Хрущев Никита. Воспоминания (книга 1)

Человеком он был знающим военное дело.
Позвонили из Москвы, чтобы я приехал. Прибыл в Москву, встретился со
Сталиным. Сталин начал меня упрекать, что я допускаю неправильное отношение
к генералам, что не защищаю их и т. п. Говорю: "О чем и о ком идет речь? О
каком именно генерале? Что Вы имеете в виду? Я, собственно, таких случаев не
знаю". - "Вот, например. Голиков. Мы вам послали Голикова, а к Голикову
вдруг такое отношение". Главным образом Сталин напирал при этом на Еременко:
такой он сякой, и прочее. Я был поражен. Прежде Сталин буквально боготворил
Еременко, носился с ним, выставлял его как самого хорошего боевого генерала,
сам мне об этом говорил, когда мы искали, кого назначить командующим
войсками Сталинградского фронта. И вдруг - такое! Правда, прошло уже немало
времени после того разговора, противник вполз в Сталинград, бои велись в
самом городе. Но это были упорные бои: мы несли потери, и противник тоже нес
потери, Сталинград не взял и не возьмет, если нам, конечно, будут оказывать
помощь. \412\ Отвечаю: "Товарищ Сталин, я не знаю, что вам рассказывал
Голиков, я же должен вам сказать, что если Голиков говорил, что к нему
сложилось такое отношение, тогда и я обязан рассказать о причинах нашего
плохого отношения к Голикову". И я рассказал о событиях в связи с
оставлением фронтового командного пункта в Сталинграде: как мы с ним
беседовали, как Голиков держал себя, как выражал абсолютную неуверенность в
нашей победе, выказывал даже обреченность и буквально со слезами умолял не
оставлять его там. Сталин посмотрел на меня с удивлением. Я понял, что он не
допускал такой мысли, не знал этого. Я продолжал: "Поэтому наказание,
которое мы наложили на Голикова, было обосновано. Я, собственно, и не
понимаю, почему вы так обрушились на Еременко и на меня. Я защищаю, кого
следует; но не могу защищать тех, кто заслуживает осуждения". - "Ну, вот, а
мы решили снять Еременко". - "Если, товарищ Сталин, Вы решили отменить наше
решение, вы, конечно, сделаете это, но это будет неправильно". - "Почему?".
"О Еременко существуют разные мнения. Как почти у каждого человека, у него
много противников, которые не уважают его. Я же, будучи членом Военного
совета, прошел с ним через ответственный момент и считаю, что он как
командующий войсками (не буду говорить о других качествах, потому что на
войне главное - военные качества) вполне отвечает своему назначению и
положению. Он оперативен, со знанием дела руководит войсками. Вы посмотрите,
как организована оборона Сталинграда, и осуществляется она сейчас тоже
хорошо. Это ведь заслуга командующего". Привел я и другие доводы.
Сталин сначала наседал, но потом стал сдавать, отступать и в конце
концов прекратил нападать на меня. Пора мне уезжать, и он сказал: "Можете
лететь". Когда мы прощались, он пожал мне руку: "Хорошо, что мы вас вызвали.
Если бы мы вас не вызвали, то сняли бы Еременко. Я уже решил снять его. Ваши
доводы, ваши возражения убедили меня. Надо его оставить". Отвечаю: "Очень
правильно делаете, товарищ Сталин, очень правильно". Я сейчас не стану
рассказывать, как я противопоставлял военные качества Еременко тем другим,
которые как плохие называл Сталин. "Ладно, оставим его". И я улетел. Таким
образом, оказалось, что все это было навеяно рассказами Голикова. Я был
просто удивлен. Я высоко ценил партийные качества Голикова, и у меня не было
оснований сомневаться в них. Но, когда он допустил такую вещь, доложил о
своей деятельности очень субъективно, я изменил свое мнение и о его
партийных качествах. Если бы он рассказал Сталину хотя бы десятую часть
того, что говорил мне и Еременко, \413\ когда мы его оставляли на правом
берегу, то Сталин и разговаривать с ним не стал бы. А Голиков, вместо того
чтобы правильно оценить свою слабость, все свалил на командующего войсками и
на меня. Думаю, что Сталин спросил его: "Ну, ладно, Еременко, а как Хрущев?"
- "А Хрущев тоже не защищал меня. Он с Еременко заодно". Если он так
ответил, то это было верно, в этом вопросе мы были заодно с Еременко. Тут
каждый честный человек мог занять только такую позицию.
Я вернулся на Сталинградский фронт. У нас продолжалась подготовка к
окружению группировки немцев. Как возникла мысль об окружении там
противника? Не говорю, что она возникла только у нас, то есть у меня и
Еременко, нет, она, возможно, возникала и у других. Но в целом этот вопрос
назрел. Чем это было вызвано? А вот чем. Бои на Сталинградском фронте
затянулись. Противник сосредоточил усилия на довольно узком направлении. Это
говорило о его слабости: на широком фронте он наступательных операций вести
не мог и бросал живую силу в город, как в мясорубку. Самые тяжелые бои
велись в самом городе. А там обороняющимся было легче, чем тем войскам,
которые наступали. От наших войск мы получали донесения, что у противника на
флангах его группировки - очень жиденькая оборона. Мы посылали туда
разведку. Наша разведка переправлялась через Дон и довольно глубоко
забиралась в тыл к немцам. Не всегда она докладывала правильно. Мы ловили их
на слове, когда разведчики просто врали и не были в тех пунктах, о которых
докладывали. Но это являлось исключением. Как правило, разведка работала
добросовестно и докладывала правильно. Она сообщала, что за Доном войск
противника нет. На левом фланге фронта у нас стояла 51-я армия. Там тоже
была слабая оборона у противника. Главным образом, там находились румыны -
очень неустойчивое войско. Командующий 51-й армией докладывал, что там у
врага слабые силы, и он мог бы разделаться с ними.
Мы решили проверить боем, насколько устойчиво это направление у
противника, и приказали командующему 51-й армией провести такое испытание, а
кроме того, специально вызвали командира одной из дивизий, перед которым
поставили задачу - на каком направлении нанести удар и какими силами. Строго
приказали ему, если удар окажется успешным, чтобы он не продвигался вглубь
больше, чем на такую-то глубину. Если появятся пленные, то вести себя с
пленными корректно, чтобы не оставить "следов", которые мог бы использовать
затем противник. Командир дивизии, хороший такой человек лет 45, коренастый
и полный, \414\ основательно поседевший, но бодрый и крепкий, отвечает:
"Хорошо, я все выполню". Он быстро организовал удар и легко смял противника,
углубился в его оборону более даже намеченного, "перевыполнил" план, хотя мы
его предупреждали, чтобы он этого не делал. Он захватил много пленных и
расстрелял их. Потом противник это использовал в целях агитации против нас.
Когда мы это узнали, то раскритиковали его. А он отвечает: "А куда я их
дену?". Это, конечно, были неправильные действия. Противник позднее взял
представителей солдат из разных своих дивизий, приводил их на это место и
показывал: вот, мол, русские, не берут в плен, а расстреливают пленных.
Немцы утрировали этот случай, усиливали его значение, пугая свои войска,
чтобы те не сдавались в плен.
В целом наши войска прочно держали линию обороны, она была уже
подоборудована. Это вновь нас подбодрило. Мы видели, что имеем возможность
нанести удар на флангах противника и изменить положение дел под
Сталинградом. Тогда мы с Еременко написали Сталину докладную, где высказали
свое мнение. Это мнение сводилось примерно к следующему: по нашим данным,
включая данные той разведки, которую мы забрасывали в тыл противника, и
разведки боем, которой мы прощупывали устойчивость обороны противника, - у
немцев за Доном пусто; сил, на которые они могли бы опереться, там нет. Мы
не знаем, чем располагает Ставка, но если найти войска, которые можно было
бы сосредоточить восточное Дона и ударить отсюда к Калачу, а нам с юга
ударить по южному крылу противника, то можно было бы окружить врага, который
ворвался в город и ведет бои в самом Сталинграде. Чем располагала Ставка и
были ли у нее такие возможности к тому времени, мы просто не знали. Знали
только, что нам очень тяжело и что нам дают подкреплений очень мало. А если
нам дают мало, значит, давать нечего. Так мы думали. И у нас даже возникла
мысль - не запрашиваем ли мы лишку, потому что не знаем реального положения,
которое сейчас сложилось в стране?
Спустя какое-то время к нам приехал Жуков. Он рассказал, что в Ставке
имеется замысел, аналогичный тому, который мы с Еременко изложили в своей
докладной, и предупредил нас, что об этой операции не должен никто знать и
что он прилетел специально предупредить нас об этом. В данном случае
подозрительность Сталина была полезна: чем меньше знает людей о готовящейся
операции, тем лучше для самой операции. Жуков показал по карте, на каком
участке должен будет нанести удар Сталинградский фронт. Это было как раз
направление действий 51-й армии. Мы тоже считали, \415\ что нам ударить надо
оттуда, где мы уже провели успешную разведку боем. Там лежит озеро Цаца.
Южнее него вдоль линии обороны, которую занимала 51-я армия, есть
возвышенность. Ее занимали румыны, у восточного же подножия располагалась
наша оборона. Это нас не смущало: возвышенность была небольшой, там
протянулись прикалмыцкие степи, равнина.
Кто бывал в тех местах, знает, что там простым глазом можно видеть
вдаль на 20 километров, все просматривается насквозь. И я спрашиваю Жукова:
"А что нам дадут для выполнения задачи?". Жуков: "Вы получите
механизированный корпус в составе 100 с лишним танков, пехоты на автомашинах
и артиллерии по штату, что положено. Потом получите кавалерийский корпус, он
сейчас на подходе, им командует генерал Шапкин{31}. Еще есть боеприпасы. И
что-то дадут из пехотных частей, но очень мало". Все это он рассказывал нам
с Еременко. Потом мы с ним поехали в район намечаемого наступления,
ознакомиться с условиями рельефа. Там все проглядывается, все видно, и нигде
ни дерева, ни кустика. Я говорю: "Если будут войска, которые вы нам даете,
плюс то, что мы имеем у себя, то у меня складывается полная уверенность, что
мы прорвем оборону, сомнем противника и выполним свою задачу".
Мы должны были сначала занять хутор Советский, неподалеку от
Калача-на-Дону. Советский я хорошо знал, мы еще не так давно сами были в
Советском. С севера Ватутин{32} должен был спуститься со своими войсками по
Дону и занять Калач. Мы же ударом на Советский облегчали выполнение задачи
Юго-Западного фронта. Вот такой сложился план. Успех операции не вызывал
сомнений. Мы были уверены, что немцы в Сталинграде будут окружены. С Жуковым
у меня были, повторяю в который раз, очень хорошие отношения, и я ему
сказал: "Товарищ Жуков, мы-то сделаем свое дело и окружим немцев. Надо
полагать, что войска противника, когда окажутся в окружении, захотят
вырваться. Куда им идти? Они не пойдут прорываться из окружения на север,
они пойдут на юг. Чем мы их будем держать? У нас удержать их нечем. Они нас
раздавят, вырвутся и уйдут". Жуков улыбнулся, посмотрев на меня, и
отреагировал русской словесностью довольно крепкого концентрата и резкого
содержания, добавив: "Пусть уходят, нам-то нужно, лишь бы они ушли, нам бы
только Сталинград и Волгу высвободить". Я ему: "Это верно, это наша первая
задача, но если бы нам дали больше средств, то можно было бы и перемолоть
силу, которая навалится на нас и будет прорываться". - "Больше, - отвечает,
- дать мы вам ничего не сможем", "Ну, хорошо". Жуков уехал. \416\ Об
операции знало очень ограниченное число людей, буквально считанное
количество. Мы продолжали готовиться и ожидали механизированный корпус
генерала Вольского{33}. Корпус был на подходе. Я познакомился с Вольским. На
меня он произвел очень хорошее впечатление: знающий человек. Мне хорошо
отрекомендовали его и другие лица. О нем говорили, что это большой сторонник
использования танковых войск и разбирается в методах применения танков в
современной войне; что на него можно положиться; что он покажет себя здесь с
должной стороны. Вот подошел корпус. Мы назначили ему место переправы у
большого села с высоким берегом, там были приготовлены съезд и паромная
переправа. Переправившись, корпус мог оттуда двигаться к месту
сосредоточения у Сарпинских озер.
Потом к нам прибыл Тимофей Тимофеевич Шапкин, старый русский воин,
человек уже в летах, среднего роста, с окладистой бородой. У него сыновья
уже были не то генералы, не то полковники. Сам он служил в царской армии,
воевал в Первую мировую войну. Еременко говорил мне, что он имел четыре
Георгиевских креста. Одним словом, боевой человек. Когда он нам
представлялся, на его груди Георгиев не было, но три или четыре ордена
Красного Знамени украшали его грудь. Я встретил его с большим уважением и
почтением, умиленно смотрел на него и слушал рассказы старого воина. С ним
пришел и его заместитель, молодой, красивый и очень подготовленный человек,
туркмен по национальности. Это был уже современный человек, он был душой
кавкорпуса, но не успел повоевать, был убит. Когда начались главные бои, он
был уже мертв: при подготовке операции разъезжал по своим частям, и на одном
переезде его с воздуха расстрелял в автомашине "мессершмитт". Я очень жалел
этого генерала. Однако не он был первым, не он и последним. Многих поубивал
противник таким образом.
Как же готовилась эта операция? Прилетел к нам Василевский. К тому
времени прибыл уже и Вольский, прибыл Шапкин с кавалерийским корпусом.
Накапливались боеприпасы, артиллерия. Одним словом, то, что должны были
получить, мы уже в основном получили. Мы с Василевским и Поповым поехали
втроем к Вольскому. То была наша главная сила. Поехали мы проинформироваться
и посмотреть, как обстоят у него дела. Наступила осень. На юге, под
Сталинградом, осень, оказывается, бывает очень холодной и дождливой, с
пронизывающим ветром. Части Вольского уже переправились через Волгу и
разместились в указанном селе. Противник бомбил их, но не сильно. Видимо, не
заметил, \417\ когда Вольский переправлялся со своими танками. Иначе враг
мог бы нанести при переправе довольно существенный урон. Волга там широкая,
берега крутые, не так-то легко перебраться на правый, высокий берег. Доклад
Вольского произвел на нас приятное впечатление. Мы поговорили с танкистами.
Было видно, что люди готовы к делу и рвутся в бой.
На обратном пути мы, замерзнув, заехали погреться к Попову. Попов имел
свой командный пункт невдалеке от места высадки, справа от мехкорпуса. Как
раз тогда у него был день рождения. Мы с Василевским ехали в принципе к
Толбухину, в 57-ю армию{34}. В штаб фронта я не поехал потому, что это было
далеко. Штаб фронта тогда находился на левом берегу Волги, в районе Ахтубы,
в местечке Райский Сад. Я редко бывал в то время в штабе фронта, больше у
Толбухина, как раз неподалеку от переправы. Войска, которые
сосредоточивались для удара, тоже находились в этом районе. Поэтому удобнее
всего было расположиться у Толбухина. Но Попов стал уговаривать нас: "Ну,
хоть на полчаса заезжайте, у меня день рождения, я очень хотел бы, чтобы вы
зашли сегодня, потом поедете". Ну, мы и заехали.
Известное дело, раз день рождения, да еще в обстановке предстоящего
наступления! Мы поздравили его и довольно много выпили. Я видел, что Маркиан
Михайлович доволен своим днем рождения. К сожалению, он увлекался выпивкой
больше, чем позволяли его здоровье и интересы дела. Если бы у него не было
этого недостатка, то он с большей пользой смог бы приложить свои способности
на благо Вооруженных Сил. Я считал его очень одаренным человеком. Чудесным,
интересным человеком. Но он выпивал. Он сам знал этот свой недостаток, да и
все это знали. Мы действительно недолго задержались у Попова, сели в машину,
завернулись в бурки (хорошее средство защиты от сталинградских ветров) и
поехали к Толбухину. Приехали поздно, обогрелись. У Толбухина была вырыта в
речном берегу хорошая баня.
Развернулась подготовка к наступлению. С каждым днем у нас вырастала
уверенность в успехе. Мы ждали дня наступления, как торжества. Абсолютно
были убеждены, что это наступление принесет нам радость, хотя еще не вполне
конкретно представляли себе глубину радости. А это стало потом радостью для
всего прогрессивного человечества, которое прилагало свои усилия для победы
над Гитлером. Я был удивлен ранними заморозками. Рано, очень рано начали
появляться льды на Волге. Было холодно, особенно ночью и по утрам. Днем же
пригревало солнце \418\ и становилось тепло. Наступление должно было
начаться 19 ноября, но потом для нашего фронта начало было перенесено на 20
ноября. Так потом и случилось. Вечером 7 ноября мы с Василевским приехали к
Толбухину и узнали, что утром 7 ноября состоялось торжественное заседание в
Москве и что на нем выступил Сталин с докладом. Это нас приободрило. Мы
радовались, что жизнь в столице нормализуется, что столица чувствует себя
уверенно и что доклад был сделан именно Сталиным.
Подготовка к наступлению шла полным ходом. Торопились, сосредоточивали
войска, лучше овладевали техникой, особенно в танковых войсках. Обучали
солдат практическим действиям, однако не в поле, а на картах, потому что в
поле выводить танки было невозможно. Вывести их - значит привлечь внимание
авиации противника и понести потери, а главное - преждевременно насторожить
противника. Главным условием успеха была внезапность нашего удара. Каждый
род войск, каждая воинская часть готовили себя, чтобы задача, которая была
поставлена, была бы решена как можно быстрее, эффективнее и с меньшими
потерями. Мы неоднократно выезжали в части вместе с Поповым. Ездили и с
Еременко, несмотря на трудности, которые он с больной ногой встречал при
поездках. Мы отправились с ним даже в самое отдаленное место, 51-ю армию.
Командовал ею генерал Труфанов{35}. Я потом встречался с ним уже после
войны, когда мы с Микояном и Булганиным летали на Сахалин. Труфанов
командовал там войсками.
Приехав, мы опять же занимались разбором предстоящей операции. Труфанов
докладывал план того, как он будет действовать. Мы проверяли, какие части
прибыли и в каком состоянии. Одним словом, разбирали все вопросы, которые
связаны с успешным решением задач, поставленных перед фронтом. Труфанов
должен был нанести удар в юго-западном направлении и прорвать румынскую
линию обороны. Основные наши силы в 51-й армии - механизированный корпус
Вольского, пехотные дивизии Труфанова и кавалерийский корпус. Этого
недостаточно, чтобы удержать противника в кольце после окружения, если тот
навалится на нас для прорыва на юг. Но вполне достаточно, чтобы, прорвав
оборону, решить основную задачу: выйти механизированным корпусом на
Советский и там соединиться с войсками Ватутина - войсками Юго-Западного
фронта, которые должны были спуститься на юг по правому берегу Дона.
Все было четко рассчитано. Сейчас уже не помню, сколько отводилось нам
времени на артиллерийскую подготовку. Может быть, два часа, может быть, и
меньше. Не помню также, сколько \419\ мы имели боекомплектов снарядов для
этого, но мы считали, что выделенного достаточно для решения задачи.
Отвлекающий удар был организован на участке 57-й армии Толбухина. Здесь
наших сил имелось очень мало. Задача заключалась в том, чтобы сковать, а
если удастся, то и ввести противника в заблуждение. Главное, чтобы он не
перебросил с этого участка войска на направление нашего главного удара.
Решили, что я и генерал Попов выезжаем в 51-ю армию, на участок главного
удара, а Еременко выедет к Толбухину: его армия была ближе других по
отношению к штабу фронта. Правда, она наносила вспомогательный удар.
Начальник штаба Захаров выедет в 28-ю армию, в Астрахань{36}. Там тоже
намечалось провести демонстрацию наступления, с тем чтобы сковать
противника.
Мы много тогда думали и беседовали с Василевским об этой операции. Он
был приятным собеседником. С ним можно было говорить по всем вопросам. Вдруг
за день до начала операции позвонил Сталин. Мы должны были ночью 19 ноября
выехать в пункты, каждый в свой, откуда будет начато наступление каждой из
групп войск. Сталин спросил меня: "Куда поедет начальник штаба Захаров?".
"Мы решили, что он поедет в Астрахань. Это спокойный участок, но нужно
все-таки поехать к Герасименко, с тем чтобы на месте все проверить и начать
успешно действовать. Я с Поповым выезжаю на участок главного удара, в 51-ю
армию, к генералу Труфанову. Еременко выезжает к Толбухину, на участок
вспомогательного удара". Сталин не сделал никаких замечаний и только сказал:
"Вы предупредите генерала Захарова, чтобы он там не дрался". Мне было
довольно странно услышать от Сталина такое замечание. Он так сказал впервые,
а больше я от него этого не слышал. Видимо, у него тогда наметился какой-то
поворот. Он ведь всегда говорил, что надо "бить морду". "Что вы его слушали?
Морду бы ему набить!". Этот мордобой прививался командному составу.
Пользовались этой рекомендацией Сталина и Еременко, как я уже рассказывал, и
Захаров, и другие лица. Многие пользовались. И вдруг Сталин говорит: "Вы ему
скажите, чтобы он там не дрался".
И я рассказал Василевскому, что, вот, Сталин так сказал. Мы посмеялись
над этим, потому что Василевский тоже хорошо знал позицию Сталина в этом
вопросе. Сталин не любил, чтобы такое его указание рекламировали, хотя и
толкал всех, с кем соприкасался, на это. Потом мы стали думать, как же
сказать про это Захарову? Как преподнести ему эту пилюлю? Я предложил:
"Товарищ Василевский, давайте порекомендуем, чтобы это сказал Еременко. Не
вы и не я, а пусть Еременко. Еременко сам толкал \420\ его на такие действия
и сам этим пользовался, поэтому пусть он сам и скажет". Захаров был большим
любимцем у Еременко. Нужно заметить, что как военнослужащий Захаров
заслуживал уважения. Я к нему тоже хорошо относился, за исключением этого
недостатка, который знал за ним и который возмущал меня. И я сообщил Андрею
Ивановичу: "Сталин позвонил и спросил, куда мы разъезжаемся. Он, наверное, и
с Вами разговаривал?". "Да, он со мной тоже разговаривал". - "Не знаю,
говорил ли он вам, мне же сказал еще и о том, чтобы предупредить генерала
Захарова, чтобы Захаров не позволял себе драться, когда поедет в 28-ю армию,
а если позволит это себе, то будет наказан. Лучше всего, Андрей Иванович,
именно вам сказать это Захарову и предупредить его".
Еременко принял от меня такой совет очень настороженно. Говорил ли с
ним Сталин и говорил ли об этом, не знаю. Может быть, и не говорил. Может
быть, он только мне сказал это. Какие соображения были у Сталина, не знаю.
Вечером мы сошлись в землянке Еременко: он, Захаров, Василевский и я.
Вносились последние уточнения в план. Докладывал Захаров. Все вопросы
обсудили, надо было разъезжаться. Ехать всем, особенно Захарову, было
далеко. Я смотрю на Еременко. Осталось только одно: чтобы Еременко сообщил
условленное Захарову. А он не говорит, у него язык не поворачивается. Я ему:
"Ну, Андрей Иванович, надо разъезжаться". - "Да, надо разъезжаться". Я: "Так
мы поехали. По-моему, все ясно?". "Да, все". Одним словом, тянет он. Я стал
уже беспокоиться. "Ну, Андрей Иванович, нам надо разъезжаться и следует
сказать товарищу Захарову, как же?". "Да, да". И Еременко вдруг принял
официальную позу и повернулся к Захарову. А они были большими приятелями.
"Смотрите, товарищ генерал, вот вы поедете в 28-ю армию, так не позволяйте
себе бить там людям морды. Иначе дело для вас плохо обернется". Тут Захаров
немного приподнял голову, но глаза опустил: "Да что же я, уговаривать буду,
что надо наступать?". Опять Еременко: "Товарищ генерал!". Тогда и я реплику
подал, и Василевский поддержал, что, мол, товарищ Захаров, нужно вести себя
сдержанно, иначе это может обернуться для вас неприятностью. Он пробурчал в
ответ что-то невнятное. Трудно ему было такое замечание пережить. Я понимал,
что это унижает человеческое достоинство и достоинство генерала, но вызвано
это замечание было действиями, которые он себе позволял. А ведь такие
действия и унижают больше всего достоинство человека и достоинство воина.
\421\
{1}То есть Калач-на-Дону (в отличие от Калача в Воронежской области).
{2}1-й танковой армией генерал-майор артиллерии МОСКАЛЕНКО К.С.
командовал в июле-августе 1942 года. Эту армию сформировали на базе 38-й
армии, но спустя три недели вновь расформировали, чтобы на базе ее полевого
управления создать управление Юго-Восточного фронта. Вторично 1-я ТА
возникла в январе 1943 г. как 1-я Гвардейская танковая армия, однако уже в
ином составе. МОСКАЛЕНКО же возглавил в августе 1942 г. 1-ю Гвардейскую
армию.
{3}Генерал-полковник ВАСИЛЕВСКИЙ A.M. Он стоял во главе Генштаба с июня
1942 года.
{4}Эта смена командования произошла в августе 1942 года.
{5}Он с октября 1942 г. командовал 33-й армией на Западном фронте.
{6}13-й механизированный корпус (командовал генерал-майор ТАНАСЧИШИН
Т.И.)
{7}После Великой Отечественной войны генерал-полковник ГОРДОВ В.Н.
командовал войсками Приволжского военного округа, потом был перемещен на
другую должность, с понижением. Генерал-майор КУЛИК Г.И. служил в ПриВО его
заместителем, в июне 1946 г. уволен в отставку. В 1950 г. они оба были
репрессированы. В 1957 г. КУЛИК посмертно был восстановлен в звании Маршала
Советского Союза.
{8}Речь идет об авиационном налете 23 августа 1942 года.
{9}Первый секретарь Сталинградского обкома и горкома ВКП(б) ЧУЯНОВ А.С.
{10}Генерал-лейтенант ГЕРАСИМЕНКО В.Ф. до сентября 1942 г. командовал
войсками Сталинградского военного округа.