Хрущев Никита. Воспоминания (книга 1)

людей.
Спустя какое-то время вдруг Берия создает дело уже на мертвого Лакобу:
якобы тот был заговорщиком. Я сейчас не помню, какие конкретно факты
приводились в доказательство того, что он заговорщик, что хотя он и умер, но
жалеть его нечего. И что же сделал Берия? Он приказал выкопать труп Лакобы,
сжечь его и по ветру развеять пепел: врагу народа нет места даже в земле
Абхазии! Когда я получше узнал Берию после войны, то подумал, что Берия
выкопал труп Лакобы, не только руководствуясь личной ненавистью к нему. Он
прятал концы в воду, видимо, опасаясь, что у Сталина может возникнуть идея
приказать выкопать труп и сделать анализ, чтобы узнать, отчего же все-таки
умер Лакоба? Может быть, он отравлен? Думаю, что Берия боялся этого, хотя и
Берия, и Ежов очень хорошо с такими делами справлялись. У них имелись врачи,
которые по их заданию подменяли человеческие органы и подставляли либо
отравленные, либо же, если нужно - неотравленные, чтобы доказать желаемое:
относительно того, кого они действительно отравили, представить дело так,
что тот умер естественной смертью. Тут у них и возможности, и опыт были
богатейшие. И вот еще какую низость и преступление совершил Берия: мальчик,
сынок Лакобы, тоже был расстрелян по повелению Берии. Что побуждало Берию
убрать Лакобу? Лакоба стал очень близким к Сталину, ближе, чем Берия, и мог
информировать о делах в Грузии помимо Берии, мог рассказать о деятельности
Берии в Грузии. А этого Берия не хотел допустить. Он хотел, чтобы
единственным каналом информации о положении в Грузии был он сам. Так Лакоба
пал жертвой. Это мое личное умозаключение. Я могу только строить
предположение на основе интуиции, каких-нибудь вещественных доказательств не
имею.
Или история с Жемчужиной. Жемчужина - жена Молотова, но известна она
была не как жена Молотова, а как видный сам по себе человек. Она и сейчас
жива, но находится на пенсии*. Когда она была молода и трудоспособна, то
работала как активный член партии, руководила парфюмерной промышленностью
(ТЭЖЭ, кажется, назывался этот трест). Потом она стала наркомом рыбной \193\
промышленности. Волевая женщина. Я с ней много раз сталкивался, когда
работал секретарем Московских городского и областного партийных комитетов.
Она на меня производила впечатление хорошего работника и хорошего товарища.
И что было приятно - никогда не давала чувствовать, что она не просто член
партии, а еще и жена Молотова. Она завоевала видное положение в Московской
парторганизации собственной деятельностью, партийной и государственной.
Сталин относился к ней с большим уважением. Я сталкивался с этим, когда мы
встречались. Несколько раз Сталин, Молотов, Жемчужина и я были вместе в
Большом театре, в правительственной ложе. Для Жемчужиной делалось
исключение: жены других членов Политбюро редко бывали в правительственной
ложе, рядом со Сталиным. Правда, иногда оказывалась там жена Ворошилова
Екатерина Давыдовна, но реже Жемчужиной. На грудь Жемчужиной сыпались
ордена, но все по справедливости и не вызывали каких-либо разговоров.
* В ту пору, когда это записывалось.
Вдруг, я и сейчас не могу ничем объяснить это, на Жемчужину был
направлен гнев Сталина. Не помню, в чем ее обвинили. Помню только, как на
пленуме ЦК партии (я тогда уже работал на Украине) был поставлен вопрос о
Жемчужиной. С конкретными обвинениями в ее адрес выступил Шкирятов{22} -
председатель Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б). Шкирятов - старый
большевик, но Сталин обратил его в свою дубинку. Он слепо, именно слепо,
делал все так, как говорил Сталин, и как тот следователь, который вел
следствие по делу Чубаря, вытягивал своими иезуитскими методами признания в
несуществующих преступлениях. Иногда Сталин нуждался в том, чтобы Комиссия
партийного контроля разобрала дело и уж потом исключила из партии
обвиняемого, подтвердив, так сказать, подозрения. После этого его сейчас же
хватали в приемной Шкирятова и волокли, куда следует. А там была уже
предрешена расправа. И сколько таких было! Погибли тысячи людей!
Жемчужина выступила на пленуме в свою защиту. Я восхищался ею
внутренне, хотя и верил тогда, что Сталин прав, и был на стороне Сталина. Но
она мужественно защищала свое партийное достоинство и показала очень сильный
характер... Голосовали за вывод ее из состава Центральной ревизионной
комиссии ВКП(б), не то из состава кандидатов в члены ЦК. И все, конечно,
голосовали единогласно за предложение, которое было сделано докладчиком.
Воздержался один Молотов. Позднее я часто слышал упреки Молотову и прямо в
лицо, и за глаза: осуждали его как члена Политбюро и члена ЦК, который не
поднялся выше семейных отношений, \194\ до высоты настоящего члена партии,
не смог осудить ошибки близкого ему человека.
Этим дело не кончилось. Посыпались всяческие "материалы". Сталин
применял низменные приемы, стремясь ущемить мужское самолюбие Молотова.
Чекисты сочинили связь Жемчужиной с каким-то евреем-директором, близким
Молотову человеком. Тот бывал на квартире Молотова. Вытащили на свет
постельные отношения, и Сталин разослал этот материал членам Политбюро. Он
хотел опозорить Жемчужину и уколоть, задеть мужское самолюбие Молотова.
Молотов же проявил твердость, не поддался на провокацию и сказал: "Я просто
не верю этому, это клевета". Насчет "сочинений", писавшихся органами НКВД,
он лучше всех, видимо, был информирован, поэтому вполне был уверен, что тут
документы сфабрикованы. Говорю здесь об этом для того, чтобы показать, что
даже такие приемы были использованы. Одним словом, все средства были хороши
для достижения цели, в данном случае для устранения Жемчужиной. Уже после
войны ее репрессировали, о чем я расскажу позже. Но это уже другой вопрос, и
о нем я несколько лучше информирован.
Чтобы яснее был обрисован портрет Сталина, хотел бы еще рассказать о
Николае Алексеевиче Филатове, московском пролетарии, портном, члене партии с
1912 или с 1914 года. Мы познакомились с ним, когда я работал в Москве
секретарем Бауманского райкома ВКП(б), а он был секретарем, по-моему.
Ленинского райкома. Когда я стал секретарем городского партийного комитета,
Филатов был выдвинут на пост секретаря Московского областного парткома. Я
хорошо знал его. Это был высокий, красивый мужчина, носивший маленькую
французскую бородку. Мы сталкивались не только по работе, но и жили на даче,
в одном доме в Огареве: я на верхнем этаже. Кульков (секретарь городского
партийного комитета) там же на лестничной площадке, Булганин - внизу, а
напротив Булганина - Филатов. Мы встречались и за завтраком, и за обедом, и
вместе отдыхали.
Сталин хорошо относился к Филатову, Филатов имел слабость, как мы тогда
считали, всегда ходить с фотоаппаратом. Во время демонстраций на Красной
площади он обязательно появлялся с фотоаппаратом и фотографировал
демонстрацию, членов Политбюро, членов правительства и, конечно, Сталина.
Сталин, бывало, шутил: "Вон Филатов пришел, сейчас начнет фотографировать".
Филатов улыбался и сейчас же, действительно, начинал фотографировать. Все к
этому привыкли. Потом его послали в Ростов уполномоченным Комиссии
партийного контроля по Северо-Кавказскому \195\ краю. Это был очень большой
пост по тем временам, но вдруг Филатов был арестован и канул в вечность...
Итак, это все люди, которых Сталин знал лично и относился к ним, казалось
бы, хорошо, доверял им - и вдруг они уничтожены! Какие к тому имелись
причины? Разве Филатов стал врагом народа? По каким побуждениям? Этот
московский пролетарий прошел до революции школу подпольной борьбы, потом
прошел школу Гражданской войны, школу строительства нового,
социалистического государства, из самых низов был выдвинут партией на
довольно высокий пост. Можно ли говорить о каких-то его личных слабостях, о
тщеславии? Навряд ли.
Какие же побуждения к измене могли возникнуть у него? Не было таких
побуждений. Так отчего же погиб Филатов, как сотни и тысячи других людей?
Причина одна и та же. Свое мнение об этом сообщу ниже.
Хочу еще записать, как создавались такие дела. Наверное, тогда шел
1939-й или конец 1938 года. Поехал я в Донбасс. Меня тянуло в родные края,
где я провел детство и юность. Захотелось встретиться со своими друзьями, с
теми, с кем я работал на заводе Боссе, на рудниках: Успенской, Подшелковке,
Горшковском, Пастуховке, 11-й шахте, 31-й шахте, Вознесенке. Там прошло мое
детство. 6-летним привез меня отец в Донбасс из деревни. И детство, и юность
свои провел я в Донбассе. Спустился я в шахту, вспомнил былое, прошелся по
выработкам, побывал в забое, поговорил с забойщиками, послушал их беседы,
потом вышел из шахты, и чекисты со мной, конечно. Один из них (забыл его
фамилию), работавший в Сталинской области, производил впечатление
интересного, умного, интеллигентного человека, по происхождению, видимо, из
служащих. Он и докладывал мне по всем вопросам.
Со мною был там и Щербаков, одно время выдвинутый в Донбасс, а потом
его перевели в Москву, после ареста секретаря Московского областного и
городского партийного комитета Угарова{23}, который шел в Москву вместо
меня, когда меня выдвинули на Украину. Раньше Угаров, сам он ленинградец,
был секретарем городского комитета партии в Ленинграде, где работал еще с
Кировым, а потом со Ждановым. На меня Угаров производил очень хорошее
впечатление. Когда я работал в Москве, мы с ним и перезванивались, и
соревновались. Соревнование было чисто дружеское. Он просто нравился мне,
этот Угаров. Все было хорошо, избрали Угарова в столицу, вдруг звонит мне
Сталин: срочно приезжайте, у нас неблагополучно с Москвой. Приехал. Он
сказал мне, что Угаров оказался врагом народа, хозяйство в Москве запушено,
\196\ Москва остается (а уже шла осень) без картофеля, без овощей. Когда я
был руководителем Москвы, то этот вопрос мы решили успешно и Москву
достаточно обеспечили и картофелем, и капустой, и другими овощами. Правда,
не в широком ассортименте, но по тогдашнему уровню нашей жизни элементарными
продуктами, то есть тем, к чему привыкли трудящиеся, мы обеспечивали.
Председателем Моссовета был тогда, по-моему, Сидоров{24}. При мне,
когда я являлся руководителем Московской организации, он работал директором
одного Московского молочно-животноводческого треста. Сидоров был неплохим
человеком, но это - попутное замечание, нужное мне просто для ассоциативной
памяти. Сталин сказал мне: "Бросайте все на Украине, ничего там не случится,
у нас Москва в отчаянном положении. Вы будете назначены уполномоченным ЦК
партии по Москве и не уедете до тех пор, пока не создадите нужные запасы
картофеля и овощей на зиму для столицы". Странный, пожалуй, был разговор. Но
странности я адресую уже к Молотову, который спросил меня: "Когда вы уехали
из Москвы, то поддерживали с нею связи?" Отвечаю: "Нет, никаких". -"А
почему?". "У нас такой порядок: если ушел из данной парторганизации, то
всякие связи с нею прекращаются, чтоб не мешать новому руководству. Связь
должна поддерживаться не с отдельными лицами, а с ЦК". - "Угаров оказался
врагом народа. Если бы вы были связаны с Москвой, то, может быть, мы скорее
узнали бы и разоблачили его". "Мне, - отвечаю, - из Киева труднее
разоблачать московских, вам ближе. Если уж говорить о том, кто должен
отвечать персонально из членов Политбюро, то официально записано, что за
Москву отвечает Жданов. Он секретарь Ленинградского обкома, он секретарь ЦК.
К тому же он является секретарем горкома партии Ленинграда, так что за
Москвой было кому наблюдать. Считаю, что претензии ко мне неосновательны".
Вот тоже интересный подход, понадобилось найти виновника, который допустил,
что Угаров стал врагом народа, хотя он никаким врагом народа не был, да и не
мог быть.
После звонка Сталина пошел я на свое прежнее место в Московском обкоме
партии и начал делать все, чтобы обеспечить выполнение задания. Опыт у меня
был большой: я уже познал Украину, а Украина являлась крупным поставщиком
овощей. Кроме того, я знал московские кадры. Быстро нажал на нужные рычаги и
сделал все, что можно было сделать в то время года. Мы обеспечили поставки
овощей, в Москве я просидел тогда примерно полмесяца. Провели мы и пленум
обкома партии. Сталин сказал: "Вы проведете \197\ пленум и освободите
Угарова от его должности" (тот не был еще арестован). Задал я вопрос: "Кого
же избрать?" Сталин долго думал, ходил, рассуждал вслух, прикидывая:
"Щербакова".
Раньше Щербаков секретарствовал в Сибири, в каком-то обкоме{25}. Когда
я прибыл на Украину, его послали в Донбасс, на усиление. "Придется, -
говорит Сталин, - забрать у вас Щербакова". "Если нужен, берите. Только на
него тоже есть показания. Враги народа показали на него: показания такие,
которые вроде бы заслуживают доверия. Как же с ним быть?". Сталин опять
ходил, ходил, думал, а потом говорит: "Давайте так. Проведем все-таки
Щербакова, но к Щербакову надо послать вторым секретарем московского
человека, которого бы мы хорошо знали, и ему надо сказать, что имеются
материалы о том, что Щербаков связан с врагами народа, и предупредить, чтобы
он следил за ним. Если что покажется подозрительным, пусть скажет об этом в
ЦК". А кого вторым? Спросили Маленкова. Тот ответил: "Попова".
Тогда Попов{26} работал у Маленкова в отделе кадров. Кажется, его
заместителем. Я познакомился с Поповым, поговорил с ним доверительно: вот,
мол, идете вы в Московский обком. ЦК вам доверяет, но и вы, с другой
стороны, должны быть глазами ЦК, наблюдающими за Щербаковым. Щербаков
работал в Москве и раньше: был первым секретарем Союза писателей СССР во
времена Максима Горького. Что-то у него с Горьким тогда, насколько я помню,
не вышло. Горький был против Щербакова, потому что тот вмешивался в
конкретные дела писателей, и его послали секретарствовать в Ленинград, затем
в Сибирь и Донецк. Пленум прошел хорошо. Избрали Щербакова. А в Донбассе,
по-моему, выдвинули мы местного человека, который работал при Щербакове
вторым секретарем обкома партии.
Возвращаюсь к Донбассу. Познакомился я с деятельностью шахт и заводов,
с кадрами, проехал по старым своим местам, вспомнил былые времена, когда я
был там рабочим и потом уже партийным работником. Решил съездить в Горловку.
Мне сказали, что в Горловке неблагополучно с секретарем райкома партии.
Сказал я тогда начальнику местного НКВД: поеду туда и сам посмотрю,
побеседую с человеком. Приехал. Секретарь райкома мне незнаком. "Материалы"
на него есть. Мне их показали, и начальник НКВД не сомневался, что и тут
недобитый враг, остаток разгромленной заговорщической организации. Его
арестовали, когда я приехал в Горловку. "Оперативность" уже была очень
большой. Через несколько часов появился протокол первого допроса, и тот
человек уже сознался: показывает то-то и то-то; тот, кто его завербовал, вот
\198\ он; и кто был с ним вместе, и пр. Тогда функционировали три секретаря
райкома: первый, второй и третий. Первый показывает, что второй и третий
тоже завербованы вместе с ним. "Ну, как же это так?" -спрашиваю начальника
НКВД. "Да вот, знаете, так-то и так-то"; этаким христосиком прикидывается,
но ставит вопрос об аресте и второго секретаря. Арестовали и его. Через
какое-то время читают мне протокол допроса. Я обратил внимание на то, что
формулировки признаний первого секретаря и второго в их преступлениях
сходятся почти слово в слово, да и записал их один и тот же следователь.
Говорю: "Как может быть столь дословное совпадение? Ведь следователь
допрашивал их отдельно?". "Знаете, ведь дело одно, да и следователь один,
писал шаблонно". Это оказалось для меня каким-то штрихом, который посеял
сомнения. Впрочем, тут уже вопрос оформления дела, составления протокола, а
по существу я поверил, что человек сознался. Они оба показали на третьего
секретаря Гаевого{27}. Посмотрел я его биографию: местный рабочий, все его
тут знают. Говорю: "Давайте соберем райком". Созвали заседание райкома
партии. В состав райкома входили люди довольно почтенного возраста. Я
сказал: "Товарищи, первый и второй секретари (начальник НКВД может доложить
более подробно) оказались связанными с врагами народа". Главным "врагом
народа" тогда в Донбассе числился бывший секретарь обкома Прамнэк. Им-то и
была якобы создана враждебная нашему государству организация. Его к тому
времени уже арестовали. И тогда эти члены райкома, старики, стали выступать
так: "Товарищ Хрущев, тех (первого и второго секретарей райкома) мы не
знаем, они люди приезжие, были присланы к нам, но Гаевой вырос в нашем
поселке. Мы его знали еще тогда, когда он без штанов бегал; и родителей его
знаем. Это наш человек, и мы за него ручаемся". Говорю: "Хорошо. Раз вы
ручаетесь, то начальник НКВД, находящийся здесь, еще раз проверит, и Гаевого
никто не тронет, но под ваше поручительство". Гаевой остался на свободе.
Спустя какое-то время он был выдвинут вторым секретарем Сталинского обкома
партии, а потом, кажется, даже первым. Может быть, я сейчас недостаточно
последовательно все излагаю, и случай с Гаевым произошел еще до Щербакова,
потому что, по-моему, именно Щербаков выдвигал Гаевого в секретари обкома.
Но дело не в нем, а в его коллегах. Такими методами создавались "враги
народа". И вышестоящие партийные организации, и руководители такого даже,
как я, довольно высокого положения (я в то время уже был членом Политбюро)
оказывались в полной власти документов, представленных работниками НКВД,
которые определяли судьбу и того или иного члена партии, и беспартийного.
\199\ Тогда же в Донбассе я столкнулся с тем, что некоторые преподаватели
Горного института имени Артема (рабфак которого я окончил в 1925 г.), люди,
которых я очень уважал, тоже стали "врагами народа". Одни из них, горный
инженер Герчиков, по национальности еврей, очень хороший математик и был
сильный, между прочим, гипнотизер. Потом он работал в угольной
промышленности горным инженером. Вдруг он тоже попал в группу вредителей, но
не в тот период, когда была кампания по раскрытию вредителей, а уже в
период, когда разоблачали "врагов народа". Наркомом тяжелой промышленности
был Каганович. Он приехал в Донбасс, произнес там громкую речь, перечислил
несколько десятков разоблаченных врагов народа и назвал их фамилии, в том
числе и Герчикова. Мне было больно, что Герчиков, которого я хорошо знал и с
уважением к нему относился, тоже оказался врагом народа. Приехав в Донбасс в
конце 1938 г., случайно встретил Герчикова. Однако это был уже не прежний
Герчиков, а его тень. Я спросил: "Как поживаете?" Он выглядел мрачным,
замкнутым. Буркнул, что плохо, что был арестован. Потом уже другие люди
рассказали, что его страшно избивали, он лишился здоровья и в скором времени
умер.
Вообще по приезде в Донбасс выяснилось, что там не осталось
руководителей угольной промышленности, были только заместители. Пришлось
выдвигать новых. Каганович выдвинул хороших и честных людей, но мало
подготовленных, без подходящего образования. Выдвинули и Никиту Изотова,
очень хорошего рабочего, достойно прославившегося и поднятого на высоту как
передовика. Но в руководители угольной промышленности он, конечно, не
годился. И Дюканов{28} был выдвинут, но тоже совершенно не годился. Мне
жаловались на Дюканова: "Товарищ Хрущев, вы поймите нас. Вызывает он
инженеров. Те ему докладывают. И если что-то не ладится и что-то не
выполнено, так у него один аргумент: "Ты смотри, а то я тебе ж... нашлепаю".
И каждый из нас, инженеров, дважды в сутки носит к нему это место, чтобы он
его нашлепал. Я Сталину сказал тогда, что так поступать нельзя. У нас есть
сейчас свои инженеры, они вполне могут руководить. Сталин согласился со
мной. Выдвинули в Сталинский угольный трест Засядько.{29}, после войны он
стал заместителем председателя Совета Министров СССР, сейчас уже умер.
Человек имел большой недостаток: он пил и пил, бедняга. Но был очень хорошим
администратором и организатором, прекрасно знал горное дело. В ту пору,
по-моему, в Донбассе были и действовали объединения (тресты) в угольной
промышленности и металлургии, \200\ во главе которых как раз и были
поставлены новые инженеры. Я не буду их перечислять, да и не помню сейчас
фамилий всех людей, которые возглавили тресты или же погибли в то время.
Постепенно положение в сельском хозяйстве и в промышленности начало
выравниваться. Промышленность начала выполнять планы, и угольная, и
металлургия, и машиностроение. Сельское хозяйство тоже стало набирать силу.
Отстаивались новые кадры, несколько ослабли репрессии. Они уже не
распространялись вширь, а как бы подбирали остатки тех лиц, которые
упоминались в следственных протоколах при арестах и казнях "врагов народа".
Насчет сельского хозяйства. Случалось, звонит нарком финансов
Зверев{30}. "Мало продаете белого хлеба, особенно булочек и бубликов". Дело
в том, что эти продукты продавались по повышенным ценам как товары
Наркомфина; выручка от их продажи поступала в средства накопления, шедшие на
индустриализацию. Помню также, что по сахарной свекле тогда выправилось
положение. И по зерну тоже: пшеницы заготавливали свыше 400 миллионов пудов.
По тому времени это были для Украины большие цифры. После Великой
Отечественной войны, когда я опять работал на Украине, сдавали и по 700
миллионов пудов хлеба. Но это уже в другое время. А в 30-е годы Украина,
действительно, являлась житницей Советского Союза в смысле зерна, а о сахаре
и говорить даже незачем. Кроме того, выращивали много овощей, табака,
подсолнуха.
Вспоминаю также, когда я только-только приехал на Украину и приступил к
своим обязанностям секретаря ЦК КП(б)У, мне как-то позвонил украинский
академик Патон{31}. Я слышал раньше о нем, но никогда с ним не встречался.
Меня информировали, что это очень интересный человек, крупнейший
машиностроитель, увлекшийся проблемой сварной конструкции мостов. Он
попросился ко мне на прием, и я его принял. В кабинет вошел плотный человек,
уже в летах, весь седой, коренастый, со львиным лицом, колючими глазами.
Поздоровавшись, тут же вытащил из кармана кусок металла и положил на стол:
"Вот, посмотрите, товарищ Хрущев, что может делать наш институт. Это
полосовое железо (кажется, 10-миллиметровой толщины), и я его таким
свариваю". Посмотрел я сварку. Так как сам я металлист, то со сваркой мне
приходилось встречаться. Здесь был просто идеальный шов, внешне гладкий, как
литой. Он говорит: "Это сварка под флюсом". Слово "флюс" я тогда услышал в
первый раз. Были у Патона и другие изобретения. Он рассказал, \201\ какие
возможности таит в себе сварка под флюсом, какую дает выгоду, как облегчает
труд, повышает его производительность и качество сварных работ вообще,
особенно их надежность. Он был поглощен идеей сварки всех железных
конструкций из черного металла - мостов, стропил для перекрытия зданий и
пр., и доказывал, что их выгоднее сваривать, а не клепать; нарисовал передо
мной такую картину, что вскоре он изготовит автоматы, которыми мы будем
сваривать корабли. Глаза у него буквально горели, и в словах была такая
уверенность, что он заставлял и других поверить в его идею. Он умел хорошо
показать свои достижения и таким людям, которые не являются специалистами,
умел убедить их в правильности своих доводов.
Я был буквально очарован встречей и беседой с Патоном, его
прогрессивными, революционными техническими идеями. Сейчас могу сказать, что
Евгений Оскарович - отец промышленной сварки в СССР. Его сын - ныне
Президент АН УССР, вполне достоин своего отца. Уже после смерти
Патона-старшего я много раз встречался с Борисом Евгеньевичем, заезжал в
институт, который он возглавлял, много раз слушал его, он показывал мне
новые образцы достижений в области сварки: Ряд этих работ вышел далеко за
пределы института, они широко внедрены в производство. Еще при нашей первой
встрече Патон-старший сказал: "Я хочу жаловаться. Директор Днепропетровского
завода металлических конструкций был в Киеве. Я его просил зайти ко мне в
институт посмотреть на наши работы. Я хотел продемонстрировать нашу сварку
металлоконструкций, чтобы внедрить ее на его заводе, прежде всего
автоматическую сварку под флюсом. Он не нашел времени зайти ко мне и уехал в
Днепропетровск. Вот как наши, советские люди относятся к новому. Внедрение
автоматической сварки дало бы большую экономию металла, ускорило бы
строительство и повысило производительность труда". Отвечаю: "Хорошо, что Вы
мне сказали. Этот директор завода завтра же будет у Вас". Тут же при нем
позвонил секретарю Днепропетровского обкома партии Задионченко. Он был очень
оперативным человеком, быстро понял суть дела и ответил: "Сейчас же ему
позвоню, завтра он будет у Патона". Назавтра директор опять прилетел в Киев.
Мне позвонил довольный Патон и сказал, что этот человек уже был у него, он
все ему показал, и они нашли общий язык.
На меня беседа с Патоном произвела сильнейшее впечатление. Я тут же
продиктовал записку Сталину, в которой сообщил обо всем, что мне рассказал
академик и что я сам увидел, когда ездил к нему в институт, знакомясь с его
работами. В записке \202\ я очень хвалил Патона, восторгался его работами и
писал о большом будущем такого метода работ, как сварка, подчеркивал, что
надо форсировать работы Патона, чтобы поскорее внедрить их в практику наших