Голон Анна. Анжелика в Берберии (= Неукротимая Анжелика)

   - Уходи, малютка, - бормотал он, - уходи... я всего только мужчина...
   - А я, - отвечала она со слабым смехом, - всего только женщина... О, Колен, дорогой Колен, не хватит ли нам терпеть... Я знаю, что может принести покой нам обоим, - она прижалась лбом к его груди, как ей часто хотелось сделать в их трудном путешествии. Его сила, мужской запах, который она наконец-то посмела вдохнуть, крепко прижимаясь губами к его грубой коже, опьянили ее.
   От ее молчаливого признания нормандец вспыхнул, как дерево от удара молнии. По его могучему телу пробежала дрожь. Он наклонился к ней, бессвязно бормоча что-то. Это существо, слишком гордое и немного слишком образованное для него, как он иногда думал, которое судьба дала ему в товарищи в этой жестокой одиссее, оказалось такой же женщиной, как и любая другая, подольщающейся и хитрой, как портовые девчонки, бегающие за сильными светлобородыми парнями.
   Прижимаясь к нему, уступая охватившему ее бешеному желанию, она отвечала ему легкими движениями своего напряженного тела, нерешительная, но уже покорная ему, молчаливо призывая его горловыми звуками, похожими на воркование огромного голубя.
   В смятении он приподнял ее и, глядя прямо в лицо, прошептал:
   - Неужели?
   В ответ она сжала его плечо. Тогда, дрожа, он поднял ее на руки и отнес в глубь пещеры, как будто боялся, что при свете ее нагота ослепит его. Здесь было почти темно, а песок казался мягким и прохладным.
   Страсть, кипящая в крови Колена Патюреля, была подобна потоку, сметающему все на своем пути - и в том числе препятствия, которые его великодушное сердце и нежная душа воздвигали вокруг его желания. Теперь ничто не удерживало его, он мог следовать своим желаниям, предаваться опьянению той властью, которую они давали ему. Он упивался ею, как изголодавшийся зверь, ему было мало ее гладкого тела, прижимавшегося к нему, мало прикосновений женского тела и разлетающихся волос, мало ощущения опьяняющей нежности ее грудей под ладонями. Он так желал ее, был так нетерпелив после своих тайных мук, что почти насиловал ее, требуя, чтобы она отдавалась ему. Потом он затих и молча лежал на ней, прижимая ее к себе, как самое драгоценное из всех сокровищ.
   Когда Анжелика вновь открыла глаза, уже темнело. Свет снаружи почти не проникал в пещеру. Она слегка пошевелилась, чуть не раздавленная этими железными руками, прижимавшими ее к Колену.
   - Ты спишь?
   - Я заснула.
   - Ты не сердишься на меня?
   - Ты же знаешь, что нет.
   - Я груб, не правда ли, моя красавица? Почему ты не говоришь этого? Давай, признавайся.
   - Нет. Разве ты не чувствуешь, что сделал меня счастливой?
   - Правда? Тогда ты должна считать меня своим близким другом.
   - Если ты этого хочешь. Колен, ты не думаешь, что уже достаточно темно, чтобы мы могли продолжать путь?
   - Да, моя овечка.
   Они, счастливые, пошли по каменистой дороге. Он нес ее, а она положила голову на его крепкую шею. Ничто уже не сможет встать между ними. Они подписали и скрепили печатями союз между двумя жизнями, подвергавшимися таким опасностям, и будут отныне делить все опасности и страдания.
   Колен Патюрель уже не нервничал из-за переживаний, сравнимых разве что с муками души в аду, когда его ум боролся с боязнью предать ее доверие. Анжелике уже не придется выдерживать его дьявольские взгляды и грубость, ей уже не нужно оплакивать свое одиночество. Теперь стоило ей захотеть, - и она могла прикоснуться губами к его шее, хранившей рубцы от железного ошейника с шипами, который он носил несколько месяцев.
   - Ну, моя дорогая, - говорил он смеясь, - не думай об этом. Нам еще идти и идти.
   Он умирал от желания притянуть ее к себе и прижаться губами к ее губам, лечь с ней на песок, освещенный лунным светом, и вновь испытать опьянение близостью с ней. Но он сдерживал свои желания, потому что им предстоял еще долгий путь, и женщина устала. Он не мог забыть, что она страдала от голода и что ее укусила рогатая гадюка. На мгновение он забыл об этом, скотина! Он никогда особенно не задумывался о нежном обращении с женщиной, но ради нее он научится.
   Если бы только он мог дать ей все, что она хочет, уберечь ее от боли и печали! Если бы только он мог поставить перед ней стол, уставленный изысканными блюдами, или предложить ей отдохнуть на большой квадратной кровати с белыми простынями и букетами желтых нарциссов на каждом углу, как поется в старой песне! В Сеуте они напьются из источника, воду которого пил Одиссей, когда семь лет томился в плену у Каллипсо - по крайней мере, так рассказывают моряки.
   Мечтая так, он шел и не чувствовал усталости, хотя Анжелика дремала на его спине. Его ношей была вся радость мира.
   На рассвете они остановились и растянулись на лугу, покрытом низкой травой. Они уже не искали крыши, потому что были уверены, что теперь их никто не потревожит. Их глаза встретились в безмолвном вопросе. На этот раз он не боялся ее. Он хотел узнать ее до конца, увидеть блаженную усталость на ее лице, обрамленном золотыми волосами. Он приходил в экстаз, удивляясь ей.
   - Как ты любишь заниматься любовью! - сказал он. - Никогда бы не подумал.
   - Я люблю тебя тоже, Колен.
   - Тсс! Не надо говорить этого сейчас. Как ты себя чувствуешь?
   - Отлично.
   - Доставил ли я тебе хоть какое-нибудь удовольствие?
   - Огромное!
   - Тогда давай спи, моя овечка!
   Они упивались своей любовью, как будто изголодались по привязанности. Сила, которая свела их вместе, не уступала инстинкту, заставлявшему их искать воду, чтобы выжить. В объятиях они забывали свои горести и боль и свое желание взять реванш у судьбы. Они пили живую воду, чувствовали на губах друг друга вкус надежды, которую любовь родила для первого мужчины и первой женщины, чтобы успокоить их и дать им мужество для земного пути.
   Никогда прежде Анжелика не бывала в объятиях такого высокого и физически сильного мужчины. Ей нравилось сидеть на его коленях и прижиматься к мощному телу, когда сильные руки ласкали ее.
   - Помнишь, что я приказывал нашим бедным товарищам? - прошептал он. "Эта женщина не предназначена никому из вас и никому не принадлежит". А теперь я взял тебя для себя, и ты - мое богатство. Ну и мерзавец же я!
   - Это я хотела тебя.
   - Я сделал это, чтобы защитить себя от тебя. Я уже держал тебя в объятиях в саду Родани, и это подогрело мне кровь. Поэтому я и наложил запрет. Я сказал себе: "Колен, сейчас тебе закатят концерт..."
   - Ты казался таким сухим, таким строгим.
   - А ты не говорила ни слова. Ты кротко перенесла все это, будто просила извинения уже за то, что была с нами. Я знаю, как часто ты испытывала страх и теряла надежду. Я хотел бы нести тебя тогда, но я заключил договор со своими товарищами.
   - Так было лучше. Вы были правы, ваше величество.
   - Иногда, когда я глядел на тебя, ты улыбалась. Эту улыбку я больше всего любил в тебе. Ты улыбалась мне после того, как тебя укусила змея и ты ждала меня на тропе, как будто боялась меня больше смерти. Ты не знаешь, как я страдал от мысли, что потеряю тебя. Если бы ты умерла, я бы лег рядом с тобой и больше бы не встал.
   - Не надо любить меня так сильно, Колен. Но только поцелуй меня еще раз.
   Глава двадцать девятая
   Шаг за шагом, поворот за поворотом двигались они вперед. Горы изменились. Остались позади кедры и зеленая трава на лугах, дичи почти не стало, а источники попадались редко, и расстояния между ними возросли. Их опять начали терзать голод и жажда, но нога у Анжелики поправлялась, и она в конце концов убедила своего спутника, что может идти сама. Они продвигались медленно, идя и днем, и ночью, но небольшими переходами, поднимаясь в горные проходы и узкие ущелья между мрачными скалами, покрытыми серой растительностью.
   Анжелика не смела осведомиться, далеко ли им осталось до цели, которая, казалось, пряталась за каждым отрогом гор. Ничего, кроме ходьбы, ходьбы и еще раз ходьбы.
   Анжелика остановилась. "На этот раз я в самом деле умираю", подумалось ей. Она все слабела и слабела. В ушах звенело, как будто внутри головы помещалась колокольня, и ею овладело отчаяние. Да, на этот раз смерть была совсем рядом. Она со слабым возгласом упала на колени. Колен Патюрель, добравшийся почти до вершины утеса, на который они карабкались, обернулся к ней. Он встал на колени и поднял ее. Она всхлипывала, но слез не было.
   - Что такое, моя сладкая? Держись, еще немного мужества... - Он погладил ее по щеке и поцеловал сухие глаза, как бы делясь с ней неисчерпаемой силой. - Вставай. Я немного пронесу тебя.
   Но она уныло покачала головой.
   - Нет, Колен. На этот раз слишком поздно. Я умираю. Я слышу звон церковных колоколов на своих похоронах.
   - Что за чушь! Мужайся! За этой вершиной... - Он умолк, пристально вглядываясь вдаль.
   - Что такое, Колен? Мавры?
   - Нет, но я тоже что-то слышу... - Он вскочил и закричал: - Я слышу церковные колокола! - как безумный, он устремился к вершине скалы. Ей было видно, как он размахивал руками, и она слышала его бормотание, иногда становившееся непонятным. Забыв об усталости и не обращая внимания на острые камни, ранившие ей ноги, она поспешила за ним.
   - Море!
   Вот что кричал нормандец. Когда она добралась до него, он притянул ее к себе и неистово сжал в объятиях. Они не могли поверить своим глазам. Перед ними простирался ослепительный океан с золотистыми волнами, а слева был виден обнесенный каменной стеной город со вздымавшимися над ними колокольнями.
   Сеута! Католическая Сеута! Колокола собора Святого Анджело вызванивали Angelus. Вот что они слышали, принимая за галлюцинацию.
   - Сеута! - шептал нормандец. - Сеута!
   Потом он успокоился и принялся обдумывать положение. Сеута была осаждена маврами. До них доносилась пушечная стрельба, и они видели столб дыма, поднимавшийся от укреплений в мирное небо.
   - Идем сюда, - сказал Колен Патюрель, уводя Анжелику под прикрытие скал. Пока она отдыхала, он вскарабкался на гребень.
   Поднявшись, он обнаружил у подножия утеса мавританский лагерь из тысячи палаток. Над каждой развевалось зеленое знамя. Они едва не свалились прямо на головы часовых.
   Теперь нужно было дождаться прихода ночи. Он описал ей свой план. До восхода луны они должны спуститься с горы к пляжу. Перескакивая с камня на камень, они постараются достигнуть перешейка, на котором был построен город. Потом они подползут к подножию стены в надежде, что их заметят испанские часовые.
   Когда совсем стемнело, они бросили свое оружие и мешки и слезли с утеса, сдерживая дыхание и замирая от ужаса всякий раз, когда у них из-под ног срывался камень. Когда они были уже около пляжа, мимо них проскакали три мавра, возвращавшиеся в лагерь. К счастью, с ними не было их свирепых гончих.
   Пропустив их, Колен Патюрель и Анжелика прокрались через пляж и спрятались среди камней на берегу. По пояс в воде они двигались по извилистой, петляющей линии. Острые раковины ранили им ноги. Время от времени они проваливались в подводные ямы. Им приходилось идти не выпрямляясь, потому что луна поднималась все выше и выше и освещала поверхность моря вокруг них. Город постепенно приближался, его укрепления серебрились в лунном свете, башни и соборы вздымались в звездное небо. При виде картины, столько времени являвшейся к ним в снах, они воспряли духом.
   Теперь они находились невдалеке от первой башни наружной стены. Вдруг они застыли на месте - к плеску волн добавилась арабская речь. Они прильнули к скользким камням, стараясь вжаться в них. Появился отряд мавританской кавалерии - остроконечные шлемы всадников блестели в лунном свете. Они построились на пляже и стали разжигать костер.
   Чуть ли не в нескольких футах от беглецов, все еще прижимающихся к камням, мокрых от морской воды, арабы установили пост. Колен Патюрель слышал, как они переговаривались. Они разговаривали о том, что им не нравится это патрулирование прямо под стенами Сеуты. На рассвете так легко получить стрелу в сердце от одного из этих проклятых лучников. Но их командир ответил, что это место нужно патрулировать потому, что здесь пролегает путь, по которому проводники ведут беглых христианских рабов.
   - На рассвете они уйдут, - прошептал нормандец Анжелике. - До тех пор придется ждать.
   Ждать! Чуть ли не по шею в холодной воде, разъедающей порезы и раны, под ударами прилива, борясь со сном и усталостью, не смея разжать пальцев...
   Наконец перед рассветом мавры умылись, оседлали лошадей, как только солнце поднялось над горизонтом, сели на коней и поскакали к лагерю.
   Колен Патюрель и Анжелика вылезли из воды и упали на колени, не в силах держаться на ногах от усталости. Но как раз тогда, когда они переводили дыхание, из-за горы показался другой отряд мавританских всадников, которые заметили их. Они разразились громкими криками и, пришпорив коней, устремились к ним.
   - Вперед! - сказал Колен Анжелике.
   Расстояние между ними и городом казалось бесконечным, как сама пустыня. Они бежали, чуть ли не летели к нему, взявшись за руки и не обращая внимания на камни и раковины, ранившие их босые ноги, подстегиваемые одной мыслью: бежать! бежать! добежать до ворот! Неожиданно Анжелика заметила, как перед ней возникли два других всадника.
   "Это уже конец... мы попались", - ее сердце замерло, она споткнулась и упала под копыта лошадей. На нее повалился нормандец, и, теряя сознание, она слышала собственные вопли: "Христиане!.. Христианские рабы!.. Во имя Христа, Amigos!.. Во имя Христа!"
   - Почему ты положил в шоколад столько перца, Давид? Сто раз я говорила тебе, меньше перца и меньше цитрамона. Ты не должен служить эту ужасную испанскую мессу.
   Анжелика бредила. Она не могла понять, почему она опять должна ломать спину, готовя шоколад парижанам. Она знала, что ей уже никогда не взяться за это занятие, если этот дурак Давид не перестанет добавлять столько перца и цитрамона, от чего шоколад становился таким острым, что им можно было оживить мертвеца. Она с отвращением оттолкнула чашку и почувствовала, как горячая жидкость обожгла ее. Потом она услышала вскрик ужаса.
   С усилием она открыла глаза. Она лежала в постели на белых простынях с ужасными черными пятнами от только что пролитого шоколада. Женщина с прелестным темным личиком, обрамленным мантильей, старалась навести порядок.
   - Мне ужасно жаль, - сказала Анжелика.
   Женщина, казалось, пришла в восторг. Экспансивно сжав Анжелике руки, она быстро заговорила по-испански. Потом она упала на колени перед одетой в золото и увенчанной алмазами статуей пресвятой девы, которая стояла под лампадой в маленькой молельне.
   Анжелика догадалась, что она благодарит пресвятую деву за ее выздоровление. Три дня она лежала в лихорадке. Потом испанка позвала мавританскую служанку, и вдвоем они быстро сменили простыни, заменив их чистыми, расшитыми цветами и пахнущими лавандой.
   Ей было удивительно снова лежать между прохладными простынями, под пологом огромной деревянной кровати со столбиками из позолоченного дерева. Анжелика осторожно повернула голову. Шея одеревенела и причиняла ей боль. Глаза, непривычные к темноте, болели. Несколько золотистых лучей солнечного света проникало через кованые железные арабески, защищавшие комнату от ослепительного света с улицы. Но в остальной части комнаты, которая была набита испанской мебелью и украшениями и в которой находились две черные собачки и толстогубый карлик, одетый, как паж, царил полумрак, как в гареме. Время от времени дом вздрагивал от взрыва, доносившегося из цитадели. Анжелика вдруг вспомнила, где она. Это были пушки Сеуты!
   Сеута, последний оплот Испании, возвышалась на раскаленной скале, оглашая всю землю Магомета звоном своих выщербленных и потрескавшихся от сотен попавших в них пуль соборных колоколов, перекрывавшим глухой рев канонады.
   Преклонив колена в молельне, испанка прочла молитву за здравие Анжелики и перекрестилась. Для нее обстановка была вполне мирной - грохот пушек давно стал обычным звуком. Ее сын родился в Сеуте, а теперь этот шестилетний мальчик вместе с другими детьми находился на стенах, помогая солдатам сражаться с маврами. Ненависть к маврам кипела в крови каждого испанца, душа которого тосковала по Африке куда больше, чем по Европе. Андалузец имел достаточно оснований вспомнить арабских угнетателей, от которых он унаследовал темную кожу и белые зубы. Партизанская война в одинаковой степени была в обычаях обеих рас и не утихала под этим жестоким небом. Смелость осажденных испанцев часто побуждала их к вылазкам за стены, тревожившим мавританские войска.
   Отряд испанских всадников в черных стальных касках, потрясая длинными копьями, возвращался с ночной вылазки, когда испанцы заметили двух христианских рабов, бегущих к крепости. Они бросились между беглецами и преследователями, и их кони сбили Колена Патюреля и Анжелику с ног. После яростной стычки отряд наконец отступил в крепость, захватив с собой спасенных беглецов.
   Анжелика достаточно знала испанский, чтобы понять из пространных объяснений испанки главное. Память возвращалась к ней, и она все сильнее чувствовала боль, пронизывающую все тело. Она чувствовала волдыри и порезы, горящие на ногах, шелушащуюся сухую кожу на лице, худобу своего тела, сломанные ногти на пальцах, коричневых, как пряник.
   - Пресвятая богородица! - шептала испанка, поднимая взор к небесам. - В каком она была состоянии, бедная женщина! Одежда изодрана, прелестные ножки окровавлены, в волосах полно песка. Спасти беглую рабыню - вещь такая необычная, что сразу же послали за господином де Бретелем, послом короля Франции.
   Анжелика вздрогнула. Господин де Бретель? Это имя не было ей незнакомо. Она встречала этого дипломата в Версале. Громко вскрикивая: "Si! Si!", донья Инес де Лос Кобос-и-Перрандес помогла ей вспомнить, что месье де Бретель, конечно, был в Сеуте с особой миссией. Он прибыл на "Ройяле", неся от Людовика XIV помощь знатной даме, попавшей во время рискованного путешествия в руки Мулаи Исмаила.
   Анжелика закрыла глаза. Ее утомленное сердце забилось чаще. Значит, письмо, доверенное ею отцу де Валомбрузу, дошло по назначению! Суверен услышал зов беглянки. Господин де Бретель, нагруженный подарками, предназначенными для смягчения сердца берберийского монарха, стремился в Мекнес, чтобы от имени короля Франции купить свободу безрассудной маркизе.
   До французского посла дошла весть о полумертвой женщине, спасенной из марокканского гарема и находившейся в Сеуте, и он немедленно отправился в маленький монастырь отцов-искупителей, куда ее поместили. Как он говорил, он с трудом узнавал ее, - так она изменилась от физической усталости и лишений.
   Анжелика шарила рукой по простыням. Она искала другую руку, мозолистую, в которую могла бы вложить свою. Где ее товарищи? Что с ним? Эта забота лежала на ее сердце грузом, от которого она не могла избавиться. Она не осмеливалась спрашивать, потому что едва ли нашла бы в себе силы произнести хоть слово. Все, что она могла вспомнить, - это что он упал вместе с ней под копыта испанских коней.
   Потом оказалось, что возле ее постели стоит месье де Бретель. Локоны его парика были тщательно уложены поверх расшитого золотом шелкового плаща. Держа шляпу на локте, он поклонился ей, сдвинув каблуки и расставив носки сапог:
   - Мадам, я получил добрые сведения о состоянии вашего здоровья и поспешил нанести визит.
   - Благодарю вас, месье, - произнесла Анжелика. Должно быть, она заснула во время бесконечного рассказа испанки. Если только это не было еще вчера. Она чувствовала себя отдохнувшей. Она оглянулась в поисках доньи Инес, но та удалилась, не одобряя посещение мужчиной спальни женщины. Эти французы совершенно не задумываются о таких вещах!
   Господин де Бретель сел на эбеновую скамеечку для ног. Он вытащил из кармана плаща коробочку с конфетами, предложил Анжелике и принялся сосать сладости. Он в восторге, - говорил де Бретель, - что его миссия так быстро и так успешно завершилась благодаря - он признает это - доблести мадам дю Плесси-Белльер, которая сама спаслась из рабства, в которое попала из-за своей бесстыдной дерзости и неподчинения приказам короля.
   Он продолжал говорить с бесподобным презрительным превосходством. Господь знает, как страшен был гнев короля, узнавшего о беспрецедентном поведении вдовы маршала Франции. Господина де Ла Рени, на которого возложили ответственность за то, чтобы она оставалась в Париже, публично отчитали и чуть не лишили должности за недостаточное усердие. Двор - и полиция задавались вопросом, каким образом прекрасная дама ускользнула из Парижа. Говорили, что она подкупила высокопоставленного полицейского чиновника, который дал ей возможность бежать в одежде тюремщика. Но забавнее всего было наивное удовлетворение герцога де Вивонна, который похвастался перед королем тем, что встретил мадам дю Плесси-Белльер в Марселе и взял ее на борт своей галеры. Он не мог понять, почему с ним обошлись так холодно.
   Господин де Бретель покашлял в кулак. Его любопытные глаза - глупые, как у петуха, подумала она - не отрывались от женщины, лежавшей перед ним в постели. Он облизывал губы, заранее предвкушая, какие секреты он услышит от нее первым. Она еще казалась очень утомленной и лежала с отсутствующим видом, но скоро, без сомнения, оправится. Уже и сейчас она выглядела совершенно не так, как та беспомощная скиталица, которую он видел несколько дней назад. Он рассказал ей, какой она предстала перед ним впервые полуголая, в рваных лохмотьях, окровавленными ногами, восковым лицом и закрытыми глазами, окруженными пурпурными кругами. Она лежала на руках волосатого гиганта, который пытался влить ей между губ чай с ромом, приготовленный доктором Ордена. До чего доводит цивилизованного человека неволя у этих жестоких берберийцев.
   О господи, возможно ли это? Действительно ли это та надменная маркиза, которую он видел танцующей в Версале, которую король провожал глазами все время, пока сидел за картами?
   Он не мог поверить своим глазам. Нет, не может быть, что это именно та женщина, ради которой его величество снарядил корабль и призвал на помощь все его дипломатическое искусство, отправив к Мулаи Исмаилу. Но было в этом жалком существе что-то такое, что заставило его колебаться, - быть может, волосы или изящество ее суставов.
   Потом, на допросе, тот раб сказал, что не знает полностью ее имени, но первое имя знает - Анжелика. Так это действительно она! Анжелика дю Плесси-Белльер! Возлюбленная короля Людовика XIV! Вдова великого маршала, погибшего в сражении! Соперница мадам де Монтеспан и жемчужина Версаля!
   Ее сразу же перевели к губернатору города, дону де Лос Кобос-и-Перрандес, чьей жене было велено обеспечить ей надлежащий уход.
   Анжелика поправлялась медленно. Голод и жажда сказались на ней странным образом. Если она видела, как кто-нибудь ест, пусть даже леденцы, то теряла сознание, а как только сама пыталась их есть, к ней возвращались мучительные боли.
   - Что с моим товарищем? - спросила она.
   Господин де Бретель не знал. Отцы-искупители, должно быть, позаботились о нем, дали ему какую-нибудь еду и чью-нибудь одежду. Он встал и распрощался. Он выразил надежду, что вскоре мадам дю Плесси-Белльер снова станет самой собою. Она легко поймет, что у него нет желания оставаться в этом осажденном городе дольше, чем необходимо. Как раз сегодня утром, когда вышел подышать воздухом на валы, у его ног упало пушечное ядро. В действительности это место не выдерживает никакой критики. Здесь совершенно нечего есть, если не считать бобов и соленой трески. Одни только эти проклятые испанцы могут еще держаться в таких условиях. Они так же свирепы и фанатичны, как сами мавры. Он вздохнул, взмахнул, раскланиваясь, перьями на шляпе и поцеловал ей руку.
   Когда он ушел, Анжелика не могла отделаться от мысли, что в его взгляде можно было прочесть что-то нехорошее, и не могла понять, в чем дело.
   Вечером донья Инес помогла ей подняться и сделать несколько шагов. На следующий день она сама оделась во французские платья, которые привез в своем багаже де Бретель. Испанская дама, одетая в юбки с фижмами и огромные панье в стиле испанского двора, с восхищением смотрела на мягко спадающий атлас, облегавший тонкую талию этой французской дамы. Анжелика попросила у нее мази для лица, чтобы осветлить кожу. Она провела много времени перед зеркалом с херувимами на резной раме, укладывая волосы и вспоминая о тенистом водоеме под водопадом. Как и тогда, она увидела сейчас, что ее волосы выгорели почти добела, но по-прежнему обрамляют невинное лицо юной девушки. Загоревшая часть груди резкой границей отделялась от белой кожи. Да, ей изрядно досталось, но все же она не стала выглядеть старухой. Она стала совершенно другой. Чтобы спрятать отвратительную линию, она надела на шею золотое ожерелье.
   Ей не было неприятно чувствовать себя затянутой в тугой корсет, но все же она инстинктивно потянулась за бурнусом, чтобы прикрыть обнаженные плечи. Наконец-то она осмотрела свою комнату, обтянутую темными гобеленами, из-за которых виднелась кирпичная кладка крепости. Балкон под ее окном давал ей возможность видеть прохожих на узкой улочке, ведущей в порт, где виднелись многочисленные мачты и реи. Море было очень голубым, а вдали она могла разглядеть розовые берега Испании.
   Она перегнулась через перила, держа в руке веер, и глядела на землю Европы, когда увидела двух моряков, направлявшихся к гавани. Они шли босиком, в красивых шерстяных колпаках и с набитыми мешками на плечах. Один из них носил золотые серьги. Фигура другого показалась Анжелике знакомой, но только тогда, когда он дошел до арки, находившейся на верхней площадке лестницы, которая спускалась к воде, она узнала на фоне яркого света высокую широкоплечую фигуру.