаешь?
   – Я совсем забыл... Конечно же. О Боже!
   – У нас ведь теперь есть неопровержимые доказательства, – изумился Джек. – Я видел младенца, видел священника, не видел только, как ребенка передали в монастырь.
   – Франциск видел. Но он брат Филипа, и к его свидетельству могут не прислушаться.
   – Моя мать и Том были вместе в то утро, – сказал Джек, изо всех сил напрягая память. – Они говорили, что собираются искать того священника. Готов поклясться, они пошли в монастырь, чтобы убедиться, что с ребенком все в порядке.
   – Если она скажет об этом в суде, это может решить дело, – нетерпеливо сказал Джонатан.
   – Но Филип считает ее ведьмой, – сказал Джек. – Позволит ли он ей выступать свидетелем?
   – Надо попробовать его уговорить. Но она тоже ненавидит его. Станет ли она говорить?
   – Не знаю, – сказал Джек. – Давай спросим у нее.

* * *

   – Прелюбодеяние и кумовство?! – воскликнула мать Джека. – Филип?! – Она рассмеялась. – Боже, какая нелепость!
   – Мама, это очень серьезно, – сказал Джек.
   – Даже если его посадить в бочку с тремя потаскухами он не притронется к ним. Просто не будет знать, что с ними делать!
   Джонатан явно нервничал:
   – Над приором Филипом нависла беда. Даже если обвинения и звучат нелепо.
   – А с чего вдруг мне помогать ему? – сказала Эллен. – Я от него никогда ничего, кроме головной боли, не имела.
   Этого Джек и боялся. Мать его так и не простила Филипу, что тот разлучил ее с Томом.
   – Точно так же он поступил и со мной. Но я больше не держу на него зла, почему бы и тебе не простить его?
   – Я не из тех, кто прощает обиды.
   – Хорошо, пусть не ради Филипа, сделай это для меня. Я хочу продолжать строить в Кингсбридже.
   – Зачем? Церковь ведь уже построена.
   – Я задумал выстроить новый алтарь на месте того, что возвел Том. В новом стиле.
   – О, Бога ради...
   – Мама! Филип – хороший приор, и, когда он уйдет, на его место встанет Джонатан, но для этого нужно, чтобы ты пришла в Кингсбридж и выступила на суде.
   – Ненавижу суды, – сказала Эллен. – От них никогда нельзя ждать хорошего.
   От всего этого можно было сойти с ума. В ее руках была судьба Филипа: только она могла доказать его невиновность. Но мать Джека была упрямой старой женщиной, и он боялся, что не сможет уговорить ее.
   Попытался еще раз убедить ее:
   – Может быть, тебе трудно дойти до Кингсбриджа? Все-таки возраст. Сколько тебе сейчас – шестьдесят восемь?
   – Шестьдесят. И перестань меня дразнить, – огрызнулась Эллен. – У меня сил побольше, чем у тебя, сынок.
   Похоже, подумал Джек. Ее волосы были белыми как снег, лицо изрезали глубокие морщины, но ее удивительные золотые глаза видели все гораздо лучше, чем прежде: стоило ей только взглянуть на Джонатана, как она сразу поняла, кто он такой.
   – Ну что ж, мне нет нужды спрашивать, зачем ты здесь, – сказала она, обращаясь к Джонатану. – Ты ведь теперь знаешь, откуда ты взялся? Боже, подумать только, ты такой же высокий и почти такой же широкоплечий, как твой отец. – Она была по-прежнему независима и своенравна.
   – Салли вся в тебя, – сказал Джек.
   Эллен это понравилось.
   – В самом деле? – Она улыбнулась. – Чем же?
   – Тоже упрямая как осел.
   – Хм. – Мать сердито посмотрела на сына. – Ничего, это у нее пройдет со временем.
   Джек решил, что пора еще раз попросить ее.
   – Мама, пожалуйста, пойдем с нами в Кингсбридж. Умоляю тебя, скажи правду.
   – Не знаю, не знаю, – ответила она.
   – Я хотел бы попросить тебя о другом, – сказал ей Джонатан.
   Джек с удивлением ждал, что же скажет монах. Он боялся, что тот сгоряча выпалит что-нибудь такое, что не понравится матери: настроить ее против себя можно было одним словом, в особенности священнику. Джек затаил дыхание.
   – Ты можешь показать мне место, где похоронена моя мать? – спросил Джонатан.
   Джек потихоньку выдохнул. В этом ничего страшного не было. В самом деле, монах нашел единственную возможность немного растопить лед в сердце этой женщины.
   Эллен действительно сразу оттаяла.
   – Конечно покажу. Я уверена, что найду то место.
   Джеку не хотелось терять время. Суд начнется утром, а им еще столько нужно успеть. Но он чувствовал вместе с тем, что торопить судьбу не следует.
   – Ты хочешь пойти туда прямо сейчас? – спросила Эллен у Джонатана.
   – Да, пожалуйста. Если можно.
   – Хорошо. – Она встала. Накинула на плечи накидку из заячьего меха. Джек хотел было сказать, что ей будет жарко, но потом передумал: пожилым часто бывает холодно даже в теплую погоду.
   Они вышли из пещеры, где пахло лежалыми яблоками и костром, и через густые заросли, закрывавшие вход в нее, вышли на весеннее солнце. Эллен уверенно пошла впереди, а Джек и Джонатан двинулись следом, держа своих лошадей под уздцы. Лес так зарос, что ехать верхом было очень трудно. Джек заметил, что мать шагала медленнее обычного. Видно, сил все-таки не так много, как прежде, подумал Джек.
   Сам он этого места ни за что бы не нашел. Было время, когда он так же без хлопот мог найти нужную тропинку в чаще, как сейчас легко передвигался по улицам Кингсбриджа. Теперь лесные поляны все казались ему очень похожими, словно на глаз незнакомца все дома в городе были на одно лицо. Мать уверенно шла по тропкам, вытоптанным дикими животными. Джек раз за разом отмечал в памяти что-то знакомое с детства: вот на этом огромном дубе он спрятался однажды от свирепого кабана; вот садок для зайцев, который кормил его когда-то; в этой протоке он раньше голыми руками мог поймать самую жирную форель. Иногда он с точностью узнавал, где находится, а порой терялся, не в силах вспомнить того или иного места. С удивлением думал он о том, что когда-то лес, теперь совсем чужой, был его домом, и все эти ручейки и заросли уже ни о чем не говорили ему, как его хитроумные приспособления и шаблоны были малопонятными предметами для крестьян. Если бы он только подумал в те дни о том, как повернется его жизнь, спросил себя, что ждет его впереди, он не смог бы не только ответить, но даже предположить, какое будущее открывалось впереди.
   Они прошли уже несколько миль. Стоял теплый весенний день, и Джек почувствовал, что уже весь взмок, хотя мать по-прежнему не снимала своей заячьей накидки. Ближе к середине дня она вывела их на тенистую поляну. Джек заметил, что дышит она тяжело и взгляд ее стал каким-то тяжелым. Пора ей уходить из леса и перебираться в город к своим. Джек решил, что непременно уговорит ее.
   – Ты хорошо себя чувствуешь? – спросил он.
   – Конечно, – коротко ответила Эллен. – Мы пришли.
   Джек оглянулся. Он не узнавал этого места.
   – Здесь похоронена моя мать? – спросил Джонатан.
   – Да.
   – А где дорога? – спросил Джек.
   – Вон там.
   Осмотревшись еще раз, он почувствовал, что узнает эту поляну, и воспоминания о прошлом нахлынули на него щемящей тоской. Прямо перед ним стояло большое каштановое дерево; когда-то он играл здесь в свою любимую игру «который крепче»: на веревку привязывал каштан и бил им по другим; вся земля вокруг была после этого усеяна сбитыми плодами; сейчас дерево было все покрыто крупными белыми цветками, похожими на свечи, которые уже начинали опадать, и с каждым порывом ветра легкое белое облако срывалось с его ветвей и медленно опускалось на землю.
   – Марта рассказывала мне, как все было, – сказал Джек. – Они остановились здесь, потому что твоя мать не могла идти дальше. Том развел костер и сварил немного репы на ужин: мяса у них не было. Она родила тебя прямо здесь, на земле. Ты был очень здоровеньким, но с ней что-то случилось, и она умерла. – Неподалеку от дерева возвышался небольшой, поросший травой холмик. – Смотри, – сказал Джек. – Видишь?
   Джонатан кивнул, ему с трудом удавалось сдерживать свои чувства.
   – Вот ее могила. – Пока Джек говорил, с дерева слетело еще одно белое облако, и лепестки цветов ковром накрыли холмик.
   Джонатан опустился рядом с ним на колени и начал молиться.
   Джек стоял молча. Ему вспомнилось, что он испытал, когда нашел в Шербуре своих родных. А Джонатану сейчас было во сто крат тяжелее.
   Он медленно поднялся с колен.
   – Когда я стану приором, я построю на этом месте небольшой монастырь с часовенкой и приютом, чтобы ни одному страннику не пришлось больше замерзать в этом месте холодными зимними ночами под открытым небом. Этот приют я поставлю в память о моей матери. – Он взглянул на Джека. – Ты, наверное, даже не знал ее имени?
   – Агнес, – ответила за сына Эллен. – Твою мать звали Агнес.

* * *

   Речь епископа Уолерана прозвучала весьма убедительно.
   Он начал с того, что рассказал, как быстро продвигался Филип по церковной иерархии: в двадцать один он был простым келарем в монастыре; потом, в двадцать три, стал настоятелем обители Святого-Иоанна-что-в-Лесу; а в двадцать восемь – необычно рано – уже занял место приора в Кингсбридже. Уолеран все время упирал на молодость Филипа, стараясь убедить суд, что такое раннее продвижение сразу же заронило зерна высокомерия в душу приора. Потом он подробно описал лесную обитель, сказав о том, что ее удаленность и уединенность от мира порождали у настоятеля чувства чрезмерной свободы и независимости.
   – И не удивительно, – сказал епископ, – что через пять лет своего пребывания в качестве настоятеля лесного монастыря, при почти полном отсутствии какого-то надзора, этот неопытный, горячий молодой человек позволил себе связь с женщиной, и она родила от него ребенка. – Слова Уолерана звучали как неизбежный приговор. В их правдоподобности мало кто мог усомниться. Филипу хотелось одного: задушить ненавистного епископа.
   Затем Уолеран рассказал, как Филип привез Джонатана и Джонни Восемь Пенсов в Кингсбридж. Монахи были все очень встревожены, сказал он, когда их новый приор появился в монастыре с младенцем и нянькой. И это было правдой. На какое-то мгновение Филип забыл о напряжении, какое испытывал все время, пока вещал епископ, и едва не улыбнулся, вспомнив прошлое.
   Он часто играл с Джонатаном, когда тот был маленьким, продолжал Уолеран, давал ему уроки, позже взял к себе в помощники, как поступил бы всякий мужчина по отношению к собственному сыну.
   – Джонатан тоже оказался не по годам шустрый, – сказал епископ. – Когда умер Белобрысый Катберт, Филип сделал его келарем, а ведь ему исполнился только двадцать один год. Неужели во всем монастыре, где живет больше сотни монахов, не нашлось никого, кроме этого мальчишки, кто мог бы стать келарем? Или же Филип предпочел свою родную плоть и кровь? Когда Милиус уехал приором в Глэстонбери, он назначил Джонатана главным казначеем монастыря. Это в двадцать четыре года-то! Он что, самый мудрый, самый набожный из всех монахов? Или же просто любимчик Филипа?
   Филип обвел взглядом зал суда. Они устроили его в южном поперечном нефе Кингсбриджского собора. Архидиакон Питер восседал на высоком резном стуле, похожем на трон. Съехались все приближенные Уолерана, пришли все монахи из монастыря. Дела по хозяйству им пришлось отложить, пока их приор отвечал перед судом. Здесь же были все священники из округи, включая и приходских из окрестных деревень. Своих представителей прислали соседние епархии. Вся религиозная община Южной Англии ждала вердикта суда. Но собравшихся интересовали не добродетели или прегрешения Филипа, а скорее исход решающего поединка между епископом Уолераном и приором Кингсбриджа.
   Когда Уолеран сел, Филип, дав клятву на Библии, начал рассказывать о том, что произошло в то зимнее утро много лет назад. Он начал с того, что поведал об их давней ссоре с Питером из Уорегама, чтобы показать, что тот не мог не судить его предвзято. Потом он вызвал Франциска, чтобы он рассказал, как нашел ребенка.
   Джонатана в городе не было: он оставил записку, где сообщал, что отправился на поиски следов своих родителей. Джек тоже исчез, из чего Филип заключил, что все это как-то связано с матерью Джека, этой ведьмой Эллен, и что Джонатан не стал говорить Филипу о своей затее из боязни, что тот может запретить ему покидать монастырь. Вернуться они должны были сегодня утром, но до сих пор задерживались. Приору казалось, что Эллен вряд ли что сможет добавить к рассказу Франциска.
   Когда тот закончил, начал говорить Филип:
   – Ребенок был не моим, готов поклясться чем угодно. Я никогда не имел половых связей с женщинами и остаюсь целомудренным и непорочным, как завещано нам апостолом Павлом. Так почему же, как спрашивает его милость епископ, я относился к этому мальчику, как к собственному сыну?
   Филип вновь обвел взглядом собравшихся. Он решил, что единственным выходом будет говорить только правду, и надеялся, что Бог скажет свое слово достаточно громко, чтобы преодолеть душевную глухоту Питера.
   – Когда мне было шесть лет, – продолжал Филип, – мои родители погибли. Их убили в Уэльсе воины старого короля Генриха. Меня и моего брата спас аббат из близлежащего монастыря, и с тех пор мы росли под присмотром монахов. Я был монастырским сиротой. И я знаю, что это такое. Когда постоянно хочется материнской ласки, несмотря на заботу и внимание со стороны братьев-монахов. И я понимал, что Джонатан испытывал те же чувства, поскольку на себе познал то отчуждение, которое появляется у человека без родительского глаза, когда тебе некого назвать матерью или отцом. Как и он, я все время стыдился того, что вынужден доставлять кому-то лишние хлопоты, искать милосердия у чужих мне людей. Я часто спрашивал себя: за что же я лишен всего того, что даровано другим? Я знал, что по ночам этот ребенок мечтал о теплой материнской груди и ласковом голосе матери, которую он никогда не знал, жаждал встретить ту единственную женщину, которая беззаветно любила бы его.
   Архидиакон сидел с каменным выражением на лице. Филип вдруг осознал: перед ним самый худший из христиан. Он старательно выискивал все дурное в людях, находил любую возможность, чтобы предать человека опале, не признавал никаких оправданий и всегда требовал самого сурового наказания за малейшую провинность; ему не знакомо было христианское сострадание, прощение; он словно насмехался над великодушными законами Христа. Такими вот были фарисеи, подумал Филип; не удивительно, что Всевышний предпочитал делить трапезу с хозяевам и трактиров и грешниками.
   И он продолжал говорить, хотя с грустью понимал, что никакие слова не способны поколебать праведность Питера, которой он прикрывался, как щитом.
   – Никто так не заботился бы о мальчике, как я, не считая, конечно, его родителей, найти которых мы так и не смогли. И на то была ясная Божья воля... – Он замолк. В церковь только что вошли Джонатан с Джеком. Между ними стояла Эллен.
   Она постарела: волосы стали совсем седыми, лицо покрыли глубокие морщины. Но вошла она, как королева, с высоко поднятой головой, золотистые глаза сияли так, словно она бросала кому-то вызов. Филип был слишком удивлен, чтобы протестовать.
   Высокий суд молчал, когда она вошла в неф и встала прямо против архидиакона Питера. Голос ее зазвучал в тишине, как из горна, и эхом отозвался в верхнем ярусе окон собора, построенного ее сыном:
   – Клянусь всеми святыми, что Джонатан – сын Тома Строителя, моего умершего мужа, и его первой жены.
   Собравшиеся в зале священники подняли страшный крик. На мгновение все утонуло в нем. Филип был в полном замешательстве, только широко раскрыл рот и не сводил глаз с Эллен. Том Строитель? Так Джонатан – сын Тома? Когда он смог наконец посмотреть на своего воспитанника, то сразу понял: это была сущая правда. Они были похожи не только ростом, но и лицом. Джонатану не хватало только бороды – и никаких сомнений не осталось бы.
   Первое, что почувствовал Филип, была горечь утраты. До сего дня он был самым близким человеком Джонатану. Но Том являлся ему родным отцом, и, хотя тот уже давно умер, неожиданное открытие многое могло изменить. Филип больше не смог бы втайне считать себя отцом Джонатана, да и тот теперь не будет чувствовать сыновней привязанности к приору. С этой минуты он будет только сыном Тома. Филип его потерял.
   Он тяжело опустился на скамью. Когда шум понемногу стих, Эллен рассказала, как Джек в то холодное утро услышал плач и нашел младенца; как они с Томом прятались в кустах, наблюдая за Филипом и монахами, которые, закончив утренние работы, возвращались в монастырь и встретили у ворот Франциска с младенцем на руках и Джонни Восемь Пенсов, пытавшегося кормить ребенка через тряпочку, смоченную в козьем молоке.
   Филип тут же вспомнил, с каким интересом Том слушал его рассказ о найденыше несколько дней спустя. Ему тогда показалось, что тот так внимателен только из прирожденного чувства сострадания, но оказалось, что он просто горел желанием узнать все о своем сыне.
   Со временем Тома все больше тянуло к мальчику, особенно когда он впервые пошел, а потом превратился в озорного непоседу. Никто тогда не обратил на это особого внимания: весь монастырь относился к Джонатану как к любимому всеми существу, а поскольку Том все свое время проводил на церковном дворе, его привязанность к мальчишке стала вполне естественной. Но сейчас, оглядываясь назад, Филип понимал, что забота, которую Том проявлял о Джонатане, была не совсем обычной.
   Когда Эллен села, приор понял, что его невиновность доказана. Ее откровения были столь ошеломляющими, что он совсем было забыл, что находится на суде. Рассказ ее о рождении ребенка, о смерти, об отчаянии и надежде, о старых тайнах и бесконечной любви неоспоримо свидетельствовал о целомудрии Филипа. Хотя не все было так просто и безобидно: решался вопрос о будущем монастыря. Но слова Эллен прозвучали столь убедительно, что о продолжении суда не могло быть и речи. Даже у Питера не хватило бы духу обвинять Филипа после всего, что здесь прозвучало. Уолеран снова проиграл.
   Однако епископ еще не готов был признать свое поражение. Он ткнул пальцем в сторону Эллен и спросил:
   – Ты говоришь, Том Строитель сказал тебе, что ребенок его?
   – Да. – В голосе ее звучала тревога.
   – Но двое других людей, которые могли бы подтвердить это, – Альфред и Марта – не пошли за тобой в монастырь.
   – Нет.
   – А Том умер. И ты единственная, кто слышал это признание от Тома. Твои рассказ нельзя проверить.
   – Какие же еще нужны доказательства? – с пылом произнесла Эллен. – Джек видел брошенного ребенка. Франциск подобрал его и отнес в монастырь. Мы с Томом следили за ним. Сколько же еще свидетелей требуется?
   – Я не верю тебе, – сказал Уолеран.
   – Не веришь мне? – Филип заметил, как Эллен задрожала от злости. – Ты мне не веришь? Ты, Уолеран Бигод, который столько раз лжесвидетельствовал?
   Филип почувствовал приближение катастрофы. Уолеран побелел от ярости. Что-то за всем этим еще скрывается, подумал приор. Епископ явно чего-то испугался. Внутри у него все трепетало от волнения.
   Филип посмотрел на Эллен и спросил ее:
   – Откуда тебе известно, что епископ замешан в лжесвидетельстве?
   – Почти пятьдесят лет назад в этом самом монастыре томился узник по имени Джек Шербур, – ответила она.
   Уолеран прервал ее: