Страница:
сумели отремонтировать, но танковая армия уже для сил фронта не имела
первоначального значения. Возможностей у нее теперь не было, она потеряла
большую часть своего состава. Кроме того, танки были старые, с изношенным
ресурсом. Одним словом, остались мы практически без танков.
Враг же вплотную подошел к Дону. Хотя на правом берегу мы еще имели
войска, но противник уже стрелял по нашему аэродрому на левом берегу.
Невдалеке от нас мы расположили аэродром для самолетов связи. Там
базировались У-2. Врагу это было видно с высокого берега, и он стрелял как
раз через наш домик. Мы уже привыкли к артогню и к непрерывной бомбежке с
воздуха батарейного прикрытия переправы. Батарея стояла там мелкого калибра,
по-моему, 37-мм пушки. Но однажды мы чуть не пострадали. Когда противник
сделал очередной налет, нас предупредили, что два самолета летят прямо на
наш домик. С земли всегда кажется, что именно на тебя летит самолет и как
раз в тебя стреляет пушка. \392\ Зная это, мы с командующим спокойно
продолжали свою беседу на крыльце дома. Там у нас был столик. Вдруг нам
крикнул Божко из охраны, что самолеты сбросили на нас бомбы, мы соскочили с
крылечка и легли, раздался взрыв. Божко сообщил, что разбита наша машина,
ранен шофер Журавлев. Я подошел к автомобилям. Шоферы в ту пору как раз
завтракали, было еще утро. Замаскированные машины стояли в вишневом саду.
Видимо, противник заметил их и сбросил бомбы. Нам повезло, что домик остался
невредим. Пострадал Журавлев: его сильно посекло. Когда противник сбросил
бомбы, шоферы и охрана прижались к земле, взрыв конусовидным веером раскидал
осколки и зацепил Журавлева. Машину тоже очень сильно побило. А больше никто
не пострадал. Живучесть же соседней батареи была удивительной. Сколько раз
на нее налетали немцы, все перемешалось с пылью после бомбежки, а батарея
живет и ведет огонь! Ее бойцы очень упорно несли свою тяжелую ратную службу.
Я уже говорил раньше о том, что к нам прибыл Еременко, и ему выделили
какой-то участок в составе фронта. Но так продолжалось недолго. Позвонил
Сталин и сказал, что решили назначить новым командующим войсками
Сталинградского фронта именно Еременко, а Гордова - его заместителем. Таким
образом, Еременко вступил в командование{4}, а Гордов сдал командование и
приступил к исполнению новых обязанностей. Положение под Сталинградом в это
время ухудшалось. Противник имел превосходство в силах и настойчиво
стремился, форсировав Дон, прорваться к Волге. Нами же делалось все, чтобы
использовать такую сильную преграду, какой являлся Дон. Но при явном
превосходстве в артиллерии и особенно в авиации форсировать Дон не
представляло для противника особенно большой трудности. Завязались бои
непосредственно на подступах к Сталинграду и южнее города. Упорные бои
длились днем и ночью.
Должен сказать, что новый командующий нравился мне своей
распорядительностью и, я бы сказал, военной четкостью в управлении войсками.
Я поддерживал Еременко. Хотя я неплохо относился к Гордову, но считал, что
Еременко, безусловно, как военный руководитель и как командир стоял выше
Гордова. Мы с Еременко использовали далее Гордова для направления на особо
опасные участки, с теми чтобы он там помогал командирам оказывать противнику
более упорное сопротивление. И Гордов делал все, что мог. Я не чувствовал
особого его недовольства. Или же он просто умел подавлять в себе такое
чувство после того, как был смещен с поста командующего. \393\ Но в скором
времени Гордов вышел из строя, был ранен. Когда мне доложили обстоятельства
его ранения, меня они обеспокоили. Я был удивлен, как Гордов оказался в
такой ситуации, которая кончилась его ранением и вывозом его с места
поражения случайными связистами, оказавшимися там в то время. Если бы их не
оказалось, то он попал бы в плен. Я не хотел допустить мысли, что здесь
имели место какие-то преднамеренные действия со стороны Гордова. Но, с
другой стороны, обстановка, при которой он оказался там, была для меня
необъяснимой. Не мог же не понимать сам Гордов, какой опасности он себя
подвергал.
А произошло, как мне потом доложили, следующее. На том направлении,
куда мы с Еременко его послали, шли очень тяжелые бои. Когда он был ранен,
на этом участке наших войск почти не было. Отходили один или два танка, и
танкисты его предупредили, что наших войск там уже нет. Он не обратил на это
внимания и продолжал оставаться со своим адъютантом на возвышенности. Потом
налетел самолет противника и сбросил бомбу. Этой бомбой Гордова ранило и
контузило, он стал беспомощным. Безусловно, противник схватил бы его. Но
отходила также повозка наших связистов, которые сматывали телефонный провод,
и наткнулась на генерала. Его погрузили на повозку и вывезли с переднего
края. Сейчас же Гордова поместили в госпиталь, а госпиталь быстро направил
его в Куйбышев, где находилась его семья. Там он и лечился, а потом вернулся
на фронт, но на Сталинградский уже не попал{5}. Я с ним вновь встретился
уже, по-моему, в 1944 г., когда он командовал, кажется, 3-й Гвардейской
армией и вышел с ней на границу с Польшей. Он хорошо повоевал и успешно
закончил войну. Погиб же он уже после окончания войны, в 1951 г., в
результате сталинского произвола: был арестован и казнен.
Такой вот неприятный произошел в 1942 г. случай с Гордовым. У меня
осталась о нем память, как о генерале двойственного характера. Я очень ценил
его за оперативность, неутомимость, пренебрежение опасностью. Буквально на
грани безрассудства он рисковал своей жизнью там, где этого не требовалось
от командующего, - вертелся под бомбами или под снарядами. Несколько раз я
наблюдал, как он, сняв фуражку, расхаживает себе под пулями. Однажды, помню,
поехали мы с ним к Шумилову. Вели бои части его 64-й армии и
механизированный корпус Танасчишина{6}. Очень храбрым человеком был этот
Танасчишин. И я видел, как Гордов вел себя равным образом в такой же тяжелой
обстановке, и сожалею о незаслуженном конце этого человека, который \394\
всю свою жизнь, все свои знания отдал Родине, отдал Красной Армии. Он все
отдал для Победы, а когда борьба с врагом завершилась нашей полной победой -
был арестован и казнен по распоряжению Сталина!
Чтобы далее не возвращаться к этому вопросу, скажу, что стало мне
известно о причине его казни. Я узнал об этом из разговора Сталина с Берией.
Гордов и бывший Маршал Советского Союза Кулик (в то время он был генералом,
его в войну разжаловали и сняли с него звание маршала) приехали в Москву.
Они служили где-то за пределами Москвы. Они расположились, кажется, в
гостинице "Москва". Подвыпили (и тот, и другой не прочь были изрядно выпить.
Особенно здорово пил Кулик. Гордов тоже пил, но мне казалось, что он был
менее привязан к выпивке). Так как они были в опале у Сталина, а война уже
кончилась, то они были, видимо, очень недовольны и возбуждены. Напились и
повели разговор о том, как война проходила и как она кончилась. Видимо,
анализировали, почему вначале наша армия отступала. Протягивали при этом
Сталина.
Я запомнил из разговора между Сталиным и Берией такие слова Кулика:
"Рыба начинает вонять с головы". Ясно, что голова - это Сталин. Сталин,
конечно, не мог терпеть людей, которые так выражались. А стало это известно
по очень простой причине: за ними наблюдали и их везде преследовали
подслушиванием. Когда они приехали в Москву, то их поселили в номерах,
которые были оборудованы техникой подслушивания. Поэтому весь их разговор
тут же стал известен, и о нем доложили Сталину, что и погубило этих людей. Я
считаю, что это было бесчестно со стороны Сталина. Сталин, наверное, сам
себя готов был подслушивать, не говоря уж о тех, кому он начинал не
доверять{7}.
Они были честными, преданными Советской власти людьми. Я оценивал их
по-разному: очень плохо расценивал командирские достоинства Кулика и с
уважением относился к Гордову. Считал, что он обладал хорошими качествами
командира. Это он доказал на деле и в Сталинграде, и после Сталинграда,
когда командовал армиями. Каждый человек имеет недостатки. Кулик, при всех
его командирских недостатках, был честным человеком. Он всю свою жизнь отдал
Красной Армии, служил ей так, как позволяли его силы, его умственные
способности. Перед войной Сталин его переоценивал как артиллериста и поручил
ему вопросы артиллерийского обеспечения всей Красной Армии. Это было
неправильно. Кулик не был способен на это. Сам Сталин несет ответственность
за то, что доверил этому человеку пост, который был ему не по плечу. Но уже
после войны казнить его? Это было и \395\ жестоко, и несправедливо. Здесь
проявилось злоупотребление властью. Раз Сталин у власти, может все сделать,
это и делал: и казнил, и миловал.
Возвращаюсь к тому, о чем говорил... Сталинград. Август 1942 года.
Противник продолжает атаки против наших войск. Они оказывают упорное
сопротивление. Нашего бегства либо отступления, граничащего с бегством,
которые характеризовали положение в 1941 г., не было уже и в помине. Наши
войска, если и отходили, то лишь в результате давления более крупных
войсковых соединений противника, в результате сильного артиллерийского огня,
вражеского превосходства в самолетах и другой боевой технике. Мы были еще
очень слабы и по качеству вооруженных сил, и по наличию вооружения. Не
хватало нам и полевой артиллерии, пулеметов, зенитных средств. Условия
поединка были далеко не равными. Несмотря на это, наши войска героически
вели сражения и отходили только тогда, когда создавалось безвыходное
положение. Это было уже не бегство, а отход с рубежа на рубеж.
Противник (не помню числа, трудно все удержать в памяти, с тех пор
прошло много лет) подверг жесточайшему налету Сталинград{8}. Самолеты, волна
за волной, бомбили город. Он был весь в огне. Мы с командующим решили
переправить штаб и все, что не требовалось держать в городе, на левый берег
Волги, сами же с командующим и оперативной частью штаба остались в
Сталинграде. Штаб размещался у реки Царицы. Там образовался глубокий овраг в
результате многолетней работы дождевых и талых вод. Получилась большая
промоина. Эта-то промоина с высоким краем была использована под размещение
командного пункта. Я не знаю, когда конкретно он был сооружен. Когда мы туда
пришли, пункт был уже готов. Думаю, что этот командный пункт готовился для
какого-то другого штаба, не фронтового, а более высокого. Уж слишком там
было все сделано на манер сталинских вкусов: фанерой облицованы стены (все
дачи Сталина облицовывались дубовой фанерой, и там было сделано так же),
устроен длинный коридор, а от коридора в глубь горы проведены штольни. Все
выполнено было очень хорошо. Был оборудован даже туалет. Военные в полевых
условиях не могли и думать об этом. Но я никогда не слышал разговоров ни до
того, ни тем более позднее, для каких целей и для кого готовился этот
командный пункт. Напротив входа в подземелье располагалась старая ватная
фабрика, метрах в 100 - 150 от него. Вход защищали от взрывной волны
преграды. Чтобы не выбило дверей, были устроены надолбы, довольно толстые и
крепкие. \396\ Когда началась бомбежка, весь город оказался в огне.
Гражданские лица и городской совет обороны (организация под
председательством первого секретаря обкома партии Чуянова{9}) делали все,
что могли. Но что они могли реально сделать? Столько было огня! Не могло
хватить никаких городских средств тушения пожаров. Противник бомбил почти
безнаказанно. Зенитные средства вели по нему огонь, но это его не
останавливало, ибо зенитный огонь был малоэффективным.
Враг подошел к городу уже близко, прорвал нашу оборону и вышел танками
к Волге с северной стороны, в районе поселка Рынок. Создалось очень опасное
положение. У нас не было ни подвижных войск, ни резервов, чтобы не дать
врагу войти в город с севера. В этом случае он сразу захватывал заводы,
прежде всего тракторный. Потеря его была бы очень ощутимой. Потом враг
ворвался бы в старую часть города с хорошими каменными постройками. Да и сам
тракторный завод с его цехами занимал крупную территорию. Это была,
собственно говоря, крепость. Выбивать оттуда врага было бы очень трудно. Тут
армии оказали большую помощь рабочие Сталинградского тракторного. На нем
ремонтировались танки и имелись рабочие, которые на месте испытывали эти
танки. Были там и военные, которые принимали танки после ремонта. Пришлось
использовать и эти силы. Рабочие, которые занимались испытанием танков, и
военные контролеры преградили врагу путь прорыва в город и организовали
оборону на первых порах. Потом мы стащили туда части с других участков
фронта и построили оборону, которая была повернута к северу.
Выйдя на Волгу, немцы достигли той цели, что прервали навигацию по
Волге. Хотя к тому времени и навигации-то, собственно говоря, уже не было.
Но все-таки еще можно было пользоваться водным путем. Когда мы только еще
приехали в Сталинград, там располагался территориальный штаб. Этим районом
командовал генерал Герасименко{10}. Я хорошо знал Герасименко по Киеву. Он
там был до войны заместителем командующего войсками КОВО. Я считал, что это
хороший генерал, который сделает все, что только можно сделать. А когда мы
прибыли в Сталинград, упомянутая штабная организация была превращена в
армейское командование, и Герасименко предложили принять 28-ю армию в
Астрахани. Он решил перебазироваться из Сталинграда в Астрахань на корабле
по Волге и добрался с большим трудом, потому что не один раз подвергался
бомбежке. Но все-таки добрался, кажется, даже без потерь, и расположился в
Астрахани. \397\ Противник очень упорно вел наступление с северной стороны.
Он, видимо, считал, что оттуда скорее прорвется и замкнет окружение войск,
находившихся непосредственно в Сталинграде. Особенно серьезные бои
завязались в районе Рынок. Помню, к этому времени прилетел к нам генерал
Крылов{11}, позднее - Главнокомандующий ракетными войсками стратегического
назначения. Он прибыл к нам из-под Севастополя. Незадолго до того мы сдали
Севастополь. Штабисты Приморской армии улетели оттуда в Турцию, турки их
отпустили, и они смогли прибыть в наше распоряжение. Мы назначили тогда
Крылова в группу войск для организации обороны в районе Рынок, где сложилась
очень тяжелая обстановка.
В это же время к нам прилетел писатель Константин Симонов. Пришел он ко
мне и спросил, куда бы поехать ему на линию фронта, на передний край? Я
сказал, что сейчас самый опасный участок, где противник настойчиво рвется в
город, лежит в районе поселка Рынок; наша группировка там небольшая, и мы
туда послали генерала Крылова, который должен организовать оборону, чтобы не
дать противнику на этом направлении достигнуть цели. Симонов говорит:
"Хорошо, я туда и поеду". И уехал.
Крылов организовал хорошую оборону, и этот участок противник не смог
занять, хотя ему удалось ценой больших потерь вклиниться кое-где в нашу
оборону. А севернее он прорвался к Волге. Мы оказались в полуокружении, с
северным участком не имели связи по железной дороге, нашим тылом была Волга,
а у нас не было серьезных переправочных средств. Эти средства были отведены
оттуда раньше или потоплены. Мы располагали только мелкими плавучими
средствами, через Волгу переправлялись на лодках и катерах. Когда сложилось
столь тяжелое положение, мы организовали переправу на левый берег Волги и в
районе Рынок. Но после того как противник прорвался к берегу в этом районе,
мы напрягли все силы, что было нелегко, и разрушили собственную переправу.
Не то враг мог бы ее использовать и выскочить на левый берег реки.
Потеря переправы тяжело сказалась на нас. Фактически была нарушена
возможность получать боепитание и пополнение для расположенных в городе
войск. Наплавной мост был разрушен. В те дни к нам приехал и Малышев{12}. Я
хорошо знал Малышева и уважал его. С какой целью он был прислан и что он
должен был делать, мне не было понятно тогда и непонятно сейчас. Мы
встречались, разговаривали. Но конкретно могли он нам помочь? Ничем,
конечно. \398\ Однажды произошел такой эпизод. Хочу рассказать о нем, так
как он характерен для поведения Сталина, особенно в ту пору. Звонит мне
вдруг Сталин и довольно нервно, в грубой форме задает вопрос: "Что это вы
приступили там к эвакуации города?". И начал резко высказывать свое
неодобрение. Отвечаю: "Товарищ Сталин, кто вам докладывал? Никакой эвакуации
города нет и ничего такого не делается. Не знаю, откуда вы получили такие
сведения, но эти сведения совершенно неверны". Он положил трубку. Я
задумался, кто мог сказать ему такую пакость и подбросить ее лично мне?
Решил позвонить уже уехавшему от нас Малышеву, хотя и не думал, что Малышев
может пойти на такую низость. Да и разговора у меня с ним на эту тему
никакого не было. Ни он не поднимал такого вопроса, ни я. Говорю: "Вот,
товарищ Малышев, звонил мне товарищ Сталин". И рассказываю, зачем он мне
позвонил. "Да, - отвечает Малышев, - мне он тоже только что звонил и
буквально в таких же выражениях высказал свое негодование. Сам не знаю, кто
мог сочинить такую ложь". Тут я подумал: "Черт его знает, Чуянова. Не он ли?
Вряд ли Чуянов пошел на такую низость". Позвонил Чуянову. Спрашиваю:
"Товарищ Чуянов, вы не знаете, ставил кто-либо вопрос об эвакуации города?
Сталин звонил по этому вопросу". Чуянов: "Он и мне звонил тоже и очень
возмущенно выражал свое негодование". Когда я опросил этих людей, то больше
уже ни к кому не обращался. Понял, что это была проверочная выдумка Сталина,
видимо, для профилактики. Никто об эвакуации не думал и никто ничего не
делал для нее, хотя и нужно было бы подумать, нужно бы! Но я уже знал, что
проявить такую инициативу - значит нарваться на очень неприятные
последствия. Инициативу проявил сам Сталин, но поздно.
Снова Сталин позвонил уже тогда, когда была утрачена всякая возможность
эвакуации оборудования заводов Сталинграда: "Нам нужно пустить завод на
востоке, нельзя ли станочное оборудование тракторного, оружейного и других
заводов эвакуировать?". Отвечаю: "Товарищ Сталин, сейчас уже совершенно
невозможно эвакуировать что-либо. У нас нет никаких наплавных средств. Мы с
трудом питаем армию, переправляем только нетяжелые грузы". "Ну, тогда что
сможете". Я говорю: "Попытаемся". Начали мы было кое-что демонтировать из
станочного оборудования, подтащили к Волге, в район переправы, но, кажется,
так ничего и не вывезли. Потом это оборудование лежало там. Его забрали уже
после разгрома группировки Паулюса.
Вот такой имел место эпизод. Да ведь поступить иначе было не в наших
интересах. Если бы действительно мы смогли вывезти \399\ из Сталинграда
станочное оборудование, как сделали это в Харькове, то эти станки ох как
пригодились бы! Много станков эвакуировали мы из Запорожья, буквально под
носом у противника. Мы поручили провести эту операцию Корнийцу. Он был в те
дни либо членом Военного совета Южного фронта, либо, кажется, представителем
правительства Украины{13}. Корниец сыграл большую роль в эвакуации
оборудования, и это оборудование сейчас же пошло на восток, что очень
положительно сказалось на создании оборонной промышленности на новом месте.
В Сталинграде же это не было сделано в результате неправильного понимания
дела Сталиным. Он связывал, сковывал нашу инициативу, хотел все
регламентировать из Москвы, а такая регламентация выходила нам буквально
боком, потому что она парализовывала инициативу и не предоставляла
возможности маневра даже в вопросах передвижения войск. Я уже не говорю об
эвакуации оборудования. Тут был приоритет Центра, мы не могли ничего делать
без указаний свыше.
Прилетел в Сталинград Маленков. Не знаю, зачем он тогда прилетел и чем
мог нам посодействовать. Но прилетел ведь из Москвы, а Москва, как
говорится, видит выше и дальше. Вот и находился он у нас, проводил дни и
ночи без всякой пользы для себя и без пользы для нас. Потом, когда противник
вплотную подошел к Сталинграду и стал просачиваться в город, усилилась
бомбежка и начались пожары, прилетели Василевский, командующий
Военно-Воздушными Силами Новиков, начальник артиллерии Воронов{14}. Воронов
и раньше прилетал к нам и бывал по нескольку дней, а потом улетал. Я был не
очень высокого мнения о людях, которые приезжали из Ставки. Конкретно они
ничем нам помочь не могли за исключением только тех случаев, когда Воронов
или Новиков, или еще кто-либо, приезжавший по поручению Ставки, привозил
что-нибудь реальное. Реальное - это боекомплекты, авиация, пехотные или
артиллерийские части и т. п. Если же они приезжали сами по себе, так
сказать, своими собственными персонами, которые мы себе и без того наглядно
представляли, потому что все эти люди были хорошо нам известны, то это нас
не радовало. Просто они отнимали у нас время, не принося никакой пользы
делу.
Вот и собрались тогда Василевский, Маленков, Воронов, Новиков, другие
представители Ставки. Одним словом, очень много народу. Так как город горел
и находился все время под бомбежкой, то городское руководство тоже
перебралось в наш командный пункт. Возникла там теснота. Как говорится, не
повернуться. \400\ А обстановка все ухудшалась. Как раз в то время (а это
всегда бывало в самый критический момент) я чувствовал обостренное внимание
к себе со стороны Сталина. Я не раз видел, как при острых поворотах событий
шушукаются между собой Василевский с Маленковым. Они, видимо, выгораживали
собственные персоны. Видимо, готовили сообщение, чтобы при неудаче свалить
вину на кого-то другого. На кого же? Конечно, на командующего войсками и
члена Военного совета фронта в первую голову. Правда, со стороны
Василевского я не чувствовал неправильного понимания нашего положения. Когда
они шушукались, я считал, что проявлял инициативу Маленков. Сам-то он в
военных вопросах ничего не понимал, но в вопросах интриганства обладал
шансами на успех. Ведь ему надо было вернуться в Москву и что-то доложить
Сталину: зачем он поехал и что он сделал. А вернется, не решив задания, и
противник прорвется в Сталинград, надо будет как-то это объяснить. А как?
Конечно, те лица, которые командуют войсками, они-то и виновны. Я, может
быть, утрирую, рассуждая за него, но примерно в таком духе докладывалось в
Центр о ходе событий у нас.
Потом Василевский и Маленков сказали мне, что получили указание из
Москвы и улетают. Переправились через Волгу на левый берег и поехали на
аэродром Гумрак. Затем все уехали. После такой толчеи, которая была на
командном пункте, у нас наступила, я бы сказал, жуткая тишина, какая бывает
порой в лесу. Никого не осталось! Остались только мы с Еременко, а с нами -
небольшой оперативный штаб. Штаб фронта расположился на левом берегу, с тем
чтобы получать сводки, иметь связь с армиями, обеспечивать их боеприпасами и
другими видами снабжения войск. Все это было расположено на левом берегу.
Следовательно, там были и все люди. Противник продолжал теснить наши войска
и по-прежнему старался ворваться в город. Наши войска упорно держали
оборону. Был как-то такой момент, когда я подумал, что Сталин примирился с
тем, что немцы займут город. Поэтому он и приказал вывезти оттуда всех, кто
не был там нужен и не приносил пользы. Остались только мы с командующим. Мы
понимали, что наше место - тут.
Уже в конце лета (было еще тепло) приехал к нам генерал Голиков. Сталин
позвонил, заранее предупредил, что приедет Голиков. Голиков был на хорошем
счету у Сталина, и он на него возлагал какие-то особые надежды. Считал, что
сможет помочь организовать бои в самом городе. Голиков был назначен первым
заместителем командующего войсками Сталинградского фронта{15}. Функции \401\
его заключались в том, что мы с командующим посылали его туда, где ощущались
необходимость в глазе и подбадривании войск присутствием командования
фронта. Я был знаком с Голиковым. Познакомился еще в 1939 г., когда Красная
Армия подступила к Львову и готовилась вести бой по его захвату. Но
оказалось, что, когда мы подошли к Львову, противника - польской армии - там
уже не было. Немцы тоже вплотную подошли к Львову. Следовательно, могли
столкнуться наши войска с немецкими. Мы повели переговоры с немцами. Вот
тогда-то я и познакомился с Голиковым. Помнится, под скирдой сена у него
расположился наблюдательный пункт. Туда я и подъехал к нему, и там мы
ожидали результата переговоров с немцами. Они закончились благоприятно, и
наши войска свободно вошли во Львов. Я встречался также с Голиковым, когда
он был начальником Главного управления кадров Красной Армии. Возглавлял он и
Главное разведывательное управление Красной Армии. Но тогда имели место наши
встречи у Сталина, поэтому они не давали возможности лично поближе
познакомиться и узнать Голикова и как человека, и как коммуниста. Знал я,
конечно, что он состоял в партии почти с первых дней Гражданской войны.
Плохого я ничего о нем не слышал.
Бои между тем продолжались. Враг наседал. Тут уже наши воины
отстаивали, как говорится, каждую пядь земли. Противник оплачивал свое
дальнейшее продвижение большой кровью. У нас напрямую действовали лозунги:
"Ни шагу назад!", "За Волгой территории для нас нет", "Стоять насмерть, но
Сталинград не сдать!". Мы получали систематически небольшое пополнение в
первоначального значения. Возможностей у нее теперь не было, она потеряла
большую часть своего состава. Кроме того, танки были старые, с изношенным
ресурсом. Одним словом, остались мы практически без танков.
Враг же вплотную подошел к Дону. Хотя на правом берегу мы еще имели
войска, но противник уже стрелял по нашему аэродрому на левом берегу.
Невдалеке от нас мы расположили аэродром для самолетов связи. Там
базировались У-2. Врагу это было видно с высокого берега, и он стрелял как
раз через наш домик. Мы уже привыкли к артогню и к непрерывной бомбежке с
воздуха батарейного прикрытия переправы. Батарея стояла там мелкого калибра,
по-моему, 37-мм пушки. Но однажды мы чуть не пострадали. Когда противник
сделал очередной налет, нас предупредили, что два самолета летят прямо на
наш домик. С земли всегда кажется, что именно на тебя летит самолет и как
раз в тебя стреляет пушка. \392\ Зная это, мы с командующим спокойно
продолжали свою беседу на крыльце дома. Там у нас был столик. Вдруг нам
крикнул Божко из охраны, что самолеты сбросили на нас бомбы, мы соскочили с
крылечка и легли, раздался взрыв. Божко сообщил, что разбита наша машина,
ранен шофер Журавлев. Я подошел к автомобилям. Шоферы в ту пору как раз
завтракали, было еще утро. Замаскированные машины стояли в вишневом саду.
Видимо, противник заметил их и сбросил бомбы. Нам повезло, что домик остался
невредим. Пострадал Журавлев: его сильно посекло. Когда противник сбросил
бомбы, шоферы и охрана прижались к земле, взрыв конусовидным веером раскидал
осколки и зацепил Журавлева. Машину тоже очень сильно побило. А больше никто
не пострадал. Живучесть же соседней батареи была удивительной. Сколько раз
на нее налетали немцы, все перемешалось с пылью после бомбежки, а батарея
живет и ведет огонь! Ее бойцы очень упорно несли свою тяжелую ратную службу.
Я уже говорил раньше о том, что к нам прибыл Еременко, и ему выделили
какой-то участок в составе фронта. Но так продолжалось недолго. Позвонил
Сталин и сказал, что решили назначить новым командующим войсками
Сталинградского фронта именно Еременко, а Гордова - его заместителем. Таким
образом, Еременко вступил в командование{4}, а Гордов сдал командование и
приступил к исполнению новых обязанностей. Положение под Сталинградом в это
время ухудшалось. Противник имел превосходство в силах и настойчиво
стремился, форсировав Дон, прорваться к Волге. Нами же делалось все, чтобы
использовать такую сильную преграду, какой являлся Дон. Но при явном
превосходстве в артиллерии и особенно в авиации форсировать Дон не
представляло для противника особенно большой трудности. Завязались бои
непосредственно на подступах к Сталинграду и южнее города. Упорные бои
длились днем и ночью.
Должен сказать, что новый командующий нравился мне своей
распорядительностью и, я бы сказал, военной четкостью в управлении войсками.
Я поддерживал Еременко. Хотя я неплохо относился к Гордову, но считал, что
Еременко, безусловно, как военный руководитель и как командир стоял выше
Гордова. Мы с Еременко использовали далее Гордова для направления на особо
опасные участки, с теми чтобы он там помогал командирам оказывать противнику
более упорное сопротивление. И Гордов делал все, что мог. Я не чувствовал
особого его недовольства. Или же он просто умел подавлять в себе такое
чувство после того, как был смещен с поста командующего. \393\ Но в скором
времени Гордов вышел из строя, был ранен. Когда мне доложили обстоятельства
его ранения, меня они обеспокоили. Я был удивлен, как Гордов оказался в
такой ситуации, которая кончилась его ранением и вывозом его с места
поражения случайными связистами, оказавшимися там в то время. Если бы их не
оказалось, то он попал бы в плен. Я не хотел допустить мысли, что здесь
имели место какие-то преднамеренные действия со стороны Гордова. Но, с
другой стороны, обстановка, при которой он оказался там, была для меня
необъяснимой. Не мог же не понимать сам Гордов, какой опасности он себя
подвергал.
А произошло, как мне потом доложили, следующее. На том направлении,
куда мы с Еременко его послали, шли очень тяжелые бои. Когда он был ранен,
на этом участке наших войск почти не было. Отходили один или два танка, и
танкисты его предупредили, что наших войск там уже нет. Он не обратил на это
внимания и продолжал оставаться со своим адъютантом на возвышенности. Потом
налетел самолет противника и сбросил бомбу. Этой бомбой Гордова ранило и
контузило, он стал беспомощным. Безусловно, противник схватил бы его. Но
отходила также повозка наших связистов, которые сматывали телефонный провод,
и наткнулась на генерала. Его погрузили на повозку и вывезли с переднего
края. Сейчас же Гордова поместили в госпиталь, а госпиталь быстро направил
его в Куйбышев, где находилась его семья. Там он и лечился, а потом вернулся
на фронт, но на Сталинградский уже не попал{5}. Я с ним вновь встретился
уже, по-моему, в 1944 г., когда он командовал, кажется, 3-й Гвардейской
армией и вышел с ней на границу с Польшей. Он хорошо повоевал и успешно
закончил войну. Погиб же он уже после окончания войны, в 1951 г., в
результате сталинского произвола: был арестован и казнен.
Такой вот неприятный произошел в 1942 г. случай с Гордовым. У меня
осталась о нем память, как о генерале двойственного характера. Я очень ценил
его за оперативность, неутомимость, пренебрежение опасностью. Буквально на
грани безрассудства он рисковал своей жизнью там, где этого не требовалось
от командующего, - вертелся под бомбами или под снарядами. Несколько раз я
наблюдал, как он, сняв фуражку, расхаживает себе под пулями. Однажды, помню,
поехали мы с ним к Шумилову. Вели бои части его 64-й армии и
механизированный корпус Танасчишина{6}. Очень храбрым человеком был этот
Танасчишин. И я видел, как Гордов вел себя равным образом в такой же тяжелой
обстановке, и сожалею о незаслуженном конце этого человека, который \394\
всю свою жизнь, все свои знания отдал Родине, отдал Красной Армии. Он все
отдал для Победы, а когда борьба с врагом завершилась нашей полной победой -
был арестован и казнен по распоряжению Сталина!
Чтобы далее не возвращаться к этому вопросу, скажу, что стало мне
известно о причине его казни. Я узнал об этом из разговора Сталина с Берией.
Гордов и бывший Маршал Советского Союза Кулик (в то время он был генералом,
его в войну разжаловали и сняли с него звание маршала) приехали в Москву.
Они служили где-то за пределами Москвы. Они расположились, кажется, в
гостинице "Москва". Подвыпили (и тот, и другой не прочь были изрядно выпить.
Особенно здорово пил Кулик. Гордов тоже пил, но мне казалось, что он был
менее привязан к выпивке). Так как они были в опале у Сталина, а война уже
кончилась, то они были, видимо, очень недовольны и возбуждены. Напились и
повели разговор о том, как война проходила и как она кончилась. Видимо,
анализировали, почему вначале наша армия отступала. Протягивали при этом
Сталина.
Я запомнил из разговора между Сталиным и Берией такие слова Кулика:
"Рыба начинает вонять с головы". Ясно, что голова - это Сталин. Сталин,
конечно, не мог терпеть людей, которые так выражались. А стало это известно
по очень простой причине: за ними наблюдали и их везде преследовали
подслушиванием. Когда они приехали в Москву, то их поселили в номерах,
которые были оборудованы техникой подслушивания. Поэтому весь их разговор
тут же стал известен, и о нем доложили Сталину, что и погубило этих людей. Я
считаю, что это было бесчестно со стороны Сталина. Сталин, наверное, сам
себя готов был подслушивать, не говоря уж о тех, кому он начинал не
доверять{7}.
Они были честными, преданными Советской власти людьми. Я оценивал их
по-разному: очень плохо расценивал командирские достоинства Кулика и с
уважением относился к Гордову. Считал, что он обладал хорошими качествами
командира. Это он доказал на деле и в Сталинграде, и после Сталинграда,
когда командовал армиями. Каждый человек имеет недостатки. Кулик, при всех
его командирских недостатках, был честным человеком. Он всю свою жизнь отдал
Красной Армии, служил ей так, как позволяли его силы, его умственные
способности. Перед войной Сталин его переоценивал как артиллериста и поручил
ему вопросы артиллерийского обеспечения всей Красной Армии. Это было
неправильно. Кулик не был способен на это. Сам Сталин несет ответственность
за то, что доверил этому человеку пост, который был ему не по плечу. Но уже
после войны казнить его? Это было и \395\ жестоко, и несправедливо. Здесь
проявилось злоупотребление властью. Раз Сталин у власти, может все сделать,
это и делал: и казнил, и миловал.
Возвращаюсь к тому, о чем говорил... Сталинград. Август 1942 года.
Противник продолжает атаки против наших войск. Они оказывают упорное
сопротивление. Нашего бегства либо отступления, граничащего с бегством,
которые характеризовали положение в 1941 г., не было уже и в помине. Наши
войска, если и отходили, то лишь в результате давления более крупных
войсковых соединений противника, в результате сильного артиллерийского огня,
вражеского превосходства в самолетах и другой боевой технике. Мы были еще
очень слабы и по качеству вооруженных сил, и по наличию вооружения. Не
хватало нам и полевой артиллерии, пулеметов, зенитных средств. Условия
поединка были далеко не равными. Несмотря на это, наши войска героически
вели сражения и отходили только тогда, когда создавалось безвыходное
положение. Это было уже не бегство, а отход с рубежа на рубеж.
Противник (не помню числа, трудно все удержать в памяти, с тех пор
прошло много лет) подверг жесточайшему налету Сталинград{8}. Самолеты, волна
за волной, бомбили город. Он был весь в огне. Мы с командующим решили
переправить штаб и все, что не требовалось держать в городе, на левый берег
Волги, сами же с командующим и оперативной частью штаба остались в
Сталинграде. Штаб размещался у реки Царицы. Там образовался глубокий овраг в
результате многолетней работы дождевых и талых вод. Получилась большая
промоина. Эта-то промоина с высоким краем была использована под размещение
командного пункта. Я не знаю, когда конкретно он был сооружен. Когда мы туда
пришли, пункт был уже готов. Думаю, что этот командный пункт готовился для
какого-то другого штаба, не фронтового, а более высокого. Уж слишком там
было все сделано на манер сталинских вкусов: фанерой облицованы стены (все
дачи Сталина облицовывались дубовой фанерой, и там было сделано так же),
устроен длинный коридор, а от коридора в глубь горы проведены штольни. Все
выполнено было очень хорошо. Был оборудован даже туалет. Военные в полевых
условиях не могли и думать об этом. Но я никогда не слышал разговоров ни до
того, ни тем более позднее, для каких целей и для кого готовился этот
командный пункт. Напротив входа в подземелье располагалась старая ватная
фабрика, метрах в 100 - 150 от него. Вход защищали от взрывной волны
преграды. Чтобы не выбило дверей, были устроены надолбы, довольно толстые и
крепкие. \396\ Когда началась бомбежка, весь город оказался в огне.
Гражданские лица и городской совет обороны (организация под
председательством первого секретаря обкома партии Чуянова{9}) делали все,
что могли. Но что они могли реально сделать? Столько было огня! Не могло
хватить никаких городских средств тушения пожаров. Противник бомбил почти
безнаказанно. Зенитные средства вели по нему огонь, но это его не
останавливало, ибо зенитный огонь был малоэффективным.
Враг подошел к городу уже близко, прорвал нашу оборону и вышел танками
к Волге с северной стороны, в районе поселка Рынок. Создалось очень опасное
положение. У нас не было ни подвижных войск, ни резервов, чтобы не дать
врагу войти в город с севера. В этом случае он сразу захватывал заводы,
прежде всего тракторный. Потеря его была бы очень ощутимой. Потом враг
ворвался бы в старую часть города с хорошими каменными постройками. Да и сам
тракторный завод с его цехами занимал крупную территорию. Это была,
собственно говоря, крепость. Выбивать оттуда врага было бы очень трудно. Тут
армии оказали большую помощь рабочие Сталинградского тракторного. На нем
ремонтировались танки и имелись рабочие, которые на месте испытывали эти
танки. Были там и военные, которые принимали танки после ремонта. Пришлось
использовать и эти силы. Рабочие, которые занимались испытанием танков, и
военные контролеры преградили врагу путь прорыва в город и организовали
оборону на первых порах. Потом мы стащили туда части с других участков
фронта и построили оборону, которая была повернута к северу.
Выйдя на Волгу, немцы достигли той цели, что прервали навигацию по
Волге. Хотя к тому времени и навигации-то, собственно говоря, уже не было.
Но все-таки еще можно было пользоваться водным путем. Когда мы только еще
приехали в Сталинград, там располагался территориальный штаб. Этим районом
командовал генерал Герасименко{10}. Я хорошо знал Герасименко по Киеву. Он
там был до войны заместителем командующего войсками КОВО. Я считал, что это
хороший генерал, который сделает все, что только можно сделать. А когда мы
прибыли в Сталинград, упомянутая штабная организация была превращена в
армейское командование, и Герасименко предложили принять 28-ю армию в
Астрахани. Он решил перебазироваться из Сталинграда в Астрахань на корабле
по Волге и добрался с большим трудом, потому что не один раз подвергался
бомбежке. Но все-таки добрался, кажется, даже без потерь, и расположился в
Астрахани. \397\ Противник очень упорно вел наступление с северной стороны.
Он, видимо, считал, что оттуда скорее прорвется и замкнет окружение войск,
находившихся непосредственно в Сталинграде. Особенно серьезные бои
завязались в районе Рынок. Помню, к этому времени прилетел к нам генерал
Крылов{11}, позднее - Главнокомандующий ракетными войсками стратегического
назначения. Он прибыл к нам из-под Севастополя. Незадолго до того мы сдали
Севастополь. Штабисты Приморской армии улетели оттуда в Турцию, турки их
отпустили, и они смогли прибыть в наше распоряжение. Мы назначили тогда
Крылова в группу войск для организации обороны в районе Рынок, где сложилась
очень тяжелая обстановка.
В это же время к нам прилетел писатель Константин Симонов. Пришел он ко
мне и спросил, куда бы поехать ему на линию фронта, на передний край? Я
сказал, что сейчас самый опасный участок, где противник настойчиво рвется в
город, лежит в районе поселка Рынок; наша группировка там небольшая, и мы
туда послали генерала Крылова, который должен организовать оборону, чтобы не
дать противнику на этом направлении достигнуть цели. Симонов говорит:
"Хорошо, я туда и поеду". И уехал.
Крылов организовал хорошую оборону, и этот участок противник не смог
занять, хотя ему удалось ценой больших потерь вклиниться кое-где в нашу
оборону. А севернее он прорвался к Волге. Мы оказались в полуокружении, с
северным участком не имели связи по железной дороге, нашим тылом была Волга,
а у нас не было серьезных переправочных средств. Эти средства были отведены
оттуда раньше или потоплены. Мы располагали только мелкими плавучими
средствами, через Волгу переправлялись на лодках и катерах. Когда сложилось
столь тяжелое положение, мы организовали переправу на левый берег Волги и в
районе Рынок. Но после того как противник прорвался к берегу в этом районе,
мы напрягли все силы, что было нелегко, и разрушили собственную переправу.
Не то враг мог бы ее использовать и выскочить на левый берег реки.
Потеря переправы тяжело сказалась на нас. Фактически была нарушена
возможность получать боепитание и пополнение для расположенных в городе
войск. Наплавной мост был разрушен. В те дни к нам приехал и Малышев{12}. Я
хорошо знал Малышева и уважал его. С какой целью он был прислан и что он
должен был делать, мне не было понятно тогда и непонятно сейчас. Мы
встречались, разговаривали. Но конкретно могли он нам помочь? Ничем,
конечно. \398\ Однажды произошел такой эпизод. Хочу рассказать о нем, так
как он характерен для поведения Сталина, особенно в ту пору. Звонит мне
вдруг Сталин и довольно нервно, в грубой форме задает вопрос: "Что это вы
приступили там к эвакуации города?". И начал резко высказывать свое
неодобрение. Отвечаю: "Товарищ Сталин, кто вам докладывал? Никакой эвакуации
города нет и ничего такого не делается. Не знаю, откуда вы получили такие
сведения, но эти сведения совершенно неверны". Он положил трубку. Я
задумался, кто мог сказать ему такую пакость и подбросить ее лично мне?
Решил позвонить уже уехавшему от нас Малышеву, хотя и не думал, что Малышев
может пойти на такую низость. Да и разговора у меня с ним на эту тему
никакого не было. Ни он не поднимал такого вопроса, ни я. Говорю: "Вот,
товарищ Малышев, звонил мне товарищ Сталин". И рассказываю, зачем он мне
позвонил. "Да, - отвечает Малышев, - мне он тоже только что звонил и
буквально в таких же выражениях высказал свое негодование. Сам не знаю, кто
мог сочинить такую ложь". Тут я подумал: "Черт его знает, Чуянова. Не он ли?
Вряд ли Чуянов пошел на такую низость". Позвонил Чуянову. Спрашиваю:
"Товарищ Чуянов, вы не знаете, ставил кто-либо вопрос об эвакуации города?
Сталин звонил по этому вопросу". Чуянов: "Он и мне звонил тоже и очень
возмущенно выражал свое негодование". Когда я опросил этих людей, то больше
уже ни к кому не обращался. Понял, что это была проверочная выдумка Сталина,
видимо, для профилактики. Никто об эвакуации не думал и никто ничего не
делал для нее, хотя и нужно было бы подумать, нужно бы! Но я уже знал, что
проявить такую инициативу - значит нарваться на очень неприятные
последствия. Инициативу проявил сам Сталин, но поздно.
Снова Сталин позвонил уже тогда, когда была утрачена всякая возможность
эвакуации оборудования заводов Сталинграда: "Нам нужно пустить завод на
востоке, нельзя ли станочное оборудование тракторного, оружейного и других
заводов эвакуировать?". Отвечаю: "Товарищ Сталин, сейчас уже совершенно
невозможно эвакуировать что-либо. У нас нет никаких наплавных средств. Мы с
трудом питаем армию, переправляем только нетяжелые грузы". "Ну, тогда что
сможете". Я говорю: "Попытаемся". Начали мы было кое-что демонтировать из
станочного оборудования, подтащили к Волге, в район переправы, но, кажется,
так ничего и не вывезли. Потом это оборудование лежало там. Его забрали уже
после разгрома группировки Паулюса.
Вот такой имел место эпизод. Да ведь поступить иначе было не в наших
интересах. Если бы действительно мы смогли вывезти \399\ из Сталинграда
станочное оборудование, как сделали это в Харькове, то эти станки ох как
пригодились бы! Много станков эвакуировали мы из Запорожья, буквально под
носом у противника. Мы поручили провести эту операцию Корнийцу. Он был в те
дни либо членом Военного совета Южного фронта, либо, кажется, представителем
правительства Украины{13}. Корниец сыграл большую роль в эвакуации
оборудования, и это оборудование сейчас же пошло на восток, что очень
положительно сказалось на создании оборонной промышленности на новом месте.
В Сталинграде же это не было сделано в результате неправильного понимания
дела Сталиным. Он связывал, сковывал нашу инициативу, хотел все
регламентировать из Москвы, а такая регламентация выходила нам буквально
боком, потому что она парализовывала инициативу и не предоставляла
возможности маневра даже в вопросах передвижения войск. Я уже не говорю об
эвакуации оборудования. Тут был приоритет Центра, мы не могли ничего делать
без указаний свыше.
Прилетел в Сталинград Маленков. Не знаю, зачем он тогда прилетел и чем
мог нам посодействовать. Но прилетел ведь из Москвы, а Москва, как
говорится, видит выше и дальше. Вот и находился он у нас, проводил дни и
ночи без всякой пользы для себя и без пользы для нас. Потом, когда противник
вплотную подошел к Сталинграду и стал просачиваться в город, усилилась
бомбежка и начались пожары, прилетели Василевский, командующий
Военно-Воздушными Силами Новиков, начальник артиллерии Воронов{14}. Воронов
и раньше прилетал к нам и бывал по нескольку дней, а потом улетал. Я был не
очень высокого мнения о людях, которые приезжали из Ставки. Конкретно они
ничем нам помочь не могли за исключением только тех случаев, когда Воронов
или Новиков, или еще кто-либо, приезжавший по поручению Ставки, привозил
что-нибудь реальное. Реальное - это боекомплекты, авиация, пехотные или
артиллерийские части и т. п. Если же они приезжали сами по себе, так
сказать, своими собственными персонами, которые мы себе и без того наглядно
представляли, потому что все эти люди были хорошо нам известны, то это нас
не радовало. Просто они отнимали у нас время, не принося никакой пользы
делу.
Вот и собрались тогда Василевский, Маленков, Воронов, Новиков, другие
представители Ставки. Одним словом, очень много народу. Так как город горел
и находился все время под бомбежкой, то городское руководство тоже
перебралось в наш командный пункт. Возникла там теснота. Как говорится, не
повернуться. \400\ А обстановка все ухудшалась. Как раз в то время (а это
всегда бывало в самый критический момент) я чувствовал обостренное внимание
к себе со стороны Сталина. Я не раз видел, как при острых поворотах событий
шушукаются между собой Василевский с Маленковым. Они, видимо, выгораживали
собственные персоны. Видимо, готовили сообщение, чтобы при неудаче свалить
вину на кого-то другого. На кого же? Конечно, на командующего войсками и
члена Военного совета фронта в первую голову. Правда, со стороны
Василевского я не чувствовал неправильного понимания нашего положения. Когда
они шушукались, я считал, что проявлял инициативу Маленков. Сам-то он в
военных вопросах ничего не понимал, но в вопросах интриганства обладал
шансами на успех. Ведь ему надо было вернуться в Москву и что-то доложить
Сталину: зачем он поехал и что он сделал. А вернется, не решив задания, и
противник прорвется в Сталинград, надо будет как-то это объяснить. А как?
Конечно, те лица, которые командуют войсками, они-то и виновны. Я, может
быть, утрирую, рассуждая за него, но примерно в таком духе докладывалось в
Центр о ходе событий у нас.
Потом Василевский и Маленков сказали мне, что получили указание из
Москвы и улетают. Переправились через Волгу на левый берег и поехали на
аэродром Гумрак. Затем все уехали. После такой толчеи, которая была на
командном пункте, у нас наступила, я бы сказал, жуткая тишина, какая бывает
порой в лесу. Никого не осталось! Остались только мы с Еременко, а с нами -
небольшой оперативный штаб. Штаб фронта расположился на левом берегу, с тем
чтобы получать сводки, иметь связь с армиями, обеспечивать их боеприпасами и
другими видами снабжения войск. Все это было расположено на левом берегу.
Следовательно, там были и все люди. Противник продолжал теснить наши войска
и по-прежнему старался ворваться в город. Наши войска упорно держали
оборону. Был как-то такой момент, когда я подумал, что Сталин примирился с
тем, что немцы займут город. Поэтому он и приказал вывезти оттуда всех, кто
не был там нужен и не приносил пользы. Остались только мы с командующим. Мы
понимали, что наше место - тут.
Уже в конце лета (было еще тепло) приехал к нам генерал Голиков. Сталин
позвонил, заранее предупредил, что приедет Голиков. Голиков был на хорошем
счету у Сталина, и он на него возлагал какие-то особые надежды. Считал, что
сможет помочь организовать бои в самом городе. Голиков был назначен первым
заместителем командующего войсками Сталинградского фронта{15}. Функции \401\
его заключались в том, что мы с командующим посылали его туда, где ощущались
необходимость в глазе и подбадривании войск присутствием командования
фронта. Я был знаком с Голиковым. Познакомился еще в 1939 г., когда Красная
Армия подступила к Львову и готовилась вести бой по его захвату. Но
оказалось, что, когда мы подошли к Львову, противника - польской армии - там
уже не было. Немцы тоже вплотную подошли к Львову. Следовательно, могли
столкнуться наши войска с немецкими. Мы повели переговоры с немцами. Вот
тогда-то я и познакомился с Голиковым. Помнится, под скирдой сена у него
расположился наблюдательный пункт. Туда я и подъехал к нему, и там мы
ожидали результата переговоров с немцами. Они закончились благоприятно, и
наши войска свободно вошли во Львов. Я встречался также с Голиковым, когда
он был начальником Главного управления кадров Красной Армии. Возглавлял он и
Главное разведывательное управление Красной Армии. Но тогда имели место наши
встречи у Сталина, поэтому они не давали возможности лично поближе
познакомиться и узнать Голикова и как человека, и как коммуниста. Знал я,
конечно, что он состоял в партии почти с первых дней Гражданской войны.
Плохого я ничего о нем не слышал.
Бои между тем продолжались. Враг наседал. Тут уже наши воины
отстаивали, как говорится, каждую пядь земли. Противник оплачивал свое
дальнейшее продвижение большой кровью. У нас напрямую действовали лозунги:
"Ни шагу назад!", "За Волгой территории для нас нет", "Стоять насмерть, но
Сталинград не сдать!". Мы получали систематически небольшое пополнение в